Текст книги "Опускается ночь"

– Если бы Мария был жива, она бы вылечила твою ногу, – внезапно произносит Валерио. – И мой кашель тоже. – Валерио с благоговением вспоминает о целительских способностях жены несмотря на то, что однажды Марию Тарано постигла неудача. Как-то она сделала припарку соседу, поранившему ногу, рана почернела, кожа вокруг стала жирной и блестящей, и бедолага вскоре умер. После этого Этторе потерял веру в ее магию, в ее непогрешимость. По тому, с какой неохотой она бралась за дело, когда ее просили о помощи, он понял, что и она больше не верит в свои силы. Но за ее услуги люди приносили продукты, так что она продолжала заниматься этим делом. И разумеется, она не сумела исцелить себя, когда заболела холерой одиннадцать лет назад. – Я все еще тоскую по ней, Этторе. Страшно тоскую, – говорит Валерио, и Этторе внезапно понимает, что горе объединяет их, его и отца. Ему делается грустно оттого, что эта мысль до сих пор не приходила ему в голову.

Паола потихоньку продает куски краденого мяса – жилистую баранью лопатку – соседям, знакомым и незнакомым. Крестьяне не болтают о таких вещах, но полиция и помещики иногда подсылают шпионов, которые выслеживают и вынюхивают, кто из крестьян разжился чем-нибудь, что ему иметь не пристало. В течение трех дней у них есть хлеб, и фасоль, и оливковое масло, и даже немного вина, чтобы сдобрить все это. Паола готовит бобы в горшке, называемом пиньята, тушит ее в бараньем бульоне, добавляет несколько пригоршней черной пасты и сыра пекорино. Они едят вместе из одного большого блюда, потрескавшегося и скрепленного проволокой (Этторе помнит его столько же, сколько себя), сидя на табуретках вокруг шаткого стола, предмета зависти многих соседей, у которых нет и такой мебели.

– Ты слышал о Капоцци? – спрашивает Паола, пока они едят.

Этторе кивает. Когда он целыми днями работал на полях, она была его глазами и ушами в Джое. Теперь он бывает в городе в дневное время и сам все видит и слышит.

– Что с ним? – интересуется Валерио.

– Его снова арестовали. Зверски избили в придачу, как я слышала. Он пытался убедить людей не уезжать с захваченной общинной земли и не дать сжечь посевы. Он только говорил, но его сочли возмутителем общественного спокойствия. Возмутителем спокойствия!

Все трое разделяют одни и те же взгляды, и Этторе понимает, что Паола ждет их реакции: ярости, гнева, страха.

Никола Капоцци – уроженец Джои, основавший в 1907 году местную ячейку социалистической партии. Крестьяне, устраивающие забастовки и поднимающие бунты, ничего не смыслят в политике, да им и не нужно, они знают, что Капоцци отстаивает их интересы. Он их человек. С тех пор как в Джое появились фашисты, которых сразу поддержали синьоры и землевладельцы, никто не сомневается, на чью сторону встанет полиция. И никогда не сомневался. Теперь все ждут вестей о смерти Капоцци. Это назовут убийством по политическим мотивам, и никто пальцем не шевельнет, чтобы его расследовать. Власти охотно закроют на это глаза.

– Будет митинг. Будет забастовка, пока его не освободят. Сегодня я узнаю, когда она начнется, – говорит Паола, глядя брату в глаза. Весь гнев, страх и злость за столом исходят от нее одной. Валерио продолжает есть так, словно ничего не слышит, Этторе, лишившись Ливии, потерял способность сопереживать. Он утратил волю к борьбе.

Благодаря хорошему питанию лихорадка у Этторе почти проходит, и он чувствует себя лучше, хотя еще не вполне здоровым. Но через три дня еда заканчивается, а Валерио кашляет так, что его слышно на площади; и на рассвете Этторе стоит перед управляющим из массерии Валларта прямо, на обеих ногах и объявляет, что готов работать. Порезанная нога пульсирует, словно отбивая барабанную дробь; кость беззвучно взывает к нему. Подходя к группе работников, отправляющихся на ферму, он чувствует на себе взгляд управляющего; он сжимает зубы так, что кажется, челюсть вот-вот треснет, но он не хромает. Проделав половину пути по пыльной дороге, ведущей из Джои, он чувствует, как из открывшейся вновь раны течет струйка теплой крови. Кровь льется ему в ботинок, который становится скользким внутри. Пино нет рядом, его наняли куда-то в другое место, и Этторе оглядывается в поисках дружественного лица, знакомого, кто мог бы дотащить его до дому, если он не сможет идти. Он видит Джанни, одного из старших братьев Ливии, и старается держаться поближе к нему.

