Текст книги "Медведь и Соловей"

6. Бесы

У Ивана Красного был всего один сын: маленький светловолосый постреленок Дмитрий Иванович. Алексию, митрополиту Московскому, верховному иерарху Руси, поставленному самим патриархом Константинопольским, было поручено обучать мальчика грамоте и управлению государством. Бывали дни, когда Алексию казалось, что это посильно только чудотворцу.

Мальчишки уже три часа корпели над берестой: Дмитрий и его старший двоюродный брат, Владимир Алексеевич, юный княжич Серпуховской. Они пихались, то и дело что-то роняли. «С тем же успехом, – думал Алексий, отчаиваясь, – можно было просить кошек сидеть и слушать».

– Батюшка! – закричал Дмитрий. – Батюшка!

Иван Иванович переступил через порог. Мальчишки тут же вскочили с лавки и поклонились, толкая друг друга.

– Ступайте отсюда, сыны, – сказал Иван. – Я желаю поговорить с Его Высокопреосвященством[4]4
  Ваше Высокопреосвященство – обращение к митрополиту, лицу, носящему второй после патриарха духовный сан. (Прим. ред.)


[Закрыть].

Мальчишки тут же исчезли. Алексий опустился в кресло у печи и щедро плеснул себе меда.

– Как мой сын? – спросил Иван, устраиваясь напротив него.

Великий князь и митрополит знали друг друга давно. Алексий был ему предан еще до того, как смерть Семена сделала Ивана правителем.

– Смелый, красивый и привлекательный, ветреный словно мотылек, – ответил Алексий. – Он станет хорошим князем, если доживет до этого момента. Почему вы ко мне пришли, Иван Иванович?

– Из-за Анны, – коротко ответил Иван.

Митрополит нахмурился:

– Ей стало хуже?

– Нет, но ей никогда не станет лучше. Она уже в таких годах, что ей не след бродить по терему и пугать людей.

Анна Ивановна была единственным ребенком от первого брака Ивана. Мать девицы умерла, а мачеха ее ненавидела. Встречаясь с княжной, люди что-то бормотали и спешно крестились.

– У нас монастырей хватает, – заметил Алексий. – Несложное дело.

– Только не московский монастырь, – сказал Иван. – Жена слышать о таком не желает. Она говорит, что если девица будет поблизости, это вызовет пересуды. Безумие – неслыханное дело для княжеской семьи. Ее следует отослать подальше.

– Я это устрою, если хотите, – проговорил Алексий устало. Ему уже очень многое приходилось улаживать по просьбе этого князя. – Она может отправиться на юг. Если дать настоятельнице достаточно золота, она примет Анну и к тому же скроет ее происхождение.

– Благодарю, отче, – сказал Иван, подливая в кубки.

– Однако как мне кажется, у вас есть и более серьезная проблема, – добавил Алексий.

– И не одна, – отозвался великий князь, опустошая свой кубок залпом. Он вытер губы тыльной стороной руки. – О которой говорили вы?

Митрополит коротко кивнул в сторону двери, через которую ушли юные княжичи.

– О юном Владимире Андреевиче, – сказал он, – княжиче Серпуховском. Его семья собирается его женить.

Ивана это не заинтересовало.

– До этого еще далеко: ему всего тринадцать.

Алексий покачал головой.

– Они думают о княжне Литовской, второй дочери правителя. Не забывайте: Владимир – тоже внук Ивана Калиты, и он старше Дмитрия. Если он удачно женится и повзрослеет, то у него будет больше прав на Москву, чем у вашего сына в случае вашей безвременной кончины.

Иван побелел от гнева.

– Не посмеют! Я – великий князь, а Дмитрий – мой сын!

– Ну и что? – бесстрастно отозвался Алексий. – Хан учитывает права князей только тогда, когда это ему на руку. Ярлык получает сильнейший из князей: именно так Орда обеспечивает мир на своих землях.

Иван задумался.

– И что тогда?

– Позаботьтесь, чтобы Владимир женился на другой женщине, – моментально ответил Алексий. – Не на княжне, но чтобы она не была особо незнатной, чтобы это можно было бы посчитать оскорблением. Если она красива, то парнишка достаточно юн, чтобы такое проглотить.

Иван задумался, попивая мед и кусая ногти.

– У Петра Владимировича обширные земли, – проговорил он наконец. – Его дочь – моя племянница, и за ней дадут богатое приданое. Она не может не быть красавицей. Моя сестра была прекрасна, а ее собственная мать настолько очаровала отца, что он на ней женился, хоть она и явилась в Москву нищенкой.

