Текст книги "Хикикомори"

Она говорит, что ей пора. Что именно ей пора, мне неизвестно.

– Хорошо, тогда давай, – отвечаю я. Ким сияет, ее лицо невероятно красиво. Я жму «комманд» – «шифт» – «3» и делаю скриншот, прежде чем соединение будет оборвано. Стрекочет принтер; я тем временем разглядываю практически пустую стену. На ней лишь рисунок, сделанный ею. Мальчик, сидящий, прислонившись к бетонной стене, согнув ноги и упершись в них руками так, что тела за ними не видно. Меня поражают его глаза, уставившиеся прямо на зрителя: один – неестественно распахнутый, черный, другой же совершенно белый. Если достаточно долго глядеть в белизну зрачка, кажется, что я снова парю над комнатой. Между большим и указательным пальцами у него зажата сигарета, он держит ее около рта так, будто собирается что-то сказать – меж тем легкие у него должны быть наполнены дымом, и если бы она запечатлела его лишь мгновением позже, тот уже показался бы из ноздрей.

Ким сказала, что это я, но сам рисунок, по ее мнению, был просто калякой. Увидев его у меня на столе, мать возразила, что у девушки талант, и попросила непременно ей это передать. Она заказала раму, держала у стены гвоздь, покуда я его забивал. Подчеркнуто повторила, что способности надо развивать, и продолжала настаивать на том, чтобы включить Ким в свою программу поддержки юных дарований. Я ответил, что ей стыдно получать подачки.

Беру распечатку скриншота и прикалываю лицо Ким рядом с нарисованным мальчиком. Большими буквами приписываю внизу: «ПРОТИВ ВЕТРОВ И НЕВЗГОД».

В лобби мультиплеера «Медали за отвагу» в невероятной тесноте толкутся сотни игроков. Все они ждут очереди, чтобы пройти миссию по уничтожению ракеты «Фау-2». С тех пор как самая либеральная вальдорфская школа в мире решила, что я ей не подхожу, я вновь вернулся в этот позабытый мир. Здесь ничего не изменилось, в этой вселенной ничто не устаревает. В списке серверов – и мой любимый старый «HaVoK». «43312212.54», клик. Тут же выскакивает знакомый ник – Храбрый Убивашка. Матце, если бы ты только знал!..

– Здорово, Апекс, – набирает он. – Рад снова тебя видеть!

Отец вернулся раньше, чем обычно, как только начало темнеть. Его во многом можно упрекнуть, но факт есть факт: обычно он чувствует, когда я хочу побыть один. Тогда он отправляется к Анне-Мари, бродит у нее по комнате, справляется, как дела у ее подруг. Но выудить из нее хоть что-либо более развернутое, кроме «Да» или «Нет», не удается. Возможно, ему тоже стоит прибегнуть к помощи Интернета. Его порадовало, что одновременно с ним нарисовался и Ян. У обоих крепкое рукопожатие; на прощание отец всегда обнимает его. Пока я пробираюсь в игре по вентиляционной шахте бункера, они стоят у меня под дверью и беседуют, словно друг пришел не ко мне, а к нему. Отец без обиняков спрашивает, что тот думает об органической архитектуре. «Как считаешь, – добавляет он, не дожидаясь ответа, – разве здания будущего не должны стать частью общего целого? Ты понимаешь, о чем я: об интеграции окружения в замысел». На несколько секунд воцаряется молчание. Ян отвечает неторопливо, обдумывая каждое слово, говорит о том, как его интересует взаимосвязь внутреннего и внешнего, проявление одного в другом, которое было бы под стать человеку, о том, что для этого требуются тонны стекла. Эти слова можно было бы с успехом вложить и в уста моего отца; наверняка он одобрительно кивает ему в такт. Или хлопает его по плечу. «Вот он, наш будущий Фрэнк Гери!» – раздается его голос. «Благодарю», – отвечает Ян и наверняка скромно смотрит при этом в пол. «Но до этого еще далеко, я прав? – продолжает отец. – Ты ведь собирался перед учебой мир посмотреть, разве нет?» Приглушенно, словно это не предназначалось для моих ушей, Ян отвечает, что этот вопрос еще открыт. Для начала ему не следует ничем забивать себе голову перед экзаменами, а там будет видно, как карта ляжет. Обо мне ничего не говорит, хотя еще много лет тому назад мы условились, что после экзаменов сядем в первый же самолет и вернемся только тогда, когда изменимся настолько, что дома нас никто не узнает.