Джанни смотрит на ногу Этторе, но ничего не говорит. Он старше Этторе всего на два года, но выглядит взрослее своих лет. У него суровое, даже мрачное лицо. Если Ливия была золотой ржанкой, то Джанни – коршун, молчаливый и зоркий. Он не замедляет шага, чтобы Этторе было легче поспевать за ним.

– Как твои родные, Джанни? – спрашивает Этторе.

Джанни пожимает плечами:

– Выживают. Мать все тоскует по Ливии.

– И я тоже, – осторожно говорит Этторе. Ему трудно представить себе, чтобы Джанни мог тосковать. Для этого необходима мягкость, необходимо сердце, которое будет ныть и болеть от полученной раны. – Ты ничего не слышал? – Он не может удержаться, чтобы не спросить, хотя знает, что Джанни разыскал бы его, если бы что-то выяснил.

Джанни мотает головой:

– Во время жатвы невозможно подслушать, что болтают надсмотрщики.

– Знаю.

Это проще сделать во время молотьбы. А сейчас жнецы разбредаются по полям, тут не поговоришь и не посплетничаешь. Не услышишь, о чем беседуют надсмотрщики или аннароли – те, у кого есть постоянная работа в массериях. Другого пути узнать, кто сделал это с Ливией, не существует. Этторе категорически запрещает себе думать о подробностях этого страшного злодеяния – это невыносимо, это свело бы его с ума. Для крестьян нет иного правосудия, кроме личной мести, так было всегда. Этторе сам не раз слышал, как охранники хвастались своими грязными делишками, и он всегда старался запомнить лицо человека, если не мог выяснить его имени, и передавал услышанное тем, кому следовало. Не исключено, что рано или поздно кто-нибудь окажет подобную услугу и ему. Но прошло уже шесть месяцев, и никто и словом не обмолвился об этом случае. О ней. О тех, кто мог напасть на молоденькую девушку, когда та возвращалась в город с охапкой раздобытого хвороста в переднике. К стыду жителей Апулии, насилие по отношению к женам, дочерям и сестрам здесь повсюду. Бесправные мужчины, раздавленные нуждой и отчаянием, вымещают свой гнев на тех, кто еще бесправнее, даже если они ни в чем не повинны, даже если они любимы, даже если мужчина еще больше ненавидит себя после этого. Но все это остается внутри семьи и никого не касается. Но преднамеренное нападение за пределами дома, да еще такое жестокое, – это касается всех.

– Я все время спрашиваю. Я все время пытаюсь выяснить, – отвечает Джанни, словно оправдываясь перед Этторе.

– Знаю, – повторяет он.

– Когда-нибудь правда откроется. – Джанни смотрит на лежащую перед ним дорогу, его глаза прищурены, хотя солнце только начинает подниматься. В одном не приходится сомневаться: когда они найдут негодяев, те заплатят своей шкурой. Некоторое время они шагают молча, и вскоре Джанни уходит вперед, а Этторе отстает. Он презирает свою слабость.

