Текст книги "Фурии"

Рыжая кивнула в сторону преподавателя, закатила глаза, улыбнулась, неслышно произнесла: «Осёл» – и повернулась к доске. Затем поудобнее устроилась на стуле и начала сворачивать самокрутку, запуская ладонь в стоявшую у нее на коленях под столом жестянку с табаком, – совершенно неподвижная, если не считать ловкой, умелой работы бледных тонких пальцев с обкусанными ногтями с черным лаком.

Мысли путались, лекция была скучной, в аудитории становилось нестерпимо душно. Ко времени, когда раздался звонок, я чувствовала себя едва ли не в трансе. Засовывая блокнот и ручку в рюкзак, я оглянулась: возникло ощущение, что за мной наблюдают. Но нет, вроде как обо мне все забыли и мое присутствие уже никого не занимало – девушки с рыжими волосами видно не было.

По средам, после полудня, в школе проходили факультативные занятия. Я пока никуда не записалась, так что провела остаток дня, исследуя кампус, бродя по огромному актовому залу, где местный хор разучивал какой-то тожественный траурный гимн.

Я шла длинными, с высокими потолками коридорами корпуса изящных искусств, где учащиеся театрального отделения забивались в укромные уголки и декламировали монологи, эхо которых разносилось по всему зданию. В музыкальных классах скрипачки репетировали вместе с пианистками, вновь и вновь повторяя одни и те же сложные пассажи, а снаружи свистел теплый осенний ветер, срывая с деревьев листья, медленно парившие в воздухе. Я все еще вижу, как, похожие на раскинутые руки, они приближаются к земле, слышу их хруст под ногами. Эта сцена, это настроение, они хранятся в моей памяти, они несут с собой горьковато-сладкий вкус юности, разлитые в воздухе запахи сирени и лаванды: совершенная идиллия, полная очарования.

Кроме столовой. Нетрудно понять, почему о ней ни слова не говорится в рекламных проспектах и почему ее никогда не упоминают в разговорах с родителями, навещающими своих чад: это изнанка школы, необходимая и грубая ее часть, одно из немногих мест учебного заведения, где функция перевешивает форму.

Под лампами дневного света столовая громыхала и шипела, распространяя прогорклый запах топленого сала; торговые автоматы издавали оглушительный звон непрерывной работы. Школьницы толпились большими группами у металлических столов, окруженных старыми пластмассовыми стульями самой причудливой окраски и переделанными церковными скамьями, которые несколько лет назад перенесли сюда из подвального репетиционного помещения. Они и сейчас, много лет спустя, стоят там, еще более исцарапанные и покосившиеся.

Я устроилась в углу, жадно разглядывая девушек, изучая их, как изучал бы антрополог. Может, из-за этого научного интереса – хоть не сказать, что в старой школе я страдала от полного одиночества, – у меня возникали трудности с новыми знакомствами.

Я видела, как непринужденно все они носят одежду – сшитую, похоже, из материалов, специально созданных, чтобы царапать и колоть кожу: ботинки «Док Мартенс», черные, красные и желто-коричневые; заколки пастельных тонов в форме бабочек, не дающие рассыпаться густым волосам. Клетчатые юбки, джинсовые куртки. Бархатные повязки на голове, серьги, бусы, серебряные цепочки – все, что подчеркивает индивидуальность, обозначает какие-то секреты, которых у меня – одевавшейся просто, как предписывает школьный устав, – будто бы и не было. Я поняла, что одета не к месту себя, и погрузилась в книгу (роман, жеманная героиня которого начала меня раздражать и который я так и не дочитала).

Нельзя сказать, что мое появление осталось совсем незамеченным. Я ощущала на себе взгляды, хотя всякий раз, как поднимала голову, их отводили; слышала, переходя от одной группы к другой, перешептывания: «Она похожа на…» Можно представить, на кого именно: непонятное существо, домашнее животное, собаку, свинью, корову. По мере того как башенные часы медленно отсчитывали минуты, шепот становился все громче, переходя в шипение, тая угрозу; я краснела и еще больше съеживалась на стуле, думая только о том, как бы быстрее уйти отсюда.

Смахнув слезы, глядя на страницу и не видя слов, я заметила краем глаза, как за высоким окном столовой прошли трое. Мелькнула грива рыжих волос, их обладательница шла вприпрыжку рядом с двумя другими девушками, которые, болтая о чем-то и улыбаясь, расшвыривали ногами листья.

