Текст книги "Золотой ключ. Том 1"

– “Семя нашей гибели – в наших же чреслах”, – процитировал Раймон.

Премио Фрато печально вздохнул.

– И в нашем чудесном Даре. Что ж, пусть все идет, как идет. Мы, Грихальва, созданы не для того, чтобы править. Да и будь у нас такое предназначение, столь малым числом мы бы не сумели взять власть над Тайра-Вирте. Да еще эта “тза'абская порча” – так называет екклезия наше проклятие, быстротечность нашей жизни, слабость нашего семени. Нет, мы никогда не поставим себе цель захватить Тайра-Вирте и править. А вот просвещать, украшать, созидать… и, конечно, вести нашу родину к процветанию – это несомненно. Но очень неспешно. Исподволь. Мудро.

– Да будет на то'воля Матры эй Фильхо!

– Воистину. – Артурро коснулся губ и сердца. – Я верю, они нас не оставят, тем более что до цели уже рукой подать.

Глава 6

На центральном сокало блаженствовала Гитанна Серрано. Тихое журчание фонтана навевало томные мысли, прохладная струя нежно омывала запрокинутое лицо. И тут ее грубо схватили за локоть. Она вздрогнула и повернулась, с ее уст едва не сорвался гневный крик. Да кто посмел прикоснуться к подруге самого герцога?!

– Сарагоса? В чем дело? Он торопливо и бесцеремонно повел ее за собой прочь от фонтана.

– Надо поговорить.

– И для этого необходимо меня тащить? – Она едва удержалась на ногах, споткнувшись о булыжники мостовой. – Матра Дольча! Госа, люди же смотрят!

– Ну и пусть.

Они быстро пересекли мощеное сокало и вошли в одну из молелен – в Мейа-Суэрте их было не счесть.

– Но вот слышать наш разговор им совсем ни к чему. Гитанна зашипела от боли – деревянная дверь, украшенная резьбой и бронзовыми накладками, ударила по плечу. Сарагоса недооценил ее тяжесть.

– Ты как будто уверен, что они попытаются. Сарагоса, что стряслось, почему ты такой грубый?

Отпустив дверь, он затолкал сестру в угол – в крошечную нишу с иконами. В рассеянных лучах солнца, падавших через грязные, потрескавшиеся оконные стекла, и тусклом сиянии ароматизированных свечей, что стояли в глиняных чашечках на деревянных и металлических полках, – всюду поблескивала позолота.

– Бассда, Гитанна! – Он повертел головой, убедился, что поблизости никого. – Выслушай меня.

Вряд ли у нее был выбор. Сначала она слушала с сердитой миной, но довольно скоро на лице появилась заинтересованность. Когда он закончил, Гитанна устало вздохнула.

– Эйха, я пыталась, – уверяла она брата, прислонясь к стене лопатками. – Честное слово, Госа. Но ты ведь знаешь, герцог иногда бывает упрям.

– Меня он даже не слушает, – пожаловался Сарагоса. – Отослал писать очередной семейный портрет да еще упрекнул, что я сую нос куда не просят.

– Даже так? – Она поправила на плечах шитый жемчугом шелковый шарф. – Ты еще легко отделался – тебя он отправил к мольберту. А меня – в кровать, там, дескать, мое место. И не стоит забивать прекрасную головку такими глупостями, как политика. – Она бросила на икону злой взгляд; ей, измученной заботами, умиротворенность на лике Матры казалась издевкой. – Я уж и лаской, и таской выманивала обещание, и даже в постели посреди любовной игры… А он – ни в какую. Говорит, охранная грамота герцога неприкосновенна.

– Как бы не так, – процедил сквозь зубы Сарагоса. – Нужно только найти доказательство, и тогда он поймет, что нам грозит.

Гитанна высвободила локоть и подошла к столику с иконой и крапинами засохших цветов на шитой золотом скатерти. Цветы приносили Святой Матери – чтобы заступилась и помогла. Эта молельня принадлежала Ей, а не Сыну.

– Ну, и где прикажешь его искать? – обернулась Гитанна к брату. – Мы не Грихальва, нас не пустят в их Палассо. Они нелюдимы и свои тайны берегут как зеницу ока. Только Матра эй Фильхо знают, что у них на уме.