У Алексия загорелись глаза. Он дернул себя за каштановую бороду.

– Да! – подхватил он. – Я слышал, что Петр Владимирович приехал в Москву, чтобы к тому же найти себе жену.

– Да, – согласился Иван. – Он всех удивил. Со смерти моей сестры прошло семь лет. Никто не ожидал, что он снова женится.

– Ну вот, – сказал Алексий, – раз он ищет жену, то почему бы вам не отдать ему свою дочь?

Иван от неожиданности со стуком поставил кубок на стол.

– Анна будет спрятана далеко в северных лесах, – продолжил свою мысль Алексий, – а разве Владимир Андреевич сможет в этом случае отказаться от дочери Петра? От девушки, которая так крепко связана с троном? Это означало бы оскорбить вас!

Иван нахмурился:

– Анна совершенно определенно хотела поступить в монастырь.

Алексий пожал плечами.

– Ну и что? Петр Владимирович жестокостью не отличается. Она будет достаточно довольна. Подумайте о своем сыне, Иван Иванович!

* * *

Демоница сидела в углу за шитьем, но видела ее только она одна. Анна Ивановна сжала крест, висящий у нее на груди. Зажмурившись, она прошептала:

– Уходи! Уходи! Пожалуйста, уходи!

Она открыла глаза. Демоница по-прежнему оставалась на месте, но теперь две прислужницы уставились на Анну. Все остальные с неестественным интересом пялились на собственное рукоделие. Анна пыталась удержаться, чтобы снова не посмотреть в тот угол, но ничего не смогла с собой поделать. Демоница так и сидела на месте, не обращая ни на что внимания. Анна содрогнулась. Плотная льняная рубашка лежала у нее на коленях, словно мертвая тварь. Она сунула руки в ее складки, стараясь спрятать их дрожь.

Еще одна служанка скользнула в светелку. Анна поспешно схватилась за иглу – и была глубоко удивлена, когда стоптанные лапотки замерли перед ней.

– Анна Ивановна, вас требует к себе ваш батюшка.

Анна непонимающе уставилась на нее. Отец не вызывал ее к себе уже почти год. Мгновение княжна сидела в растерянности, а потом вскочила на ноги. Она быстро сменила некрашеный сарафан на ало-охряный, натянув нарядную одежду прямо на грязное тело, и постаралась не обращать внимания на вонь, исходившую от ее длинной каштановой косы.

На Руси любили чистоту. Зимой недели не проходило, чтобы ее единокровные сестры не посещали баню, но там обитал низенький толстобрюхий бес, который ухмылялся им сквозь пар. Анна пыталась на него указывать, но ее сестры ничего не видели. Сначала они принимали это за фантазии, потом – за дурость, а потом просто косо смотрели на нее и вообще ничего не говорили. Тогда Анна приучилась ничего не говорить про соглядатая в бане, как и не упоминать о лысой демонице, которая шила в углу. Однако время от времени она на них смотрела – ей не удавалось с собой справиться, – и, кроме того, она не ходила в баню, если только мачеха не волокла ее силой, или не принуждала, заставив стыдиться себя.

Анна распустила и заново заплела сальную косу и прикоснулась к кресту у себя на груди. Она была самой набожной из всех сестер. Все так говорили. Чего все не знали, так это того, что в церкви присутствовали только неземные лики на иконах. Бесы там не появлялись – и она поселилась бы в церкви, если бы можно было, под защитой ладана и написанных на иконах глаз.

В светлице ее мачехи печка была жарко натоплена, и рядом с ней стоял великий князь, потея в своих зимних богатых одеждах. На его лице было обычное кислое выражение, однако глаза у него блестели. Его жена сидела у огня, и жиденькая коса выбивалась из-под высокого убора. Иголки лежали забытые у нее на коленях. Анна остановилась в нескольких шагах от них и склонила голову. Супруги молча осмотрели ее, а потом отец обратился к ее мачехе.

– Бога ради, женщина, – проговорил он раздраженно, – неужели нельзя заставить эту девицу мыться? Вид у нее такой, словно она живет в свинарнике.

– Это не имеет значения, – ответила ее мать, – если она уже просватана.

До этого Анна смотрела в пол, как подобает воспитанной девушке, но тут вскинула голову.

– Просватана? – прошептала она, с отвращением услышав, насколько визгливо-пронзительным стал ее голос.