Вот бы, подумалось, они оглянулись на меня; вот бы рыжая весело улыбнулась мне, как в прошлый раз. Я поерзала на стуле и села демонстративно непринужденно.

Но никто из них не обернулся, они прошли мимо и нырнули в волны солнечного света, оставив позади себя длинные, гордо колеблющиеся тени.

Глава 2

Стены в студии были обклеены бледно-розовыми обоями с блеклыми рисунками по углам, напоминающими медленно ползущие облака дыма. Я почувствовала под локтем прохладную влагу, на манжете рубашки расплывалось фиолетовое пятно.

За неделю набралось столько желающих заниматься живописью, что стало просто невозможно выйти из аудитории без толстого слоя алой и голубой пыли от пастели на одежде. Мы оставляли множество следов по всей школе: зеленые отпечатки на библиотечных книгах, персиковые – на пробирках, голубые – на кофейных чашках и щеках друг у друга. Урок, надо полагать, заключался в том (Аннабел, наша наставница, редко подталкивала нас к очевидным, да и любым иным заключениям), что художник оставляет свои следы на всем, к чему прикасается. Пройдет много лет, прежде чем я пойму, насколько это верно.

Она усаживалась на край стола, не доставая ногами до пола, а мы, слушатели ее курса эстетики, затаив дыхание ждали начала занятия. Одетая с головы до пят в черное, с волосами, падающими на плечи тяжелыми серебряными прядями, она казалась существом из иного мира. Даже в воспоминаниях она представляется личностью, наделенной неизъяснимой властью – властью человека, способного заставить аудиторию замолчать одним лишь своим появлением.

– Оскар Уайльд, – начала она, – определял эстетику как «поиск признаков прекрасного. Это наука о прекрасном, постигая которую люди стремятся отыскать связь между различными искусствами. Это, выражаясь точнее, поиск тайны жизни». Именно этим мы и будем здесь заниматься. Не ошибитесь. Да, вы еще молоды, время может казаться вам неисчерпаемым, но вам предстоит узнать – надеюсь, это знание придет не слишком поздно, – что эти уникальные моменты просветления и придают смысл жизни. И только от вас зависит, сумеете ли вы их уловить, понять, что они представляют собой на самом деле. И чем быстрее вы начнете, тем полнее будет ваша жизнь.

Дверь со стуком открылась, и в аудиторию, бормоча слова извинения, вошла невысокая блондинка в спортивном костюме. Она села на свободный стул рядом со мной и одними губами проговорила: «Привет». Удивленная тем, что со мной вообще поздоровались, я неловко улыбнулась в ответ. Аннабел холодно посмотрела на нее, и девушка сконфуженно отвернулась.

– Вам предстоит, – продолжала Аннабел, – развить свое эстетическое восприятие прекрасного, или того, что привлекло ваше внимание, путем формирования собственной философии – собственной теории искусства, позволяющей осознать свои вкусы и то, как они соотносятся с иными сторонами вашего жизненного опыта.

Она откинулась назад, повела плечами; при этом на ее шее ярко блеснула серебряная подвеска.

– В общем, это занятия не для ленивых, приходящих сюда четыре раза в неделю просто посидеть да послушать, что я говорю. Совсем наоборот. Я хочу, чтобы вы выработали собственные суждения и руководствовались собственным субъективным восприятием искусства. Тем из вас, кто предполагает заняться рисунком – а таких, как я понимаю, большинство, – следует использовать возможность развития этих идей за «границами языка», как говорил Витгенштейн, – с его учением вы, несомненно, познакомитесь в ходе наших занятий.

Аудитория зашевелилась. Лучшие педагоги знают, что молодежь, при всей своей жесткости и драматизме на редкость чувствительна к цепким фразам и поощрению талантов. Пусть даже это прозвучит как клише, но я все равно убеждена, что множество творческих натур сформировались в юном возрасте благодаря вот такому проблеску вдохновения.

Конечно, в тот момент казалось, что у каждого из нас полно перспектив, хотя, к примеру, никто не знал, кто такой Витгенштейн (да и сейчас, вынуждена признаться, мое знакомство с ним носит в лучшем случае поверхностный характер, его теории, на мой вкус, несколько эзотеричны) или откуда у языка берутся эти самые границы. И никто не думал, что, если уж на то пошло, группа шестнадцати-семнадцатилетних подростков может быть, мягко говоря, несколько неквалифицированной для создания собственных теорий искусства. Нет, услышав столь вдохновляющие слова, мы, завороженные открывающимися перспективами, увидели себя в новом свете.