Мучительный день тянется долго. Слишком поздно Этторе догадывается перевязать штанину шнурком от башмака, пыль и грязь уже успели набиться в рану. Тряпка, которой она была перевязана с самого начала, не менялась и теперь смердит. Он надеется лишь на то, что зловоние исходит от тряпки, а не от самой раны. На этот раз он не жнет, а вяжет снопы; в каком-то смысле это проще – не нужно орудовать тяжелым серпом, не нужно то и дело переносить вес с ноги на ногу. Но зато приходится больше нагибаться, и всякий раз, когда Этторе наклоняется, голова у него идет кругом, подступает тошнота, и он с трудом удерживается на ногах. Когда приходит время обеда, он смотрит на свой кусок хлеба с удивлением: хотя его желудок пуст, есть ему почему-то не хочется. Он кладет хлеб в карман, чтобы забрать с собой, и в три глотка выпивает воду. Мухи так и вьются вокруг него. К полудню его снова начинает знобить, хотя день выдался жарким, и по взглядам, которые бросают на него другие работники, Этторе понимает, что выглядит он неважно. Какой-то незнакомый человек подходит к нему и, похлопав по плечу, говорит, что сегодня ему стоит отдохнуть. Прикосновение заставляет Этторе отшатнуться. В его кожу словно вонзаются иглы и булавки, внутренности начинают вибрировать.

На обратном пути он остается один, поскольку плетется еле-еле и то и дело останавливается передохнуть. Солнце заходит, и небо делается светло-бирюзовым. Его цвет так красив, что Этторе садится на каменную стену у дороги и некоторое время любуется небом, он уже не очень понимает, где он и как сюда попал. Он закатывает штанину и снимает с раны промокшую повязку. Порез стал черным, а кожа вокруг – жирной и блестящей. Глядя на это, Этторе ухмыляется, обнажая зубы, но его усмешка не имеет ничего общего с весельем. Преодолевая боль, он поднимается и бредет дальше, кажется, что скоро совсем стемнеет. Он видит впереди огни и думает, что это, должно быть, Джоя, но никак не может приблизиться к ней. Ноги его больше не слушаются; его охватывает какое-то странное чувство – внезапная утрата чего-то самого простого, словно он вдруг забыл, как дышать.

Он вновь останавливается, чтобы отдохнуть, на этот раз сидя, прислонившись спиной к каменной стене, вытянув перед собой ноги. Он хочет вытянуть их как можно дальше от себя, но зловоние, исходящее от раны, слишком сильное, чтобы можно было от него отделаться, оно напоминает окопы. На фоне серой полосы неба вдали кружат и порхают летучие мыши, зажигаются маленькие звездочки. Этторе смотрит на них и уже не может вспомнить, куда он идет и зачем. Вдруг раздается рев, грохот и треск. Из темноты, слепя фарами, появляется автомобиль, едущий из Джои. Он темно-красного цвета, и за ним в небо поднимается десятиметровый столб бледной пыли. Машина без остановки проносится мимо Этторе, и в этот миг сквозь шум двигателя он ясно слышит переливы высокого женского смеха. Он с удивлением смотрит вслед. У землевладельцев, по их утверждению, нет бензина для тракторов и сельскохозяйственной техники, но по крайней мере у одного богача нашелся смеющийся автомобиль и топливо, чтобы заставить его лететь.

Этторе прислоняется головой к стене. Воздух прохладный, но совершенно неподвижный, дышать трудно, как будто он слишком густой и оседает во рту и горле, словно пыль. Некоторое время Этторе сосредоточен на том, чтобы наполнить легкие этой бесполезной субстанцией, он понятия не имеет, сколько времени на это уходит – минуты или часы. Затем из темноты появляется фигура и опускается на корточки рядом с ним, Этторе не понимает, что это может значить.

– Porca puttana![6]6
  Грубое итальянское ругательство.


[Закрыть] Этторе, что это за вонь? Это от тебя? – говорит незнакомец и кладет руку ему на плечо, чтобы поднять его.

Этторе хмурится, пытаясь сосредоточиться, но мысли разбегаются в разные стороны, словно своенравные коты. Он различает темный силуэт, копну вьющихся волос, которые, кажется, шевелятся, словно змеи.

– Пино? – Его друг представляется великаном, выросшим до огромных размеров. – Почему ты такой большой?

– Что? Паола послала меня разыскать тебя, когда ты не вернулся. Это твоя нога так ужасно пахнет? Ты можешь встать? Давай. – Пино подхватывает его под мышки, кладет руку Этторе себе на шею и поднимает его. Это слишком большое усилие, тело Этторе протестует, его выворачивает наизнанку, рвет, но ничего не выходит наружу. Внезапно Этторе понимает, что, если он сейчас умрет, так и не отомстив за Ливию, ярость будет жечь его вечно, он попадет в свой собственный ад и никогда уже ее не увидит. Какой-нибудь другой счастливый дух повстречает ее на небесах и останется с ней навсегда. С ее смерти Этторе не плакал ни разу, но теперь он плачет.