Они еще какое-то время увлеченно обсуждают внешние проявления характерных черт. Отец вновь выводит свою гипотезу о том, что пластические хирурги при помощи специального инструментария ищут именно такие утраченные черты с целью вновь их высвободить. Еще со времен античности слово «характер» означало «выжженный отличительный знак». Именно его и должен очертить хирург. Когда он предлагает обсудить развитие характера на примере моего нынешнего состояния, я жму «комманд» – «Q», чтобы мгновенно покинуть игру. Не хочу, чтобы Ян застал меня понуро уткнувшимся в экран, и, перепрыгнув через матрас, я перешагиваю порог и оказываюсь в коридоре. Мой новый мир еще настолько в зародышевом состоянии, что его не стоит никому видеть.

Лично я не собираюсь обсуждать его планы на будущее. Вместо этого мы с Яном со всей искренностью бросаемся друг другу в объятия. Мы почти одного роста; его кудри щекочут мне ухо. От него пахнет гелем для волос, пивом и кофе. Именно так, проносится у меня в голове, и должны пахнуть выпускники.

– Ты как? – спрашивает Ян. Отец остается стоять рядом, не сдвинувшись ни на сантиметр. По его расплывшемуся в улыбке лицу видно, как ему нравится наблюдать за встречей молодых людей.

– Мне не помешал бы кофе, – отвечаю я.

– Ого, кажется, это по моей части, – обрадованно замечает отец. Мы синхронно киваем, и он, ощутив в себе потребность, скрывается на кухне. Я, ухмыляясь, смотрю на Яна, ибо он знает, какой из моего бати хозяин – скоро вся кухня будет забрызгана, засыпана кофе и приведена в полный кавардак. Мы проходим в гостиную и садимся у камина. Кому-то кажется, что огонь располагает к беседе, мы же лишь устраиваемся поудобнее, закинув ногу на ногу; приятно смотреть, как пляшут языки пламени. Ян рассказывает о том, кто пришел на подготовку к выпускным экзаменам. Я спрашиваю, как дела у Матце и как он справляется. Матце, говорит друг, по-прежнему тормозит, как недоделанный трактор, и с ним приходится иметь массу терпения. Я смеюсь – а когда было иначе? И в то же время удивленно замечаю, насколько мне все это кажется далеким – так, словно он рассказывает мне о событиях давнего прошлого.

– А как прошел твой первый день? – Склонив голову набок, Ян смотрит на меня искоса. Мне импонирует его прямота, но я не знаю, что ответить. Я мог бы рассказать о том, как накладываются, наслаиваются друг на друга организмы, как я высвобождаюсь из-под завалов. Но мне что-то мешает.

– Все по-прежнему, – сообщаю вместо этого я.

– А что Ким?

Говорю, что она на моей стороне. Ян откидывается в кресле, воззрившись на меня с наигранным удивлением:

– Чего?! Да мы все здесь на твоей стороне!

Я благодарю его, подчеркивая, как это мило. Но в действительности мне не очень-то приятно от этой мысли, мне скорее делается неуютно, когда представляю, как друзья все вместе сидят на краешке моей постели, обсуждая, кто же на самом деле такой этот Тиль и каким, на их взгляд, окажется его жизненный путь. Огонь в камине вдруг кажется чересчур жарким, меня охватывает такое чувство, будто он пожирает кислород в комнате. Воздух между Яном и мной сгущается, мне становится нечем дышать. Словно что-то заподозрив, из кухни выглядывает отец. Встретившись со мной взглядом, изумленно приподнимает брови.

– В чем дело? – спрашивает Ян.

– Ни в чем, – отвечаю я. И покуда отец с благосклонным вниманием ставит на журнальный столик чашки с капучино, а затем устраивается с книгой в том кресле, в котором обычно читает, то и дело поглядывая на нас, словно сторож, проверяющий, все ли чинно, я пытаюсь освободиться от сжавших меня тисков, сбросить с себя давление. Но по всему телу уже разлилась невыносимая тяжесть, и когда я пытаюсь катапультировать себя из сложившейся ситуации, выясняется, что я будто сросся с креслом. Пока я среди них, пока я играю прежнюю роль, даже если эта роль заключается в том, чтобы сопротивляться всякому стороннему влиянию, мне никогда не стать другим. И вместе с тем этот другой существует. Во мне есть что-то, нуждающееся в большем пространстве, что-то, что никогда не будет укладываться в стандартные рамки. И я сам должен создать ему, другому мне, пространство для развития. Не отец, не Ян, только я один.