– Мари, – сказала Аннабел, поворачиваясь к темноволосой девушке (как оказалось, в столовой я уже встречала Мари – пронзительный высокий голос с нотками нервного смеха), – назовите произведение искусства, кажущееся вам прекрасным.

– «Давид» Микеланджело, – уверенно проговорила она.

– Почему? – спросила Аннабел, обнажая в кривой улыбке почти белые десны, сливающиеся с зубами.

– Потому что это символ силы и человеческой красоты.

Аннабел промолчала. В аудитории повисла мертвая тишина, напоминающая готовую захлопнуться ловушку.

– Вы действительно так думаете или – как мне кажется – просто повторяете, словно попугай, мои слова? – проговорила она наконец наклоняясь над столом и отодвигая в сторону лист бумаги, под которым оказался альбом скульптуры эпохи Ренессанса. Девушка побледнела и опустила взгляд. – Быть может, иным преподавателям нравится, когда ученики бездумно говорят то, во что сами не верят, но суть моих занятий, – с ударением на «моих» сказала она, поворачиваясь к девушке спиной, – состоит не в том, чтобы отвечать то, что вам кажется правильным. Меня интересует ваше собственное мнение. Мои собственные представления мне и так известны, нет нужды напоминать о них.

Она обвела взглядом аудиторию, останавливаясь по очереди на каждой из нас. Поймав ее взгляд на себе, я почувствовала, что в животе у меня заурчало.

– Вайолет.

– Да, мисс? – У меня перехватило дыхание, я с трудом сдерживала дрожь.

Это был первый случай, когда она обратилась ко мне напрямую. От нее исходил какой-то свет, можно сказать, внутренний; так, словно в жилах ее текла серебряная кровь, проступая наружу не синими, а светлыми венами. Вспоминая ее сейчас, я стараюсь понять, на самом ли деле она была такой или это мы сами наделяли ее такой аурой полубожества. В дни, когда верх берет разум, когда серая тишина осени проникает повсюду, – приходит очевидный ответ. Возможно, это была всего лишь игра света.

– Просто Аннабел, – без улыбки сказала она. – Итак, прошу, что вы выбираете?

Я почувствовала на себе выжидательные взгляды всех присутствующих. Мари не спускала с меня глаз, злоба на Аннабел перенеслась на меня. Я вспоминала все, что читала, видела, но из-за страха названия ускользали. Наконец перед глазами возникла картина: где-то в низине, в далеком городе, женщина, она хохочет, бредит, безумствует, дьявол, дико вращая глазами, выедает ей плоть.

– «Мрачные картины» Гойи, – произнесла я, еле шевеля языком.

Она описала в воздухе три круга ладонью, как бы приглашая меня к продолжению.

– Ну, там просто… Словом, есть в них что-то такое, что мне по-настоящему нравится.

– По-настоящему нравится? – Аннабел подняла бровь. – Не сомневаюсь, вы можете проанализировать это немного глубже.

Я почувствовала, как у меня заколотилось сердце. По правде говоря, я видела эти полотна, вернее, их репродукции, когда мне было пять, от силы шесть лет, и ощутила тогда странное возбуждение от всего того ужаса. Мама почти сразу вырвала у меня из рук книгу, но картины застряли в памяти. Несколько лет спустя я украла такой же альбом в букинистическом магазине; мне было стыдно признаться, как я жаждала его заполучить, а с обложки на меня скалились в жуткой ухмылке страшные лица. Через три дня, убитая свои проступком, я вернулась в магазин со стопкой старых отцовских книг – дар, по цене в несколько раз превышавший стоимость того альбома.

– Ну, как сказать… На самом деле это не просто эстетика, – неуверенно выговорила я. – Он рисовал эти картинки на стенах собственного дома, просто для себя. Он уже был знаменит своими портретами, замечательными портретами, а тут… Ну, от скуки, что ли… – При этих словах на лице Аннабел мелькнуло подобие улыбки, приглашающей меня продолжать. – Короче, когда он остался сам по себе, ему захотелось нарисовать эти жуткие вещи: на одной картине дьявол пожирает человека, на другой человек погружается в безумие. Для него это вроде как отдушина, возможная только наедине с собой.