На некоторое время его сознание словно отключается. Порой ему кажется, что он парит, и это приятно, а порой кажется, что он тонет. Он слышит, как Валерио и Паола спорят о враче, об аптекаре, о том, что предпринять; вроде и Пино стоит тут же, все такой же огромный, и ждет их решения. Этторе не понимает, как могут они разговаривать, когда воздух горячее пламени. Он внутри дома, потом на улице, и вновь в каком-то доме, но в другом. Солнце встает, и свет режет ему глаза. Его несут, это змееголовый великан Пино несет его, обливаясь потом и тяжело дыша. Время от времени над ним парит лицо Паолы, ее черты расплываются, тают: ее глаза – капли мягкого воска, стекающего со свечи-черепа; она пугает его и говорит какую-то бессмыслицу.

Этторе долго несут. Теперь вокруг него стены, места он не узнает. Ему уже лучше, он даже чувствует землю под ногами, вот только ноги его совсем не держат, он даже руку сжать не в силах, чтобы опереться о Пино. Прямо Этторе держится лишь благодаря другу, который одной рукой обхватил его под мышкой, а другой стиснул руку, перекинутую вокруг шеи. Он слышит голоса, их звук сливается в оглушительное крещендо, грохочущее громче летнего грома. Ему кажется, глаза его открыты, но то, что он видит, не может быть реальностью. Он видит мерцающий свет, белую кожу и золотые волосы: ему кажется, что это ангел. Он хмурится, борясь с наваждением, вызвавшим из глубин его памяти далекий образ. Может ли это быть Ливия? Могут ли эти невероятные, болезненные всполохи быть Ливией? Он всматривается все напряженнее, делает усилие. Вспышки – это глаза, и они устремлены на него, кажется, они горят огнем. Он хочет протянуть руку и ощупью проверить, не обманывает ли его зрение, но рука не двигается, он чувствует, как проваливается куда-то, и свет меркнет.

Клэр

Утром Леандро сообщает, что им с Бойдом необходимо обсудить деловые вопросы. У Бойда есть несколько эскизов нового фасада дома, которые он закончил незадолго до приезда Клэр и Пипа, и мужчины исчезают в просторном кабинете Кардетты. В такие минуты пара глубоких складок залегает у Бойда между бровей, и Клэр с сожалением отмечает, что он не умеет скрывать волнение – как это делает она. Он слишком многое выставляет напоказ. Закрывая дверь, Леандро бросает на нее доверительный взгляд, но она не знает, как это расценить. Клэр опасается, что Леандро не принимает в расчет душевный склад Бойда. Не понимает, насколько тот раним.

– О, не волнуйтесь, – говорит Марчи, когда Клэр отводит взгляд от двери кабинета. – Леандро – просто душка, в самом деле. И я уверена, ему очень нравится стиль Бойда. Вы бы слышали, как он восторгался тем зданием в Нью-Йорке, которое построил ваш муж.

– Правда?

Тем самым зданием, которое Бойд проектировал в полубезумном состоянии. Клэр даже на фотографию не может смотреть без того, чтобы ее не охватывал ужас.

– Конечно! Он восхищен талантом вашего мужа. Ведь он мог бы нанять любого архитектора, чтобы проектировать этот фасад. Но он выбрал Бойда, другие кандидатуры даже не рассматривались, насколько мне известно. В этом весь Леандро. Он знает, чего хочет. Ну а сейчас как вы смотрите на то, чтобы мы все – я, вы и Пип – отправились на небольшую прогулку?

К тому времени, когда Марчи наконец выбрала наряд и подходящие к нему туфли для выхода, солнце стояло уже довольно высоко.

