Текст книги "Заплати другому"

Глава 7
Миссис Гринберг

Ее покойный муж, Мартин, верил в чудеса, только рак его все равно прибрал. С тех пор как супруг ушел, миссис Гринберг старалась вновь привнести эту веру, считая ее естественной для семьи, которой небесами предназначено жить в серо-голубом доме.

И в этот вечер, впервые за много лет, чудо сидело рядом с ней на садовых качелях, пока она потягивала охлажденный чай. Чудо улыбалось ей и сквозь нее, а она отвечала улыбкой.

Чудо в образе ее садика.

В последнее время ей стало сниться, как она, очнувшись, потянется, расправит, превозмогая боль, пораженные артритом суставы, усядется поудобнее у окна и увидит, что, как по волшебству, садик вновь стал единым целым. И вот в сумерках прохладного весеннего вечера сад – одно целое. Кусты подстрижены, трава покошена, клумбы выложены свежей кедровой щепой, заново выровнены граблями, мешки с опавшими листьями и обрезками веток сложены у обочины и станут достоянием истории в день вывоза мусора.

Нельзя сказать, чтобы чудо было нежданным, потому что она изо дня в день следила за тем, как соседский мальчик все это делает. Всего на голову выше него, она стояла рядом и показывала переплетения в розовых кустах, которые умоляли их проредить, и где опрыскивать, чтобы избавиться от тли, и на пробившиеся сорняки, и на почвенный покров, которому требовались подкопка, полив для возможности расцвести.

Однако у чудес находятся посредники, решила она, и после заметила, что в этот вечер охлажденный чай на вкус слаще обычного, хотя и готовила она его в точности как всегда, что от холодного стакана руки не так ломит артрит, как то было привычно.

И, словно бы заглушая эту совершенную гармонию как раз в тот момент, когда она обрела ее, на дорожке появился ее сын, Ричард Грин, регулярно навещавший ее – раз в два месяца.

Как у женщины по фамилии Гринберг оказался сын с фамилией Грин, было выше ее понимания, однако таково было его узаконенное имя, хотя им она никогда его не называла. Сын отрекся от фамилии отца, ее покойного мужа, словно бы стыдился, и мысль об этом пронзала голову в точности как мигрень, всякий раз внедряясь в мозг и готовя место для последующей изнурительной боли. Сын вышагивал на манер Джеймса Дина[12]12
  Джеймс Байрон Дин (1931–1955) – американский актер, исполнитель главных ролей в трех кинофильмах («К востоку от рая», «Бунтарь без причины» и «Гигант»), которые вышли в год его смерти. В этих картинах молодой актер представил сложный образ молодого человека с душевными терзаниями, запинающейся речью и пробуждающейся чувственностью.


[Закрыть] (или хотя бы похоже на того), выставляя напоказ все свое «я» без всякого изящества. Каждый раз, являясь с визитом, он все больше и больше походил на Элвиса с его большущими непослушными бакенбардами. Даже в прохладный весенний вечер он был одет в ужасную обтягивающую мышцы майку-безрукавку (не слишком-то уместную при волосатых плечах) и, несмотря на убывающий свет, носил солнцезащитные очки.

Ричард был смышленый, блистательный мальчик[13]13
  Аллюзия на песню «Brilliant Boy» американской рок-группы «The Rentals», популярной в середине 1990-х гг.


[Закрыть], но, похоже, без всякой отдачи, не то что соседский мальчишка, который при совершенно простой внешности и средних умственных способностях все же производил обратное впечатление той самой своей готовностью быть там, где в нем нуждались.

В свои сорок два Ричард не был человеком усердным, не был он и серьезным (если не считать серьезностью встревоженность), да и не особо был расположен к веселью или помощи. Но, возможно, интеллект не связан с весельем и усердием, вот только очень жаль, что уже поздно хоть на что-то променять мозги Ричарда. Похоже, их единственная подлинная цель состояла в том, чтобы терять любую работу, за какую он когда-либо брался: сын мнил себя с избытком способным для всего на свете. А у матери больше не было денег, чтобы одалживать ему, да и не стала бы она делать этого, даже если бы они и были.

Он встал на ступеньке крыльца, держа сигарету между кончиками согнутых пальцев.

– Привет, мам.

– Ну как? Что скажешь?

