Текст книги "Мое чужое сердце"

О докторе Васкес

Она только что приходила ко мне в палату побеседовать со мной перед большим событием. По счастью, к тому времени я уже успела управиться со всеми своими записями.

Когда я ее увидела, то поняла, что время пришло. И ощутила, что в груди у меня, как говорится, екнуло. Нет, думаю, не следовало упоминать мою грудь. Это немного эвфемистично. Екнуло-то как раз мое сердце. Может, оно понимает, что его дни сочтены. Но, по-моему, то была всего лишь реакция на страх. Знаете же, как учащенно бьется сердце, когда вам страшно? Типа того.

Так вот, вдруг ни с того ни с сего я стала чувствовать свое сердце и подумала: «О, боже мой. Нельзя же просто вырезать его и выбросить. Это мое сердце! Без вопросов, сердечко так себе, но оно мое. Оно у меня всю жизнь было. Оно – это я. Как-никак. Кем я стану без него?»

Только ничего этого я доктору Васкес не сказала, так как у нее впереди важная работа и я не хотела, чтобы то, что ей вот-вот предстоит сделать, казалось еще более таинственным и сложным, чем требуется. Ей, я имею в виду. Пусть где-то на задворках моего разума и сидела мысль, что для меня, наверное, это дело было куда более таинственным, чем для нее. Она все время сердца пересаживает. А у меня это первый раз.

Она встала у кровати, потянулась к моей руке, и я дала ей ладонь.

Поинтересовалась, как я себя чувствую.

Наверное, это кажется очень простым вопросом. Во всяком случае, не для меня.

Я ответила, что, по моим представлениям, я близка к норме, как любой, кто мог оказаться в моем положении, она улыбнулась, и я уверилась, что она и вправду слушала. (Полно людей, которые спросят, как ты себя чувствуешь, но, как правило, когда отвечаешь, если внимательнее присмотришься, то видишь, что они и не слушают на самом-то деле.)

Доктор спросила, не хочу ли узнать что-то об операции. Вы понимаете. Всякие последние вопросы.

Я ответила, что в данный момент мысли у меня такие: может, чем меньше я знаю об этом, тем лучше, – и врач слегка рассмеялась.

– В самом деле? – уточнила она.

– Нет, шучу, – ответила я. – Можете рассказывать.

– Что ж. О сердечной хирургии вам уже известно очень много. Слишком много для девушки вашего возраста, по правде говоря… У меня вызывает сожаление то, что вы стали таким спецом. Вероятно, это похоже на по-настоящему уникальную операцию, в некоторых отношениях так оно и есть, однако основная последовательность событий ничем не отличается от процедур, какие уже были у вас в прошлом. В чем-то она проще. Мы делаем разрез того же размера. Так же пропиливаем грудину, с той разницей, что на сей раз нам придется пройти через большее число проволочек, оставшихся от последних манипуляций. И вам, наверное, известно, как мы применяем прижигающую присадку для уменьшения кровотечения…

– Ну да, – поежилась я. – Терпеть не могу эту штуку. Она, по правде, гадко воняет.

Врач глянула на меня с некоторым любопытством:

– Кто вам рассказал об этом?

Тут я поняла, что дала маху, заговорив о том, о чем давным-давно обещала себе никогда не заговаривать.

Ойкнув, сказала:

– Это долгая история. Не обращайте внимания.

Понимаете, когда мне делали ту третью процедуру, когда мне было четыре года, я то ли увидела, то ли мне приснилось кое-что из того, что происходило. Понятия не имею, явь то была или сон, и, наверное, не узнаю этого никогда.

Просто помню: я видела себя лежащей на столе, только мне совсем не было видно голову, потому что она была скрыта такими голубыми занавесками. Моя грудная клетка была распахнута такими большими металлическими щипцами, а надо мной стояла доктор Васкес вместе с еще одним хирургом, тремя сестрами, анестезиологом и мужчиной за аппаратом «Сердце-Легкие». Все смотрели на мое сердце. Следили, как оно останавливалось. Она положила туда, на мое сердце, кучу льда. Чтобы замедлить сердцебиение и остановить его. Я видела влажные кубики, заполняющие полость в моей груди.

Вообще-то анестезиолог и врач за аппаратом «Сердце-Легкие» туда не смотрели. Они стояли слишком далеко от стола. Они наблюдали за мониторами. Только выходило более-менее так же, потому что они тоже следили, как останавливалось сердце. Даже четырехлетка знает, что значит, когда красная линия становится ровной. Во всяком случае, эта четырехлетка знала.

