Текст книги "И всё равно люби"

Мимо промчалась стайка мальчиков – что-то кричат, перебивая друг друга, размахивают руками, толкаются, нижний край рубашек вылез из брюк, галстуки свободно болтаются.

– Здрасте, миссис ван Дузен! – обернулся кто-то из них.

– Привет! – отозвалась она. – Осторожней там!

Она прислонилась спиной к колонне. Мальчики спустились по лестнице и смешались с толпой, которая неспешно текла по направлению к часовне, – вечерние сумерки поглотили их.

Ее кожа с наслаждением приняла ночной воздух – как же хорошо, будто опустила лицо и руки в бассейн с прохладной водой. В столовой всегда слишком жарко, а еще вся эта спешка сегодня днем, потом происшествие с Эдом – хочется освежиться. Ночь под открытым небом всегда манила ее, дарила головокружительное ощущение масштаба Вселенной. Какое это порой облегчение – почувствовать свою ничтожность по сравнению с планетой.

Она смотрела на проходивших мимо мальчишек, привычно отмечая, до чего же они все разные. Один прекрасен, как античная статуя – просто мраморный Криофор-Агнценосец, глаз не отвести. Другой – угрюмо обгоняет атлета, движения, повадка болезненно-агрессивные, словно чувствует, сколь жалок он рядом с античной братией, и страдает от этого.

Коснувшись ладонью гладкой поверхности колонны, она посмотрела вверх. Клочья ночных облаков спокойно плыли мимо луны. Звезды, казалось, сгрудились высоко-высоко в самой темной части неба. Расстояние до них – невообразимо далекое – напоминало о величии Вселенной. Сегодня, она знала это, Питер попросит мальчиков помолиться за Эда Макларена. Расскажет, как им повезло, что они могут вот так запросто, каждый день принимать дар нового знания, вечером их ждет горячий ужин, утром – оладушки, а по пятницам и вовсе пончики. При упоминании знаменитых пончиков по залу пробежит довольный смешок.

Каждый год Питер произносил одну и ту же речь, но делал это абсолютно искренне, каждое слово в ней шло от души.

Она знала, порой он действует людям на нервы. Бесконечная – граничащая с бараньим упрямством – терпимость, изнуряющая тяга к убеждению и миротворчеству по любому поводу. Да, с иронией у него не очень, и кто-то – все-таки, думаю, это нехорошие люди – просто не переносит его искренности. Но школе не найти никого, кто полюбит ее сильнее, чем Питер, никого, кто будет любить ее так беззаветно, совершенно забывая о себе. Он напомнит сегодня и о том, как красив кампус, как грациозны старинные здания, а трава на спортивных площадках такая мягкая, что так и хочется на нее лечь и замереть, прижавшись щекой. Для Питера школа оставалась окутана флёром первоначального своего предназначения: родители, так давно потерявшие своего ребенка, захотели в память о нем помочь другим мальчикам. Рут знала, что многим мальчишкам, особенно тем, что были вызволены из непростых домашних обстоятельств и получали стипендию, благодаря Дерри действительно удавалось изменить судьбу, и что сегодня они услышат именно то, что Питер хочет им сказать. Они почувствуют, как им повезло, и это чувство смешается с чувством робости и беспокойства от того, что они очутились в новом месте, вокруг все чужие, – так же, как осознали, как им повезло, Питер и Рут, когда приехали сюда много лет назад.

Для этих-то мальчишек прежде всего Питер и выкладывался.

Сегодня днем, когда она полола сорняки на цветочной клумбе, солнышко вовсю припекало, грело шею, плечи. Но вот солнце закатилось, и вечерняя прохлада напоминает о приближении зимы. В голове привычно крутились строчки Китса – не оставляют они ее осенью – в эту «пору плодоношенья и дождей!». С тех самых пор, как в университете она прочла эту оду, строки сами всплывали, почуяв осень. Как странно, никто не хочет торопить жизнь – кто же пустится бежать к концу, но при этом каждый с нетерпением ждет новых дней, что же там ждет нас дальше. Ковыряясь среди цветов на клумбе, на несколько коротких мгновений она ощутила чистое счастье. Буря обойдет их стороной. Вечернее торжество удастся на славу. Начинается новый год. Как бы вернуть теперь то чувство, то, из середины сегодняшнего дня, когда никакая тревога не нарушала ее покоя. Но Китс был прав. Не получается вовсе убежать от меланхолии. Начало чего-то всегда ведет к концу.

