Текст книги "Город, который забыл как дышать"

День и вечер четверга

Доктор Джордж Томпсон, дородный мужчина шестидесяти одного года от роду с открытым детским лицом и копной седых волос, взволнованно выбрался из-за стола и поспешил навстречу Ллойду Фаулеру и его жене Барб, чтобы проводить их в кабинет для осмотра больных. Странно, что Ллойд явился именно сюда. Казалось бы, если у человека приступ удушья, ему надо срочно в больницу. Так ведь нет. Как второпях рассказала Барб, скорую Ллойд вызывать отказался. Едва удалось заманить его на прием к врачу. Фаулера пришлось пропустить без очереди, хотя в приемной было полно народу.

– Ну-с, давайте поглядим, мистер Фаулер, – сказал Томпсон. Пациент уселся на стол для осмотра, белая бумага под ним зашуршала. Врач вгляделся в красное лицо Ллойда, чем вызвал у пациента явное неудовольствие. Серые, широко расставленные глаза, седые волосы в носу и густые брови, которые не худо было бы хорошенько выщипать. Для своего возраста Ллойд был в отличной форме. Томпсон мог только позавидовать, его-то собственное здоровье оставляло желать лучшего.

– Вы ведь не курите, как я понимаю? – Томпсон даже согрел в руке стетоскоп, что обычно делал только для женщин. Но поскольку больной, похоже, не в себе, лучше его лишний раз не раздражать.

Не отрываясь от узора на ковре, мистер Фаулер помотал массивной головой.

– Рубашку расстегните, пожалуйста. В семье сердечники были?

– Нет, сэр, – безучастно ответил Ллойд и расстегнул три верхние пуговицы. Он был не из тех, кто волнуется по пустякам. Такие идут к врачу, только если рука болтается на ниточке, да и то быстро забывают о своем увечье. «Подумаешь, эка невидаль, ну послал Господь новое испытание, я и одной рукой управлюсь не хуже, чем двумя», – говорят они и берутся за дело с удвоенным рвением, чтобы своим упорством посрамить скептиков.

Ллойда Фаулера к врачу притащила жена. Барб была невысокой брюнеткой, черный пушок над верхней губой придавал ее резким чертам еще большую мужеподобность. Супруги только что вернулись с похорон Масса Дровера. Томпсон не знал, от чего умер сын Донны, как не знали этого и патологоанатомы. У парня подозревали депрессию, и поползли слухи, что он, похоже, свел счеты с жизнью, но вскрытие показало, что самоубийство здесь ни при чем. Саму Донну положили в больницу Порт-де-Гибля и подключили к кислородному аппарату. Так же, как и Ллойду Фаулеру, ей трудно было дышать. Но поставить диагноз не удалось, несмотря на тщательное обследование и многочисленные анализы. За тридцать восемь лет врачебной практики Томпсон ни разу не сталкивался с таким заболеванием. В больнице полагали, что между смертью Масса и состоянием Донны есть некая связь, однако, в чем она состоит, никто не знал. Научное объяснение обычно проливает бальзам на души близких, но никак не в случае с Массом Дровером. Ушел из жизни полный сил молодой человек, просто взял и перестал дышать.

– Дышите, мистер Фаулер. Глубже, – доктор Томпсон водил стетоскопом по густой белой шерсти на груди пациента.

Мистер Фаулер с силой втянул ноздрями воздух и нахмурился.

– Так… выдохните. – Врач внимательно прислушался. – Еще разочек.

Он взглянул на жену больного. Миссис Фаулер нервно мяла в руках сумочку, готовая выслушать любой приговор врача.

– Еще раз глубоко вдохните и задержите дыхание. – Он слушал, сам стараясь не дышать. Никаких хрипов. Легкие чистые, пульс ровный.

– Хорошо, теперь дышите.

Томпсон вынул из ушей стетоскоп и посмотрел на пациента. Мистер Фаулер сидел на столе – спина прямая, пальцы сжимают черную пластмассу, глаза уставились в рисунок скелета на противоположной стене.

– Грудь болит?

– Нет, сэр.

– Руки, ноги?

– Нет, сэр.

– В легких жжение бывает при вдохе?

– Нет, сэр.

– Изжога мучает?

– Ни в жизнь.

– Спите хорошо?

Фаулер кивнул и упрямо сжал губы.

– Не бывало такого, что просыпаетесь ночью весь в поту, сердце колотится, и никак в себя не придете?

