Текст книги "Мое чужое сердце"
Автор книги: Кэтрин Хайд
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Провода
Все еще в пижаме и халате я пошлепал наружу забрать почту. Босой. Нечесаный.
Признание далось бы легче, если бы почту доставили утром. Давайте на минуту сделаем вид, что именно утром это и произошло.
Не спеша я открыл почтовый ящик. Будто в нем могли находиться яд, или взрывчатка, или, еще хуже, что-нибудь, требующее действий, например какой-нибудь счет.
Внутри обнаружил отпечатанную в типографии листовку о пропавших детях. «Вы не видели меня?» Я не видел, но что-то сжалось в груди. Все эти утраты… Потом сообразил, что родители могут по крайней мере надеяться, что снова встретят своих детей, и сочувствие пошло на убыль. Или, во всяком случае, притупилось. Отвратительно, но – так и было.
Под листовкой находился какой-то каталог и толстый большой конверт экспресс-почты, как я понял, от Майры. Правда, в обратном адресе имени не было, но я узнал название улицы, да и никого больше в Портленде я не знаю.
Сердце забилось слишком часто. И – болезненно.
Я понес конверт в дом и вскрыл его, все еще стоя в гостиной. Извлек объемную пачку любительских снимков.
Правду сказать, развернуть их веером и рассмотреть не получилось: не было на что положить. Попытался, но кончилось это тем, что часть фотографий разлетелась. Ну, я и рухнул на колени. В буквальном смысле – рухнул, даже больно стало. Впрочем, болью отдавалось все.
Я разгреб снимки перед собой.
Не сказал бы даже, что рассматривал их один за другим. Просто оставил рассыпанными перед собой наподобие какого-то языческого идола, и оставался стоять перед ним на коленях, и…
И ничего.
Просто стоял там. На коленях. Перед ними.
Я бы предпочел сообщить, что рыдал, как дитя. По правде, я никогда не плачу. С какой любовью рассказал бы я о чувствах! Только, по-моему, у меня не осталось ничего. Если не считать пустоты. Просто пустота небытия, которая, так и кажется, распухает в груди, давит. Такой громадной массе небытия, чтобы развернуться, необходимо пространство.
В последнее время у меня появилось ощущение, как будто смерть Лорри тряхнула меня так, что вырвала мой провод с вилкой из розетки в стене. Вот и нет теперь ничего. Никакого источника энергии.
Или, может быть, Лорри и была той питающей станцией, к какой я был подключен. Если не считать, что я ходил и говорил еще до того, как встретил ее.
Но, может быть, встреча с ней изменила все.
Не могу сказать, сколько времени прошло, прежде чем я сумел собрать снимки. Мне показалось, что час, но, может, всего лишь минута. Понятия не имею. Если я не способен даже назвать или обозначить то, что творилось в моей собственной груди, как можно доверять мне в том, что касается времени?
Через некоторое время (понятия не имею, во сколько) я отделил-таки четыре снимка. Безо всякого особого разбора. По сути, я выбрал те, что лежали на ковре изображением вниз.
Остальные я осторожно собрал и опустил обратно в тот же конверт, более или менее не просмотренными. По меньшей мере, нерассмотренными. Ничто не бросилось в глаза, ничто не запомнилось.
В моем безумии есть метод. Что, само собой, не делает его менее безумным. Просто оно проявляет постоянство, что лучше, чем ничего.
Когда смотришь на какую-нибудь фотографию слишком много раз, или чересчур долго, или и то и другое вместе, то теряешь ее. Она западет в память. Наизусть. И какое бы чувственное воздействие она на тебя ни оказывала, оно уменьшается вплоть до никакого. После можешь часами пялиться на нее, стараясь воссоздать первоначальный эффект, но от этого только хуже становится.
К тому же получить новые фото Лорри, которые я никогда не видел, было событием до того монументальным, что мне было невыносимо предвидеть, как оно закончится. Хотелось воссоздавать его – снова и снова. Каждую неделю в течение месяцев. По три-четыре снимка за раз.