* * *

Она начала спускаться по ступеням и была уже почти внизу, когда ее с диким топотом обогнали трое мальчишек, другие радостно улюлюкали им вдогонку. Первый – лицо в веснушках, волосы коротко острижены, нескладные руки и ноги длинные, как у кузнечика, – скакал через три ступеньки и слегка задел ее. Рут покачнулась и, пытаясь удержаться, стала хвататься за воздух. Перед ней оказалась голова мальчика, и на мгновение она задержала руку в его волосах, мягких, словно шелк.

– Простите, миссис Ван Дузен! – крикнул кто-то.

Она выправилась и, желая свести все к шутке, изобразила, что беспомощно машет крыльями.

– Все в порядке! – прокричала она в ответ. – Я не считаюсь!

По боковой дорожке вереница мальчиков тянулась к часовне – все оживленно болтали, смеялись, толкались плечами.

Рут наконец спустилась вниз и шагнула на траву, каблуки ее парадных туфель тут же утонули в дёрне.

Лес, окружавший школу черным полотном – темнее неба, – тянулся до горизонта. Ведь главное здание на холме, отсюда видны сотни акров леса – ольха, каштан, гледичия, клен, дуб, сосна. Зимой, вечером, особенно когда выпадал снег, освещенные окна и подсвеченные огоньками колонны, густо увитые плющом кирпичные стены производили впечатление чуть ли не театральной декорации. Камины по-прежнему топили дровами, и холодным утром в низине стелился дым, а на спортивные площадки, оставив свое лесное укрытие, отваживались выглянуть белохвостые олени. Рут казалось, что дикая природа, сохранившаяся рядом с освещенными окнами, придает истории школы – если мерить ее в нажитом имуществе: картинах и книгах, посуде и лампах, стульях и столах, обитых тканью диванах и выцветших бахромчатых подушечках – неизмеримый, но очень важный оттенок, дополнительную ценность – сродни той, что обретают личные вещи фараона, которые последовали за ним в гробницу. Сколько раз ни проходила она длинным коридором, глаза прежних директоров провожали ее со своих портретов, покрывшихся сеточкой трещин, и напоминали, как же, в сущности, невелик их с Питером вклад в эту историю.

Кто-то позвал ее.

Она стояла на траве и моргала, пытаясь разглядеть что-то в свете фонаря, белые ночные бабочки порхали сквозь клубы мошкары. Обернувшись, она сперва не разобрала совершенно ничего – окликнувший ее стоял в кромешной тьме.

Но тут к ней шагнул какой-то гигант – очень знакомый, лохматый.

– Миссис Ван Дузен! – снова произнес он, обнял ее по-медвежьи и отпустил.

– С возвращением тебя! – отозвалась она.

Свитер съехал с плеча, она подтянула его обратно. Как же зовут этого мальчика? Да, все имена сегодня из головы повылетали.

Она обернулась и взглянула на вершину холма – Питер, словно в ответ на ее мысленный зов, в окружении мальчишек показался на освещенной площадке. Неуверенно обошел колонны и начал спускаться, очень неловко, отставляя ногу в сторону и осторожно обходя людей.

Проявления недуга начались у него с глаз – заметили ухудшение периферийного зрения. Сдали анализы. Пока они готовились, Питеру запретили водить машину, так что несколько дней Рут была при нем шофером, она же и отвезла его к терапевту на повторный прием. Доктор был совсем молод, никто из них не видел его прежде. В кабинете, очень ярко освещенном, он последовательно описал симптомы заболевания.

– Полные губы, – начал он, переводя взгляд с распечатки, которую держал в руках, на лицо Питера, затем снова на свои бумаги. Говорил так, будто объяснял что-то студентам на лекции.

– Мешки под глазами. Глаза немного впалые. Нависающие брови, выступающие лобные бугры, выступающая челюсть… Могу я взглянуть на вашу руку? – попросил он.