– Да нет же, господи! – Ллойд возмущенно посмотрел на Томпсона, словно тот окончательно повредился умом.

– Ему просто на улице вдруг нехорошо стало, – встряла Барб, от волнения она даже слегка подалась вперед. – Ну, продохнуть не мог. С ним такое и раньше случалось.

Фаулер бросил злобный взгляд на жену:

– Умолкни, женщина!

– Давно это началось?

– Почем я знаю, – раздраженно ответил Ллойд, щеки его пылали. – Вроде, в воскресенье на той неделе.

– А сегодня четверг, – задумчиво сказал Томпсон. – Что ж, можете слезать.

Фаулер кивнул и перевел взгляд на кремовые жалюзи с таким видом, будто внимание врача его унижало.

– Да ерунда это, – проворчал он, слез со стола и застегнул рубашку. Ненадолго воцарилось молчание. Томпсон, искоса наблюдавший за пациентом, заметил, что Фаулер никак не может продышаться.

– Аллергия на что-нибудь есть? – спросил Томпсон.

Он вернулся за стол и осторожно опустился в кресло, невольно состроив мучительную гримасу и прошипев «ч-черт». Колени сегодня болели сильнее обычного, сказывался застарелый артрит. За зиму доктор прибавил в весе, и это плохо отразилось на самочувствии. Надо бы перестать жевать по ночам пончики с повидлом и запивать их молоком. Жирные молочные соусы, сыр бри и гаварти с укропом входили в ежедневный рацион Томпсона.

– Нет у него аллергии, доктор.

Томпсон открыл медицинскую карту Ллойда и быстро пролистал ее. Ничего такого, что могло бы вызвать затруднение дыхания. Никакой астмы, хотя пробы лучше, конечно, взять. Однако одышка есть одышка. Скверный признак, предвестник серьезных осложнений.

– Сейчас все цветет, кругом пыльца. А эта дрянь не раз вызывает воспаление дыхательных путей. Глаза не слезятся?

– Нет, сэр, – ответил Ллойд.

Теперь он подпирал стену, руки его безвольно повисли. «Точно школьник в кабинете директора», – подумал Томпсон.

– Сердце у вас в порядке, легкие чистые. Возможно, дело в аллергии или начинающейся астме. А может, вообще ничего серьезного. – Томпсон нацарапал что-то на бланке. – Вот направление на общий анализ крови, мы с вами его давно не делали. Надо поглядеть. Может, это инфекция. Вирус какой-нибудь подцепили. Будь у вас боли в груди, я бы подозревал невроз. Вообще-то надо бы все-таки сходить к невропатологу. На всякий случай, чтоб ничего не упустить. – Он оторвал бланк и отложил в сторону. – Вот направление, сделаете пробы на аллергию и на астму. Я позвоню в больницу в Сент-Джонсе и договорюсь, чтобы вас принял врач. – Томпсон вырвал второй листок и протянул его миссис Фаулер. Ллойд косился на бумажки и изо всех сил старался делать вид, что их не замечает. – Зарядку делаете?

– Да он теперь от телевизора не отходит, – пожаловалась Барб и добавила шепотом: – С тех пор как нашего Бобби не стало…

Мистер Фаулер снова испепелил жену взглядом. Это уже чересчур, хватит унижаться. И Ллойд метнулся к выходу.

– Так что? – рявкнул он на пороге. – Прямо тут не окочурюсь?

Доктор Томпсон хмыкнул, его второй подбородок уперся в шею. Он откинулся в кресле и повертел в руках карандаш.

– Уж и не знаю, мистер Фаулер, все под богом ходим.

– Надо думать. – Ллойд распахнул дверь и вывалился в приемную.

Барб проводила его взглядом и потопталась в нерешительности. При муже она, очевидно, говорить боялась, поэтому сначала выглянула за дверь, через которую только что сбежал Фаулер.

– Что-то хотели добавить?

Убедившись, что на горизонте чисто, она повернулась к врачу и призналась:

– Характер у него совсем испортился.

– Что вы имеете в виду?

– Все время сердится.

– Стал раздражительным?

– Да, доктор, еще похуже.

– Вы упомянули, что Бобби не стало. – Томпсон секунду помолчал из уважения к ее горю. Он положил локти на стол, как бы для пущей проникновенности. – Очень может быть, что проблемы с дыханием возникли из-за депрессии, на нервной почве. Он в быту сильно изменился? То, чем ему раньше нравилось заниматься, с удовольствием делает?