Или, может, мне пришлось бы уменьшить их количество еще сильнее. До двух за раз, а то и до одного.
Я перевернул те, что держал в руках.
На первом снимке Лорри было лет пять-шесть. Объектив подловил ее вместе с двумя сестренками и выводком недавно родившихся котят. Я рассматривал, как цвет волос сестер сливался в один. Три девочки были настолько похожи, что различались только по росту, и я вглядывался в их волосы цвета темного меда, остриженные одинаково коротко. Лорри протягивала руку к спинке взъерошенного котенка.
Я перевернул следующее фото.
Лорри в возрасте двух-трех лет, одна, одетая в узорчатое платье, доходившее ей лишь до половины поразительно худых бедер. Застенчиво улыбается, глаза потуплены. Позади нее дверь, по-видимому, какой-то крепости или замка. Что-то вроде фото на отдыхе.
Третий. Лорри в возрасте тринадцати лет, или, может быть, пятнадцати, или где-то в этом пределе, стоит между родителями, одетая, похоже, в платье из шифона, которое не идет ей ни чуточки. И кажется, она это тоже понимает. Ее явно вырядили по какому-то случаю, и от этого она чувствует себя как рыба, вытащенная из воды, и это заметно. И опять: взор потуплен, глаза никак не хотят смотреть в объектив.
Я немного помедлил, прежде чем перевернуть четвертый снимок. Гадал, а вдруг на нем она глядит прямо в фотоаппарат. Так вся и брызжет уверенностью.
Перевернул.
Лорри с двумя сестренками. Очевидно, отправляются на какую-то вечеринку или на колядование в Хеллоуин. Сестры Лорри обрядились в призрака и ведьму. Лорри же единственная из трех выбрала костюм, не имевший отношения к ужасам. Пират. Лорри была пиратом. Такой я бы мог ее снять. Я видел в ней пирата, уверенного, самодовольного. Готового стать победителем. Но на фото она уставилась глазами (простите, одним глазом, другой был скрыт под черной повязкой) в пол.
Лорри в детстве была застенчива? Ей трудно давалась уверенность в себе?
Впервые за долгое время я был потрясен до глубины души. То есть я еще был способен что-то ощущать. Она была так уверена в себе, когда я познакомился с ней, каких-то жалких девять лет тому назад. И это одно из того, что привлекло меня в ней. Такое приятное чувство: она знала, куда идти, – почти всегда, почти инстинктивно, даже если я не понимал.
Если бы она была застенчивой молоденькой девушкой, я должен был о том знать. Почему не знал? Почему не спрашивал?
Почему не встретил ее раньше?
Я отправился обратно в постель и долго спал, готовясь вставить в рамки четыре фотографии и повесить их на стене.
Я сидел, неудобно опершись спиной о неудобную спинку неудобного стула и неотрывно смотрел в окно, избегая тем самым глядеть в лицо Абигейл. Столики в кофейне были из тех, что высоко вздымались над полом так, чтобы пользоваться ими можно было и стоя. От этого и стулья были до странного высоки, с перекладинами, куда ставить ноги. Но Абигейл не дотягивалась до перекладины, а потому болтала ножками, как малышка-детсадовка. Она одергивала платье, часто переминалась с боку на бок, жестом руки выражая досаду, что не в силах не обращать внимания на такое неудобство.
– Спасибо, что согласились встретиться со мной, – сказала она.
– Не стоит благодарности.
– Из сказанного в сообщении я знаю, как вам, должно быть, тяжело выбираться из дому и хоть что-то делать.
– Да, – кивнул я. – Так и есть.
– Ну вот… Так что спасибо, что пришли сюда встретиться со мной.
Только я уже однажды отпускал ей грехи, и казалось слишком утомительным делать это еще раз. Людям следовало бы объединять свои запросы на меня. Ни в коем случае не растрачивать мои ресурсы сверх необходимого.
Я вновь глянул в окно.
– У вас есть дети, мистер Бейли?
– Ричард, – поправил я.
Еще один пример: я уже в третий раз попросил называть меня Ричардом.