Руки Питера, как и весь он, были крупными, с длинными тонкими пальцами.

Питер протянул ему руки, ладонями кверху.

– Арахнодактилия. Паучья кисть, – продолжал доктор. Похоже, он не замечал нарастающего замешательства Рут.

– Лобные бугры? – переспросила она, не отрывая взгляда от доктора. – Что это такое?

Доктор словно не заметил ее вопроса.

– Потливость беспокоит? – спросил он Питера.

Питер кивнул.

– Да, когда жарко, – уточнил он, прокашлявшись. – И когда делаю упражнения.

– Храпит? – доктор наконец повернулся к Рут. – В последнее время сильнее?

Рут крепко сцепила пальцы на коленях. Слова не шли из нее, боялась, что голос будет дрожать.

– Вы не заметили, он не стал выше? – Доктор переводил взгляд с одного на другого. – Ботинки не стали вдруг тесны?

Рут словно хлестнули. Ей в самом деле показалось, что Питер подрос, но этого ведь не могло быть. Он немного похудел, и этим она объясняла себе странную перемену в его внешности. Но он пожаловался и на башмаки, и не далее как неделю назад она купила ему новые сандалеты взаимен старых, вдрызг изношенных, и пару новых кроссовок.

Оказывается, у него синдром, какая-то форма гигантизма. Синдром Марфана, уточнил доктор, – редкое генетическое заболевание, наследственный дефект соединительной ткани. Встречается реже, чем может показаться.

– К слову, я прежде с таким синдромом не сталкивался, – признался он. И без улыбки добавил: – Но вам, в вашем возрасте, не о чем особенно беспокоиться.

Судя по всему, имея в виду, что скорее всего другие хвори прикончат его раньше.

Питер принял новости с неожиданным спокойствием.

В сущности, с таким недугом ведь ничего не поделаешь. Он регулярно делал эхокардиограмму, поскольку возможно было ухудшение стенок аорты, увеличение сердечной мышцы. (Как же это ужасно и при этом комично, если Питер умрет от того, что сердце его стало слишком велико, подумала Рут.) Но пока с ним все в порядке. Никаких лекарств ему не выписали, только рекомендовали по мере необходимости менять очки – раз в год или чаще.

Доктор закапал ему какие-то капли в глаза и вручил темные складные очки из картона, которые Питер послушно надел. Они оказались огромными, даже для его большой головы, и смотрелся он очень смешно.

На обратном пути в машине Рут искоса поглядывала на него. Когда они выехали из города и дорога свернула в лес, свет стал, как в старых картинах – в молодости они с Питером видели такие в кинотеатрах, – мерцающим и словно потрескивающим, тревожным. Но Питер казался безмятежным, тихо сидел в пассажирском кресле – так тихо, словно болезнь задела не только его зрение, но и способность говорить и даже думать.

Да, он не борец, подумала Рут тогда. Его сила – в выносливости, не в преодолении; его дар – принять, уступить и договориться, но не сопротивляться. Если бы ему сказали, что он скоро умрет, он принял бы и это – так же без жалобных стенаний или горечи. Питер не способен сердиться на тающий день.

Давным-давно, когда они были совсем молоды и любая проблема представлялась ей в свете «сейчас или никогда», она выпалила, что ненавидит его, так ненавидит, что просто видеть больше не желает.

Он покорно принял и это – совершенно не способный к самообману, не мог он представить, что Рут может так лгать себе, пусть и в запальчивости. Лишь грустно отвернулся. Та ссора чуть не разлучила их.

А теперь вот она глядит, как он потихоньку спускается, посматривая на гудящую внизу толпу ребят и учителей. И как так вышло, что они женаты так долго, уже больше полувека?

Наверное, он не заметит ее сейчас, но она все равно ему помахала.

К ее удивлению, он тут же нашел ее глазами, приветственно поднял руку и направился прямиком к ней.