– Нет, ему теперь ничего не нравится. Другим стал совсем.

– Похоже на депрессию. Выпишу-ка я слабенький антидепрессант, только надо щитовидку проверить.

– Ллойд нипочем его пить не станет.

Томпсон нацарапал что-то в блокноте, вырвал рецепт и передал миссис Фаулер.

– Тогда для начала подавайте ему успокаивающее. Может, согласится. Как только станет лучше, сразу мне сообщите.

Барб аккуратно собрала все рецепты и, тяжело вздохнув, спрятала в сумочку. Доктор проводил ее до двери.

– Если на поправку не пойдет, привозите обратно. – И, понизив голос, добавил: – Присматривайте за ним. – Томпсон подмигнул, надеясь ее приободрить.

– Конечно, доктор. Большое вам спасибо. – Миссис Фаулер слабо улыбнулась и первой вышла из кабинета. Она пересекла приемную, а Томпсон взял у медсестры карту следующего больного. Взглянув на имя, он нахмурился и крикнул в коридор:

– Эгги Слейд! – С трудом удержался, чтобы не добавить: «мисс ипохондрия нашего городка». – Проходите, Эгги, проходите. От чего сегодня умираем?

Барб отыскала мужа возле деревянной лесенки, что вела к стоянке. Стиснув зубы, он щурился на стальные бока машин. Яркое послеполуденное солнце било в глаза сотнями зайчиков. Ллойд резко обернулся.

– Эти… – процедил он. В последнее время, произнося слова, Ллойд забывал дышать. Лицо его покраснело, он раздраженно потянул носом воздух. На Барб он при этом не смотрел. – Эти в очереди думают, я больной. А я не больной.

– Ну что ты, Ллойд, – попыталась успокоить мужа миссис Фаулер и положила руку ему на плечо. – Доктор сказал, ничего страшного.

Ллойд отвернулся, возмущенный ее легкомыслием, и начал спускаться по ступенькам. Да что ж такое! После каждого шага приходится делать вдох, будь он проклят! Глубокий вдох. Как здесь все опостылело! Эта земля, это море, эти безмозглые твари, которые в нем кишат. Как страшно задохнуться, потерять рассудок, потерять себя. Как все бессмысленно и ничтожно – пошлая жена, пошлый дом. Куда исчезли все краски, почему весь мир стал таким невыносимо серым?

– Без меня в сарай не ходи, – крикнул Джозеф.

Сарай был двухэтажным, когда-то давно его покрасили ржаво-красной краской. Кое-где не хватало стекол, и дыры заткнули пластиком, чтобы не мокло барахло. Полное безветрие. За спиной у Тари кто-то прожужжал. Шмель, судя по звуку. Летает себе с цветка на цветок. На ветке, а может, в небе, чирикнула птичка. Узкая дверь сарая, тоже красная, приоткрыта. В центре нарисовано белое сердечко. Тари сунула блокнот под мышку и переступила стертый порог. Одной рукой взялась за стену, со стены чешуйками облезала краска. Тари задумчиво отколупнула кусочек и раскрошила в пальцах.

– Почему? – разочарованно спросила она отца.

– Я там еще не был. В полу гвозди могут торчать. Лучше помоги мне вещи в дом занести.

Тари снова посмотрела в полумрак сарая. Глаза постепенно привыкали, в глубине начали проступать смутные очертания предметов: высокий шкаф и, кажется, старый матрас. У самого входа – четыре автомобильные покрышки, их видно хорошо. Тари задержала дыхание и прислушалась, нет ли тут мышей или бездомной кошки. Тишина, только где-то на втором этаже капает вода. А это кто жужжит? Похоже на целый рой не то мух, не то шершней. Кто же это все-таки, мухи или шершни? А вдруг, правда, шершни? Тари отступила назад, и тут ей почудилось какое-то движение. У дальней стены сарая, закрываясь рукой от солнечного света, стояла девочка. Тари вздрогнула, выронила блокнот, и пока подбирала, девочка исчезла. Тари немного подождала, и девочка появилась снова. Наверное, это просто отражение в пыльном зеркале. Тари наклонилась, и девочка сделала то же самое. Тари потерла переносицу. К чему там нос чешется? Говорят, к гостям или к испугу.

– Тари, будешь ты мне помогать или нет? – отец крякнул, взвалив на себя здоровенный тюк с вещами. – Кончай лодырничать.

