Текст книги "Чайка"

ГЛАВА III

Часы пробили десять. Потом одиннадцать. Двенадцать.

«Я, верно, не усну всю ночь!» – подумала Жуанита. К ее душевному смятению примешивалось что-то вроде детской гордости. В конце концов, несмотря на эти смятение и страх, она задремала. Но, часто просыпаясь, думала все о том же.

«Куда он ушел теперь? Может быть, спит на сеновале или в одном из десяти сараев, где сушились овечьи шкуры и куда складывали кучами шерсть после стрижки. Во всяком случае, часы били один час за другим, а он не появлялся. Если его целью было ограбление, то, может быть, он без шума уже взломал буфет в столовой, украл серебро и ушел своей дорогой».

Но в глубине души она была уверена, что он не грабитель. Вор не смотрел бы так спокойно и пристально в окно, у вора должен был быть совсем другой вид… Не было это, однако, и обыкновенным любопытством праздного волокиты к понравившейся ему незнакомой девушке. Жуаните подсказывала это новая мудрость, сегодня проснувшаяся в ней. Кент – она чувствовала это – был из тех, кто смело стучит в дверь, кто умеет стать хозяином положения и придать неожиданному появлению самый естественный характер. Зачем ему было шпионить за домом девушки, с которой он разговаривал на берегу? И в такой час, в такую ночь, под проливным дождем, в шести милях от своего отеля?

Неужели он испугался грозы и прилива и остался на ранчо? Нет, это не похоже на Кента Фергюсона… Как ни мало Жуанита знала людей, она чутьем угадывала, что этот иначе использовал бы романтизм положения. А если бы и остался, то вежливо объяснил бы все ее матери, согласился пообедать и переночевать у них и провел бы вечер, занимая беседой двух одиноких женщин.

Снова пробили часы. Но Жуанита, утомленная напряженным ожиданием, натянула на голову одеяло, при чем коробка спичек, которую она держала наготове, выскользнула из ее пальцев, и она сразу заснула.

Ей снился ее испанец-отец, влюбленный в свою холодную маленькую невесту, серый автомобиль под ивой, странно внимательные глаза человека за окном… Она проснулась в страхе, приподнялась на локте и, задыхаясь, стала вглядываться в темноту. Что это? Как будто голоса! Как птица она метнулась к двери в спальню матери.

– Мама, мама! Ты не спишь?

Секунда молчания. Потом кроткий голос:

– Что с тобой, дорогая?

– Ты не слышала… голоса, мама?

– Нет, дорогая. Но ночь такая бурная, это, должно быть, ветер или дождь.

Успокоенная Жуанита снова забралась в кровать. И на этот раз крепко заснула.

Но когда холодный серый рассвет заглянул в окна, она проснулась в какой-то непонятной тревоге. Где она? Не в школе ли опять? Это тележка молочника стучит под окном?

Нет, она дома. Но откуда этот шум мотора, нарушающий тишину ранчо?

Жуанита, удивленная, но уже без прежнего испуга, так как вместе с дневным светом к ней вернулась смелость, опустила ноги на пол и села, закутавшись в одеяло. С минуту просидела она так, откидывая одной рукой золотую паутину волос с заспанного и удивленного лица. Маленькие часики на ремешке из крокодиловой кожи показывали половину шестого. В половине шестого – гул автомобиля? Что за чудеса?

Нет, это, конечно, не скупщик скота! Тот приехал бы в одиннадцать.

Жуанита тихонько подошла к одному из окон, выходившему в сад перед гасиэндой. Хмурый рассвет озарял картину осеннего увядания. Под неприветливым серым небом травы пампасов, остролистые розы, качающиеся под ветром, потускневшие листья деревьев выглядели какими-то заброшенными, одинокими. На темной, почти черной зелени подстриженной кипарисовой изгороди блестела и переливалась бриллиантовая паутина. Тяжелые капли дождя скатывались с листвы склонившихся ив и тополей.

И там, под большой ивой, где Жуанита его увидела вчера, стоял закрытый серый автомобиль, забрызганный грязью!