* * *

Питер ушел сегодня рано – все равно с пяти утра ворочался без сна. Из них двоих проблемы со сном одолевали обычно Рут, а не его. Она почему-то все время не высыпалась. Но теперь Питер отчего-то все чаще и чаще ни с того ни с чего просыпался посреди ночи. Иногда он спускался вниз, выпивал стакан молока с шоколадным печеньем. Проснувшись, она чуяла аромат ванильных крошек в его дыхании.

Вчера, проснувшись в темноте, она почувствовала, что он тоже не спит.

Склонилась над ним: «Что с тобой?»

Глаза его были открыты. Он погладил ее по голове, большая ладонь тяжело провела по волосам.

Но ее тут же сморил сон, ответа она не услышала.

А когда утром открыла глаза, он уже ушел, спальня была залита ярким светом.

– Что-то не так? – спросила она его несколько дней назад. – В школе все хорошо?

– Лучше и не бывает, – ответил он. И все время был занят то одним, то другим, так что она подумала, он что-то недоговаривает.

Она знала, что не всегда может ему помочь в особо заковыристых школьных вопросах. Она легко выходила из себя, желая его защитить, исполнялась праведного гнева или впадала в отчаяние, советовала ему, что делать и чего не делать. Ей приходилось напоминать себе – особенно в прежние годы, когда терпения у нее было гораздо меньше, – что порой надо просто выслушать, а не терзать его своими страстными выплесками, сколь бы благими ни были ее намерения.

Как-то раз она посетовала доктору Веннинг на медлительное занудство Питера, на его вечную неторопливость с решениями – дескать, да как же я помогу ему, если он ничего не рассказывает?! – и та ей ответила: «Ты знаешь, не все ведь любят поговорить, как ты или я. Немного тишины тоже не повредит. Вашей семейной жизни уж точно».

И вот Питер пробирается к ней, словно большой пароход против течения, через толпу мальчишек. Некоторые едва до пояса ему достают. Он поднял руки над головами, выставил локти, точно рассекая глубокую воду.

Когда он наклонился поцеловать ее, она прижала ладонь к его щеке. Вот тут шершавинка и колючие волоски – да, упустил, когда брился.

– Длинный же у тебя сегодня денек, – сказала она. – Как ты? Все хорошо?

– Доктор Ван Дузен, а можно нам… – к ним подбежал мальчик, чуть не подпрыгивая от нетерпения.

Питер развернулся к нему, рука его соскользнула с плеча Рут. Через секунду его уже не было рядом, толпа увлекала его за собой.

Она постояла с минуту, выжидая.

Церковный колокол начал звонить. Да к чему ждать, сегодня всем нужен Питер, не одно, так другое.

Она повернулась и пошла одна.

Так же в одиночестве дошла до часовни. Замершие в молчании деревья, темнеющее небо стояли, точно высеченные из камня или перенесенные художником на холст. Огромные неподвижные кроны дубов по ту сторону лужайки; пониже, скрытые листвой, рассеянно смотрят фонари на кованых изогнутых ножках. Вдоль дорожки припаркованы автомобили, в лунном свете они поблескивают серебром. Ближе к горизонту свет бледнеет, и небо над головой кажется теперь густо – почтительно – синим.

Рут изучала иностранные языки в колледже Смит[3]3
  Частный женский гуманитарный колледж в Нортгемптоне, штат Массачусетс.


[Закрыть]. На старом верхненемецком, она помнила, «синий» – это blau, что означает «сверкающий».

Да, это правда – ночь сегодня сверкающая.

В мире творится что-то непонятное, страны никак не поладят между собой, всё делят что-то, и раздирает их на части – то наводнение, то пожар, то бедность и ненависть. А порой ей кажется, что все несовершенства обрушились как раз на ее тихий уголок, хоть плачь. И тут же вдруг видишь величие этого мира.

В конце тропинки деревья расступались, и на фоне неба белел купол часовни. Макушку его украшал бронзовый кораблик – флюгер, и сегодня его нос глядел на запад.

Однажды давным-давно Рут поспорила с Питером: корабль поворачивается носом к ветру, а не по ветру, настаивала она. И выиграла пять долларов!