– Ты отчего такой нервный? – Друг отставляет чашку, смахивает с губ молочную пенку.

– И вовсе не нервный, – отвечаю я. Но он словно мог заглянуть внутрь меня и увидеть, отчего я настолько зажат. Ян принялся рассказывать о том, как прошел первый учебный день без меня, как фрау Кениг почти что в отчаянии пыталась чем-то заполнить пустоту, оставшуюся после моего ухода. Ведь я всегда был для нее возмутителем спокойствия, который своим поведением задирает всех. И поскольку теперь ей некого винить, вся ответственность за отвратительный урок ложится целиком на ее плечи. Ян разошелся, ожесточенно машет перед камином во все стороны руками, возмущается несправедливости и клянется, что он этого так не оставит и другие тоже. «Можешь на это положиться», – заверяет он. У меня недостает мужества сказать ему, что я даже и не собирался на такое полагаться.

Оскар вдруг оказывается рядом, словно ждал момента, когда его присутствие понадобится. Анна-Мари тоже вышла в гостиную и улеглась на кушетку, поставив на живот чашку с мюсли. За мной требуется особый надзор, внезапно осознаю я. Как за карантинным больным.

– Ты вступаешь в новую жизненную среду, понимаешь? – говорит отец. – Возможно, тебе стоит поразмыслить над альтернативным способом самовыражения, заняться лепкой, например. Каждый следующий шаг может оказаться решающим!

– С тем же успехом он мог бы писать приложения с рекламой, – подает голос Анна-Мари, держащая в руках полную ложку мюсли. – Это просто хит, и для этого вовсе не надо выходить из дома.

– Да не важно, главное – заниматься хоть чем-нибудь, – перебивает ее Ян. – Не сдаваться, продолжать действовать.

«“Комманд”—“Q”», – проносится в голове, и я резко поднимаюсь.

– Что-то мне нехорошо, – говорю я. – Кажется, мне лучше побыть в тишине.

На лице Яна на этот раз читается неподдельное изумление. Сестра вновь концентрируется на своей овсянке. Я обнимаю друга на прощание, благодарю отца за кофе и ухожу из гостиной.

В моей комнате невыносимо свежо. И меня уже поджидает Ким, вот она. Я рад ее видеть. Она теперь рядом со мной и на стене, там, куда я повесил скриншот. По нему видно, сколько веснушек на ее бледных щеках. Мне нравится, что ее правое ухо торчит немного больше, чем левое. Ким на экране моргает. Завидев меня у себя в окне, расплывается в улыбке.

– Ким, я справлюсь, – уверяю я.

– С чем?

– Я хочу справиться самостоятельно.

– Справиться самостоятельно с чем?

– Мне не нужны ни ты, ни моя семья.

Девушка молчит. Я вижу, как черты ее лица каменеют, как она пытается совладать с собой. Она смотрит на меня, ищет какой-то знак, который намекнет, как я поведу себя дальше. «“Комманд”—“Q”», – вновь думаю я.

– Против ветра и невзгод, – слышу я свой голос, – я выстою сам.

И прежде чем Ким успевает сказать еще хоть слово, я жму на «горячие клавиши», и от нее остается лишь усыпанный веснушками скриншот.

3

Голос Яна звучит согревающе, мягко просачиваясь сквозь динамики колонок. На мониторе у Тиля его лицо растянуто по размерам больше, чем в жизни. Видеосвязь. У него гладкая, чистая кожа высокого разрешения.

– Но курить ты пока еще не бросил, разве нет?

В ответ парень принимается рыться в ящике стола. Среди карандашей и скорлупы от грецких орехов находит зажигалку. Друзья одновременно щелкают кремнем.

– А чем еще занят в последнее время?

– Думаю. – Тиль выпускает клубы дыма через нос и то и дело смотрит куда-то поверх камеры, словно там, за эркером, на другой стороне улицы происходит нечто захватывающее.

– Да? И о чем же?

– Что в итоге мы все вбираем в себя.

– Прости, куда?