Она кивнула и убрала светлую прядь волос за ухо. Я буквально почувствовала, как она слегка поворачивается ко мне, словно чтобы услышать что-то недосказанное.

– Полагаю, вам известна картина «Сон разума рождает чудовищ»?

– Простите? – Кажется, я побледнела.

– Это гравюра. Того же периода.

– А! Нет, ее я не видела.

– Непременно посмотрите. Вам понравится. – Аннабел отвернулась. – А еще лучше принесите с собой на следующее занятие, мы все вместе поговорим о ней.

В этот момент я почувствовала на себе взгляд и невольно оглянулась назад. Рыжеволосая девушка из моей группы по английскому задумчиво покусывала ноготь большого пальца. Перехватив мой взгляд, она усмехнулась, я ответила такой же улыбкой.

Она повернулась к Аннабел, я следом за ней, хотя все остальные в аудитории виделись мне словно в какой-то дымке – тот факт, что я заслужила одобрение Аннабел, пусть и мимолетное, поверг меня в состояние некоей приятной отрешенности.

Прозвучал звонок, и я начала собирать рюкзак; рыжая же и две ее приятельницы собрались вокруг стола Аннабел, о чем-то перешептываясь. Самая высокая из них пристально посмотрела на меня, нарочно понизив голос еще больше. Когда стало ясно, что эта троица ждет, пока я выйду из аудитории (поняв это, я залилась краской), я схватила рюкзак и шагнула к двери.

– Эй, погоди, – окликнули меня из-за спины. – Курнуть не хочешь?

Я обернулась и встретилась с насмешливым взглядом рыжей, остальные – и Аннабел – смотрели на меня с непроницаемыми лицами, похожими на маски.

Я не курила, но, захваченная врасплох (как я впоследствии утверждала, хотя на самом деле мне просто не терпелось завести знакомства), согласно кивнула.

Мы вышли и зашагали по коридору.

– Ну, как тебе «Элм Холлоу»?

– Да вроде нормально. Пока все хорошо.

Она толкнула входную дверь, и мы оказались на свежем осеннем воздухе. Я почувствовала, как капельки пота на бровях быстро высыхают. Мы молча шли в сторону курилки с ее сплошь исписанными и разрисованными стенами – она находилась позади главного здания, вдали от парковки и любых неодобрительных взглядов. Со спортивных площадок, подхваченные ветром, доносились веселые возгласы; в воздухе описывали круги, словно гоняясь одна за другой, ласточки.

– Ясно… Так ты откуда? – спросила она, несколько раз щелкнув зажигалкой, затем сильно встряхнула ее – пламя наконец-то вспыхнуло.

– Училась в «Кирквуде», – сказала я. – Но последний год провела дома.

– На домашнем обучении, что ли? – Она вздернула сильно подведенные брови.

– Примерно. Только я как бы сама себя учила.

– Круто. И как же так получилось?

– Я… Словом, мой папа умер. И мне сказали, чтобы я никуда не спешила, так что…

– Вот же! – бодро воскликнула она. – Мой отец тоже умер. – Она помолчала. – Это я к тому, чтобы ты знала: я тоже через это прошла.

– А-а. Печально. Сочувствую.

– Да нет, все нормально. На самом деле я его почти и не знала. Мама говорит, тот еще был говнюк.

– Ну-у… – проговорила я. – Все равно сочувствую.

Она улыбнулась, посмотрела куда-то в сторону. При дневном свете стали еще заметнее ее веснушки и длинные ресницы, на прохладном осеннем воздухе щеки раскраснелись.

– Черт! – выругалась она и поморщилась от боли: докуренная сигарета обожгла ей пальцы. Она бросила окурок на пол и придавила его туфлей с серебряным мыском. Из главного здания донесся звонок.

– Не хочешь как-нибудь зависнуть? – спросила она, поворачиваясь ко мне.

– Зависнуть?

– Ну да, оттянуться, оторваться. Сама понимаешь. Время провести. В компании. С друзьями.

Я промолчала: язык к небу прилип. Не услышав ответа, она продолжала:

– Надо полагать, это означает «да», потому что любой другой ответ был бы неслыханным хамством. На остановке автобуса. В пятницу. В три пятнадцать. Не опаздывай.