Удивление, граничившее с ужасом, охватило девушку. С потемневшим лицом и сдвинутыми бровями, она, повинуясь бессознательному порыву, пробежала прохладный коридор, столовую, гостиную и заглянула на кухню. – Лола!.. – начала она повелительно. Но Лолы на кухне не было. Все здесь дремало в тишине и тени: старый очаг, цветы в горшках на широких подоконниках, изображения святых на стенах, брошенное на столе шитье, луковицы, часы, детское платьице. На стуле висела вылинявшая тряпка, заменявшая старой Лоле передник.

Занимавшийся день окрасил перламутром окна. Черный кот появился из кладовой и, выгнув спину, с громким мурлыканием стал тереться о голую ногу Жуаниты.

Но она помедлила здесь, на пороге, одну только минуту. Затем торопливо поднялась по узкой внутренней лестнице в пустые комнаты и коридоры верхнего этажа. Она открыла одну из дверей, и выскользнула на маленький балкон.

Здесь, скрытая за ветвями старого перечника, росшего перед балконом, она оказалась как раз над садом, футах в тридцати, не более, от серого автомобиля.

Холод ненастного осеннего утра охватил ее обнаженные руки и ноги, но не от холода дрожала так Жуанита.

В саду, совсем близко от ее укрытия, стояли и разговаривали шепотом две женщины. Одна из них, незнакомая, была тепло одета; слабый утренний свет и низко опущенная на лицо вуаль мешали Жуаните разглядеть ее. Другая была сеньорой Эспинозой.

Ее мать в такой ранний час уже на ногах! Ведь она обыкновенно пьет чай и завтракает в постели! Вот уже много лет, как она очень слаба здоровьем, плохо спит и по утрам долго остается в кровати.

А сегодня, в этот час, когда солнце еще не взошло, в одном только своем стеганом японском халатике и ночных туфлях, мать стоит, близко наклонившись к таинственной посетительнице, которая, очевидно, провела ночь, спрятанная где-то на гасиэнде. Жуанита не верила своим глазам: это был самый ошеломляющий момент в ее жизни.

Автомобиль больше не шумел; в саду стояла мертвая тишина. Сеньора что-то быстро с волнением говорила, положив руку на плечо незнакомой дамы. Слов нельзя было разобрать. Незнакомка вдруг произнесла негромко, но ясным и решительным голосом, так, что каждое слово донеслось до Жуаниты:

– О, никогда, никогда! Об этом не может быть и речи!

Эти слова, казалось, еще долго звучали в сыром утреннем воздухе. Незначительные слова, но отчего они как будто хлестнули по лицу девушку на балконе? Жуанита отступила к двери. Если они не хотели ее присутствия, то она уйдет раньше, чем ее увидят.

«О, никогда, никогда! Об этом не может быть и речи!»

У Жуаниты возникло такое ощущение, словно кто-то грубой рукой стиснул ей сердце.

Внизу обе женщины расстались, незнакомка нырнула в автомобиль, взялась за руль, потом снова наклонилась, чтобы поцеловать сеньору, и автомобиль тут же скрылся за деревьями. Все это произошло так быстро, что могло показаться сном.

Когда Жуанита, следившая за ним глазами, обернулась, ее мать уже тоже исчезла. Вероятно, она вошла тихонько в дом и снова легла в постель.

Но приключения этого утра еще не окончились. Только Жуанита хотела спуститься с балкона, как она услышала мягкий стук, и между деревьев засверкали колеса велосипеда, мчавшегося по следам автомобиля по дороге в Солито. Таинственный велосипедист был высокого роста, и его фигура показалась ей знакомой. Что это, неужели ей отныне повсюду будет чудиться Кент Фергюсон?

Или это был, действительно, он?

Девушка крепко закусила губу, и ее густые черные брови сошлись в одну линию, когда она медленно входила в комнату. День разгорался. Буря прошла, и он обещал быть ясным и солнечным. Комнаты же наверху выглядели темными и заброшенными, в них царил беспорядок. В одной валялись старые, ненужные вещи, кожаные чемоданы и сундуки с оборванными ремнями, в другой – старинные испорченные гравюры на стенах были густо затканы паутиной. В бывшей спальне для гостей сушились теперь семена. Свет, проникавший сквозь закрытые ставни, казался зеленым. Здесь приятно пахло гниющими яблоками.

Жуанита бесшумно прошла одну за другой несколько комнат, торопливо открыла дверь в последнюю и застыла на пороге, объятая все тем же смутным испугом.

Так она и думала: здесь ночевала та дама!