Через минуту хирург вынула основную кучу льда и отсосом убрала остальное, и мне стали видны две толстые трубочки крови, тянувшиеся от меня к аппарату «Сердце-Легкие», у крови, что приливала, и той, что уходила, были разные оттенки красного.

Работу доктор Васкес то и дело прерывала, чтобы пустить в ход эту самую прижигающую присадку там, где все еще кровоточило, и, когда она касалась окровавленной живой ткани, взвивался дымок или парок и плохо пахло.

Может ли запах присниться? Может быть. Но, наверное, нет.

Я наблюдала минуту-другую откуда-то сверху, и мне все было видно по-настоящему хорошо. Я видела прямо под собой. Будто я смотрела сверху, оттуда, где светили лампы.

О, и еще одна маленькая причудливая подробность. Играло радио. Что-то вроде мягкого классического рока.

Лучше всего я запомнила странную тонкую простыню, какой укрыли мое тело, она прямо липла к коже. Она была красновато-желтого цвета из-за содержавшегося в ней йода, и сначала я подумала, что это кожа у меня такая, она делала меня похожей на покойницу. Из-за нее кожа выглядела, как бумага, казалась необычной, словно мне сто лет или даже будто бы я разлагаюсь. Было очень противно.

Это и запах прижигания. Его, по правде, забыть трудно.

Я никогда ни у кого не узнавала такие подробности после операции и никогда никому не говорила о том, что то ли видела, то ли мне приснилось. Потому что знала: от этого моя мать вообще чокнется. Ведь если это не был сон, значит, это что-то вроде минутного мертвого состояния. Я имею в виду, если у тебя не бьется сердце, это что? В данных обстоятельствах сказать трудно.

Только я усвоила: не обо всем, что с тобой случилось, надо рассказывать. Кое о чем лучше не упоминать.

Впрочем, вернусь к разговору с доктором.

Пока я обо всей этой ерунде думала, она сообщила мне еще больше подробностей об операции и о том, чего ожидать, но я лишь вполуха слушала и не настолько хорошо запомнила, чтоб сейчас это записать. Впрочем, больше всего говорилось про аппарат «Сердце-Легкие». Как он будет поддерживать кровообращение во мне, чего больше ничто не может. Как будто я уже не в курсе этого.

– Хотите еще что-нибудь узнать?

– Сердце уже тут?

– Нет, но его извлекают. Прямо сейчас. Пока есть время на изъятие, поскольку у донора искусственно поддерживается жизнь. Но вскоре оно будет в пути.

И я подумала: «Боже, может, еще будет время написать».

– Вы отвезете меня в операционную и вынете мое сердце, пока будете ждать другое?

– Мы намерены отправить вас в операционную, пока ждем, да. Но мы не дадим вам пройти то, что мы зовем точкой невозврата. По-моему, вам известно, что я имею в виду. До тех самых пор, пока не увидим, как донорское сердце проходит в дверь операционной. Не потому что возможна какая-либо неурядица. Однако – никогда не знаешь. А что, если вертолет разобьется?

– Какая может быть разница? Без него я все равно умру в любом случае.

– Разница есть, – возразила она.

Мне подумалось, что она подразумевает: для нее. Не уверена, какая может быть разница для меня.

– Могу я попросить об одолжении?

– Конечно. Что угодно.

– Я знаю, в последние два раза, когда меня оперировали, вы прикладывали к моему сердцу пластины дефибриллятора. Чтоб оно снова заработало. – Этого я не видела, просто знала из того, что мне говорили. – И это нормально, потому что это было с моим старым сердцем. Только я читала, что иногда пересаженное сердце само начинает биться. Не всегда, но бывает. Иногда его просто отогревают, а оно начинает работать. Может, вы могли бы дать ему шанс. Понимаете. Самому забиться. Ведь я отношусь к нему как к какому-то гостю. В переносном смысле. Я буду привыкать к нему – и наоборот. И хочу, чтобы отношения у нас с ним сложились правильно с самого начала. Понимаете. Будьте радушны. Отнеситесь к нему как можно вежливее.