– О чем это?

– О садике.

Он круто повернулся на каблуках кожаных, двухцветных сапог и вздернул темные очки на голову, где уже начали редеть волосы.

– Проклятье. Ты заплатила кому-то. Я ж тебе говорил, что сделаю.

– Я не платила.

– Сама, что ли? Не смеши. Ты и руку-то в кулак не сожмешь.

– Соседский мальчик потрудился безо всякой платы.

– Очень смешно.

– А он – сделал.

– Это, должно быть, столько часов заняло.

– Он днями работал. Тебя как-то не случилось поблизости.

– Я говорил, что займусь.

– Говорил. Да. Вот только не сделал.

– Проклятье.

Он прошел в дом, включил телевизор, где шел повтор сериала «МЭШ»[14]14
  Телесериал по одноименному роману (1968) Ричарда Хукера (наст. имя. Ричард Хорбергер; 1924–1997), рассказывающий о работе врачей в полевом госпитале во время войны в Корее.


[Закрыть], и, хотя мать бросила вслед просьбу потушить сигарету, он не услышал – или сделал вид, что не услышал.

И, когда она вошла следом и обшикала всю опрятную гостиную освежителем воздуха с ароматом хвои, он принялся горько жаловаться на запах, уверяя, что тот вызывает у него кашель.

…

Сначала Тревор просто заглядывал поговорить, что уже было хорошо, миссис Гринберг и не ждала большего.

Она оказалась ближе к концу маршрута развозки газет, и мальчик немного подправил его, чтобы ее дом оказался самым последним. Он оставлял большой, тяжелый старый велосипед по ее сторону дороги, на газоне, приносил газету прямо к двери и стучал, наперед зная, что для нее это послужит сигналом выйти и забрать газету.

Миссис Гринберг настолько понравилась вдумчивая забота мальчика, что она всегда предлагала ему прохладительной вишневки, которую специально покупала для него, и он сидел за кухонным столом и беседовал с ней. Больше всего о школе, футболе, а потом о какой-то особой затее, которую придумал для занятий по обществоведению, о том, что ему нужны люди, которым он мог бы помочь, а она сказала, что у нее в садике надо бы поработать, а платить много она позволить себе не может.

Мальчик заявил, что платить вовсе не придется, а другим надо будет заплатить не обязательно деньгами, если только у нее их не полным-полно. Потом он нарисовал какие-то круги на кусочке бумаги, в одном из которых значилось ее имя, и объяснил, что такое «заплати другому».

– Это похоже на случайные проявления доброты, – сказала миссис Гринберг, но мальчик не согласился. Не случайные, совсем нет, в том-то и красота всей задумки, встроенной в прелестную схему сделки.

Было туманное субботнее утро, когда мальчик пришел (ровно в шесть, как обещал), и они стояли во дворе, возле старого домика, с которого шелушилась серая и голубая краска, и вдыхали запах сырого воздуха, а капельки с дубов над головой, падая, холодили, пробираясь до самых корней волос.

Мальчик трогал розы, словно цветы были щенками с еще не раскрывшимися глазами или редкими старинными книгами с золотым обрезом страниц, и миссис Гринберг понимала: он полюбил ее садик и тот ответит ему взаимностью. И еще она понимала, что возвращается кое-что из того, чего не было давным-давно и с чем слишком многое в ней уже распрощалось.

– Как идут дела с заданием? – спрашивала она, потому что понимала, как это важно для него, как нравится ему беседовать на эту тему.

Мальчик морщил лоб и говорил:

– Не очень-то хорошо, миссис Гринберг. Не очень-то хорошо. – И, помолчав: – Вы как думаете, может, на самом деле люди не станут «отплачивать добром дальше»? Может, просто возьмут и скажут, что отплатят, или даже сами захотят, а может, что-то выйдет не так или они так никогда за это и не возьмутся?

Миссис Гринберг понимала, что задачка поистине терзала его разум, что это один из тех перекрестков детства, на которых в обличье Санта-Клауса навсегда формируется или разрушается вера, а мальчик слишком добродетелен, чтобы сбиться с пути.

Вот почему она сказала:

– Правдиво могу говорить только за себя, Тревор, и говорю, что я действительно отнесусь к этому с тою же серьезностью, с какой, я знаю, относишься ты.