– Но что же в этом такого пугающего? – успокаивала она себя.

Здесь, на кровати, на которой давно никто не спал, лежали одеяла, подушки. Возле нее на стуле стояла керосиновая лампа. А на темном мраморе стола была рассыпана розовая пудра – единственный след, оставленный посетительницей.

Жуанита, все еще дрожа от волнения, склонила лицо к столу и вдохнула в себя незнакомый запах духов… потом машинально посмотрела на свое отражение в потускневшем от времени зеркале.

Воротясь, наконец, в свою спальню, она прилегла на холодную постель. Предварительно она решилась заглянуть к матери, но сеньора спала или притворялась спящей. Становилось все светлее и светлее. Ни одного звука не доносилось сюда, словно на ранчо еще все спало.

Жуанита лежала неподвижно, пока не запели петухи и во дворе не начался обычный утренний шум, когда весело перекликаются люди, идущие поить скот, сгребать сено и доить коров.

Тяжелые шаги Лолы на кухне и ее брюзжание прозвучали сегодня для Жуаниты сладостной музыкой. Послышались какие-то сонные реплики Долорес. Она, должно быть, кормила на кухне своего младенца. А вот и голос Луизы… Должно быть, и ее девочка там: на кухне всегда толпились ребятишки.

Запахло кофе. Затрещали поленья в печке. Лола пекла булки к завтраку. Бледный солнечный луч заглянул в спальню Жуаниты и заиграл на полу. Ее часы показывали восемь. Утро, наконец-то! Настоящее осеннее утро с бегущими в высоком бледном небе облаками, с намокшими хризантемами, тяжело клонившимися к земле, с влажным и холодным ветром. Но море было гладко и сверкало, волны играли со скалами, набегая и отбегая с тихим журчанием.

Жуанита, бледная, рассеянная, беспокойно хваталась то за одно, то за другое обычное утреннее занятие, переходила с места на место, словно гонимая своими мыслями. Сеньору Марию обыкновенно до девяти не разрешалось беспокоить.

Надо было дождаться, пока она выйдет из своей комнаты. Ни книги, ни музыка, ни цветы не могли сегодня занять Жуаниту – все казалось ненужным. Поэтому, покончив с уборкой своей комнаты, она оседлала лошадь и, после некоторого колебания, часто останавливаясь в нерешительности, поехала в сторону Солито.

Местечко, словно вымытое и освеженное дождем, так и сверкало на солнце. Женщины в фартуках сметали опавшие листья с дорожек и крылечек, дети постарше бегали и играли перед домами, а малыши дремали в колясочках.

Знакомые останавливали Жуаниту, заговаривали с нею. Девушка отвечала машинально, не сознавая, что говорит и делает. Кент Фергюсон, по-видимому, здесь, в деревне… Должно быть, сейчас бродит где-нибудь…

– Вы сегодня бледны, как смерть, Нита, – заметила мисс Елизавета Роджерс. – Что, шторм, верно, мешал вам спать ночью?

– Нет, – вяло отвечала Жуанита со слабой тенью улыбки на лице. Она уже мысленно беседовала с Кентом, намереваясь спросить его мягко и серьезно: – Не скажете ли вы мне, зачем вы вздумали нас так пугать этой ночью? Моя мать – больная женщина, и это могло убить ее. Если прилив задержал вас на ранчо, не лучше ли было прийти в дом и объяснить это, чем так пугать?

Он здесь, в деревне, может быть, в какой-нибудь сотне шагов отсюда, неужели же она не увидит его? Маленькая гостиница «Сент-Стефен» с ее остроконечной крышей была как раз напротив здания почты и с ее высокого крыльца невозможно было не заметить светлую лошадь с темной гривой и хвостом, а на ней всадницу в мужском костюме для верховой езды и с разлетавшимися на ветру золотыми волосами.

Но, по-видимому, никто не заметил ее с крыльца. Жуанита ощутила вдруг презрение к самой себе за то, что она нарочно медлила, придумывала себе разные дела. Но что-то, сильнее ее гордости, какой-то странный голод сердца заставлял ее поступать так.

Она должна сегодня еще раз увидеть Кента Фергюсона, хотя бы на один миг, услышать от него хотя бы одно слово!

Собственно, ничего особенно важного она не собиралась ему сказать. Но Жуанита чувствовала, что для нее теперь важнее всего остального, чтобы они встретились сегодня, в это ясное солнечное утро после грозы, и обменялись хотя бы несколькими словами.