Она повернулась и, не сказав более ни слова, зашагала прочь через лужайку, вспугнув по дороге стайку воробьев. Я осталась на месте, потрясенная новым знакомством.

Не может быть, чтобы все было так просто.

Не то чтобы я была изгоем, но настоящих друзей у меня никогда не было. Я всегда была в стороне, почти незаметный игрок запаса, в то время как мои одноклассники превращали бунт в спортивное состязание. Слишком застенчивая, слишком нервная, слишком неповоротливая, я плелась в хвосте, не отрываясь от книг, нащупывая в кармане успокоительные наушники плеера, делая вид, что мне все равно. Не то чтобы я не могла поддержать разговор или никому не нравилась, просто не могла понять, как пересечь границу, отделяющую одноклассников от друзей, словно существовал то ли тайный код, то ли пароль, который следовало назвать, чтобы присоединиться к той или иной компании.

И вот буквально через несколько дней после поступления в «Элм Холлоу», будучи новенькой, появившейся в разгар семестра, без каких-либо особенностей, которые могли бы выделить меня среди других, не имея ничего выдающегося ни во внешности, ни в одежде, – я обрела подругу. Подругу, желающую «зависнуть». Я гадала, уж не разыгрывают ли меня. И почти убедила себя в этом: не было никаких сигналов ни от девушек, ни от Аннабел – ее студия была пуста, когда я проходила мимо на следующий день.

Наконец наступила пятница, и я направилась к автобусной остановке в окружении одноклассниц, которые, впрочем, уже сосредоточили свое внимание на чем-то другом и, казалось, совсем меня не замечали. На вершине холма виднелась в полуденном свете старая детская площадка, там с визгом, увертываясь друг от друга и описывая круги вокруг уставших родителей, носились младшие братья и сестры школьниц. Я представила себе среди них белое, как луна, лицо сестры, ее шершавую кожу; покачала головой, пытаясь отыскать в толпе школьниц и посетителей Робин.

– Думала, ты не придешь, – раздался позади меня ее голос, и я почувствовала на щеке ее мозолистые пальцы.

– С чего это?

Я застыла на месте. Прошло много времени с тех пор, как ко мне кто-то прикасался, хотя я до сих пор этого и не осознавала. Ключицы матери прижались к моей шее через несколько дней после смерти отца. И это был последний раз.

– Ну, не знаю, – сказала она. – Показалось, что тебе не особенно по душе моя затея.

– Да нет… Я… Я просто… – Я запнулась, благодарная прервавшим меня аплодисментам: какая-то девушка на автобусной остановке танцевала, вращаясь вокруг собственной оси с такой скоростью, что ее было едва видно.

Вместе с поредевшей толпой мы вошли в последний автобус; она крепко сжимала мою кисть. Она устроилась у окна, зажав между коленями гитару; я села рядом. В автобус набилось полно народу: всюду бледные ноги-руки и спертый воздух.

– Итак, – сказала она, поворачиваясь ко мне с картинно распахнутыми глазами. – Откуда ты, говоришь?

– Кирквуд, – повторила я.

– Это мне уже известно. Скажем так: расскажи мне все, все про себя.

Я посмотрела на нее. В голове было пусто, из памяти все выветрилось.

– Я… Я не знаю.

– Интересно, – ухмыльнулась она, и стало заметно, что ее губы перепачканы ягодами. Она заметила мой взгляд и прижала руку ко рту.

– Ты из этих краев?

– Да.

– Тогда все понятно. Тоска, тоска, тоска. – Она прищурилась. – Да я не про тебя. Про город. Он скучный.

– Ну да.

– Ну да, – повторила она, откидываясь на спинку сиденья. – Давай про что-нибудь другое. Вопросы на засыпку: Вайолет не хочет говорить, потому что: а – она застенчивая, бэ – у нее есть масса чего потрясающе интересного рассказать, но она не хочет со мной делиться, вэ – в конце концов, она сама не так уж интересна, и я стала жертвой печального заблуждения. Ну, давай.

– Не «вэ», – сказала я и тут же почувствовала, что краснею. «Я ведь и впрямь не так уж интересна. Это правда».

– Пожалуй, «а» и «бэ» не так уж исключают друг друга. Итак, ты таки интерес представляешь, но стеснительна и не хочешь выдавать мне свои тайны. – Она посмотрела на меня и улыбнулась. – Что ж, так тому и быть.