Хирург улыбнулась, но я не могла сообразить, о чем доктор думает. Надеялась, что она слушала меня правым полушарием мозга или, по крайности, обеими полушариями сразу, а не только тем, что за ее профессию отвечает, – левым.

– Условия будут диктовать обстоятельства, – сказала она. – Но я буду держать твою просьбу в голове. Мы будем настолько радушны, насколько способны.

– Спасибо, – произнесла я. – И еще одно. Это про мой дневник.

– Хорошо. И что про твой дневник?

– Я хочу записать в него что-то про операцию по пересадке. Но сделать этого не смогу. Потому что пропущу все на свете. Надеюсь, что вы сможете.

– Вы хотите, чтобы я написала в ваш дневник?

– Об операции. Ага.

– Что же вы хотите, чтобы я написала?

– Не знаю. Все, что покажется важным. Все, что захотите. Он будет на посту дежурной сестры. Сейчас я вам его дать не могу, потому что хочу еще повозиться с ним до того, как меня придут готовить. Но я всегда оставляю его у дежурной сестры, если только не бодрствую и не пишу в нем, потому что не хочу, чтобы его читала моя мать. А она, думаю, не преминула бы, выпади ей хоть полшанса. Так что просто верните его сестре на пост, когда закончите, хорошо?

Тут наступило молчание. И один раз она почесала голову.

– Просьба немного необычная, – заговорила врач. – Не могу сказать, чтобы о таком меня раньше просили. Но, полагаю, кое-что я могу сделать.

– Спасибо.

Потом она пожелала мне всего наилучшего и всякую такую обычную ерунду, какую говорят человеку в моем состоянии, а как только она ушла, я записала в дневник все, что смогла запомнить о нашем разговоре. В сильной спешке.

Сон про сердце, если только это мне не снилось

Ну вот, еще одно, что то ли было сном, то ли не было. Я даже не уверена, как должна отличать одно от другого.

Я решила, что записала все, что хотела, вот и погрузилась в легкий короткий сон минут, может, на десять-пятнадцать. Такой, в каком ты всего на три четверти спишь.

И во сне я увидела сердце.

Не само по себе настоящее сердце, я хочу сказать. Не просто красный мускульный мешок в паутине вен.

Скорее его движение. Путь ко мне.

Я спала и видела медицинский контейнер-холодильник. Болтается в чьей-то руке. Быстро пересекает автостоянку. Устанавливается в вертолет, держится в полной неподвижности, пока вертушка взлетает и на полной скорости несется по направлению ко мне. Он ярко-оранжевый. Холодильник, я имею в виду. Похож на оранжевый цвет безопасности на автострадах. На нем выписаны слова «Трансплантат» и «Орган». Возможно, «Орган-трансплантат» или, может, «Орган для трансплантации». Не уверена, потому как мне не видно контейнер целиком, уж так его закрепили. Но, не считая этого, все остальное видно по-настоящему хорошо. Я вижу даже клубочек пара от сухого льда.

Потом я проснулась, мамы все еще не было, и я гадала, было ли только что случившееся одним лишь сном или хоть какой-то кусочек происходил на самом деле. Может, часть моей души настолько слилась с перевозкой сердца ко мне в больницу, что я должна была встретить его и сопровождать.

Только не думаю, что от сухого льда поднимался бы клубочек пара. По-моему, ничего не будет, пока контейнер не откроют, чего не сделают, пока он не окажется в операционной со мной, а потом, наверное, вознесется целое облако пара. Но пока эти медицинские холодильники закрыты, а они закрыты абсолютно плотно, никакой парок не пробьется.

Может быть, я спала и мечтала одновременно и каким-то чудесным образом вставила этот маленький эпизод в свой сон.

А остальная часть, наверное, была реальной.

Жаль, мне это не приснилось до того, как доктор Васкес пришла побеседовать со мной, тогда бы я спросила про медицинский холодильник, какого он цвета, но, может, она и сама не знает, потому что его тут все еще нет.

Кроме того, вдруг все это было одним лишь сном и ничем больше.

Только, по правде, я так не думаю. Я очень хорошо все чувствую. И это не было похоже на сон.

Секрет про меня и это сердце

Вы понимаете, о чем я говорю не переставая? Про смену формы? Смену мест? Про угасание тут и свечение где-то еще?

Так вот, с одной стороны, приближается смерть. Радости от этого никакой.

С другой стороны, пусть это и не тот исход, к какому вы сознательно стремитесь, но и он начинает казаться каким-то… умиротворяющим. В сравнении с альтернативой.