Около полудня она медленно направилась домой до странности удрученная. Ей было трудно примириться с мыслью, что эпизод с Кентом окончен. Мелькнула было надежда, что он ожидает ее, быть может, на ранчо, но надежда эта не оправдалась. Там все было, как обычно. Луиза и Долорес развешивали белье и оживленно пререкались, цыплята бродили среди луж, дрожащий маленький теленок, рожденный раньше времени, жалобно кричал, зовя мать.

Сеньора Мария выглядела больной и изъявила желание оставаться в постели день – другой. Жуанита, сидя возле матери и развлекая ее, все прислушивалась, не раздадутся ли на патио мужские шаги. Спокойные часы осеннего дня на ранчо текли один за другим.

– Мама, не можешь ли ты мне сказать? – решилась, наконец, спросить Жуанита с мольбой в голосе. – Не скажешь ли ты мне, кто эта женщина, которая спала наверху сегодня ночью и уехала на рассвете? Я видела ее с балкона. Или этого мне нельзя знать?

Сеньора, чуточку побледнев, задумчиво посмотрела на Жуаниту.

– Когда-нибудь ты это узнаешь, дорогая… не теперь.

– Когда-нибудь! – разочарованно повторила Жуанита.

Старая женщина лежала молча, со сдвинутыми бровями, глядя куда-то в пространство.

– Ты имеешь право знать это, Жуанита, – сказала она после долгой паузы. – Но подумай, если у меня есть друг и этот друг несчастен и он доверяет мне свое горе, могу ли я быть нескромной?

– Но мне ты могла бы довериться, мама!

– Да, конечно. Но я спросила у нее, можно ли посвятить тебя в нашу тайну. И она сказала – нет. Если бы мы жили в большом городе, я бы могла встречаться с этой моей… приятельницей во многих местах – в ресторане, в магазине. Но здесь мне пришлось принять ее тайно, с риском, что ты ее увидишь.

– Коротко говоря, – заключила Жуанита с легким оттенком ребяческой обиды, – ты находишь, что это не мое дело.

Сеньора помолчала. Больше они не возвращались к этой теме. В конце дня Жуанита, пройдя через луг, направилась к скалам, где вчера она встретила Кента. О шторме, что бушевал тогда, сегодня ничто не напоминало; мирный солнечный день угасал над спокойным морем. Но то был уже наполовину зимний день: лето и осень умерли вчера. Неподвижная тишина вокруг была тишиной зимы. Листья, еще вчера весело качавшиеся под ветром, мокрыми кучами лежали под ногами.

Волны, разбивавшиеся у ног Жуаниты, были чистого изумрудного цвета. Чайки сотнями прохаживались в красном свете заката по смятой и влажной траве на скалах, чистя свои перья и прихорашиваясь.

Жуанита вскарабкалась наверх и уселась в том самом углублении, где они сидели с Кентом, и в точно такой же позе. И снова вернулось что-то от того волшебства. Но не все. Пустое небо, пустое море – весь мир впервые казался ей сегодня пустым.

Вечером она позвонила по телефону Кенту в Солито, в гостиницу «Сент-Стефен».

В комнате ее матери было душно и темно, и царило то грустное, тоскливое настроение, какое вызывает болезнь. В гостиной было холодно и жутко, а в кухне у Лолы играли теплые красные отблески огня, двигались тени, слышался чей-то говор. Передняя, где находился телефонный аппарат, была погружена в темноту. Жуанита низко наклонилась над ним в ожидании, вдыхая знакомые запахи сырой штукатурки, мышей, мокрой шерсти.

– Сеньор Фернандец, – сказала она, наконец, нервно, вполголоса, когда ее соединили с гостиницей. Хозяин последней родился на ранчо Эспинозы семьдесят лет тому назад. Жуанита его хорошо знала.

– Сеньор Фернандец, это говорит сеньорита с ранчо. У вас остановился высокий молодой человек, с черными волосами, по фамилии Фергюсон. Пожалуйста, передайте ему, что я желала бы поговорить с ним.

– Да нет же, сеньорита, – возразил ласковый старческий голос, – у нас никто сейчас не живет. Отель закрыт до следующего сезона.