– Кто бы мог подумать, что одежда, купленная в Нью-Йорке, так мало годится для Италии? – произносит она, когда они выходят из дома и направляются на Виа Гарибальди. – И что здесь негде – я имею в виду, абсолютно негде, – что-нибудь купить. – Ее наряд не очень отличается от того, в котором она вышла к завтраку, – салатный, цвета весенней зелени, и высокие ботинки, охватывающие лодыжку. – Готовы, мистер Пип? Вы будете защищать нас от диких итальянцев.

– Вы всегда жили в Нью-Йорке, до того как переехали сюда, миссис Кардетта? – интересуется Пип.

– Марчи – прошу тебя! Да, я там родилась и выросла. И я очень люблю Нью-Йорк. Но я ухватилась за шанс поехать в Италию. Я, конечно, думала, что Леандро привезет меня в Рим, или в Милан, или в Венецию. Знаете, как он все это представил, – Бойд вам рассказывал? Он заявил, что хочет вернуться домой, в Италию, но он не поедет, если я не выйду за него замуж и не соглашусь отправиться с ним. Он сказал, что я его недостающая половина, – вы когда-нибудь слышали что-нибудь более заманчивое?

– Звучит очень романтично, – соглашается Клэр.

– О, ужасно романтично. Кто тут устоит? С другой стороны, мне всегда делали предложения, перед которыми трудно устоять, – говорит она. Мужчина с заячьей губой, который вез их со станции, открывает дверь на улицу, залитую светом. С подчеркнутой почтительностью кивая Марчи, он все так же, как и раньше, поглядывает на Клэр. – Спасибо, Федерико. Ух, сегодня будет жаркий денек.

– Вам делали предложения и до этого? – спрашивает Клэр.

– О, дважды или трижды. – Марчи машет рукой и умолкает, стоя на мостовой и оглядываясь, словно не может решить, в какую сторону им двинуться. – Я же говорила, что была диковатой, но мне всегда удавалось вовремя улизнуть!

– Мистер Кардетта говорил, что здесь есть замок, – с воодушевлением произносит Пип.

– Тебе хотелось бы на него взглянуть? Это уродливая старая развалина. Ну что ж, если вам так хочется, следуйте за мной. Но должна вас предупредить, он стоит в центре старой части города. Там живут крестьяне, и, честно говоря, зрелище это не из приятных.

Узкие поля шляпки не защищают лицо Клэр от солнца, и свет бьет прямо в глаза. Она чувствует, как ей печет шею, и вскоре начинает покрываться испариной. На улицах царит странная тишина, на которую она обратила внимание еще раньше, никакой суматохи южного города; в этот час людей больше, но все разговаривают вполголоса и, кажется, никуда не спешат. Некоторые мужчины стоят, подпирая стены или дверные косяки, другие выглядывают из дверей таверн, где они выпивают, несмотря на ранний час. Марчи, Клэр и Пип идут медленно – из-за жары и необходимости внимательно смотреть под ноги, чтобы не вступить в навозную кучу. Небо такое яркое, что можно лишь быстрым взглядом окинуть фасады зданий, поскольку свет начинает резать глаза.

– До замка можно было бы добраться и быстрее, но мы идем долгой дорогой, потому что сначала я хочу показать вам Пьяцца Плебишито, – говорит Марчи, когда они оказываются на обширной площади, которая окружена симметричными фасадами с закрытыми ставнями, и Клэр догадывается, что это постройки восемнадцатого и девятнадцатого веков. На площадь выходят и ряды балконов, все, как один, с ажурными решетками; есть там и приземистое здание крытого рынка, откуда доносится запах гниющих овощей; восьмиугольные подмостки, живописно раскоряченная средневековая церковь, примостившаяся рядом с высокой колокольней, и круглые фонари, висящие на элегантных витых столбах. Марчи рассказывает обо всем, что они видят. – Это старинный бенедиктинский монастырь. Не правда ли, он чудесный? Вот сюда каждое утро приходят мужчины, чтобы наняться на работу. Это место, где бурлит жизнь, – здесь проходят процессии, политические митинги и все такое. Мы еще должны, разумеется, зайти в Кьеза Мадре.