Капли застучали медленнее, а потом и вовсе перестали. Жужжание тоже стихло. В нос ударил запах тухлой рыбы, настолько отвратительный, что Тари отвернулась и ойкнула. Она даже не заметила, отразило ли зеркало ее движение. Тошнота подкатила к горлу, захотелось сплюнуть, чтобы избавиться от мерзкого вкуса во рту. Тари языком провела по передним зубам.

– Пап, чем это воняет?

Джозеф, который стоял над большим чемоданом и локтем прижимал к себе подушку, выпрямился и принюхался.

– Ничего не чувствую. Может, сиренью?

– Да нет, воняет, а не пахнет.

Отец пожал плечами.

– Тогда не знаю. – Он кое-как подхватил большую черную сумку, покрепче стиснул подушку и направился к дому. – Ну и жара, так и помереть недолго, – пропыхтел он. – По мне, уж лучше снег.

Тари заметила, что их машина стоит прямо на траве – подъезд к дому совсем зарос. Ей вообще нравилось все, что растет само по себе. Газон пестрел красными цветочками, у дороги цвела сирень. Ее аромат мешался с запахом нагретой травы, перебивая рыбную вонь. Вдали за холмами, за елями и кустами, за старыми рыбацкими хижинами сверкал синевой океан. От солнца зудела кожа. Тари почесала затылок – оказалось, волосы мокрые насквозь. Где же серебряные искорки на воде, которые показала старушка? «Рыба учится летать». Тари вспомнила, что когда-то уже рисовала летучих рыбок и полистала блокнот. Нет, похоже, рисунок остался в старом блокноте. Эта мисс Лэрейси так обрадовалась, когда узнала, что Тари рисует. Даже назвала ее картинки «искуйством». Славная бабушка.

Джозеф вышел из дома, громко отдуваясь. На лбу блестели капельки пота. Щурясь и утираясь, Джозеф склонился над чемоданом. Потом махнул рукой, и уселся на чемодан верхом.

– Тащи в дом, – сказал он, кивнув на пакет с едой. – У меня перерыв.

– Ты «Крокет» купил! Мое любимое печенье! Джозеф рассмеялся и потрепал Тари по голове.

– Как тебе домец? – Он пальцем показал через плечо. – Класс?

– Супер. Мне ужасно нравится. – Тари вытянула из-за уха карандаш и начала рисовать дом.

– Давным-давно здесь жил рыбак. Он этот дом сюда и перевез. Из другого приморского городка.

– Перевез?

– Да, раньше все за собой домики таскали, как улитки. Знаешь, как?

– А зачем их вообще таскать?

– Правительство велело. Так удобнее, когда люди живут кучно. Меньше дорог делать приходится. А многие не захотели строить новые дома и привезли старые. Так ты знаешь, как они это делали?

– На большущих грузовиках?

Отец рассмеялся:

– Нет, это ж было давно.

– На лошадях?

– Нет. Ну, последняя попытка.

– По сто человек собирались?

– Не-а. Сплавляли по воде. – Джозеф встал и повернулся к бухте. – Сначала по воде, а уж потом волоком до места.

– Не может быть. Дома не плавают, – возразила Тари, но на всякий случай пририсовала к дому воду. Волны с барашками.

– Плавают, плавают. Люди строили огромные плоты из бревен и пустых бочек, канатами цепляли к своим лодкам и тянули за собой. – Джозеф извлек из чемодана картонную коробку с посудой. Коробка зазвенела. – Вот так они и перевозили свои хижины. Морские пилигримы. Здорово, правда?

– Да-а… – Тари сосредоточенно рисовала бочки. – А что такое «пилигримы»? – спросила она, втайне надеясь, что это слово тоже можно нарисовать и дополнить картинку с домом.

– Люди, которые перебираются с одного места на другое. Представляешь, как они свои дома любили? Все, перерыв окончен. Давай за работу.

– Я рисую.

– Ничего, хоть раз чем-то еще займешься.

Грустно вздохнув, Тари захлопнула блокнот, но тут же снова открыла и нарисовала над крышей семь летучих рыб.

– Убери блокнот, говорю.

Тари послушалась, но уж очень хотелось подразнить отца. Она приподняла край обложки. Джозеф нахмурился, и девочка сдалась.

– А можно мне печенья? Очень есть хочется.