Я решила испробовать иной, более простой способ поддержать разговор.

– Давай по-другому. Это ты расскажи мне про себя.

– Про себя? Ну, я-то у нас потрясающе интересна. Ящик Пандоры с одним-единственным отделением. Но помимо того я очень похожа на тебя. Тоже ничего не отдаю за так. – Она ухмыльнулась. – Ладно, пойдем шаг за шагом, не против?

Я улыбнулась.

– Играешь на гитаре?

– Бездарно. – Она обхватила гриф пальцами. – Но она позволяет мне выглядеть крутой. Для начала.

– Ты и без того крутая. – Я вспыхнула. Мне вовсе не хотелось, чтобы это прозвучало так глупо и так льстиво.

Она горько фыркнула:

– Ладно, закрыли тему. Ты чуть ли не единственная здесь, кто счел, что я, Робин Адамс, крутая. Что почти автоматически превращает тебя в мою лучшую подругу. – Она протянула мне руку, и мы обменялись крепким рукопожатием. Комическая сцена, учитывая, как тесно было в автобусе. – Пошли, – сказала она, подтолкнув меня в бок локтем.

Автобус задрожал и остановился. Мы протиснулись к дверям и вышли на улицу; между домами проникал запах моря, – на территории школьного городка он не ощущался, раньше я не обращала на это внимания. Небо к полудню стало из голубого серым, западали крохотные бусины дождя, настолько незаметные, что я ничего не чувствовала до тех пор, пока Робин не развернула над головой старую газету и жестом не предложила мне последовать ее примеру. «Дождь всю прическу испортит», – сказала она и ускорила шаг.

Я зашла за ней в заведение, торжественно именуемое «Международная кофейная компания» – единственный, да и тот совершенно обшарпанный зал на тихой улочке в богом и людьми забытом городке.

– Привет, сучки, – объявила она с порога о нашем прибытии.

Барменша – копна черных волос, губы красные, как уличный почтовый ящик, и тональный крем на лице под цвет и фактуру дубленой кожи – помахала нам:

– Кофе?

Робин кивнула, подняла два пальца и двинулась в глубь кафе, где в отдельной кабинке, шепчась о чем-то, сидели на латаном кожаном диване две девушки.

– Это Вайолет, – сказала она, сильно надавив большими пальцами мне между лопаток и подталкивая вперед.

Девушки с вежливым любопытством посмотрели на меня. Я неловко споткнулась, выпрямилась и улыбнулась. Они не произнесли ни слова. Затем одна из них, та, что пониже ростом, с зелеными глазами и почти прозрачной кожей, улыбнулась, жеманно помахала сигаретой и жестом предложила мне сесть рядом. Они с подругой поочередно наливали себе чай из явно предназначенного для одной персоны чайника, лениво испускавшего пар рядом с толстой книгой в кожаном переплете.

– Королева сучек, конечно, Алекс, – сказала Робин, устраиваясь рядом с другой девушкой и обнимая ее рукой за плечи.

Та сбросила ее руку, равнодушно кивнула, откинулась на спинку дивана, заплетая волосы в толстую, похожую на веревку косу, наблюдая за мной прищуренными, почти черными глазами.

– А этот херувимчик… – Робин ущипнула себя за щеку, да так сильно, что та побелела, – …это Грейс.

Грейс закатила глаза, передала сигарету Алекс, та затянулась, и между девушками колечками поплыл дым. Робин смотрела на них, я наконец-то втиснулась в кабинку и села рядом с Грейс, которая, словно уступая мне место, отодвинулась к стене.

Девушки слегка улыбнулись мне, затем перевели взгляд на Робин.

– Ты уже?.. – негромко спросила Алекс.

– Нет еще, – откликнулась та. – Но удача приходит к тому, кто умеет ждать, верно?

Официантка со стуком поставила на стол две большие чашки кофе; под ними сразу же образовались лужицы – оказалось, стол стоял под почти незаметным наклоном, и в мою сторону потекла струйка. Официантка промокнула ее фартуком. Подняв голову, я встретилась с приветливым взглядом девушки, очень похожей на барменшу, только на добрых двадцать лет моложе.

– Привет, Дина, – певуче, чуть насмешливо произнесла Робин. – Как оно?

– Все хорошо, – ответила Дина, удаляясь за стойку.

– Святоша, – сказала Робин, подталкивая ко мне чашку. – Странно еще, что без четок.