Смущение и разочарование охватило Жуаниту. Она еще пыталась бороться.

– Погодите минутку! Но вчера ваш отель еще не был закрыт?

– Он закрыт вот уже десять дней, сеньорита. С самого дня святого Франциска.

После нескольких слов благодарности разговор был окончен. Жуанита сидела подавленная в темной передней.

– Нита! – донесся сквозь закрытые двери слабый голос матери. – Кажется, звонил телефон, дорогая!

– Да, мама. Я уже ответила. Это так, пустяки, – произнесла дочь. И снова воцарилось молчание. Мрак все сгущался и сгущался в пустой передней, во всем пустынном мире и в сердце Жуаниты.

Дни шли за днями. Но что-то новое вошло в жизнь Жуаниты.

Все случившееся: встреча с Кентом на скалах, их беседа, то, что он провел ночь на ранчо и ускользнул, даже не простясь, что он стоял под окном и наблюдал за ней, этот таинственный эпизод с дамой под вуалью – все это Жуаните, не склонной к подозрительности, по-детски доверчивой, скоро стало казаться простым и естественным. Может быть, он счел неудобным явиться в дом в такой поздний час… А до секретов незнакомой приятельницы сеньоры, ей, Жуаните, нет никакого дела!

Но то, что Кент, сказавший ей глазами, что она ему нравится, Кент, неожиданно пробудивший в ее сердце теплые, дружеские чувства к себе, проявил затем равнодушие и небрежность, это было очень трудно пережить.

Она жаждала поговорить с ним еще. Все ее мысли облекались в форму разговора с ним. В холодные вечера, кутаясь в ветхую, вылинявшую японскую шаль, она задумчиво смотрелась в зеркало.

Гибкая фигура, голубые глаза в черной бахроме ресниц, ореол золотистых завитков – и никто, никто не видит всего этого!

Она пыталась смехом, молитвой, усилием воли отогнать то, что вошло в нее, но оно оставалось там. Что-то случилось с ней. Жизнь на родном ранчо неожиданно стала казаться нестерпимо скучной. Иногда она ненавидела Кента Фергюсона, иногда же трепетала от чувства, далеко не похожего на ненависть. И ни о чем ином не могла думать.

Новая тень омрачила ее дни. Сеньора Мария все не поправлялась и не вставала с постели. Временами ее мучило удушье. Когда оно проходило, Жуанита читала ей вслух. Дни становились все короче, темнело рано. И вокруг стояла такая тишина, что даже воркование голубя за окном спальни заставляло обеих женщин вздрагивать.

А вечером извне не доносилось уже ни единого звука. В комнате слышался только ровный голос читавшей Жуаниты, размеренно тикали часы, да попугай возился в своей клетке.

Больная лежала спокойно и молча, словно восковое изваяние под ярким индейским одеялом.

– Мама, тебе бы следовало посоветоваться с доктором, – неоднократно умоляла ее Жуанита. Но мать только улыбалась и качала головой.

– Это обыкновенная простуда, – уверяла она, тяжело дыша.

Однако, на десятый день Жуанита потихоньку съездила в Солито и поговорила с врачом. Он как будто тоже придерживался мнения, что простуда сеньоры не была таким пустяком, как ей казалось.

В тот же день все вокруг странно изменилось, мир для Жуаниты задернулся черной завесой. Обращение к доктору словно приблизило удар. Если, как уверяла сеньора, она до сих пор не нуждалась в помощи врача, то за несколько часов положение ее стало настолько серьезным, что никакая помощь не могла уже спасти ее.

Она лежала так же тихо, как все эти дни. В кухне болтали девушки, кричали дети, а за окнами слышалось мычание коров, скрипели ворота, вдалеке шумело море.

Жизнь текла обычным порядком. Так же каждое утро дети приносили на кухню для сеньоры только что снесенные яйца, еще теплые, с приставшими к ним мелкими перышками. Так же кружили над гумном шумные чайки, так же поднималось кроваво-красное солнце над холодным, серым, как сталь, морем.

А сеньора умирала.

Жуанита, не хотевшая верить этому, подавленная и оробевшая, днем и ночью ухаживала за матерью. Ей помогала Лолита. Но больная требовала очень мало забот. Попросит порой глоток холодной воды, пробормочет что-то глухо и невнятно, покачает тревожно головой и снова лежит тихо, как восковое изваяние.