– Ты же голодная. – Джозеф немного смягчился. – Бедный ребенок.

– Можно, можно?

– Так ведь каникулы. Молено есть, все, что хочешь.

– Ура! Ты самый лучший папа на свете!

Джозеф усмехнулся, подмигнул ей и зашагал к дому. Тари старательно сосчитала застекленные квадратики в окошках на втором этаже. В каждом – по восемь квадратиков. Все здесь было древним, совсем не таким, как в городе. Даже воздух другой. Маме бы тут понравилось. Тари вспомнила про маму и сразу сникла. Она сунула блокнот под мышку и взялась за пакет. Отец как раз снова появился на крыльце.

– Тяже-елый, – заныла Тари.

– Крепись, – ответил Джозеф, гремя коробкой с посудой. – Ты теперь живешь у моря, дева. Так будь же сильной и выносливой.

Тари остановилась, чтобы посмотреть на лес позади сарая, потом на застекленное окно вверху. Она поняла, что в сарае таится какая-то угроза: постройку окутывала еле заметная серая дымка. Тари с младенческих лет считала серый цветом опасности, и под ложечкой у нее засосало. Серая дымка начала пульсировать. «Тари!» – донесся откуда-то едва слышный детский шепоток. По спине у девочки побежали мурашки, она попятилась. Снова застучали капли и зажужжали тысячи мух. От запаха тухлятины совсем расхотелось есть. «Бр-р-р». Личико у Тари вытянулось. Серое облако вокруг сарая теперь отчетливо выделялось на фоне ярко-синего неба.

– Пап, – робко позвала она. – Опять запахло.

Мисс Лэрейси лелеяла в руках брусничный пирог, бережно завернутый в вощеную бумагу. Края обертки она аккуратно заклеила скотчем. «Кулек всем на загляденье», – подумала старушка, любуясь своей работой. Дорога опустела. Томми Квилти жил через три дома, прямо возле клуба. Мисс Лэрейси глубоко вдохнула живительный вечерний воздух и представила в густой траве молодую парочку. Целовашки-обнимашки, пылкие клятвы. Самая подходящая ночь для таких развлечений. Мисс Лэрейси ухмыльнулась. «Э-эх», – протянула она, поджала губы и подмигнула своим бесстыжим мыслям.

В клубе шумели. Доносились мужские голоса и странный звук, похожий на треск таксистской рации. Может, собрание добровольной пожарной дружины? Стальная дверь на замке, внутрь никак не заглянуть. У стены кто-то оставил зеленый фургон, прямо рядом с двумя деревянными контейнерами, один для кухонных отходов, другой для пластмассы и бумаги. Иногда по вторникам мисс Лэрейси не успевала вынести мешки с помойкой к приезду мусоровоза, и приходилось тащить их сюда. И то сказать, не велик труд. Сил у ней до сих пор в избытке. Мисс Лэрейси прищурилась и в свете уличного фонаря разглядела на дверце фургона армейскую эмблему. «А воякам-то чего тут надо? – удивилась старушка. – Небось, опять лотерею затевают, деньжат из наших выбить хотят. Видать, ракеты закончились, не иначе».

И снова мужской голос, но теперь откуда-то слева. Уж не из дома ли Эдиты Поттл, что на углу Поттл – лейн? Как пить дать, это Дэрри Поттл кричит. И чего разоряется? С детства был тихоней, двух слов из него не вытянешь. Чудеса. Они с матерью вдвоем живут. Оба на конвейере работали, пока рыбозавод не закрылся. Мисс Лэрейси склонила голову и прислушалась. Окошки погасли, наступила тишина, и дом утонул во мраке. Ослепив старушку фарами, вниз по дороге с ревом промчалась машина, в салоне грохотала музыка. «Гроб на колесах», – испуганно охнула мисс Лэрейси и проводила сердитым взглядом красные огни стоп-сигнала.

Старушка взглянула на пирог. Теплый, что твой младенец. Все на свете отдала бы, чтобы внуков понянчить. Да не получится – детей-то в свое время не завела, а теперь и вовсе бесплодна как старая смоковница. Мисс Лэрейси побрела дальше. Зажурчала вода, стало быть, дом Томми Квилти уже рядом. Как раз в этом месте протекает ручей. Он ненадолго скрывается под дорогой, а потом выбирается на поверхность и весело бежит к океану. Если верить Томми, в ручье до сих пор водится форель, надо только запастись терпением и большим жирным червяком. Нет ничего прекраснее звука воды, бегущей по камешкам. Постоишь, послушаешь – все печали как рукой снимет. И все же мисс Лэрейси не стала задерживаться. В одиночку к ручью по ночам нельзя ходить – беду накличешь.