А узнала она об этом оттуда же, откуда и о многом другом – из книг. Она глотала их дюжинами – романы, рассказы, всяческие брошюрки по самосовершенствованию (хоть доктор Веннинг и отзывалась о них пренебрежительно), научно-популярную литературу обо всем на свете: голодающих людях, астрофизике, европейском искусстве девятнадцатого века. В истории с флюгером вылезла худшая ее сторона – угораздило ее тогда торжествующе грохнуть увесистый том энциклопедии прямо на обеденный стол под нос Питеру и ткнуть пальцем в нужную строчку.

Он мгновенно подскочил и прямо посреди ужина выдал ей проигранные доллары. Да, знала она за собой такую гадкую черту, сама-то она за всю свою жизнь не заработала ни цента. На два курса старше с ней училась Глория Cтейнем[4]4
  Американская журналистка, лидер феминистского движения.


[Закрыть]. Рядом с таким человеком Рут остро ощущала, сколь беден ее жизненный опыт и невелики достижения. За время работы в школе чего она только не переделала – отвечала на звонки, аккомпанировала хору на пианино (впрочем, не слишком хорошо), даже преподавала французский. Но поскольку она была женой Питера, Питер был директором, а в те времена на подобный расклад был только один взгляд, она никогда не получала никакой оплаты. Да, вот так в те времена обращались с женщинами-женами. Сегодня-то никому и в голову не придет смирно сносить такое отношение, и все от этого только выиграли.

Увидев, как Питер топает к вешалке, находит пальто, хлопает по карманам, потом идет в комнату за пиджаком, нащупывает чековую книжку, она почувствовала себя идиотски.

– У меня еще кое-какие дела, до утра надо закончить, – сказал он ей и пошел наверх к себе в кабинет.

Как же рассердилась она на себя, устыдилась. Ну к чему ей понадобилось доказывать Питеру – выбрала жертву, молодец! – куда там глядит флюгерный нос?! Разве он сомневался в ее талантах? Да он не уставал благодарить ее за то, что она всегда рядом, всегда готова склонить голову и трудиться вместе с ним. И вот ведь – вечно ее тянет показать свою правоту! Наверное, так происходит, когда чувствуешь свою беспомощность – когда ты всего лишь жена, а не самостоятельная личность. Она никогда не говорила Питеру, что предпочла бы получать зарплату за свой труд в школе – и дело тут вовсе не в деньгах. Кто знает, возможно, она чувствовала бы себя не такой никчемной, если бы хоть раз в жизни ей довелось увидеть свою фамилию на чековой книжке.

Задрав голову, Рут любовалась белым шпилем часовни – как твердо он впивается в небо! Молодые женщины теперь чертовски образованные, амбициозные, приходят в школу уже с ученой степенью, а одна, по словам Питера, ухитрилась даже две степени получить, – и все-то для того, чтобы в старших классах преподавать. На уме одна карьера, хотя частенько не забывают о детях в классе. Как тут не почувствовать себя неуютно рядом с такой-то молодежью – то ли ты глуповат, то ли просто стал лишним.

Она вспомнила свою любительскую мазню маслом, с треском провалившуюся постановку и неудачный роман, который она вдохновенно корябала строчку за строчкой, бесконечные часы, проведенные за фортепиано в надежде когда-нибудь все же стать профи и сыграть в оркестре, пусть и плохоньком, пусть в нашем захолустном Бангоре. Подумать только, сколько же лет, сколько долгих лет провела она вот так, изо всех сил тужась достичь совершенства хоть в чем-то. А таланта все время недоставало. Или, может, терпения. Конечно, талант дается немногим. Но сознавать свою никчемность все-таки бывает очень обидно, сколько ни ври самой себе.

Одно время ей страстно хотелось стать сценаристом. Она сочинила пьесу о японской гейше, действие происходит в девятнадцатом веке. Но любимая «Мадам Баттерфляй» так и толкала под руку, написать что-то оригинальное у нее не получилось. Потом писала роман об американском Юге до Гражданской войны: несчастные влюбленные, разделенные цветом кожи, – они до боли напоминали «Ромео и Джульетту». Питер прилежно прочел и пьесу, и роман, но она понимала, что до литературы ее творчеству далеко.