Ей до сих пор помнится его улыбка.

В тот день Тревор работал до того усердно, что даже не останавливался ни разу, чтобы вишневки выпить, а когда закончил, миссис Гринберг попыталась сунуть ему в руку бумажку в пять долларов: отдельно и безо всякой связи с «заплати другому», – но он и слышать ни о какой плате не хотел.

Мальчик проработал в садике все выходные и еще четыре дня после школы и после развозки газет, он пообещал прийти на следующей неделе и покрасить ограду, наличники на окнах и перила крыльца двумя свежими слоями белой краски.

А она все гадала, заметит ли Ричард разницу.

…

Миссис Гринберг медленно брела в продуктовый магазин, расправляя скованные суставы и мышцы, понемногу привыкавшие к нагрузке. Лишь бы выбраться из дому. Только представить, как безотрадно, когда сын навещает вас, а вы больше всего желаете оказаться где-то в другом месте.

Поздний сумрак лег на Камино, сквозь него жутковато пробивались светившие вполсилы фары легковых машин, когда она везла за собой плетеную проволочную сумку на двух колесиках, прыгавших на трещинах пешеходной дорожки. Миссис Гринберг всегда ходила одной и той же дорогой в один и тот же магазин самообслуживания, она чувствовала себя уютно в этой одинаковости.

Терри в тот вечер работала кассиром, а Мэтт упаковщиком – два самых приятных человека на свете. Обоим не больше двадцати, но у них всегда была наготове улыбка для старой женщины, никакого снисхождения, всегда хватало ума спросить, что хорошего было за день, как ее артрит, а главное, всегда выслушивали, когда она отвечала на расспросы.

Миссис Гринберг купила двенадцать банок консервов и пятифунтовый[15]15
  Чуть меньше 2,3 килограмма.


[Закрыть] пакет сухого корма для бродячих кошек, которые прибивались к ней, прохладительную вишневку для мальчика, бутылку любимого пива Ричарда, чай и куриные грудки без кожицы, а еще кашу с отрубями для себя.

Она все время думала, что Терри и Мэтт это как раз те двое, на кого можно рассчитывать, что они, наверное, «заплатят другим», а еще, может быть, та милая леди из «Кошкиного дома» в Северном округе станет подходящей третьей. Ричард взбесится, но, возможно, ему как раз и нужна суровая любовь, и с этой мыслью в голове миссис Гринберг вернулась к холодильному шкафу и поставила обратно на полку бутылку пива. Выпьет и вишневки или охлажденного чаю, а то и отправится домой, прихватив с собой курево и денежные неурядицы.

– Добрый вечер, миссис Гринберг, – приветствовала Терри, проводя купленными товарами перед сканером. – Сегодня проезжала мимо вашего дома. Садик выглядит чудесно.

Похвала была приятна, у пожилой женщины душа возликовала, как после танца с симпатичным юношей, когда она училась в школе: кто-то еще, помимо нее, это заметил и не остался равнодушным.

– Ведь правда, чудо? – воскликнула она. – Это все Тревор Маккинни устроил. Такой хороший мальчик! Вы его знаете?

Терри о нем слыхом не слыхивала, зато ее явно радовал прямо-таки сияющий вид миссис Гринберг, так же как и Мэтта, чья улыбка, как в зеркале, отражала ее собственную, когда он паковал кошачью еду.

Он стригся по-модному, этот Мэтт, красивый юноша с высоко выбритыми волосами по боковым сторонам головы и прядками подлиннее посредине, зато всегда был чист и свеж, будто говорил своим видом: я модерновый, но не панк.

– Приятно видеть вас такой радостной сегодня, миссис Гринберг. – Мэтт заботливо загрузил купленное в сумку-каталку, так чтобы все держалось в равновесии и не вызывало хлопот в дороге.

Приятно было бы и на Мэтта посмотреть, когда тот обрадуется, только, увы, замысел таков, что ее тогда рядом не будет. Молодым людям нужно немного отложенных на черный день денег, на учебу в колледже, например. Пусть даже их и не хватит, чтобы оплатить образование, но, может, на книги с одеждой, да мало ли на что им заблагорассудится их потратить, поскольку миссис Гринберг чувствовала: этим людям можно верить.