– Ты выходишь замуж, – сообщил ей отец, – за Петра Владимировича, одного из северных бояр. Он – человек богатый, и он будет к тебе добр.

– Замуж? Но я думала… надеялась… я собиралась уйти в монастырь. Я бы… я бы молилась за вас, батюшка. Я хотела бы этого больше всего на свете.

Анна судорожно стиснула руки.

– Глупости, – отрывисто бросил Иван. – Тебе понравится рожать сыновей, а Петр Владимирович – человек хороший. Монастырь для девицы – слишком холодное место.

Холодное? Монастырь был надежным! Надежным, безопасным, спасением от ее безумия. Сколько Анна себя помнила, ей всегда хотелось принять монашеские обеты. Сейчас она побледнела от ужаса и, метнувшись вперед, упала на колени и обхватила ноги отца.

– Нет, батюшка! – вскричала она. – Пожалуйста, не надо! Я не хочу замуж.

Иван поднял ее, довольно мягко, и поставил на ноги.

– Не будем об этом, – сказал он. – Я уже решил, и так будет лучше. У тебя будет большое приданое, конечно, и ты родишь мне сильных внуков.

Анна была низенькой и щуплой, и по лицу мачехи было заметно, что у той на этот счет есть большие сомнения.

– Но… прошу вас! – прошептала Анна. – Какой он?

– Спроси у своих женщин, – снисходительно сказал Иван. – Они наверняка уже слышали сплетни. Жена, проследи, чтобы ее вещи были в порядке. И, Бога ради, заставь ее перед свадьбой вымыться.

Получив приказ уходить, Анна поплелась обратно к своему шитью, глотая рыдания. Замужество! Не уединение, а управление хозяйством своего господина и супруга. Ей не стать монашкой под защитой монастыря, ей предстоит жизнь свиньи, приносящей господину приплод. А северные бояре – мужчины горячие, как сказали служанки: они носят шкуры и имеют сотни детей. Они грубые, воинственные и… как утверждали некоторые… отвергают Христа и поклоняются дьяволу.

Дрожащая Анна стянула через голову нарядный сарафан. Если ее греховное воображение вызывает бесов в относительно защищенной Москве, то каково будет оказаться одной в поместье дикого боярина? Северные леса полны духов, как говорят женщины, а зима длится восемь месяцев в году. Об этом даже думать было невыносимо. Когда девушка снова села за шитье, то руки у нее тряслись так сильно, что она не могла сделать ни одного ровного стежка – и, несмотря на все ее усилия, полотно покрылось пятнами от беззвучных слез.

7. Встреча на рынке

Петр Владимирович, не подозревающий о том, что его судьбу уже решили великий князь и митрополит Московский, на следующее утро встал рано и отправился на рынок на главной площади Москвы. Во рту у него стоял вкус старых грибов, голова болела от выпивки и разговоров. И – «глупый старик дал мальчишке волю!» – его сыну захотелось стать монахом. У Петра на Сашу были большие надежды. Паренек был рассудительнее и умнее старшего брата, лучше разбирался в лошадях и ловчее управлялся с оружием. Петр не представлял для него худшей судьбы, чем поселиться в какой-то лачуге и растить огород к вящей славе Божьей.

«Ну что ж, – утешал он сам себя, – пятнадцать лет – это очень мало». Саша еще образумится. Набожность – это одно, а вот отказ от семьи и наследства ради лишений и холодной постели – совсем другое.

Гул множества голосов заставил его прервать размышления. Петр встряхнулся. В холодном воздухе стояли запахи лошадей и костров, сажи и медовухи. Мужики с ковшами на поясе расхваливали качество этого напитка, стоя у своих липких бочек. Лоточники с пирожками уже ходили по рядам, а продавцы тканей, самоцветов, воска и редких сортов древесины, меда и меди, чеканной бронзы и золотых украшений старались отвоевать себе побольше места. Их крики возносились к небу, пугая утреннее солнце.

«А рынок в Москве ведь совсем небольшой», – подумал Петр.

Хан жил в Сарае. Именно туда ехали крупные торговцы, чтобы продать диковинки придворным, пресыщенным тремя сотнями лет грабежа. Даже рынки, располагавшиеся южнее, например, во Владимире, или западнее, в Новгороде, были крупнее московского. Однако некоторые купцы все-таки отправлялись на север от Византии, забирались далеко на восток, соблазняясь ценами, которые давали за их товары варвары, – а еще более соблазняясь тем, какие деньги готовы были платить в Царьграде за северные меха.