– Ричард.
– Нет. Детей у меня нет.
– Ваша жена не хотела детей?
– Она работала с ними. Учительницей была у четвероклашек. Так что детишек она любила.
– Приходилось.
Влезла. Перебила, в общем-то.
– Но порой мы задумывались, а не причина ли ее большой любви к ним то, что просто нужно было проводить с ними требуемое количество времени. Если вы понимаете, о чем я. Она узнавала их, радовалась им, но ей также надо было отправлять их по домам. Не скажу, что она намертво была против детей. Мы говорили об этом. Полагаю, считалось, что у нас впереди еще много времени, чтобы прийти к решению.
Абигейл опустила взгляд в чашку с чаем и дала себе помолчать. Своего рода натужная (или, по крайности, вынужденная) почтительность. Потом заговорила:
– То, о чем я скажу дальше, возможно, трудно будет понять, если у вас никогда не было ребенка. Да и на самом деле даже если бы у вас были дети, то никогда не было смертельно больного ребенка. У большинства людей таких не бывает. Так что, возможно, это трудно будет понять. Только с самой первой ночи, когда родилась Вида, меня убеждали готовиться к тому, что я ее потеряю. Но если ты мать, то в тебе есть та часть души, которая неспособна этого принять. Даже если знаешь: ты ничего не сможешь сделать. Просто невозможно принять все как оно есть. Никак нельзя. Вот и вкладываешь все силы до капельки в поддержание жизни своего ребенка. А через некоторое время начинаешь чувствовать, что на самом деле именно ты поддерживаешь в ней жизнь. Вы понимаете. Одной лишь силой воли.
– Вы, стало быть, клоните к тому, что попались в ловушку собственных мыслей.
– По-видимому, это можно назвать и так.
Меня потянуло домой, и я попробовал не обращать на это внимания. Но, одновременно с этим, это подхлестнуло к честности.
– Мне не ясно, в чем вы пытаетесь меня убедить.
– Я чувствую себя виноватой.
– В чем это?
– У меня ощущение, будто я желала, чтоб кто-то вовремя умер, чтобы спасти Виду. Кто-то безымянный, безликий. А ведь она не была такой. Она была вашей женой, и вы любили ее.
Я сделал глубокий вдох. Сказать правду, совсем не выглядело справедливым то, что я должен спасать Абигейл, а не наоборот.
Я тщательно обдумывал фразы, говорил осторожно. К тому же, как заметил, медленно. Словно был обязан быть точным.
– Лорри погибла потому, что дорога была скользкая и она скатилась с нее. Еще потому, что место, где она соскользнула с дороги, находится на седловине холма на краю крутого обрыва. Вовсе не потому, что вы чего-то там желали. Без обид, Абигейл, но вы не настолько могущественны.
Я умолк, чтобы посмотреть, не обиделась ли она. Вместо этого она выглядела обнадеженной.
– Вы, значит, клоните к тому, что чувствовать за собой вину я не должна.
– Не мое дело указывать, как вам себя чувствовать. Но, смею вас уверить, в действительности нет ничего, что могло бы вызвать у вас чувство вины.
Абигейл глубоко вздохнула и улыбнулась. И тогда я понял: она получила то, за чем пришла.
– Вы, значит, для этого хотели повидаться со мной, – сказал я.
– Частично. Еще я хотела задать вам вопрос.
Я крепился. Молился, чтоб это не оказалось тягостно.
– Хорошо.
– Почему вы пошли на донорство?
– Разве не всякий поступил бы так же?
– О, Бог мой, нет! Вы даже представить себе не можете, мистер Бейли. Ричард. Не можете даже представить, сколько людей предают земле совершенно здоровые органы, когда кто-то в их семьях умирает. Иногда даже вопреки пожеланиям самого человека. Когда ваш ребенок лежит на больничной койке при том, что жить ей осталось, может быть, всего несколько дней, это ввергает в невероятное огорчение. Даже выразить не могу, насколько это огорчает. Это не давало мне покоя днями напролет, я настолько выходила из себя, что не могла спать.