А еще та милая леди в «Кошкином доме», она сразу же пустит деньги на стерилизацию котов с кошками и на другие ветеринарные расходы. В ее приоритетах нет никаких сомнений.

Да, подумала миссис Гринберг, вновь выйдя в бодрящий, напоенный свежестью вечер. Все верно. Завтра утром она первым же делом оповестит кого надо по телефону.

…

Боль в груди появилась, когда она возвращалась домой.

Не в сердце, а скорее в легких, как при приступе гиперемии, и миссис Гринберг часто останавливалась, чтобы перевести дыхание. Не такая уж она и старуха, напоминала она себе, только-только за пенсионный возраст перевалила, зато после утраты Мартина заметила, как тело стало само по себе сдавать, словно бы не оставалось у него сил ждать. Словно бы все, что защищало организм, перестало заботиться о нем и лишь поторапливало хозяйку. Артрит с тех пор утроил свою хватку, и она становилась добычей любой пустячной заразы, вертевшейся вокруг.

Часто останавливаясь передохнуть, она сделала крюк (чего раньше не делала никогда), чтобы пройти мимо дома Тревора Маккинни. Такой приятный домик с округлой крышей под кровельной плиткой, в окружении растений, которые не выглядели чрезмерно разросшимися. Все портила покореженная, ужасная штуковина перед входом, напоминавшая жуткие останки после неприглядной смерти на шоссе. Миссис Гринберг представляла, как, должно быть, хотелось матери мальчика избавиться от этого ужаса, как хотелось ей вернуть былую простую красоту окружению ее жилища, возможно, она даже мечтала об этом так же, как и миссис Гринберг о своем садике.

Нынче вечером в доме гость, поняла она, остановившись дух перевести на тротуаре. Белый «Фольксваген-жучок», отлично ухоженный, стоял возле дома. Новый поклонник. Хорошо. Прежнего она видела, и он не показался подходящей ей парой.

Было видно в окно ярко освещенной столовой его лицо – правую его сторону в профиль.

Хорошо одетый чернокожий мужчина, такой красивый и утонченный.

Что ж, тогда хорошо. Для них хорошо.

Миссис Гринберг надеялась, что мать Тревора не станет никого слушать, не позволит никаким мелким умишкам встать у нее на пути. Ее в свое время пытались отговорить выходить замуж за Мартина, потому что тот был евреем, только она не послушалась, и Мартин стал лучшим мужем, какого только может желать женщина. Хороший человек он и есть хороший человек.

Возможно, мать Тревора выйдет замуж. Славно для мальчика, если она это сделает. С матерью Тревора миссис Гринберг никогда не встречалась, но знала, что та ей понравилась бы, потому что… взгляните, что она произвела на свет своим чревом и любящей заботой. Мальчика, способного полюбить садик ради больной, скованной артритом женщины, у которой уже нет сил любить этот садик, как следовало бы.

– У вас там хорошая женщина, – тихонько выговорила она, обращаясь к красивому, утонченному мужчине в окне, который, конечно же, не слышал. – Хорошая женщина с хорошим мальчиком. А вы позаботьтесь о них. Я знаю, что вы так и сделаете.

Когда она наконец-то добралась до дому, запыхавшаяся и с болью в груди, Ричард, благодарение Богу, уже ушел.

Она приняла горячую ванну и улеглась, кашляя, в постель, зная: что бы ни случилось теперь, садик будет под присмотром. Крыльцо надо подкрасить. Завтра она сделает несколько звонков, кое о чем договорится. То, что потом, не имело значения.

Даже если то, что случится следом, будет гадостью: воспалением легких или азиатским гриппом. Даже если не удастся выкарабкаться на этот раз, это будет не важно. Все уже улажено или будет улажено к тому времени.

Сон наваливался как что-то тяжкое и всепоглощающее, похожее на утешение из уст смерти: обещание встречи с ее Мартином и долгого, давно заслуженного отдыха.

Глава 8
Арлин

Арлин заглянула к Тревору пожелать спокойной ночи сразу же, как м-р Сент-Клер уехал. Как раз вовремя, как по часам. Что вообще в этом человеке было такого, что всякий раз заставляло ее чувствовать, будто она на пароход опаздывает или что-то в этом роде. И почему ей никак не отделаться от мысли, будто он делает это нарочно?