Петру нельзя было возвращаться домой с пустыми руками. Подарок для Ольги выбрать было легко: он купил ей убор из шелка, расшитого жемчугом, который будет сиять на ее темных волосах. Для троих сыновей он выбрал кинжалы, короткие, но массивные, с инкрустированной рукоятью. Однако как он ни старался, подарок для Василисы ему найти не удавалось. Она не ценила украшения, бусы или уборы. Но и кинжал он ей подарить не мог. Хмурясь, Петр не сдавался – и как раз оценивал увесистые броши, когда заметил странного человека.

Петр не смог бы четко сказать, что в этом человеке было странного, не считая того, что тот был как-то… неподвижен, чем сильно выделялся среди всей этой суеты. Одежды на нем были по-княжески богатыми, сапоги украшены шитьем. На поясе у него висел кинжал с горящими на рукояти белыми камнями. Его черные кудри не были покрыты, что было непривычно для мужчины, особенно в разгар белой зимы: яркое небо и скрипящий под ногами снег. Он был гладко выбрит, что было практически неслыханным на Руси, и издалека Петр не мог определить, молод он или стар.

Петр поймал себя на том, что открыто глазеет, и отвернулся, однако ему было любопытно. Подававший украшения купец доверительно проговорил:

– Любопытствуете, кто тот человек? Вы в этом не одиноки. Он иногда приходит на рынок, но никто не знает, из какого он народа.

Петр посмотрел на него недоверчиво, а купец ухмыльнулся.

– Я правду говорю, господин. Его никогда не видят в церкви, и епископ хотел бы, чтобы его побили камнями как язычника. Однако он богат, он всегда выставляет на продажу совершенно удивительные вещи. И потому князь заставляет церковь молчать, а этот человек появляется – и снова исчезает. Может, он и вовсе дьявол. – Это было брошено почти со смехом, однако купец тут же нахмурился. – Ни разу не видел его в весеннее время. Всегда, всегда он появляется зимой, ближе к смене года.

Петр хмыкнул. Он сам вполне готов был верить в существование дьяволов, но сомневался в том, чтобы они стали прогуливаться по рынкам, что летом, что зимой, наряженными по-княжески. Он покачал головой, указал на браслет и объявил:

– Дурной материал: серебро по краю уже позеленело.

Купец принялся возражать, и они взялись торговаться всерьез, совершенно позабыв про черноволосого чужака.

* * *

Тот самый чужак остановился у лотка шагах в десяти от того места, где стоял Петр. Он провел тонкими пальцами по груде вышитого шелка. Прикосновения ему было достаточно, чтобы определить качество товара, он почти не смотрел на лежащую перед ним ткань. Его светлые глаза быстро скользили по людному рынку.

Продавец тканей наблюдал за чужаком с подобострастной настороженностью. Купцам он был известен, и кое-кто даже считал его таким же торговцем, как они все. Он и раньше привозил в Москву диковины: оружие из Византии, воздушно-легкий фарфор. Купцы об этом помнили. Однако на этот раз у чужака была иная цель – иначе он не приехал бы на юг. Ему не нравились города – и пересекать Волгу было опасно.

Сверкающие краски и чувственная тяжесть материи внезапно показались ему неинтересными – в следующее мгновение чужак оставил ткани и зашагал через площадь. Его лошадь стояла на южной стороне, пережевывая клочки сена. Старик со слезящимися глазами держал ее под уздцы – бледный, худой и странно-невесомый, тогда как белая кобыла была величественна, словно высокая гора, а уздечка на ней была украшена теснением и чеканным серебром. Проходящие мимо мужчины глазели на нее восхищенно. Она кокетливо прядала ушами, вызвав у своего хозяина слабую улыбку.

Внезапно из толпы вынырнул громадный мужик с потрескавшимися ногтями и схватил лошадь за узду. Лицо ее всадника потемнело. Хотя он не ускорил шага, в этом не было нужды. По толпе пронесся порыв холодного ветра. Мужчины стали хвататься за шапки и распахнувшиеся полы шуб. Конокрад вспрыгнул в седло кобылы и ударил ее в бока пятками.

Однако кобыла не шевельнулась. Не шевельнулся и ее конюх, как это ни странно: он не закричал, не поднял руки. Он просто смотрел, и по его лицу ничего нельзя было прочесть.