– Да уж, Рут, ну и печальная повесть у тебя вышла, – проговорил Питер, перевернув последнюю страницу и озадаченно потирая затылок. – Что, оба так и погибли в огне? Может быть, хоть одного вытащить?

Однажды она записалась на недельные курсы живописи на пленэре – на острове, в двух часах езды от Дерри. Привезенный оттуда морской пейзаж Питер повесил в рамочку. Рядом в другую рамочку – аналогичный пейзаж, но выполненный в окрестностях Дерри. Рут малевала их с наслаждением, часами. Но она же не идиотка. Особым талантом здесь даже не пахнет.

Иногда она по-прежнему садилась за пианино, а вот остальные увлечения почти совершенно забросила. Да, собственно, и не жалела об этом – разве что изредка, в такие вечера, как сегодняшний. Нынче вечером Вселенная показалась ей полной тайн – сверкает красотой, скрывая страхи и горести. Такой беспокойный день – загадки, намеки, предзнаменования, тоска, одиночество… и тут же звезды, глубокая синева ночного неба, белый контур шпиля. Ей хотелось как-то ответить мирозданию, что-то сказать ему о том, как это удивительно, как чудесно быть живым. И как сложно.

Иначе отчего, когда вокруг столько счастья и доброты – красота мира, ее любовь к Питеру, благодарность за то, что у нее такая чудесная жизнь (а вовсе не такая грустная, какой могла бы быть без Питера!), – так и хочется разреветься?

У нее не было ответа на этот вопрос.

Она извинилась перед Питером за глупую историю с флюгером. Да, эту сторону в их браке она довела до совершенства – если виновата, попроси прощения.

В тот вечер после ссоры она поднялась к нему в кабинет с подносом, на подносе – кофейник и кусок пирога.

– Тук-тук-тук, – попросилась она, толкнув дверь плечом и пропуская впереди себя поднос.

Питер не обернулся. Не поднимая головы и словно не услышав, что она вошла в комнату, он продолжал внимательно изучать бумаги, лежавшие перед ним на столе.

Она поставила поднос на столик у камина, налила кофе в чашку.

– Какое слово идет после педанта? – спросила она наконец. – Ну, в словаре.

За окном лил дождь. Капли дробно шлепались в водосточный желоб. Питер молчал.

– Мой портретик там, – продолжала она. – Зануда, великая любительница кроссвордов.

Питер снял очки, потер глаза.

В ту минуту она себя ненавидела. Да как он вообще может с ней жить, как терпит ее рядом?

– Принесла тебе пирог, – произнесла она вслух, делая вид, что очень занята тарелками.

Наконец он развернулся на своем кресле и посмотрел ей в лицо. Она испекла его любимый – шарлотку с яблоками и грецким орехом. Лихо научилась с ней управляться – взбить тесто и в духовку, час – и готово.

Питер взял тарелку, которую она ему протянула. Никогда он не мог устоять перед едой. И как приятно для него готовить – получаешь безграничное восхищение в ответ. Вот голодного Питера берегись – с ног сшибет, пока несется к столу. Зато как уж расплывается в благодарности, если накормишь…

Она передала ему вилку и положила на колени салфетку.

Сама села на кушетку рядом с его креслом: согнулась пополам, подбородок подперла кулаком, коленки робко сжаты, глядит по-собачьи.

– Корочка жестковата. Пару минут передержала в духовке. Прости.

Последнее относилось уже не к пирогу. «Я просто мерзкая гадина, и даже хуже» – вот что имелось в виду, но не было произнесено вслух. В запале они, случалось, упоминали черта и дерьмо, но никогда – более крепких выражений.

Сгорбившись над тарелкой, Питер доедал пирог. Она знала, что когда ему хочется добиться извинений, он не откажет себе в том, чтобы немного, совсем чуть-чуть добавить трагичности своему образу.

– Просто объеденье, – отозвался он, прожевав. – Спасибо.

Она потянулась к нему с кушетки, обхватила руками за шею и уткнулась в плечо.

– Черт побери. Как ты можешь так безмятежно лопать пирог.