– Полагаю, это форма неспособности выбросить что-то из головы, – сказал я.
– Почему вы пошли на донорство?
Я припал губами к чашке с кофе. Устроил представление: мол, выторговываю время на обдумывание. Если по правде, то этого я еще ни разу словами не выражал.
– Я полагал, что это не окажется так уж бесполезно.
Абигейл кивнула и ничего не сказала.
– Нет, подождите, – сказал я. – Я знаю. Только что до меня дошло. Знаю, почему я согласился на донорство. Я хотел, чтобы люди никогда не забыли ее. Как можно больше людей. А так я думал: вы никогда не забудете ее, и Вида не забудет. И любой, кто любит Виду. И женщина в Тибуроне, в Калифорнии, которой достались роговицы Лорри, она никогда не забудет, как и ее семейство и все, кто любит ее. И я мог бы и другие органы передать, только… Я хотел, чтобы как можно больше народу думало о Лорри всегда и постоянно. А не просто пережили – и забыли.
Абигейл завозилась на высоком стуле.
– Уж я-то ее точно никогда не забуду, – сказала она.
– Разве это плохой повод?
– Не существует плохих поводов. Что бы ни двигало людьми пойти на донорство, это большое дело.
Затем наступило неловкое молчание.
Абигейл допила чай, и я уж совсем было собрался дать понять, что мне пора идти.
– Вида по-настоящему жаждет еще раз увидеться с вами, – заговорила она. – Не знаю, как вы отнесетесь к еще одному посещению.
– Я тоже не знаю, как отношусь к новому визиту.
– Возможно, она уже завтра днем приедет домой.
– Может быть, я навещу ее утром. При одном условии. Если вы все время будете находиться в палате.
Она попыталась найти ответы на моем лице, но я ничем себя не выдал. «Вы не хотите знать», – думал я.
– Порой с ней затруднительно, – признался я.
К моему удивлению, Абигейл рассмеялась, заметив:
– С ней большинству людей трудно.
– А-а. Хорошо. Есть в ней сила, которая… как бы…
– Она очень напориста.
– Да. Полагаю, именно так. Напориста.
– Буду там все время.
Я согласился попытаться преодолеть себя и нанести визит.
Я определенно не давал обещания.
Дорогая Майра,
Лорри была застенчивым ребенком? Почему она смотрит в пол на стольких снимках? Она была такой уверенной в себе, когда я ее встретил. Такой спокойной. И стойкой. Так отличалась от меня. Я все время терялся, а она всегда мне помогала.
Думаю, это одно из тех ее достоинств, за которые я так любил Лорри. По-моему, в ее присутствии у меня возникало желание расслабиться, потому что она умела все держать в руках.
Мы немного поменялись ролями, полагаю. Но меня это, честно говоря, не заботило. Я не помешан на гендерных стереотипах.
Кстати, об обмене ролями, вот еще один.
Прежде я этого никогда никому не говорил. Без всякой причины. В этом нет ничего предосудительного. Просто это то, о чем не говорят. Это то, что просто делают.
У Лорри был крепкий сон, и она всегда спала всю ночь напролет. Я просыпался через определенные промежутки времени, но, даже если я вставал в туалет, выпить стакан воды или молока, она никогда не просыпалась.
Вот порой я и укладывался головой ей на грудь и слушал, как бьется ее сердце. Лорри всегда спала на спине, и тяжесть моей головы, похоже, не доставляла ей никаких неудобств. Вот я и слушал.
В общем-то, даже не знаю толком зачем. Было в этом что-то утешающее.
Если разобраться, так у меня до сих мысли не возникало, будто Лори знала, что я проделывал такое.
Короче, полагаю, говорю я сейчас о том… О чем я говорю?
Полагаю, говорю я о давних и долгих личных отношениях с сердцем Лорри.
Помогает ли это хоть что-то разъяснить? Надеюсь, да.
Должно помочь.
Большой привет.