На Пьяцца Плебишито тоже есть мужчины, которые ничем не заняты: они стоят, ссутулившись, с мрачными лицами, курят, иногда перекидываются парой слов. У них терпеливый, остановившийся взгляд людей, которым некуда идти и нечем заняться. Многие из них поворачивают головы и провожают взглядом двух светловолосых женщин с их робким спутником, чьи наряды так отличаются от черных одеяний жительниц Джои. Мужчины тоже одеты в черное, коричневое или темно-серое, почти у всех черные, непроницаемые глаза. Они смотрят на мир с прищуром, сквозь завесу табачного дыма, и под их испытующим взором у Клэр словно почва из-под ног уходит и она теряет связь с реальностью. Она здесь не гостья, а просто случайная диковинка. Словно капля воды на вощеной ткани, она может лишь кататься по поверхности, но ей никогда не проникнуть внутрь. И стряхнуть ее легко, так что не останется и следа. Ничего общего с другими местами в Италии, где она бывала, где иностранцы совершенно обыкновенное явление. Ей то и дело хочется обернуться, и она действительно несколько раз оборачивается. Улицы Джои замерли в ожидании, словно затаив дыхание; весь город будто ищет возможности выдохнуть, и выдох этот может вырваться вместе с грозным рычанием. Клэр вспоминается быстрый взгляд, которым обменялись Леандро и Марчи, когда она первый раз предложила пойти на прогулку. Клэр косится на Пипа, но он рассеянно смотрит по сторонам, обхватив руками плечи.

Только на Виа Рома, куда они направились, чтобы осмотреть просторное палаццо одной знатной семьи, носящей фамилию Казано, им стали встречаться лучше одетые люди, явно принадлежащие к более высокому классу, идущие с какой-то целью, а не слоняющиеся без дела. Марчи улыбается и приветствует их, но в ответ получает лишь сдержанные кивки. Ее улыбка меркнет, но Марчи не сдается. Из чувства солидарности Клэр подходит к ней ближе.

– Должно быть, непросто завести друзей в новом месте, да еще не зная языка, – сочувственно произносит Клэр.

Марчи с благодарностью берет ее под руку.

– Знаете, они зовут меня американской шлюхой, – говорит она, понижая голос, чтобы не услышал Пип. Но он слышит – Клэр замечает, как он смущается и отводит взгляд, словно водосточный желоб на другой стороне улицы и ожидающие около него женщины приковали его внимание.

– Маленькие города порождают маленькие умишки.

– Воистину так. Знаете, почти никто из местных землевладельцев не желает тут жить. Никто из знатных семейств – правда, есть тут один граф, у которого большой дворец за городом. Все нанимают управляющих, чтобы присматривать за поместьями, а сами отправляются в Неаполь, Рим, Париж. Всякий, у кого есть деньги, чтобы уехать отсюда, не преминет это сделать. Разумеется, кроме моего Леандро. Поэтому те, кто здесь остаются, – это кучка заносчивых неудачников, которые всячески пестуют свою манию величия. – Марчи по-прежнему улыбается, но даже она не может сдержать досады и злости.

– Мне никогда не доводилось слышать о Джоя-дель-Колле, пока Бойд не позвонил и не сказал, куда мы отправляемся, – говорит Клэр.

– Никто не слышал о Джоя-дель-Колле, моя милочка. Всего через несколько дней вы поймете почему.

Чтобы попасть к замку, они сворачивают на неширокую улицу, пересекающую старый город ровно посередине. И здесь встречаются большие дома, но они выглядят более запущенными и менее модными, чем те, что стоят на улицах, окружающих старую часть. Окна покрыты слоем грязи, пристроенные лестницы ведут вверх и вниз к деревянным дверям, щербатым и местами прогнившим. Сточные канавки забиты мусором и грязью, в воздухе стоит запах отбросов и нечистот, и им приходится еще внимательнее смотреть, куда поставить ногу. Клэр становится ясно, что современные улицы окружают и словно заслоняют собой гораздо более убогий и бедный центр.

– Пахнет так, словно канализация засорилась, – говорит Пип.

– Канализация? Пип, здесь нет никакой канализации, – отвечает Марчи.

– О… – Пип морщится, явно жалея, что заговорил об этом. – А люди от этого не болеют?