Тревор, лежа в постели, делал домашнее задание.

– Должна на работу идти, милый. У тебя в телефоне номер цел?

– А то, мам.

– А телефон Лоретты?

– Наизусть помню. Знаешь, я не боюсь. Никогда не боюсь.

– Знаю, милый. Зато я боюсь.

– Мам, я большой мальчик.

– А то, милый. Ты у нас взрослый.

Она присела на край кровати, убрала пальцами кудрявые прядки со лба сына. Знала, что ему, наверное, не нравятся телячьи нежности, какими одаривают детишек куда младше него, но сын недовольства не выказал.

Он до того походил на отца, что аж жутко делалось, даже взглядом потупленным, а ведь подними он его в тот момент да посмотри в ее глаза, может, и пришлось бы Арлин отводить их в сторону. Впрочем, он этого не сделал.

– Милый?

– Чего, мам?

– А ты не пытался…

– Что?

– Нет. Ничего. Должна идти.

– Нет, правда. Что?

– Не пытался ты… вроде как… свести меня с мистером Сент-Клером. Нет? Я просто уверена, что не пытался.

Эти (как у Рики!) глаза взметнулись и уставились прямо в нее, а ей чудом удалось не отвести взгляд.

– А что? Тебе он не нравится?

Будто кулаком в живот ударили, никак не меньше, когда она поняла: он пытался. Пусть и не было особой уверенности, отчего это кажется таким важным. И тут, глянув на домашнее задание Тревора, она увидела лист бумаги, на котором была изображена его задумка. Круги, как те, что чертил по грязи Джерри, тогда, между двумя кометами, когда мгновенная вспышка высветила веру в то, что жизнь можно изменить.

А то, может, и две жизни.

Круги на бумаги были пустыми, все, за исключением трех верхних. Первой волны. В один было вписано имя Джерри, а потом вычеркнуто, отчего Арлин вдруг сделалось бесконечно грустно, словно бы единый росчерк разом лишил Джерри шанса. Во втором круге стояло: «М-р Сент-Клер», – и тоже было вычеркнуто, что тоже вызвало в ней какое-то чувство, хотя она ни назвать его не могла, ни отделаться от него. В третий круг было вписано: «Миссис Гринберг», – что, слава богу, вовсе ни о чем ей не говорило. По крайней мере, эту самую миссис Гринберг не выносят вон с цветами, – во всяком случае, насколько Арлин было известно.

Поначалу ее собственные слова прозвучали не совсем правильно:

– Ну, вообще-то, Тревор, нет. Не думаю, что он мне по-настоящему нравится. Он на меня как-то нервно действует. А что? Он тебе нравится?

– Ага. Еще как.

– Почему?

– Не знаю. Думаю, потому, что ему можно всякое сказать. А он потом тебе всякое в ответ скажет. Просто и честно – разом. О чем ни подумаешь, можешь просто сказать. Это ведь здорово, правда?

– Ну-у, думается, так, только… милый, просто не могу понять, зачем тебе это понадобилось.

– По-моему, он одинок, мам. И, я знаю, ты тоже. И ты всегда говорила, что нельзя судить о людях по тому, как они выглядят.

– Да. Это верно. Нельзя. – Арлин так много узнавала из этих коротеньких разговоров с сыном. Он всякий раз клялся, что от нее чему-то научился, что только повторяет за ней. Но получалось, что мудрость его советов заставляла ее каждый раз ломать голову, достаточно ли она мудра, чтобы следовать им. – И дело, милый, вовсе не в том, никак не в том, кто как выглядит, просто… ну, ты же не хуже других знаешь, что твой папка скоро вернется.

Поначалу Тревор не ответил, лишь взглянул на нее с таким выражением, от которого у нее под ребрами будто все сосульками поросло и дышать стало трудно. Если б ее принудили описать этот взгляд словами, то так и подмывало назвать его взором жалости, только наверняка сыну не хотелось быть таким жестоким.

– Мам. – Арлин не желала слушать того, что он скажет дальше, но язык не повиновался попыткам предотвратить неизбежное. – Мам. Уже больше года прошло.

– И что?

– Он не вернется.

А она так старалась уберечь дом от грязи этих слов, даже в самых глубинах уставшего разума не держала их, даже в четыре часа бессонного утра. И вот они прозвучали, и понадобились крайние средства, чтобы отбиться от них.