Ричард
P.S. Сегодня перечитывал нашу давнюю переписку по электронной почте. И понял, что я уклонился от ответа. Сделал это, думаю, не намеренно. А, черт, само собой, намеренно. Просто неосознанно. Вы спросили, почему я не отправился в Тибурон заглянуть в глаза той пожилой женщине. Но потом стали рассказывать о снимках, и это отвлекло меня. Только, полагаю, я сам хотел того же.
Как бы то ни было, если честно, то ответа нет. Я действительно понятия не имею. Если бы я не отвлекся, то сказал бы что-нибудь вроде: «Отличный вопрос, черт возьми!»
Может быть, это потому, что у меня никогда не было личного общения с глазами Лорри, когда она спала.
Ричард, дорогой,
по-моему колледж очень сильно изменил Лорри. Пока она жила дома, то все время пребывала в тени сестер. У них были сильные характеры. Такой же, полагаю, был и у Лорри. Но к тому времени, когда она подросла, они уже поднабрались опыта. Получилось, что она не могла с ними тягаться.
Но в то же время она была наделена силой, которая отличала ее.
Было такое ощущение, будто в ту минуту, когда она покинула дом и стала жить самостоятельно, она сделалась самой сильной из трех. Она словно бы копила силу. Словно она всегда была наделена силой, просто ждала, когда пустить ее в ход.
Всегда забываю, что ты не знал ее, пока ей не перевалило за двадцать.
Жаль, что не посвятила тебя в то, что ты пропустил.
Любящая тебя
Майра
P.S. Береги себя, Ричард. Я беспокоюсь за тебя.
Дорогая Майра,
а что, если Вида курит?
Почти всю вчерашнюю ночь я не спал. Задремал было на полчасика, а потом проснулся и принялся думать: нет никакого способа увериться в том, что Вида хорошо заботится о сердце. Что, если она курит или не ест ничего, кроме сильно прожаренной пищи?
Я не затем отдал сердце, чтобы с ним плохо обращались.
Но потом пролежал весь остаток ночи без сна, потому как понимал: даже если она плохо заботиться о сердце, я с этим ничего поделать не могу.
Считаете ли вы это нормальной озабоченностью? Или я и на самом деле перегибаю палку?
Клянусь, я больше сам не могу понять.
От этого страшно.
С любовью,
Ричард
P.S. Я тоже за себя беспокоюсь.
Пространство «может быть»
Вида позвонила мне из дому. Я заметил, как изменился телефонный номер вызывающего абонента на определителе. Было поздно. После часу ночи.
– Я уже дома, – сообщила она.
– Я так и понял, – отозвался я.
– Вы так и не навестили меня в больнице еще раз. Вы говорили маме, что приедете.
– Вообще-то, обещания я не давал. Сказал, что попытаюсь.
– И?
Мне хотелось спать, и прозвучавший вопрос показался трудным.
– И… что?
– Так вы попробовали?
Долгая пауза, во время которой я соображал, то ли мне возмутиться, то ли обидеться, то ли извиниться. То ли по чуть-чуть от всего.
– Есть вопрос, который я собирался задать вам, Вида.
– Ладно. Спрашивайте.
– Вы курите?
– Нет. Я не курю.
– Курили когда-нибудь?
– Ни разу. Ни единой сигаретки. По правде, не могла себе этого позволить, понимаете? И без того с организмом проблем хватало. Кроме того, никогда не могла освободиться от мамулиной опеки достаточно надолго, чтоб сделать что-то украдкой.
Довод был веский. Я о таком раньше и не подумал. Лежал в постели с телефоном в одной руке, а другую закинул за голову. Уставился в потолок и чувствовал странное облегчение. Почти удовлетворение.
Однако потом меня осенило: я ведь ей только на слово поверил. А в такого рода делах человек и соврет – недорого возьмет. В особенности та, кто курит, когда это запрещено.
– Тогда позвольте задать вам еще вопрос. Вы когда-нибудь лжете?
– Нет. Никогда. Я всегда говорю правду.
– Никто не говорит правду всегда.