В гостиной у Томми горел свет. Мисс Лэрейси прошла по замусоренной дорожке к задней двери. Возле крыльца ржавел старый фургон. От фонаря во дворе было светло как днем. Повсюду валялись груды металлолома, рядом с домом приткнулись несколько желтых автобусов без колес. Бездомная серо-белая кошка прошуршала в траве и скрылась под брюхом одного из них. Автобус, на котором Томми возил жителей городка играть в лото и карты, стоял чуть поодаль на площадке перед домом. Томми собирал всякую рухлядь. Он с радостью принимал в подарок любой хлам, разбирал на части, и для каждой находил совершенно неожиданное применение. Томми был ясновидящим. Он жил в постоянном ожидании грядущих событий, о пришествии которых знал наперед.

Наружная деревянная дверь оказалась незапертой. Мисс Лэрейси постучала во внутреннюю и напрасно: Томми уже стоял на пороге и приветливо кивал, улыбаясь до ушей. Зубы у него местами почернели, копна каштановых волос не видала расчески по меньшей мере год. Коричневые брюки чем-то заляпаны, зато кремовая рубашка застегнута на все пуговицы. Мисс Лэрейси сразу заметила красное свечение вокруг Томми. Вообще-то аура у него была спокойно-желтая с редкими проблесками голубого. Раз появились красные тона, значит, опять рисовал. Красный – цвет страсти, от которой кровь быстрей бежит по жилам.

– А у меня для тебя пирожок брусничный. – Мисс Лэрейси подняла сверток повыше, чтобы Томми понюхал, и, не дожидаясь приглашения, прошествовала мимо хозяина в дом. – Гляди-ка, с пылу с жару.

– Это ж самое то, – сказал Томми и опять закивал. Мисс Лэрейси положила пирог на кухонный стол.

Томми прямо светился от счастья. Чудо, а не парень – душа нараспашку, сердце золотое.

– Ну, каких нам еще напастей ждать? – спросила мисс Лэрейси и потерла руки. – Давай свои загадки.

Джозеф прилег на узкий диван в гостиной и посмотрел на Тари. Девочка спала на раскладном кресле у противоположной стены. Во сне она всегда казалась младше, лицо становилось трогательным, как у младенца. Сердце Джозефа сжалось от любви к дочери и от беспокойства за ее судьбу. Не дай бог с Тари что-нибудь случится, она же такая беззащитная. Интересно, этот родительский инстинкт когда-нибудь придет в норму? Да и какая у него вообще норма?

Перед сном Тари читала книгу о полевых цветах, о том, как отличить один от другого, и какое применение находили им в старину. Рисовать Джозеф запретил, и теперь открытый блокнот лежал на подлокотнике кресла. Тари выронила его, когда заснула. На рисунке из воды поднимались морские чудища. Откуда у дочери талант к рисованию? Художников в семье у Джозефа не водилось, а может, он о них просто не знал. Да и у Ким родственники были не по этой части. Учителя рисования постоянно хвалили Тари, она на голову опередила всех своих сверстников.

Оставшись без любимого занятия, Тари полезла в застекленный книжный шкаф – он громоздился в углу гостиной – и достала травник. Тари любила все, что цветет. Она уже принесла на кухню букет сирени и полевых цветов и поставила в старинный синий стакан. Послушать ее, так это самое первое дело при обустройстве дома. Тари показала Джозефу в травнике свои любимые цветы, но отец не слишком внимательно слушал и не запомнил ни одного названия. У него была своя книжка. Джозеф привез ее с собой в чемодане. Сборник рыбацких легенд Ньюфаундленда. Эту книгу много лет назад подарила Ким. Джозеф надеялся, что морские байки настроят его и Тари на приключенческий лад. Вот только сосредоточиться никак не удавалось. Не любил он читать. Смастерить что-нибудь или пойти погулять – это занятие для него. Иное дело Ким. Каждую свободную секунду она уделяла чтению, особенно любила классику и викторианские романы. В них героини постоянно томились под гнетом какого-нибудь жестокого брюнета. Джозефу жалко было тратить время на такое чтиво, он никак не мог понять, почему Ким с таким жадным интересом читает про чужие несчастья. Наверное, жизнь в невыносимых условиях со стороны кажется романтичной.