И Арлин сделала то, чего не делала никогда. Никогда за все двенадцать лет: подняла руку на собственного сына и наотмашь ударила тыльной стороной ладони по губам. Пыталась удержать руку, еще не достигшую цели, но было уже бессмысленно, а может, сигнал от мозга вовремя не прошел.

Сын глянул на мать с укоризной, ни хворостиночки не подбросив в разгоравшийся костер стыда, пламя которого уже грозило сжечь ее заживо.

Никогда больше не ударит она Тревора, клялась себе Арлин, никогда.

И тут же, обратив все к худшему, не в силах справиться со стыдом, круто развернулась и бросилась прочь, оставив его одного.

…

От дыма слезились глаза. Так случалось каждую рабочую ночь в ее жизни и не прекращалось с тех пор, как вернулся домой один только грузовик – на каком ни поездить, какой не продать, но за который надо платить по полной.

Конвей Твитти[16]16
  Конвей Твитти (наст. имя Гарольд Ллойд Дженкинс, 1933–1993) – американский певец и композитор, один из наиболее популярных исполнителей кантри в 1970-1980-е гг.


[Закрыть] орал в динамиках музыкального автомата, что ей ничуть не нравилось и еще больше портило и без того гнусное настроение, лишь иногда становилось легче: рев перекрывался громкими голосами да звоном пивных банок.

Звяканье бутылок, запах алкоголя – каждую ночь то был один крохотный шажок от всего, что она могла себе позволить. То и дело ни с того ни с сего пивной дух бил струей в нос, холодным слизняком заползал в рот, такой настоящий, осязаемый, что и не выдумать. Двадцать дней уже творилось такое, и каждая следующая ночь, казалось, давалась труднее, чем прежняя.

Половину этого времени она звонила Бонни в три часа утра, пробуждала от крепкого сна, и Бонни ворчала: «Детка, бросай эту чертову работу». Только Бонни легко было говорить, а где, скажите на милость, Арлин другую отыщет?

До чертиков расстроенная всей этой катавасией, она бешено злилась на себя за то, что выместила зло на своем мальчике.

Драчливость могла и теперь ей в кровь войти, как собаке, загрызшей первого цыпленка и возымевшей к тому вкус. Ведь всякий раз, когда горлан-деревенщина с бородой и татуировками по всему телу склоняется в проход и похлопывает ее по попке, рука так и норовит забыться еще разок: только на этот раз удар по морде был бы отрадой. Она то и дело бросала взгляд на часы, надеясь улучить минутку и, освободившись, позвонить Тревору, пока тот не уснул, но минутка такая, похоже, и не думала наставать.

И, если еще раз придется орать, чтобы ее расслышали в этом гаме, если еще разок придется просить, чтоб снова проорали заказ, только чтоб расслышать его ничуть не лучше, чем до того, ну, тогда она просто не знает, что сделает. Хотелось бы знать, что она вытворит, только на самом-то деле – ничего не поделаешь.

Годы назад еще может быть. «Возможности» было не таким уж бесполезным словцом. А теперь есть мальчик, о нем думать надо. Убить себя, убить кого-то, рявкнуть боссу, чтоб катился подальше, – всего этого в ее меню уже много лет нет, может, и навсегда ушло. Ей бы и одной работы хватило, если бы не этот чертов грузовик.

А потом она лопухнулась с заказом для девятого столика. «Бад», «Курз»[17]17
  Сорта пива.


[Закрыть], какая им, к черту, разница, этому сборищу нерях, слишком пьяных, чтобы вкус-то почувствовать?

Она спряталась за спину Мэгги, сказав, что, подходящее на то время или нет, но у нее перерыв на пять минут. Ей жутко не нравилось работать с Мэгги, по сути милой и приветливой девушкой, всегда готовой помочь. Мэгги была здоровенной, неуклюжей дылдой с потешной фигурой, ее никому не хотелось ущипнуть, и на долю Арлин доставалось больше вольностей, от которых ей приходилось чаще увертываться и отбиваться.

Звонила она из кухни, ошарашивающей магистрали со снующими туда-сюда телами, обычно одними и теми же немногочисленными телами, ни одному из которых (не то что ей!), казалось, и дела не было до мерцающего жара над плитой или запаха шкворчащего масла.