Отпустив его, она отодвинулась обратно и вытерла влажные щеки. Он наблюдал за ней из-под кустистых бровей. Взгляд был хитрым и довольным. Рад, рад, что всколыхнул в ней жалость и раскаяние.

В тот же вечер, уже совсем перед сном, она пощипала ему брови. Усадила на крышку унитаза – ноги, торчавшие из трусов, казались так особенно длинными, повернула к себе его большое лицо и в ярком свете лампочки над раковиной колдовала у его глаз тонюсенькими ножницами.

– Ты зарос, как кабан, – бормотала она, подцепляя и выдергивая волоски. – Просто целый боров. Лесной и дикий.

Не открывая глаз, он улыбнулся, потянулся к ней и провел ладонью по ее ноге от колена кверху.

– Тихо, тихо! У меня ножницы! – оттолкнула она его руку.

Закончив, поглядела на него сверху вниз.

Лицо его было спокойным, расслабленным. Морщинки на лбу, вокруг глаз и в уголках рта – такие часто бывают у людей, которые много улыбаются. Из-за них лицо кажется добрым.

У нее вот, наоборот, ужасные поперечные складки между бровями, будто она всю жизнь только и делает, что хмурится, будто встречались ей только распоясавшиеся пакостники, а она брезгливо разглядывала их проделки.

Рут наклонилась и коснулась губами его лба. Ей ужасно нравилось, как Питер пахнет: дымом очага и старомодным дезодорантом, который он упрямо предпочитал всем другим и который становилось все труднее отыскать в магазине, а еще виски, он выпил бокал перед ужином.

– Теперь лучше? – спросил он. – Не такой поросенок?

Она еще раз поцеловала его.

– Прекрасное пленяет навсегда[5]5
  Строчка из поэмы «Эндимион» Джона Китса.


[Закрыть], – отозвалась она.

У входа в часовню она замедлила шаг, ее обгоняли люди. Оглянулась обратно на дорожку, но в ручейках мальчишек и учителей, стекавших с холма, Питера не было видно. Кто-то здоровался с ней, обнимал, чмокал в щечку и торопился дальше – в ночном свете лиц было почти не разобрать.

Она широко улыбалась и радостно приветствовала их.

– Добрый вечер! Привет! Здравствуйте! Привет!

Вон показался Чарли Финней, их новый вице-президент. Уже три года, как он в Дерри. Крупный, ладно скроенный молодой мужчина с рельефным торсом (спасибо увлечению штангой), весьма недурно выступающий на теннисном корте (Питера он давно променял на более шустрых соперников помоложе). Высокий лоб интеллектуала, отступающие светлые волосы, длинный острый нос. Ирландский сеттер, да и только. Китти, его жена, кажется милой особой, с утра до ночи занята своими ребятишками – у них трое неугомонных мальчишек на толстеньких ножках, все в кудряшках – в маму, и почему-то все время потные.

Несколько раз Рут сталкивалась с Китти, и та, похоже, ужасно хотела поболтать, но то один сынишка куда-то уносился, то другой вдруг принимался дубасить третьего по голове, то еще что-нибудь происходило – Рут мечтательно наблюдала за этой суетой, но разговор обычно заканчивался торопливым неловким прощанием и поспешным отступлением Китти.

Однажды они случайно встретились на почте, и Китти умоляюще посмотрела на Рут, пытаясь удерживать выворачивающегося малыша, который едва научился ходить, но вовсю рвался за братьями бегать по парковке.

– Рут, я бы очень хотела пригласить вас на чай, – быстро успела сказать Китти. – Так хочется расспросить вас обо всем. Вы же столько всего знаете об этом месте, столько всего сделали… Но у нас дома вечно такой кавардак, а Чарли терпеть не может, когда…

Она замолчала.

– Ники, да прекрати же! – одернула она мальчика, увлеченно колотившего ее по рукам. И смущенно опять обернулась к Рут, глаза ее были влажными: – Вы уж простите меня…

Рут удивилась. Питера часто благодарили за все, что он сделал для школы, а вот ее вклад отмечали вовсе не часто. Но в эту минуту гораздо больше ее заботила другая мысль: ей ужасно хотелось протянуть руку и коснуться головенки малыша. Ну и копна кудрей у него, сущий ангелочек.