Противоположно тому, когда врач-хирург вскрывает тебе грудь сверху донизу, проламывается электропилой через грудину, раздвигает грудную клетку (до тех пор пока она не распахнется так, что хирург может влезть в нее обеими руками в перчатках, а все остальные в операционной – увидеть твое слабое инвалидное сердце, старающееся изо всех сил, но справляющееся из рук вон плохо), вырезает это несчастное сердце, которое – наиважнейший орган выживания, хотя это ни о чем и не говорит, выбрасывает его и вшивает большой мускульный ломоть от кого-то совершенно другого, потом отвозит тебя на каталке в интенсивную терапию, где ты позже просыпаешься с ощущением, словно стояла на коленях посреди улицы, а мчавшаяся машина саданула тебя прямо посередине груди (невзирая на укол морфия, способного уложить небольшую лошадку).

Не то чтобы я не рада ее умению. Не хочу казаться неблагодарной. Не то чтобы я не буду по-настоящему счастлива, когда это кончится. Только прямо сейчас это продолжается. Прямо сейчас я смотрю этому прямо в глаза и пишу чертову правду о том, что чувствую. Просто пытаюсь описать, что ощущаешь после того, как внутренние часы были перезапущены, а новый механизм неожиданно настроился на большую боль и борьбу.

Это громадный секрет про меня и про это сердце. У меня сейчас, когда все произошло, смешанные чувства по поводу его появления.

Прошу вас, кто бы ни взялся это читать, пожалуйста, пожалуйста, никогда-никогда не рассказывайте моей маме о том, что я только что написала.

Дорогая Вида!

Сижу в ординаторской с двумя хирургами, которые ассистировали мне при пересадке тебе сердца. Обмениваемся мнениями о том, что написать. Совсем не уверена, что делать, и, хотя эти двое оказывают мне громадную помощь в операционной, они мало чем способны помочь в ординаторской при записях в дневник. Так что просто буду стараться по мере сил.

Мне кажется, у вас нет желания узнать как можно больше чисто медицинских подробностей, вроде того, заказывала я или не заказывала дополнительную дозу крови, да как беспокоило сестер в ОИТ количество жидкости в ваших дренажах, или как долго мы следили за новым сердцем, прежде чем решили, что с вами все нормально и нам можно пойти попить содовой. Все это есть в моих записях, если вас заинтересует, но, как мне кажется, вы мне свой дневник дали не за этим. Так что я выскажу еще несколько личных замечаний, которые идут у меня от самого сердца. Насколько это устраивает?

Я знаю вас давно, Вида. Мы возвращаемся немного назад, не так ли? Это был третий раз, когда я вскрывала вашу грудную полость и видела, как бедное блокированное сердце изо всех сил старалось разгонять кровь. Первые два раза, разумеется, были второй и третьей стадиями ваших процедур Норвуда.

Отмечу пару моментов.

Первый. Всякий раз, скрепляя грудину пациента, я выражаю пожелание или, в зависимости от случая, даже читаю молитву: это последний раз, когда кто бы то ни был имел возможность воочию видеть биение этого сердца. Вам я такого желала уже дважды и помню ощущение от мысли, что ваше бедное сердце в своей короткой жизни слишком уж часто подвергалось выставлению напоказ и досмотру. Только на сей раз мне довелось пожелать этого с большей убежденностью. Когда проходишь вторую стадию Норвуда, уверенной быть трудно. Нереалистично. Понимаешь, что, наверное, будет и третья, особенно в вашем случае. Потом, после третьей, ты просто не знаешь.

Однако на сей раз мы, возможно, действительно добились своего.

Надеюсь на это.

Второй момент. Хочу сказать, что, невзирая на то что с медицинской точки зрения такое звучит нелогично, я чувствую некоторую вину перед вашим старым сердцем. За то, что перестала ему помогать. Оно было все еще живо, все еще старалось. Пришлось напомнить себе, что оно одновременно и слабело, а вскоре и покончило бы с вашей жизнью. Но всякий раз, когда я видела его, оно казалось таким отчаянно смелым в своих трудах.