– Я уже четко усвоила, что это необычно, – сказала она. – Но я всегда говорю правду. Не знаю почему, но в этом я отличаюсь от почти всех. Но я всегда говорю правду.
Пауза. Молчание. Во время которого я раздумываю, насколько же глупо спрашивать человека, не обманывает ли он. И полагаться на то, что ответ будет честным.
– Ладно, – слышу ее голос словно бы ниоткуда и вздрагиваю. – Может, и не всю правду каждый раз. Мне на ум приходит одно, только это сущая мелочь. В тот день, когда вы приехали в больницу. А я показывала вам утешительный камень. Я сказала, что протерла то гладкое место пальцем. Но это было правдой лишь частично. Эстер протерла на камне большую часть гладкой бороздки, когда плыла на пароходе в Америку. Но я все время терла, с того самого дня, как в последний раз попала в больницу. Так что и на мою долю приходится часть этой гладкости. Он должен был стать немного глаже благодаря мне. Только, может, если бы я и впрямь всегда говорила правду, я бы упомянула и про заслугу Эстер. В гладкости этой бороздки.
Я все еще понятия не имел, кто такая Эстер.
– Вы правы, – согласился я. – Это сущая мелочь.
– В голове не укладывается, как вы могли подумать, что я курю. У меня же сердце больное. То есть у меня было больное сердце. Впрочем, думаю, то было старое сердце, ведь так? Теперь у меня с сердцем все совсем по-другому. Оно кого-то совершенно другого. Все равно – курить я не стану.
– У меня у племянника астма. И он курит, как паровоз.
– Во дает! – воскликнула Вида. – Это ж поразительная глупость. Впрочем, странная у нас какая-то беседа. Почему мы опять об этом заговорили?
– Хорошо, забыли. Поговорим о чем-нибудь другом. Позвольте задать вам еще вопрос. Что вы ели на завтрак сегодня утром?
Долгая пауза в трубке.
– Это еще страннее, чем то, о чем мы раньше говорили.
– Всего лишь простой вопрос, – сказал я. Хотя он и не был прост.
– Не было у меня никакого завтрака.
– Хорошо. Что вы на обед ели?
– Куриный бульон. С одной лепешкой из мацы. Это мне Эстер приготовила.
Полагаю, давно можно было прекратить всякие расспросы и выяснить, кто такая Эстер, раз уж о ней то и дело заходит речь, только мне как-то ни к чему было узнавать.
– А что на ужин?
– Морковка и яичко вкрутую. Есть мне не хотелось. Но мама не отпустила бы меня, если б я не съела всего, что было на ужин.
Я думал о том, что теперь намного понятнее, отчего она такая ненормально худая.
– Ой, боже мой! – воскликнула она. – Я поняла. Вы стараетесь выведать, хорошо ли забочусь о сердце.
Мой мозг заметался во все стороны, как дикое животное, неожиданное пойманное в клетку. Я уже был готов сказать, что и в мыслях не имел ничего такого. С ее стороны весьма нелепо так думать. На самом деле я хотел… Мне казалось, в любую секунду меня осенит, как идеально закончить это предложение. Рот выдал меня с головой. Он произнес:
– Что ж… вы ставите мне это в вину?
– О, нет. – сказала Вида. – Конечно же, нет. Я не виню вас ни в чем. Я люблю вас.
Я с силой сжал веки.
– Вида, никогда не говорите мне эти слова. Этого вы не должны говорить мне никогда-никогда.
Не оставив молчанию ни мгновения на раздумье, она выпалила:
– Ладно, отлично. Значит, я больше так никогда не скажу. – После чего последовала ожидаемая пауза. И затем: – Только это все равно будет правдой.
– Это то же самое, только другими словами.
– Ладно. Знаете что? Вы, кажется, расстроены сегодня. Так что я как-нибудь в другой раз позвоню.
Я сделал глубокий вдох и включил выдержку на полную мощь. Терпения у меня в последнее время поубавилось.
– Нет, Вида. На самом деле я думаю… Может быть… Может быть… лучше всего, если вы мне вообще больше не будете звонить.