– Конечно болеют. Временами тут вспыхивает холера. Но у нас в доме вы в безопасности, все продукты доставляются из массерии, а воду мы покупаем, в ее чистоте можно не сомневаться. Вот слева стоит дом, который построил Наполеон для своего младшего брата, когда тот был здесь по службе. А если вы поднимете глаза, то увидите замок.

Клэр и Пип послушно поднимают взгляд и видят три высокие квадратные башни с плоскими крышами, четвертая, вероятно, была разрушена. Стены – грандиозные, вертикально уходящие ввысь, несокрушимые; кое-где их прорезают маленькие окна и бойницы.

– Можно попасть внутрь? – спрашивает Пип. Громадная дверь выглядит так, словно ее не открывали лет десять. – Кому он принадлежит?

– О, наверное, какому-нибудь знатному старому маркизу, – говорит Марчи, непроизвольно взмахнув рукой. – Никогда не видела, чтобы он был открыт. Но зато там обитает привидение. Ты веришь в привидения?

– Не знаю. Наверное, нет, – отвечает Пип, но Клэр замечает, что он заинтересовался. – Чей же это призрак?

– Молодой особы, которую звали Бьянка Ланция. Она была одной из жен короля, который выстроил этот замок сотни лет назад, – самая красивая из его жен, – и он запер ее в каком-то из этих донжонов, когда до него дошли слухи о ее неверности. И знаете, что она сделала, чтобы доказать свою любовь к нему?

– Сбросилась с укреплений?

– Близко. Она отрезала свои… В общем, важную часть женского тела. Обе.

– И что, король вновь ее полюбил?

– Да что ты! После того, как она отрезала то, что наверняка нравилось ему больше всего? Ну, он кинулся к ней, чтобы помириться, но она умерла. Так что смысла ее поступка я никогда не могла понять.

– Ну, она восстановила свое доброе имя, – произносит Пип с чувством.

– Доброе имя трупу ни к чему, – неожиданно резко отвечает Марчи. – Глупая девчонка, вот что я всегда думаю, когда слышу эту историю. Надо было найти другой выход. Или другого мужа.

– А может, она действительно была неверна и решила себя наказать?

– Тогда еще глупее.

Клэр хочет отвлечь их от этой щекотливой темы, но внезапно, стоя под стенами замка, она теряет ясность мыслей, на нее накатывают смятение и паника. Она поднимает глаза на крепость, пытаясь понять, откуда исходит опасность, – старинные стены словно грозят обрушиться; она вновь оглядывается через плечо и затем поворачивается на каблуках, но никого поблизости нет. Затем из переулка напротив замка показывается человек, который куда-то спешит, и их взгляды встречаются. Мужчина хромает, опираясь вместо костыля на деревянную палку, но это просто палка, без перекладины или ручки для опоры, поэтому ему приходится неловко изгибаться, чтобы держать палку обеими руками. Он направляется на юг так быстро, как только может, не глядя ни вправо, ни влево, а только прямо. Он худой, темноволосый, зубы его крепко сжаты, это заметно по бугоркам, вздувшимся на челюсти. Бродячая собака бежит через улицу, затем опускает голову, принюхивается и поворачивает, чтобы следовать за ним, и в ее повадке Клэр видится что-то угрожающее, так что она даже порывается предостеречь хромающего человека. Он продолжает двигаться по улице и исчезает из виду за повозкой, груженной искореженным металлом и мотками ржавой проволоки.

– Что там, Клэр? Кого ты там увидела? – спрашивает Пип.

– Никого, – отвечает она.

Солнце близится к зениту. Ни на улице, ни под стенами замка нет тени. Внезапно на нее накатывает тоска по Лондону, по тихой улочке, на которой они живут, по запаху свежей зелени в воздухе и полной предсказуемости всего, что происходит.

– Что ж, идем обратно? Не знаю, как вам, а мне нужно сесть и чего-нибудь выпить, – говорит Марчи.

Все они кажутся сникшими; такую опустошенность ощущаешь тогда, когда отправляешься на поиски приключений, а сталкиваешься лишь с такими прозаическими вещами, как вспотевшие ноги, жажда и неприятное чувство, что тебе здесь не рады.