– В себя. Все, что вокруг нас. В наших головах есть собственный мир, засасывающий все подряд: кружку с засохшей пенкой, трещину в чашке, террариум, балкон, вазоны с цветами, обледенелый носок. Твой монитор, меня в окне, понимаешь? – Тиль потягивается, стряхивает пепел в террариум и продолжает. – Словно в нас сидит оператор, снимающий происходящее на камеру, этакое наше личное кино. Каждую секунду каждый из нас записывает свой собственный фильм. Самое смешное, что тебя самого в нем никогда нет – только другие!

– Где ты этого набрался?

– Тебе зачитать?

– На вечеринке расскажешь, ладно? Усядемся в углу, пофилософствуем, пока остальные будут надираться и ничего не заметят. Ты ведь придешь? – Ян глубоко затягивается, так, что сигарета тает на глазах, и проводит рукой по взъерошенным волосам.

– Торчу в «Медальке».

– Да ну?! – Ухмыльнувшись, Ян тушит сигарету и тут же прикуривает новую. – Мне начинать волноваться?

– У меня снова появилось время.

– И как, там все те же?

– Одного я точно помню: Храброго Убивашку, – Тиль и сам затягивается второй – и вновь глядит куда-то поверх камеры.

– Ему, видать, реально в жизни заняться нечем. Столько лет торчать в одной и той же игрушке…

– Он офигенный игрок, – отвечает Тиль. – О каждом заботится, следит за группами. Они все на нем и держатся. – Его взгляд снова скользит куда-то в сторону.

– В чем дело? – не выдерживает Ян. – За тобой кто-то следит?

– Сейчас покажу, – парень усмехнувшись, поворачивает камеру.

– Ничего не вижу.

– Смотри внимательней. Вон там, напротив, этажом выше. Видишь?

– Вон того чувака?

– Он там последнее время постоянно торчит, за ящиком для цветов.

– Что это на нем? Розовая рубашка?

– Ты погляди, чем он занят.

– Эм… Курит.

– Ага, и к тому же «Мальборо Голд». А теперь глянь, что случится, если я затушу свою.

Тиль тушит сигарету в аквариуме, и в ту же секунду мужчина опускает окурок в ящик для цветов.

– Вау, – говорит Ян. – Ну, помаши ему, что ли.

Тиль раздумывает, затем все-таки машет. Мужчина в окне напротив оборачивается, словно ища за спиной кого-то, кому предназначался привет, затем качает головой и задергивает занавеску.

– Чудной какой-то, – замечает друг. – Кто это?

– Я зову его Карл.

– Он небось чиновник.

– Наверняка!

Оба смеются. Кажется, в комнату Яна кто-то вошел, потому что тот вдруг отвлекся.

– Погоди минуту, – говорит он и пропадает. Через камеру видно лишь текстурированную стену и фото, на котором друг запечатлен в компании девчонок-скаутов. Это он, Тиль, сфотографировал их тогда на пути в Италию. Ян разговаривает с матерью; фрау Рейхерт была не особенно в восторге от идеи перебраться через Альпы на и без того весьма убитых мотороллерах, да и мысль о препровождении каникул в компании девчонок-скаутов тоже не встретила у нее понимания. Но с тех пор Яна все равно ничто не могло удержать от того, чтобы каждую свободную минуту бороздить просторы вселенной, накрепко застряв при этом в Северном полушарии. На фото видна первая щетина. Тилю кажется, что она другу идет.

– Ужинать пора, – сообщает Ян. – Увидимся на вечеринке?

– Может быть.

– Ким бы хотела знать поточнее.

– Она такими вещами не интересуется.

– По крайней мере, ей хотелось к тебе заглянуть.

– Ни в жизнь. Она боится моих предков.

– Ну, значит, сделает исключение. Сказала, что тебе необходимо встрепенуться.

Убедившись, что Карола и Анна-Мари скрылись в гостиной, Тиль приоткрывает дверь в коридор. Останавливается у створчатых дверей: оттуда доносится смех. Парень старается сконцентрироваться на том, откуда именно исходит звук – он раздается у той стены, что напротив камина, где на ковре стоит Т-образная кушетка – раньше он так любил лежать на нем, зарывшись в ворс. Анна-Мари, перекрывая своим голосом шум телевизора, рассуждает, до чего примитивно и плоско выглядит в ее глазах тот или иной персонаж. Мать отпускает комментарии по поводу унылых и совершенно не производящих впечатления костюмов и декораций. Тиль представляет, как Карола сидит по-турецки, возвышаясь над кушеткой, словно пирамида, массирует шею кончиками пальцев и время от времени подливает себе и дочери вина. Это ее вечер – в эфире крайм тайм.