И последнее. И это то, с чем оба моих коллеги согласны на сто процентов, а мы заглядывали во много грудных полостей и видели множество разных состояний. Мы видели сердца старые, дряхлые, чрезмерные по объему и покрытые жировыми отложениями. Видели сердца новорожденных размером едва ли не с грецкий орех. Видели внове пересаженные сердца, маленькие и подходящие, и бьющиеся в старых телах, выглядевшие слишком молодыми и задорными для своего окружения. Мы видели сердца с единственным желудочком, как ваше, силившееся делать свою работу вопреки подавляющему неравенству сил. Но есть одно, чего мы никогда не привыкнем видеть, – пустая грудная клетка, в которой сердца нет вообще. И сколько бы пересадок ни делали, мы действительно так и не привыкли к поразительному потрясению от такого зрелища.

И еще одно, о чем, я догадываюсь, вы захотите узнать. Я не применяла электрошок к вашему новому сердцу. Пошла бы на это, если бы пришлось. Если бы сердце фибриллировало хотя бы на несколько секунд дольше. Но я помнила вашу просьбу и дала ему чуть-чуть больше времени. Просто согрела его и доверилась ему на долю-другую секунды больше – и оно начало биться само. Я помню, вы сказали мне, что это важно. Уготовить ему радушное начало.

Хорошей вам жизни, Вида. Разумеется, я еще увижу вас, но, надеюсь, по прошествии ближайших нескольких лет видеться мы станем гораздо реже. Двигайтесь не спеша, хорошо о себе заботьтесь, но не пренебрегайте тем, что зовется делом бытия, делом жизни теперь, когда вам выпал такой шанс.

С привязанностью и в немалой мере с восхищением,

Хуанита Васкес.

Ричард

Дорогая Майра,

цель этого электронного послания – сообщить вам, что со мной все в порядке. Уже несколько дней собирался написать. С тех самых пор, как благодаря вам смог продержаться у могилы. Извещаю, что со мной все в порядке.

Если теперь я могу быть в порядке!

По правде говоря, я все еще словно в тумане. Я застрял на той самой нейтральной полосе, про которую, помнится, в свое время пытался вам объяснить. Несомненно, не сумел. Хуже того, может быть, я только подумал об этом. И на самом деле про это вовсе и не говорил. С недавних пор трудно стало отделить одно от другого.

Упомянутая мной полоса – это туманящий шок оцепенения, который следует за душевной травмой. Отпускает порой, но очень ненадолго.

В каком-то смысле это даже благо. На самом деле. Утром просыпаешься безо всякого понимания, где ты. Никакой памяти о том, что потерял. Потом она медленно возвращается к тебе, неся за собой ошеломление. Это ужасно, но легко. Всего-то и нужно – встать да умыться. Потом звонишь приятелю и сообщаешь, что ты встал с постели и умыл лицо, а он говорит: «Классно, Ричард! Ты обязательно выдержишь». Ничего не упоминается о более мелких деталях: пропущенный день работы, неупорядоченная чековая книжка, кипы счетов и уведомлений. Никто не осмеливается предположить то, на чем, уверен, потом все будут неустанно настаивать: жизнь и после такого не останавливается, она продолжается.

В какой-то момент просто переставить одну ногу впереди другой становится поводом для гордости.

В последнее время я частенько говорю о себе во втором лице. Точно не знаю, что это значит.

Впрочем, подозреваю, что впоследствии шлагбаум над моей жизнью не опустится очень уж низко. Только в данный момент я предпочел бы об этом не думать.

Сегодня я почти уже отправился навестить Виду в больнице. Хотя и знаю, вы считаете, что это плохая идея. Вы дали это понять очень ясно, когда мы разговаривали. Все ж, полагаю, раньше или позже, но съезжу обязательно. Это одна из тех мыслей, что выжигает в мозгу дырку на затылке, куда ты ее запихиваешь каждый день ежеминутно. Невозможно перестать ощущать то, как она покоится (или, скорее, беспокоится) там, во временном хранилище. Она становится раздражителем, и тут обнаруживаешь, что поступаешь с ней, как устрица, обволакивающая жемчугом частичку чужеродного тела – из самозащиты.

Я просто-напросто уверен, что не выдержу и навещу ее – вопреки совету – когда-нибудь. Сегодняшний день поначалу казался ничем не хуже другого, чтобы наломать дров.

Однако случайно прозвонил спасительный колокольчик. Поскольку вначале я должен был устранить небольшую протечку масла в машине. Позвонил механику, но тому понадобилась еще пара деньков, чтобы приступить к починке.