– Ладно, я с вами позже поговорю, – сказала она.
Затем я услышал щелчок разъединения.
Я лежал, несколько секунд уставившись на телефон. Пока сигнал отбоя не вывел меня из оцепенения.
Я повесил трубку и попробовал снова уснуть. Полагаю, и без объяснений ясно, что успеха я добился мизерного. Если вообще он был.
Вида опять позвонила из дому. Две ночи спустя.
Чуть пораньше, чем обычно. В одиннадцать с чем-то.
Все равно звонок меня разбудил.
– Я знаю, что вы думаете, – сказала она.
– В самом деле?
– Вы думаете, что я вас не слушаю. Что я не поняла, что вы сказали под конец нашего прошлого разговора. И что я поступаю вопреки тому, о чем вы просили.
– Итог подведен весьма точно. Да.
– Что бы вы сказали, если бы я заявила, что понимаю вас лучше, чем вы сами себя?
– Звучит немного сумбурно, но давайте дальше, приводите свои доводы.
– Вы думаете, что сказали мне, будто совсем не хотите, чтобы я опять звонила вам.
– Так я и сказал. Да.
– А вот и нет. Не так. Этого вы не говорили. Вы не говорили, что совсем не хотите, чтобы я звонила. Вы сказали, «может быть», так будет лучше всего. Вы «может быть» два раз произнесли. И вы совсем не говорили, хотите этого или нет. Вы сказали, «может быть», будет лучше всего, если я не стану звонить. Вот я и звоню вам опять. Узнать, не решили ль вы что-то определенное на этот счет. Или вы по-прежнему обитаете в пространстве «может быть».
Повисло молчание.
Я должен был его прервать.
Я влип ужасно.
Молчание было долгим, очень долгим. Не собираюсь утверждать, что оно длилось минуты, или употреблять любые глупые преувеличения вроде этого. Счет я на самом деле не вел, но если б вел, то, видимо, успел бы досчитать до десяти. Не так-то много, на первый взгляд, но попробуйте как-нибудь отсчитать десять ударов сердца в каком-нибудь телефонном разговоре. В особенности, когда все в нем зависит от вашего быстрого ответа.
– Ладно, – сказала она. – Тогда я повидаюсь с вами.
Щелчок.
На этот раз я не стал дожидаться сигналов отбоя.
И больше я не делал вид, будто отправляюсь обратно спать.
Ричард, дорогой,
по-моему, думать о том, как она заботится об этом сердце, вещь нормальная. Не уверена, что нормально лишаться сна из-за одержимости этими мыслями. С другой стороны, суждение о том, что для человека нормально, предполагает, что человек находится в нормальных обстоятельствах. Я склонна сделать тебе еще кучу поблажек за то, что тебе приходится переживать.
Уж себе-то я точно их делаю с недавних пор. Не особо понимаю, как бы я иначе смогла выжить. И буду надеяться, что ты для себя сделаешь то же самое.
Между тем нет свидетельств, что положение внутри твоего мира может обернуться к худшему, а не к лучшему. Я не жду, что оно улучшится очень скоро, буду надеяться, что если ты и в самом деле почувствуешь, что оказываешься в неприятном положении, то захочешь кому-то выговориться.
Я не имею в виду кого-то вроде меня, хотя буду рада тебе в любое время. Думаю, тебе это известно. Надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать.
Тебе, возможно, понадобится обратиться к профессионалу.
Только прежде ты мог бы быть терпеливее с самим собой. Похоже, ты считаешь, что сам поступаешь вполне естественно, и, по-моему, ты единственный, кто так думает.
Только, если ты собираешься ждать да наблюдать, прежде чем обратиться к профессионалу, обещай мне сообщить, если покажется, что дела выбиваются из рук.
Я и впрямь беспокоюсь о тебе.
Люблю сильно.
Майра
P.S. Это из-за Виды?
Дорогая Майра!
Нет. Не совсем. Во всяком случае, я так не считаю. На самом деле это из-за меня. По-моему. Только и Вида дело не облегчает.
Люблю.
Ричард
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?