У него возникает желание подпортить семейную идиллию. Ему хорошо известно, чем заканчиваются такие вечера. Оскар прямо из приемной направится в «Драйвинг Рейндж», где, вопреки собственным рекомендациям, будет упорно перенапрягать мышцы, чего никак нельзя делать при эпикондилите локтевого сустава, только чтобы не быть здесь, потому что и этим вечером гармония нарушится, все обернется очередной ссорой, во время которой Анна-Мари будет ставить матери в укор, что та вечно молодится, и кричать, что ей стыдно за это перед окружающими. Тиль представляет, как Карола выпрямляется, занимая оборонительную позицию, как у нее напрягается каждый мускул; при этом она не сводит глаз с дочери. Как старается говорить как можно четче, но слова у нее во рту наталкиваются друг на дружку, смешиваются в бессмысленную кашу. Как это будет идти вразрез с ее элегантными движениями, и Анна-Мари, как всегда, бросит: «Видишь? У тебя снова язык заплетается!» В этот момент размолвка уже будет неизбежна, и он услышит, как скрипит первая дверь. «Что ты себе воображаешь!» – захлопнется за ней другая. После этого обычно воцаряется тишина.

Но пока еще по телевизору идет детектив, сопровождающая его мелодия то затихает, то вновь звучит. Тиль понимает, что у него недостаточно сил, чтобы изменить ход вечера. Он осторожно закрывает за собой дверь на кухню и включает свет, который тут же отскакивает от полированных стальных и гранитных поверхностей. Берет тост, намазывает на него по меньшей мере сантиметр майонеза, кладет сверху грудинки и твердого сыра с альпийских лугов. Он уже давно ничего не ел. Четыре-пять кусков хлеба не помешало бы положить про запас в комнате. За спиной ощутимо жарит тостер; взгляд Тиля скользит по окружающей обстановке. Сталь и гранит. Он видеть их не может. Была бы его воля, он все отделал бы простым, отнюдь не ореховым деревянным покрытием, спрятал бы каждый отдельный предмет в теплую древесину.

Ему приходится максимально сконцентрироваться, чтобы не быть подстреленным в числе первых. Рука тянется за тостами лишь в те недолгие секунды, когда опасности нет. Он больше не из тех, кто отбивается от группы и кому приходится ждать, пока другие придут и вызволят его из оцепенения. В этом раунде он даже оказался в числе последних выживших своей команды. Он уже было собирается отпустить провокационный коммент в групповом чате, как тут его все же накрывает взрывом. В последние дни парень много бродил по «Фау-2», который он, как ему казалось, более или менее успел изучить раньше, и заплутал настолько, что с трудом мог сообразить, в каком месте находится. «Где тебя отфризить???» – спешит на помощь Храбрый Убивашка. Он стоит посреди длинной комнаты, стены увешаны полками. На них теснятся бутылки, красные и зеленые, и если присмотреться, становится видно, как их очертания расплываются, слегка накладываются друг на друга, сливаются. На незанятой стене висит флаг: на красном фоне – свастика высотой в человеческий рост. «Кажется, я в комнате с флагом, – пишет Тиль. – Прошу отфриз!» Ждать было недолго – через пару секунд Храбрый Убивашка уже вынырнул из-за угла; на нем офицерская форма. Он склоняется над окоченевшим Тилем, ждет, пока тот не выйдет из заморозки и не возродится на другом конце миссии, свалившись с пикселизованных небес. «Спс», – отписывается он в чат и, вздернув винтовку, пересекает огромный внутренний двор.

Из раза в раз парень выбирает сторону эсэсовцев. Раздается звонок; на дисплее смартфона возникает лицо Ким. Тиль осматривает взрыватель: заложить взрывное устройство союзники пока не успели. На экране по-прежнему горит одно из тех редких фото, что ему удалось сделать с девушкой, – этот кадр стоил ему долгих уговоров, поскольку та упорно полагала, что в фотографии на телефоне будет вечно томиться ее душа. Ее стрижка была тогда чуточку короче, а вот веснушки, казалось, за последнее время только умножились. На щеках и на лбу у нее крошечные пятнышки туши, но разглядеть их можно, только если знать, что квадратный лист картона, лежащий перед ней на столе – одно из ее произведений. Ким часто бесили ее оттопыренные уши, и по одной только этой причине она не раз думала отрастить волосы. «Это наследственное, – любила повторять она. – Это у меня от отца». Как и все остальное, что с ней только могло случиться плохого – все от него. Тиль был единственным везением в ее жизни, потому что только он один не смотался по прошествии некоторого времени. И он искренне считает, что Ким из тех девушек, чертовски красивую внешность которых не портит даже небольшая лопоухость.