– Или столба для сожжения грешников, – усмехнулась Алекс.

– На все воля Божья и все такое прочее…

Женщина за барной стойкой послала Робин быстрый предупреждающий взгляд, и девушки перешли на шепот.

Я отхлебнула кофе, стараясь не морщиться от горького вкуса, тут же прилипшего к языку. Это было не в первый раз, когда я пыталась хотя бы притвориться, что он мне нравится – я прочитала достаточно, чтобы знать, что все люди, которыми я восхищалась, обожали его, пили его черным, – но тут же, как и раньше, просто неприятный вкус уступил место горячей острой тошноте, а сердце забилось, как кролик в капкане. Но я продолжала держать чашку, чувствуя, как горячо становится кончикам пальцев, и планировала вылить его, как только девушки на что-нибудь отвлекутся. Хотя, как я вскоре поняла, пыльное растение в кадке при входе в кабинку было пластиковым. Впрочем, можно было и сразу догадаться, увидев продавленные кожаные сиденья, мигающие лампочки без абажуров и выцветшие рисунки на стенах.

– Так, ну и что еще ты изучаешь? – спросила, поворачиваясь ко мне, Грейс, покуда Алекс и Робин были поглощены каким-то непонятным разговором, нить которого я давно потеряла. Она вертела в руках наполовину съеденный леденец, обдавая меня сладким дыханием.

– Английский и классическую литературу, – ответила я.

Она быстро оглядела меня с ног до головы, настолько быстро, что, может, мне это только показалось.

– Вроде бы Аннабел понравился твой ответ вчера. – Она помолчала. – По-моему, она…

– Эй вы там. – Робин наклонилась к нам. – Есть кое-что важное.

– Что? – Грейс откинулась на спинку дивана.

– Кровавая или вишневая? – Мы непонимающе уставились на нее. – Я про помаду, дуры. О господи. С вами каши не сваришь.

Алекс отпихнула Робин локтем и вытащила из-под стола сумку.

– Мне пора.

– Но мы же еще не решили, – капризно сказала Робин, не давая ей встать.

– Ты какое платье собираешься надеть, черное? – спросила Алекс.

– Ну.

– Значит, помада красная, будет отлично, – бросила Алекс, облизывая губы. – Отстань уже с этим.

Робин встала и склонилась над столом, вытянув одну ногу. Алекс лягнула ее, она убрала ногу, Дина едва не упала.

– Приятно было познакомиться… Черт. – Алекс засмеялась. – Я собиралась… Забыла, как тебя зовут.

– Вайолет, – подсказала Робин. – Ее зовут Вайолет.

– Ясно, – кивнула Алекс. – Что ж, приятно было познакомиться, Вайолет.

Слегка уязвленная, я кивнула. Забыла, видите ли, как меня зовут.

– Взаимно.

После ее ухода разговор продолжился. Робин выбирала цвет лака для ногтей, прикидывала длину ресниц, сочетания цветов – на выходных в общежитии ее парня намечалась вечеринка. У меня все еще кружилась голова от кофеина и сигаретного дыма – в кабинке можно было топор вешать (девушки все время передавали друг другу сигарету, да и зажигалка Робин, в которой почти кончился бензин, была у них, похоже, одна на всех), – и я решила, что надо уходить, сделать вид, будто просто куда-то спешу.

– Увидимся на следующей неделе, – дружно сказали девушки так, будто были уверены, что я вернусь. Я слегка покраснела, благодарная такой формулировке.

Я пошла домой кружным путем, через пляж, где ласково и ровно набегали на песок волны, из павильона в конце пирса доносилось негромкое пение. В окрестных домах одинокие люди смотрели фильмы для семейного просмотра на мерцающих экранах телевизоров, на шторах у всех отражался один и тот же причудливый рисунок; соседская собака лизнула через забор мою руку, хозяйка – седеющая дама – окликнула ее.

– Добрый вечер, миссис Митчелл, – крикнула я, придав голосу интонацию, наиболее подобающую для разговора со старшими. Ее внук – круглощекий коротышка, постриженный под горшок, годом-двумя старше меня, – сидел на втором этаже у окна комнаты, где стены были оклеены изображениями драконов и чародеев. Я с улыбкой посмотрела на него; он задернул шторы, а миссис Митчелл, не оглянувшись, захлопнула дверь.