Джозеф заметил, что вновь и вновь перечитывает одну и ту же строчку. Слова не доходили до сознания. Может дело в непривычной обстановке? Джозеф старался не думать о Ким. А ведь ей бы здесь непременно понравилось еще больше, чем ему самому. Уж она-то оценила бы Уимерли по достоинству. Да, Джозеф изменился, вернее, это Ким его изменила. Он привык смотреть на мир глазами жены. До встречи с ней Джозеф никогда бы не почувствовал очарования старого рыбацкого дома.

Глядя на безмятежное детское личико, Джозеф вспомнил, как часто они с женой любовались спящей Тари. Сегодня утром, когда он приехал забирать дочь, Ким просто ослепляла красотой. Джозеф представил, как она выходит из дома. На ней красная блузка, свободные хлопковые брюки, в руках сумка Тари, на шее бинокль. Чисто вымытые каштановые волосы блестят и переливаются в лучах солнца. Темно-коричневая помада, любимая помада Джозефа, оттеняет огромные карие глаза. За долгие месяцы разлуки Джозеф совсем отвык от Ким, и теперь видел словно впервые. Вздернутый носик. Широкие скулы, из-за них она всегда казалась совсем юной. Шрамик на подбородке, другой – на правом запястье: в двенадцать лет Ким упала с велосипеда. Эти отметины напоминали, что она обычный человек и способна совершать обычные человеческие ошибки.

Джозеф положил на нее глаз девять лет назад в ночном клубе. Поначалу он принял Ким за болтливую пустышку, у которой на уме одни модные тряпки. И ошибся. Как раз тогда она защитила кандидатскую по морской фауне. Улыбалась Ким обворожительно, но держалась отстраненно. Слова выбирала с осторожностью и пила не шампанское, как ее сверстницы, а только хорошее пиво. Она вся состояла из милых противоречий. Джозеф влюбился в эту девчонку, рассуждавшую об особенностях поведения ракообразных и прочих безмолвных обитателей морского дна, что коротают свой век на невообразимой глубине. Научные факты в ее устах становились музыкой.

Куда подевались те счастливые дни, те долгие беседы? Постепенно взаимоотношения свелись к деньгам, политике, к тому, кто прав, кто виноват. Как тратить деньги. Как воспитывать Тари. Как открывать банку с консервированной кукурузой, резать хлеб, складывать белье. Кому труднее. Кто в семье главный. Кто больше работает и при этом больше хлопочет по хозяйству. («У кого вериги ржавее», – мрачно шутила Ким). Почему она так изменилась? Если верить Ким, все дело в Джозефе. Это он на нее повлиял. А кто повлиял на него самого? Джозеф стал другим человеком, словно часть его души удалили под наркозом.

Внезапно перед глазами все поплыло, как будто Джозеф несколько дней провел на палубе корабля и неожиданно сошел на берег. Накатила тревога. Джозеф мгновенно вспотел, сердце помчалось галопом, горло свело судорогой. Он выпрямился и вцепился в диванный валик. Сглотнуть удалось только с четвертой попытки.

Первый раз это случилось на позапрошлой неделе. Джозеф тогда решил, что умирает. Казалось, мозги сейчас вытекут, сердце почему-то колотилось в горле и висках. Вздохнуть никак не удавалось. Паника. Джозеф доковылял до зеркала в ванной, он хотел убедиться, что все еще существует. Отражение то сжималось, то распухало, дрожащие колени со стуком бились о шкафчик под раковиной. Джозеф уже собрался вызывать скорую, но тут ему полегчало. «Панический приступ, – спокойно объяснил врач и выписал таблетки ативана. – Нервная система не справляется. Скорее всего, последствия развода. Сейчас это сплошь и рядом». Джозеф не понял, что имеет в виду доктор – разводы или панические приступы. Врач очень спешил, а потому говорил быстро и непонятно, у него, как всегда, были записаны два пациента на одно и то же время. Он вырвал из блокнота рецепт, перегнулся через стол и двумя пальцами протянул бумажку Джозефу: «Как только станет нехорошо – две-три таблетки под язык. Действует моментально». Все. Прием окончен. Пилюли помогут. Наука спасет. Проще не бывает.