«Погодите…» – бросает он в чат и жмет на паузу. Его персонаж, все так же стоя перед детонатором, принимается покачиваться из стороны в сторону, словно пьяный.

– Да?

– Я на остановке.

– Где?

«Апекс, на позицию!»

– Я скоро приду.

«Апекс?»

– Я к тебе.

Тиль не двигается с места.

«Апекс, атака по левому флангу! Атака по левому флангу!»

– Тиль?

«Апекс, на позицию! На позицию!»

– Ты еще там? Я собираюсь к тебе.

– Подожди. – Парень начинает что-то набирать на клавиатуре. На мониторе мелькает статус «Отошел», но прежде чем он успевает переключиться в безопасный режим наблюдателя, некто по имени DP0ch3P попадает персонажу Тиля прямо в темечко, и он медленно оседает на землю.

– Встретимся у фонтана, – произносит Тиль с легким раздражением.

– Ладно, – отвечает Ким, – так даже лучше.

DP0ch3P снимает штаны и опускается на корточки, чтобы надругаться над телом. Тиль жмет на «эскейп».

Ким стоит, опираясь на один из укрытых на зиму боков фонтана. Из-под брезента выглядывает статуя в человеческий рост с копьем наперевес – оно проходит как раз над головой девушки, уже припорошенной снегом, и целит в никуда. Тилю кажется, будто он пытается защититься от бредущих мимо него по своим домам потоков людей, чтобы они ненароком не затянули его в свой водоворот. На площади воет ледяной ветер, Ким спрятала левую руку в карман пальто, правой то и дело подносит сигарету к губам. Курит с наслаждением, будто в это мгновение для нее нет ничего лучше в целом свете. С пешеходной зоны сворачивают прохожие, надвинув на лбы шапки, с каждого их плеча свисает по сумке; они пересекают площадь, иногда поднимают голову, поравнявшись с Ким, но тут же вновь опускают взгляд, будто думают: наверняка у девчонки свои причины мерзнуть здесь в одиночестве.

Тиль стоит в арке пассажа, соединяющего площадь с краем пешеходной зоны. Отсюда вид отличный. Витрины уже подсвечены, и, стоя спиной к магазинам и прислонившись к стеклу, Ким не может видеть его.

Она годами пыталась примерить на себя последние модные новинки. Ныряла в джинсы-дудочки с эффектом состаренной ткани, надевала спортивные куртки неоновых расцветок. Но что бы она ни пробовала, ей это не шло, смотрелось чужеродными элементами, словно навязанными извне. Когда они с Анной-Мари заходили к Тилю в комнату похвастаться новыми приобретениями, она тут же замыкалась в себе, втягивала голову в плечи, пытаясь скрасить позу неестественно втянутой шеей. Довольно быстро доходило до того, что он не мог сдержать смех – ему казалось, что каждая часть тела девушки словно отчаянно сопротивляется тому, чтобы на нее напяливали этот маскарадный костюм, что Ким будто нарочно кривляется, чтобы уморительно исказить свой образ. Модные шмотки не делали ее крутой; напротив, это она заставляла модные шмотки смотреться на ней совершенно не круто. Лучшие подружки Анны-Мари вечно жаловались, что Ким разглядывает витрины чересчур придирчиво, что с ней ходить по магазинам не доставляет никакого удовольствия. И Тиль знал, что она и сама вместо того, чтобы вертеться перед зеркалом, с куда большим удовольствием осталась бы дома, разложила перед собой бумагу, рассортировала бы разные карандаши, раскрыла набор угля для рисования, подаренного Каролой, и принялась бы выплескивать на лист те образы, что носит в своей голове. И это гораздо больше ей шло, подходило ее неизменно вопрошающему взору, в котором даже по ночам, когда Тиль проводил пальцами по выступающим косточкам по бокам ее живота, касался ее короткостриженых волос у основания шеи, всегда читалось недоверие к каждому жесту. Недоверие, сопутствующее ей постоянно, обращенное на весь мир в целом. Так возникали картины, которыми она ни с кем не хотела делиться, которые буквально прятала от своей матери, еще во времена обучения в вальдорфской школе, не считавшей хваленое творческое самовыражение чем-то заслуживающим внимания. На первый взгляд на них были изображены счастливые семьи на фоне идиллических прибрежных пейзажей, но если приглядеться внимательнее, выяснялось, что все было совсем не так: море оказывалось гниющим болотом, а рука отца обнимала стан дочери вовсе не с родительской заботой.