Тревор ответил после четвертого звонка, еще немного, и у нее сердце остановилось бы.

– Милый, с тобой все в порядке?

– Конечно, мам. Со мной всегда все в порядке.

– Ты уже спал?

– Нет еще. Но через минуту лягу. Я книгу читал про Вторую мировую войну.

– Тревор, я так виновата. Я говорю, я очень, очень виновата. Мне так стыдно, что я ударила тебя, просто выразить не могу. – Арлин примолкла, надеясь, что что-нибудь, что угодно, избавит ее от обязанности продолжать. – Я все сделаю, чтобы загладить это. Все что хочешь.

– Ну-у.

– Что хочешь.

– Думаю, на такое ты не пойдешь.

– Что хочешь.

– Отвезешь меня Джерри навестить?

«Ого! Только и всего-то, а?» Вас, спросила она тогда Джерри, не тошнит от таких моментов, когда появляется ощущение, будто все мы одинаковые? Нет, Джерри они нравились. Очевидно, на Арлин накатывал один из таких тошнотворных моментов. Будто видишь человека, который гнусно тебя кинул, по-настоящему все смешал с грязью, – и вот ты ему прямо на глаза попалась. А ты только и видишь, что те же самые горечь и напряг, какие тебе самой известны, и незачем объяснять, как мог человек с благими намерениями натворить всю эту гнусность.

Рики как-то заявился после того, как с Шерил помирился, поступок отвратительный, мерзкий, а на вид – тот же самый мужик, только чуть больше усталый, чуть больше озабоченный и пришибленный.

– Ты хоть знаешь, где он?

– Сможем выяснить.

– Ладно. Ладно, отвезу, но сейчас я должна вернуться на работу, Тревор. Будь хорошим мальчиком. Почисти зубы.

– Мам.

И Арлин быстренько дала отбой, избавляя себя от признания в том, что обращается с сыном как с трехлетним малышом всякий раз, когда оставляет одного на ночь.

Кухонная дверь распахнулась под ударом ее плеча, открыв путь туда, где громче громкого пел Рэнди Трэвис[18]18
  Рэнди Трэвис (р. 1959) – знаменитый американский музыкант – исполнитель песен в стиле кантри и актер, обладатель множества музыкальных наград.


[Закрыть] и где столбом стоял запах пива и потных мужиков. Слишком долгие часы, слишком куцая зарплата. Никакой возможности выспаться. «Только продержись до трех, Арлин!» А потом, следуя зову мудрости, постарайся не замечать, как уходит этот невозможный мир, а завтра наступит еще один рабочий день. Еще один день без пива.

…

У женщины в приемной окружной тюрьмы накрашенные кроваво-красным лаком ногти были до того длинными, что по клавишам она стучала карандашом с ластиком на конце. Сидела она нога на ногу, в коротенькой юбке в обтяг, жевала жвачку в такт клацающим звукам клавиш. Арлин это раздражало, и она покрепче вцепилась пальцами Тревору в плечо.

– Имя?

– Арлин Маккинни.

– И вы здесь для свидания с…

– Джерри Бускони.

– Могу я взглянуть на документ, удостоверяющий личность?

Арлин сунула через стойку водительские права, что сделала с отвращением, потому как на фото она выглядела просто жуть. Вообще-то ей казалось, что женщина, может, и ухмыльнется на ее счет, хотя и понимала: наверное, воображение малость разыгралось.

– Ожидайте там, – произнесла дама, возвращая права и указывая одним из своих потрясающих ногтей.

Казалось бы, вполне простая просьба. Пока Арлин не испробовала. И выяснила, что ей с Тревором предстоит ожидать не в одиночку, как она воображала, а в комнате, где было полно чумазых детей, какой-то старик храпел, разинув рот, сидели женщины с браслетами (настоящими и татуированными) на лодыжках, прокуренными до черноты зубами и глазами, застланными кровавой мглой утраченных иллюзий. Были и стеснительные женщины, уставившиеся в пол, будто в ожидании, что их побьют, с назойливыми малышами и сопливыми младенцами.