Конокрад вытянул лошадь плеткой. Она и копытом не шевельнула, только дернула хвостом. Мгновение растерянный вор промедлил, а потом стало поздно. Хозяин кобылы подошел и сдернул его с седла. Конокрад завопил бы, но вот горло у него перехватило. Хватая ртом воздух, он попытался дотянуться до деревянного нательного креста.

Хозяин лошади жестко улыбнулся:

– Ты покусился на то, что принадлежит мне. И ты думаешь, что вера тебе поможет?

– Государь, – пролепетал тот, – я не знал… я думал…

– Что такие, как я, не ходят среди людей? Так вот: я хожу там, где мне вздумается.

– Пожалуйста! – выдавил вор. – Государь, умоляю…

– Не скули, – проговорил чужак с холодным смешком. – И я пока отпущу тебя ходить на свободе под солнцем. Однако… – Спокойный голос стал тише, а смех ушел из него, словно вода из разбитой чашки. – На тебе моя метка, ты мой, и когда-то я снова к тебе прикоснусь. Ты умрешь.

Конокрад рыдающе вздохнул и внезапно остался один со жгучей словно от огня болью в руке и шее.

Уже сидящий в седле (хотя никто не видел, как он туда вскочил) чужак развернул кобылу и направил ее через давку. Конюх коротко поклонился и растаял в толпе.

Кобыла двигалась быстро и уверенно. Гнев ее седока постепенно утихал.

– Меня сюда привели знамения, – сказал чужак своей кобыле. – Сюда, в этот зловонный город, когда мне не следовало покидать мои земли. – Он провел в Москве уже месяц – в неустанных поисках, вглядываясь в бесконечные лица. – Ну что ж: знамения тоже ошибаются, – заключил он. – И, в конце концов, оно было мимолетным. Возможно, час уже миновал. Возможно, час так и не настанет.

Кобыла развернула ухо к своему седоку. Он сжал губы.

– Нет, – заявил он, – я так легко не сдамся!

Кобыла шла ровной рысью. Мужчина покачал головой. Он еще не проиграл. Волшебство дрожало у него в горле, трепетало на ладони – наготове. Ответ лежит где-то в этом жалком деревянном городе – и он его найдет.

Он направил кобылу на запад, переводя в широкий галоп. Прохлада, царящая среди деревьев, поможет его мыслям проясниться. Он не проиграл.

Пока.

* * *

Запахи браги и собак, пыли и людей встретили чужака, когда он прибыл на великокняжеский пир. Бояре Ивана были крупными мужчинами, привычными к боям и к непростой жизни в стране морозов. Чужак ростом не мог сравняться даже с самым невысокими из них. Многие вытягивали шеи и разворачивались, чтобы посмотреть на него, когда он скользнул в гридницу. Однако никто из них – даже самые храбрые или самые пьяные – не могли встретиться с ним взглядом, и никто не попытался бросить ему вызов. Чужак занимал место за главным столом и пил медовуху, никем не потревоженный. Одна из прислужниц княгини сидела рядом с ним, глядя на него из-под длинных ресниц.

Иван, прищурившись, принял подарки от чужака и предложил ему пировать в его тереме. Приближался Великий пост, так что празднества были шумными. Но… «Тут все одинаковое, – думал чужак. – Все эти тупые сосредоточенные лица». Сидя в шуме и вони, он впервые ощутил… нет, не отчаяние, но готовность смириться.

Именно в этот момент в гридницу вошел мужчина с двумя рослыми сыновьями. Все трое заняли места за главным столом. Взрослый мужчина был совсем обычным, но хорошо одетым. Его старший сын держался горделиво, а второй ступал тихо и взгляд у него был спокойным и серьезным. Совершенно обычные…

И все же.

Взгляд чужака изменился. С этой троицей пришел порыв ветра, северного ветра. В промежутке между двумя вздохами ветер поведал ему историю – о жизни и смерти, о ребенке, родившемся с уходящим годом. А потом, чуть слабее, чужак расслышал рев и удар, словно волна разбилась о скалу. На кратчайшее мгновение в этом душном помещении он ощутил запахи солнца, соли и влажного камня.

– Кровь сохраняется, брат, – прошептал он. – Она жива, я не ошибался.

На его лице отражалось торжество. Он вернулся за стол (хотя на самом деле даже не пошевелился) и с внезапным восторгом улыбнулся, глядя в глаза сидящей подле него женщины.

* * *

Петр совсем забыл про чужака с рынка. Однако когда тем же вечером он пришел на пир к великому князю, то быстро о нем вспомнил: этот же чужак сидел среди бояр, рядом с одной из прислужниц княгини. Она взирала на него, и ее накрашенные веки трепетали, словно раненые птицы.