Эта деталь с недавних пор едва не вгоняет меня в оцепенение. Если какой-нибудь невинной душе суждено слететь с дороги под чудесным весенним дождем по масляной пленке, неспособной впитаться в тротуар и попросту собирающейся в лужицу там, где резина касается дороги, очень важно, чтобы в этом масле моего не было ни капли. Чтобы в этом новом бедствии не было моего участия.

То, что прогноз погоды не обещает дождя, на мой взгляд, не имеет значения.

Только подумайте: никакого дождя не обещали в тот вечер, когда Лорри ушла от нас.

Извините, что подбираю эвфемизмы, но я сейчас до того чувствителен, что правду воспринимаю как вид жестокости.

Короче. Я отложил посещение до той поры, когда смогу быть уверен, что у меня не подтекает масло на дорогу и я ничем не осложняю вождение какой-нибудь невинной душе, едущей следом за мной или последующей тем же путем позже. Душе, возможно, незаменимо близкой для кого-то. Полагаю, так или иначе, но любой или любая для кого-то незаменимы.

Вы не находите странным, что мы все разъезжаем, повсюду роняя частички самих себя? Масло, смазку для коробки передач, антифриз. Старую резину. Куда ни поедем – везде оставляем ненужные следы. Хорошо, ладно, полагаю, вы скажете: наши машины – это не мы. Но я не столь уж уверен. Точно так же говорят и про собак, а те растут и через некоторое время становятся похожими на хозяев. Только вот и собаки, и машины, по-моему, нечто большее, нежели созданное нами по нашему подобию.

Отчего я так много болтаю? В жизни никогда болтуном не был.

Не знаю, Майра, почему вы меня терпите. Если, само собой, считать, что – терпите. Наверное, потому, что вы любили Лорри так же сильно, как и я. Может быть, мы два единственных в мире человека, которые в тот вечер так много утратили. Людей связывают узы по всяким разным причинам. Почему бы и не по такой?

Скорее всего, я напишу, когда повидаюсь с Видой. Мы можем сравнить наши впечатления. Несомненно, поймем, как вы были правы.

Всего вам наилучшего.

Ричард

Дорогая Майра,

у Виды я еще не был. Жульничаю. Пишу раньше.

Я должен кое в чем признаться.

Я не переношу лактозу. А, как вам, само собой, известно, у Лорри такой проблемы не было. Вот и держали мы всегда в доме оба вида молока. Только в тот вечер такого, какое пил я, не оказалось. Глупо, если подумать, ведь я же взрослый мужчина. Мне тридцать шесть лет. Не десять. С чего мне обязательно нужно молоко за ужином? Обычная штучка из тех, какие рождает привычка.

Всего-то от меня и требовалось – поломать заведенное правило. Сказать: «Ну и пусть. Воды попью».

Только это от меня и требовалось, Майра.

Всего-то и было делов.

Можете себе представить, чем это обернулось и с чем мне всю жизнь теперь жить?

Я произнес эту фразу уже раз триста с тех пор. Я просыпаюсь ночью, выговаривая ее. А до того, как проснуться, уверен, бормочу во сне.

«Я воды попью».

Я мог бы просто попить воды.

Или, уж в самом крайнем случае, почему я сам не поехал за молоком? Ведь нужно-то оно было – мне. Я принес домой кое-какую работу. Сидел в гостиной, работал на компьютере, и Лорри вдруг сама решила выскользнуть из дома и купить того молока, какое пил я.

Я и знать не знал, что шел дождь. Он был до того слабый, что даже по крыше не стучал. Так, полагаю, побрызгал несколько минут. Дождик на склоне осени. Первый за долгое время. Есть какое-то объяснение в физике. Позже, после того как минут десять-пятнадцать лил сильный дождь, масло смыло с дороги. А поначалу… Нет, как такое возможно? Ведь нельзя же из шланга смыть масло с подъездной дорожки к дому. Я пробовал. Только тут что-то связано с первыми минутами дождя. Вода ложится поверх масла. Или что-то подобное. Мне как-то разъясняли. Но с тех пор я не расспрашивал, потому что невыносимо выслушивать это еще раз.

Несвязное какое-то признание. Зато теперь я высказал это другому человеку, может, теперь наконец-то смогу уснуть.

С другой стороны, может, и нет.

С наилучшими пожеланиями.

Ваш зять (я все еще зять?)

Ричард