– А вы приходите к нам! – откликнулась Рут. – В любое время. С ребятишками.

– О, я бы с удовольствием, но они же все разнесут!..

Мамочки…

– Да нечего у нас разносить, – начала было Рут, но ее оборвал вой одного из мальчишек.

– О боже! – выдохнула Китти и бросилась на парковку.

– В любое время! Просто позвоните! – крикнула ей вслед Рут.

Но Китти так и не позвонила. Ну да, конечно, разве у молодой матери есть время распивать чаи со старухой.

Питер говорит, Чарли прекрасно разобрался со школьными инвестициями. И назубок знает все нюансы, которые необходимо внести в учебные планы в связи с образовательной реформой средней школы, или подводные камни аккредитации. Но Рут он почему-то не нравился. Не доверяет она людям, которые столько времени занимаются своим телом, – так она объяснила Питеру свою антипатию. Правда, не без угрызений совести по поводу собственных лишних килограммов. И все равно – как ни встретишь Чарли, он то из спортивного зала с полотенцем вокруг шеи, то катится куда-то на велосипеде в этих дурацких штанишках, будто человек-паук.

– Очень уж амбициозен твой Чарли Финней, – сказала Рут Питеру.

– Ну и что же. Я тоже был амбициозным.

Но Рут казалось, что Чарли при этом манипулирует людьми и ведет не слишком честную игру. Ей казалось, он хочет занять место Питера, и она не сомневалась, что он считает, будто ему это удастся куда лучше. Хотя, конечно, он никогда бы не сказал это впрямую – для этого он слишком хорошо воспитан, слишком дипломатичен и слишком расчетлив.

Иногда он называл Питера – Патером. Рут терпеть не могла это прозвище.

– Так покровительственно… Что звучит издевательски! Очень глупо это… – возмущалась она. – Ты не находишь?

– Да нет, думаю, ему кажется, это очень удачная игра слов, – пожал плечами Питер.

– Ох, Питер… Ну не можешь же ты в самом деле быть таким наивным!.. Неужели ты не видишь, он же хочет занять твое место! Хочет сам усесться на трон! И ножки свесить свои. Атлетические.

– Ну, троном мое место не назовешь. Скорее уж облезлый складной стульчик, да пара ящиков с канцелярскими скрепками в придачу.

– Ты ломаешь комедию. Уж не знаю зачем, – сухо отвечала она.

Все эти годы Питер блестяще управлял школой. Был окружен уважительным отношением коллег из других школ, руководил всевозможными национальными комитетами, затеял и воплотил множество нововведений в Дерри. И при этом никогда не прекращал поиски мальчишек, для которых образование – свет в окошке. Люди обожали его.

А вот Чарли Финней рвется превратить Дерри в модную частную школу. Хочет поселиться в директорском особняке, хочет избавиться от всех «подпорок для бедных» – Рут слышала, Чарли называл их так, – которые учредил Питер. Нечего и сомневаться, Чарли Финней мечтает стать царем горы. И нет ему дела до стипендий и тех мальчишек, для которых школа и создавалась. Он часто и с большим пафосом рассуждал об устойчивом развитии – а это, как шепнула она Питеру, простейший способ обойти неудобные принципы. И еще он вечно щелкает костяшками пальцев, мерзкая привычка.

Он наклонился, мимолетно скользнул по щеке, не коснувшись губами. Хотя со стороны, наверно, было похоже на дружеский чмок.

– Выглядишь потрясающе, Рут! Какая дивная брошь!

– О, будет тебе, – остановила она его. Несмотря на всю его хитроумную пронырливость и кажущуюся угодливость, порой ей было приятно перекинуться с ним словом. Питер шутил, он пробуждает в ней негодование.

Но иногда ей становилось как будто жаль его. Никто никогда не будет любить Чарли Финнея так, как любят Питера. Чарли Финней ни разу не пожертвовал чем-то для кого-то. Люди любят Питера, потому что он искренне не считает себя чем-то лучше других. Он искренне верит в то, что благополучие в коллективе возможно только тогда, когда каждый человек в нем уважаем и окружен добротой.