Петр, Саша и Коля были усажены слева от этой женщины. Хотя именно за ней сейчас ухаживал Коля, она даже не посмотрела в его сторону. Разъярившись, юноша пренебрег едой ради того, чтобы прожигать ее взглядом (чего она не замечала), играть рукоятью кинжала (с тем же успехом) и расхваливать брату красоту некой купеческой дочери (чего зачарованная даже не услышала). Саша старался держаться невозмутимо, как будто притворная глухота могла прекратить эти неблагочестивые речи.

У них за спиной осторожно покашляли. Петр оторвался от столь интересного зрелища – и обнаружил рядом одного из слуг.

– Великий князь желает с вами говорить.

Петр нахмурился и кивнул. После того первого вечера он почти не виделся со своим бывшим шурином. Он разговаривал с бесчисленными дворянами, щедро раздавал мзду и в ответ получал заверения в том, что если он будет и дальше делать подношения, то сборщики дани его не побеспокоят. Кроме того, он вел переговоры относительно женитьбы на скромной приличной женщине, которая стала бы заниматься его домом и растить его детей. Все шло своим чередом. Так что могло понадобиться князю?

Петр прошел вдоль главного стола, заставив псов, крутившихся у Ивана в ногах, щерить зубы. Князь сразу перешел к причине своего внимания.

– Мой юный племянник, Владимир Андреевич, княжич Серпуховской, желает взять в жены твою дочь, – объявил он.

Если бы князь сообщил ему, что его племянник решил заделаться сказителем и играть на гуслях, Петр и то удивился бы меньше. Он покосился на упомянутого княжича, который сидел и пил чуть ниже по столу. Племяннику Ивана было тринадцать лет: паренек, который вот-вот станет мужчиной, подвижный и прыщавый. При этом он приходился внуком Ивану Калите, покойному великому князю. Разве же он не мог рассчитывать на более знатную невесту? Все честолюбивые семейства, приближенные к князю, подсовывали ему своих юных дочерей, оптимистично предполагая, что за одну из них он зацепится. Зачем предлагать этот брак дочери человека, пусть даже и богатого, но не особо знатного – девушке, которую этот юноша даже не видел и которая к тому же живет довольно далеко от Москвы?

«О!» Петр отбросил свое изумление. Ольга издалека. Иван будет настороженно относиться к местным девицам, которые приведут с собой целую армию родичей: союз между влиятельными семьями обычно дает потомкам царственные амбиции. Прав у юного Дмитрия ненамного больше, чем у его двоюродного брата, а Владимир на три года старше наследника. Князья назначаются волей хана. За дочерью Петра дадут богатое приданое – но этим дело ограничится. Иван старается обуздать московских бояр… к вящей выгоде Петра.

Петр был доволен.

– Иван Иванович, – начал было он.

Однако князь еще не закончил.

– Если ты отдашь свою дочь в жены моему племяннику, я готов выдать за тебя мою собственную дочь, Анну Ивановну. Она прекрасная девушка, кроткая, как голубица, и, конечно же, сможет родить тебе еще сыновей.

Петр изумился во второй раз – и обрадовался несколько меньше. У него и так было трое сыновей, между которыми ему придется разделить свое имение, так что новых ему не нужно было. С чего это князю вздумалось тратить дочь-девственницу на человека, не имеющего большого влияния, которому нужна всего лишь разумная женщина для ведения хозяйства?

Князь выгнул бровь. И все-таки Петр продолжал колебаться.

Да: она Маринина племянница, дочь великого князя и двоюродная сестра его собственных детей, так что ему не подобало спрашивать, что же с ней не так. Даже если она больная, пьющая или гулящая, или… да, даже в этом случае польза от согласия на подобное супружество будет немалой.

– Разве я могу отказаться, Иван Иванович? – промолвил Петр.

Князь важно кивнул.

– К тебе завтра придет мой человек, чтобы обсудить приданое, – сказал он, и снова вернулся к своему кубку и своим псам.

Петру, который понял, что разговор закончен, осталось только вернуться обратно на свое место и сообщить сыновьям новости. Колю он нашел мрачно уставившимся в кубок. Темноволосый чужак ушел, а женщина осталась смотреть ему вслед с выражением такого ужаса и мучительной тяги на лице, что Петр, несмотря на все свои заботы, невольно поймал себя на том, что тянется за саблей… которой при нем не было.