Ким растирает подошвой окурок о заснеженную мостовую и прикрывает глаза, словно с последними клубами дыма ее рабочий день окончен; Тиль закуривает следующую. Нагруженных покупками людей становится меньше. Он переминается с ноги на ногу, чтобы немного согреться и продержаться еще хоть чуть-чуть. Ким стоит, не шелохнувшись. Она крайне терпелива. А может быть, знает, что он за ней наблюдает. Они и раньше брали друг друга на слабо. Сидя в одном ряду, еще в те времена, когда ее мать не считала посещение вальдорфской школы признаком элитарности и снобизма, они постоянно выдумывали друг для друга маленькие задания. Такие, которые должны были закалить их характер, но вместе с тем продемонстрировать окружающим, что они и вправду вместе – он, очаровательный отпрыск пластического хирурга, и она, вечно одетая кое-как, выглядящая так, будто только что вымазалась в ягодах или была покусана пчелами. Однако при этом в ней чувствовалось нечто мощное и совершенно уникальное. Задания были вот какими, например: один делает некое движение, а другой должен его повторить. Ким вставала, проходила между рядами стульев, гасила в классе свет, а затем, снова включив, сообщала фрау Кениг, что контраст света и тени ее просто завораживает. Тут же вскакивал Тиль и под гомерический хохот одноклассников шел к выключателю, но стоило ему протянуть руку, как классная руководительница хватала его и выволакивала в коридор. «Тебе необходим тайм-аут!» – обычно вопила она и оставляла его за дверью до тех пор, пока Ким все-таки не убеждала ее, что пора вернуть парня обратно в общество сверстников. Уже довольно давно был случай, когда Тиль в числе немногих – среди которых, правда, были и родители, и в первую очередь Оскар Тегетмейер, – подписал петицию, где говорилось, что фрау Кениг ведет себя несправедливо по отношению к ученикам и в своих поступках руководствуется исключительно расположением духа. Кроме того, предпочитает мальчикам девочек, но с этим она спорить и не собиралась. Оскар не мог смолчать и в одном из предложений прошелся по ее увядшему лицу – с тех пор за Тилем закрепилась слава врага номер один. Еще хуже стало, когда Ким пришлось сменить школу и в борьбе с произволом классной руководительницы он остался один на один.

Снег все ложится и ложится, слой за слоем; мигая огоньками, площадь бороздит уборочная машина: туда-сюда. Тиль достает смартфон и смотрит на часы. Последний автобус только что ушел. Пешком девушке до дома около часа, денег на такси у нее нет. Ким бы даже стерпела расспросы родителей о том, как продвигаются ее творческие планы, если бы только могла провести ночь с ним в одной постели. Но на следующее утро она вынуждена была бы оставить его в комнате одного. Она привстала бы на цыпочки, чтобы поцеловать его в губы на прощание. И, снова ссутулившись, еще в коридоре натянула бы на голову безразмерный капюшон, вышла из квартиры и скрылась бы в толще дождя. И Тиль остался бы в одиночестве. Ночью больше, ночью меньше – это ничего бы не изменило.

Тем временем снегоуборщик уже успел разгрести достаточно, и теперь на камнях была рассыпана соль. Уборочная машина проезжает мимо, и Тиль впервые за долгое время отрывает взгляд от своей девушки и поворачивает голову к ней, словно от нее исходит притягательная магическая сила. Идет за ней, пока она удаляется в противоположную сторону, едет медленно, взрывая слева и справа снег. В глазах парня все это похоже на какой-то погребальный ритуал, в котором снегоуборщик возглавляет процессию, а он, Тиль, шествует ему вослед. Потом машина заворачивает за угол, и он остается на улице один. Окна в булочной фрау Треттер все еще темны.