Джозеф поднялся с дивана, в нагрудном кармане зашуршала какая-то бумажка. Он развернул, это оказался телефон мисс Элен Лэрейси. Странная старуха. Чокнутая, скорее всего. Еще не хватало о ней думать. Джозеф положил листок на тумбочку и вышел в прихожую. И дом этот странный. Но на это мы сейчас обращать внимания не будем, и так нервы на пределе. Он потер уставшие глаза. На полу возле лестницы валялась дорожная сумка. Джозеф поднял ее и отнес на второй этаж. Там он направился в комнату с видом на бухту и городок. Пусть спальня будет здесь. Он бросил сумку на мягкую кровать, расстегнул молнию и полез за таблетками. Стопка белья, зубная щетка, одноразовая бритва, ага, пузырек. Джозеф отвернул крышечку. Руки дрожали, он чуть не уронил две таблетки на пол, но все-таки поймал их в воздухе и сунул под язык. Потом зажмурился и немного постоял, не шевелясь. Глубокий вдох… Ждем. Считаем до пяти. Выдох. Паника отступала, по телу разливалось тепло. С души будто камень свалился.

Он открыл глаза и посмотрел на свое отражение в оконном стекле, но увидел не себя, а какого-то бородатого верзилу. Джозеф быстро оглянулся – сзади никого не было. Аккуратно застеленная постель. Деревянное кресло-качалка с вышитой подушечкой. Камин с железной решеткой. Пусто. Он снова взглянул на окно. Бородач пропал. Джозеф ошеломленно покачал головой и потер щеку. Никакой бороды, только щетина.

Он спустился вниз. Может, Тари разбудить? Нет, не надо быть эгоистом. Лучше выйти подышать свежим воздухом. Теплые летние ночи успокаивают, напоминают о детстве. Внизу, в прибрежных домах уютно мерцали огоньки. Он запрокинул голову и посмотрел на звезды. Вдалеке залаяла собака, словно Джозеф ступил на ее территорию. Где-то на полпути к морю прогудела машина, гудку ответила корова. Джозеф повернулся к соседскому дому. По траве скользнула тень, потом отворилась дверь, и свет из прихожей упал на рыжеватую блондинку в свободном белом платье. Она взялась за ручку обеими руками, опасливо оглянулась и скрылась внутри. Джозефу стало любопытно. Он еще немного понаблюдал за дверью, но ничего не произошло. В окнах женщина тоже не появилась. Джозеф собрался было отвернуться, как вдруг мелькнула еще одна тень, пониже. Огромная собака, черная и лохматая, бесшумно взлетела на соседское крыльцо. Она уселась возле двери и застыла суровым стражем.

Со мной живут мертвецы. Наяву и во сне со мной живут мертвецы. Сны стали невыносимы. Ночь за ночью я вижу мрачное лицо Реджа. Джессика, а она теперь говорит как взрослая, сообщила, что раз мне снится муж, значит, я по-прежнему люблю его. Но днем приходить он не может – моя любовь слаба, ибо отравлена ненавистью. Верно, верно. Я так его ненавижу! Он оставил меня одну наедине с вечными сомнениями и смятением духа. Редж требует, чтобы я убила человека. Того, по чьей вине Редж сотворил все это с собой и Джессикой.

Гневный голос мужа не дает мне покоя уже несколько месяцев. Голос твердит, что человек этот скоро прибудет, и с ним его дочь. Мертвецы подстрекают живых. Каждую ночь снится, что Редж протягивает мне нож с длинным тонким лезвием. Время течет сквозь пальцы. Сплю. Просыпаюсь. На ночной рубашке алеет пятно. Оно расплывается, я вся становлюсь алой – до кончиков волос, до пуговиц на рубашке. Все нутро скручено в узел, я просыпаюсь опять и держусь за живот, вместо рыданий хрип, словно ножом полоснули по горлу. Джессика!

Клаудия Кайл отложила перьевую ручку и захлопнула дневник. Три свечи в подсвечниках мерцали перед ней на полировке дубового стола. На обложке тетради – ангелочек в окружении гигантских цветов, белых и алых. Интересно, кто из великих написал эту картину? Наверное, Рембрандт. Клаудия задумчиво провела рукой по обложке и на рукаве сатиновой ночной рубашки заметила два чернильных пятнышка. Может, еще отстирается? Чернила на сатине… Трудно удержаться. Клаудия схватила ручку и написала на рукаве крупным красивым почерком: «Моя одежда – пергамент. Она поведает миру историю моей жизни».