В последний день ее жизни лампы зажгли рано, в половине пятого. На море начинался шторм. Над опустевшим двором носились листья, все птицы попрятались еще засветло. Приходил и ушел священник, уехал и доктор, сказав, что никакого изменения в состоянии больной пока не предвидится и что он приедет еще раз вечером. Он надеялся, как он сказал Лолите, увидеть пациентку еще на ногах.

В слабо освещенной комнате Жуанита сидела у постели матери. Все, что говорилось вокруг нее в эти странные, как будто не реальные последние дни, проходило мимо ее сознания. Она не верила, не могла верить. Мать выглядела так же, как всегда во время своих простуд. Девушка внимательно и боязливо следила за ней и, когда дыхание больной становилось неровным и тяжелым, ей казалось, что она сама задыхается.

– Нита, – произнесла вдруг больная очень четко своим обычным голосом, открыв глаза. – Я о многом думала сегодня. О вещах, о которых мне надо с тобой поговорить, – ты ведь уже взрослая. Как только я достаточно окрепну для этого, у нас будет длинный разговор.

– Ну, конечно, ты скоро поправишься, и мы будем много разговаривать, – сказала с глубокой нежностью Жуанита, встав на колени у постели и прижав руку матери к своей щеке.

– Знаешь, какое имя я пыталась вспомнить? – продолжала сеньора с тенью тревоги в голосе. – Это важно, очень важно… – повторяла она с тоской. – Не давай мне забыть его. Эта глупая слабость… и холод… У меня теперь постоянно какой-то туман в голове.

– Не надо расстраиваться, родная, – успокаивала ее Жуанита. – Ничего, потом вспомнишь!

Сеньора открыла потемневшие, глубоко запавшие глаза на синем, как свинец, лице.

– Сидни Фицрой, – сказала она внятно. – Вот это имя! Ты не забудешь?

– Ты хотела бы видеть этого человека? – спросила все так же спокойно и ласково девушка, никогда ранее не слышавшая этого имени. – Не позвонить ли мне ему по телефону?

– Нет, нет, нет! – взволновалась больная. – Ты никому не должна говорить этого имени – ни Лоле, никому другому – слышишь?! Это касается тебя одной, дорогая. Это странная история, Нита, странная и запутанная… Она знает все, – говорила умирающая серьезно, сжимая руку Жуаниты своими холодеющими пальцами. – Она знает это, – повторила она с легким нетерпением… – Та женщина, которую ты видела здесь ночью. Но тебе надо знать только имя. Скажи его ей, и она все поймет. Сидни Фицрой.

– Мне следует отыскать его, мама? – спросила Жуанита, когда усталый, дрожащий голос умолк.

Мать посмотрела на дочь странным, пристальным взглядом помутневших глаз.

– Да, моя девочка. Тебе было только десять дней, когда мы привезли тебя сюда, и никто не знает. И никто, кроме тебя, не должен знать это имя! Я обещала!..

Снова молчание. Она как будто медленно погружалась в темноту. Жуанита, все прижимая к своей горевшей щеке тонкую безжизненную руку матери, горячо, исступленно молилась про себя. Ее мать, такая нежная, учившая ее музыке, катехизису, гулявшая взад и вперед, как монахиня в монастыре, под старыми перечниками и эвкалиптами, всегда заботливая и терпеливая – уходила от нее, покидая ее навеки!

Еще раз устремились на нее неподвижные, мутные зрачки.

– Я должна была оставить ранчо сеньоре Кастеллаго, – прошептала умирающая. – Видишь ли, Нита, ты – не Эспиноза. Я не могла ничего поделать, родная…

Шепот снова замер, глаза закрылись.

Жуанита, мир которой в этот миг колебался и рушился, рассыпался в прах, с горьким рыданием приникла головой к подушке.

– О, мама, мама!

Холодные, легкие пальцы легли на золотые волосы.

– Я не мать тебе, Нита! Не мать… – шепнул слабеющий голос.

– Когда ты найдешь Сидни Фицрой… – Пауза. Потом Жуанита услышала шепот: «Господи, в руки твои… в руки твои… предаю… в руки твои…»

– Мама! – в агонии страха и горя вскрикнула Жуанита. – Мама! – Но голос ее без отклика раздавался в пустой комнате, где на постели лежал труп той, которая не была ее матерью.