Когда они подходят к дому, Федерико открывает им дверь, и Клэр невольно отводит глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом. Ее беспокоит, что он может подумать, будто она не желает смотреть на него из-за уродства, тогда как причина в его испытующем, вопросительном взгляде; какой бы вопрос его ни интересовал, Клэр отвечать не собирается. У него такое выражение, словно он стремится что-то выведать, и это вызывает недоверие. Когда они оказываются во дворе, Леандро окликает их с одной из террас на верхнем этаже:

– Присоединяйтесь скорее! Мы собираемся выпить перед обедом.

– О, прекрасно! Мы умираем от жажды, – говорит Марчи.

Леандро и Бойд сидят в плетеных креслах за низким столиком. Над двором сверкает квадрат лазурного неба, но терраса укрыта в тени. Бойд тянется к руке Клэр, когда она садится рядом, и пожимает ее. Его улыбка кажется искренней, и она успокаивается.

– Ну и как вам понравилась Джоя? – спрашивает Леандро. На нем костюм песочного цвета с фиолетовым шелковым галстуком – не то джентльмен из колоний, не то денди; он откидывается на спинку кресла и улыбается – сама непринужденность.

– Мы видели несколько действительно красивых зданий, – говорит Клэр. Она хочет сказать что-нибудь еще, но ничего не может придумать. Повисает пауза. Марчи смотрит на нее испуганно. – Очаровательный город, – произносит Клэр, но голос ее звучит тихо и неубедительно. Она не любит врать и предпочитает отмалчиваться. Леандро улыбается снова и отводит взгляд. Клэр понимает, что задела его. Она не смеет поднять глаз на Бойда. – Скажите, почему люди носят черное? Мне кажется, им должно быть ужасно жарко, – говорит она.

– Вы имеете в виду крестьян? – уточняет Марчи. – Наверное, на черном грязь не так заметна. По-моему, они не очень-то любят утруждать себя стиркой.

– Марчи, – останавливает ее Леандро с мягким укором, но взгляд его делается суровым, – у них нелегкая жизнь. Эти люди бедны, им не хватает еды, они не могут позволить себе оплатить услуги врача. Их дети часто вырастают больными. А сейчас, когда война только закончилась… они носят черный в знак траура, миссис Кингсли. Большинство из них потеряли близких.

– Понятно, – говорит Клэр, чувствуя замешательство Марчи и стараясь не смотреть на нее.

После обеда Леандро с Пипом спускаются во двор, с ревом и кашлем в ворота въезжает еще один автомобиль. Леандро стоит в вальяжной позе, засунув одну руку в карман и слегка сутулясь. Он наблюдает за Пипом, и Клэр видит, что реакция юноши доставляет ему удовольствие – как Пип просит разрешения посмотреть двигатель, проводит ладонью по кожаному сиденью, отступает назад и, склонив голову набок, любуется пропорциями машины.

– Тебе хотелось бы сесть за руль, Филипп? – спрашивает Леандро. Лицо Пипа озаряется недоверчивой радостью, и Леандро смеется. – Эта улыбка значит «да»?

– Не опасно ли это? Он еще недостаточно взрослый, – говорит Бойд.

– Это нисколько не опасно. Мы поедем за город, где врезаться не во что, и там он сможет попробовать. Ну что, парень, доволен?

– Очень!

– Ну так едем. Но – мягко, для начала. Если ты врежешься в какое-нибудь дерево или стену, я с тебя три шкуры сдеру за причиненный ущерб.

– Я не врежусь, – радостно обещает Пип. Он машет им, забираясь в машину, и Клэр поражена, с какой легкостью отметаются доводы Бойда, его разрешения вовсе не требуется. Когда машина трогается, щеки Бойда багровеют от негодования.

В тишине, наступившей после рева двигателя, раздается скрип и стук ворот, которые за ними закрывает и запирает Федерико. Клэр спешит повернуться к нему спиной, прежде чем он закончит возиться с замком, и вместе с Бойдом направляется на веранду. Там стоит небольшой диван, и Бойд садится рядом с ней так, чтобы их плечи, бедра и ноги соприкасались, несмотря на жару.