И без свободных стульев. Только ничего другого предложено не было, вот и стояли они с Тревором в углу. Арлин вцепилась сыну в рукав, терзаясь от мысли, что люди подумают, будто Джерри ее муж, а если так, то с чего бы это ей так уж и противиться тому, что подумают.

Прошло десять минут, и каждая воспринималась как целый день, потом их впустили в помещение, где стоял длинный стол с бесконечным рядом стульев, перегородками из плексигласа и телефонами. Прямо как в кино. Мужчины в оранжевых одеяниях занимали противоположную сторону, брали трубки, а женщины плакали, прижимали ладони к стеклу – прямо как в кино.

Еще несколько томительно долгих минут.

Никаких новых заключенных, никакого Джерри, только еще больше ожидания, еще больше тисканья руки Тревора, может, слишком сильно, до боли.

За перегородкой появился надзиратель, проталкивающийся позади ряда заключенных (все, к горькому сожалению Арлин, казались на одно лицо, такое ей знакомое). Она подалась вперед и постучала по стеклу, охранник в форме взял телефонную трубку:

– Нелады?

– Что стряслось с Джерри Бускони?

– Он не выходит.

– Что вы хотите этим сказать – «не выходит»? Мы с сыном приехали сюда черт-те откуда навестить его.

– Не можем убедить его выйти на свидание. Говорит, он не в настроении.

«Не в настроении! Джерри Бускони не в настроении увидеться с мальчиком, который всегда был в настроении отдать ему все заработанное нелегким трудом после школы. Настроение – это сильно. Это роскошно. Да-а, здорово, ничего не скажешь».

– Я могу записку оставить?

– В приемной.

– Спасибо.

Джерри!

Не могу заставить себя выговорить «уважаемый», потому как в данный момент ты для меня вовсе не уважаемый. Могу простить тебе то, что ты попал за решетку, потому как все мы косячим, и я не исключение. Но этот мальчишка, который помог тебе и рассчитывал на тебя, приехал проведать, как у тебя дела, а ты не в настроении. Что, по-моему, делает тебя восемнадцатью разновидностями гнусной дешевки.

Мне всегда легко взбеситься из-за него, по сути, это неотъемлемо от меня, только правда в том, что бешусь я еще от того, что ты и мне наделал. Понарассказывал мне про всякие надежды и мечтания, так что не мог мне не понравиться, оно ведь было бы куда легче, если б ты мне никогда не нравился или никогда не вызывал во мне доверия – так ты даже эту малую отраду отнял.

Не многие вызывают у меня доверие, а потом, когда я делаю исключение, похоже, всякий раз оказывается, что не тому доверяюсь.

Уноси свою жалкую задницу отсюда и после сделай, что обещал мальчику для его школьной затеи, которая очень важна для него.

Только знаю, не сделаешь, потому как ты трус, наркоша несчастный, чего я не в силах простить, ведь люди могут измениться, пусть даже и кажется, что у них это не выйдет, но если сегодня ты нам в лицо посмотреть не можешь, это говорит о многом, что ты натворишь потом.

Я не верю в падающие звезды, а если и верила когда-то, то больше не стану, и это то, что ты сделал нашей семье.

Пораскинь мозгами об этом, пока будешь казенное бельишко стирать в тюрьме штата, куда, как говорят, тебе на следующем автобусе ехать.

Мой парень хочет приписать что-то к этой записке, когда я закончу, а я уже закончила.

Арлин Маккинни.

Привет, Джерри.

Надеюсь, ты в порядке и еда не слишком противная. Вам дают телевизор посмотреть? Напишешь мне, пожалуйста, из тюрьмы штата? Никто мне раньше такого не делал.

Ну, пора идти. Мама сердится.

Твой друг Тревор.

Из дневника Тревора

Куда уходят люди, когда умирают? Должны ж они куда-то уходить. Правильно?

Было бы очень странно думать про миссис Гринберг, будто ее нигде нет. Слишком уж грустно. Так что, я считаю, она все равно есть где-то там. Потому как могу думать об этом, что захочу. Потому как заметил, что все думают об этом по-разному. Вот как мне представляется: можно думать, что хочешь.

Понятно, мне надо будет за садиком ухаживать, чтоб он и впрямь красивым оставался. А еще кошки! Елки! Только вспомнил. Кому-то ж придется кормить всех этих диких кошек. Хотел бы я знать, сколько кошачья еда стоит.