– И это может плохо кончиться. Дождемся, что они придут к до'Веррада и потребуют себе герцогство.

– Этому не бывать," – нахмурилась она. – Пока мы, Серрано, рядом с герцогами, Грихальва не достанется ни единого местечка при дворе. Госа, ты должен писать все, что он закажет… Ты должен сохранить его расположение.

От этих слов он скривился.

– И ты, Гитанна.

– Да, – спокойно согласилась она, – и я. Но у тебя, придворного иллюстратора, положение намного надежнее, чем у любовницы герцога. Меня он может заменить в любое время по внезапному капризу, а тебя – не вправе, разве что на время болезни. Назначить нового Верховного иллюстратора сможет только Алехандро, когда займет отцовское место.

– Странный мальчик. – Сарагоса прижимался плечом к отшлифованной вручную стене и нервно грыз ноготь.

– Не важно, странный он или обыкновенный. С ним надо дружить. Я ничем помочь не могу, вся моя власть – в пределах кровати Бальтрана, а твоя – в пределах Палассо. Ты обязан во что бы то ни стало сохранить расположение герцога.

– Но не герцогини, – угрюмо возразил Сарагоса. Это прозвучало невнятно – мешал ноготь большого пальца в зубах.

– Да при чем тут она? Тебя назначил на должность Бальтран, а вовсе не его жена. У нее никаких прав.

– Кроме права рожать наследников. Гитанна поморщилась.

– Мне ничего не обещано сверх того, что я уже имею. Если напложу ему детей, они будут незаконнорожденными. У него уже есть наследник – Алехандро…

– Ему и решать, кто займет мое место: Серрано или человек из другой семьи.

– Ну так позаботься о том, чтобы это был только Серрано, – сказала она. – Нельзя допустить, чтобы проклятый чи'патро отнял у нас такую должность. Понял, Госа? Подружись с Алехандро. Докажи ему, что надежнее нас, Серрано, у него союзников нет.

– Гитанна, но ведь он всего лишь мальчишка! Неужели ты хочешь, чтобы я тратил свое драгоценное время на бесполезного ребенка?

– Эйха, Госа, кое в чем ты непроходимый тупица. Да как же ты не понимаешь? Эта “трата драгоценного времени” на самом деле выгоднейший вклад! Придет день, когда Алехандро станет герцогом… И если к тому времени ты останешься его другом, он, естественно, не назначит Верховным иллюстратором какого-нибудь чужака.

Его впалые щеки зарделись.

– Ты имеешь в виду, когда я умру?

– Да, – деловито, подтвердила она. – Когда-нибудь ты умрешь, а может, потеряешь работу еще раньше – из-за старости. Чего тут бояться? Надо найти решение. Или ты думаешь, что я еще долго продержусь в любовницах герцога? Матра Дольча, да мои дни рядом с ним сочтены, и я об этом думаю спокойно.

С одним ногтем он разделался и взялся за второй.

– Ну, не знаю, Гитанна…

В ней нарастало раздражение, и она стиснула зубы. Глупец! Не видит дальше собственного носа, не способен продумывать разные варианты спасения семейного благополучия!

– Сойдись поближе с мальчишкой, – посоветовала она. – Войди в доверие, добейся его привязанности. Стань для него незаменимым.

– Да разве может взрослый дружить с десятилетним ребенком?

– Госа, – она уже не таила злости, – для того, чья профессия живопись, у тебя поразительно хилое воображение. Удар достиг цели.

– Матра Дольча! Гитанна…

– Подумай, Госа. – Она снова перешла на спокойный тон. – Посмотри на себя хорошенько. Напиши автопортрет. Уж с этим-то дельцем, надеюсь, ты справишься?

Оставив в покое обгрызенный ноготь, он метнул в сестру недобрый взгляд.

– Если ты и с герцогом так же разговариваешь, стоит ли удивляться, что он считает тебя пригодной только для постели?

– Бассда, – устало молвила она. – Иди в Палассо и как следует подумай над моими словами. Мы пытались открыто нажать на Бальтрана, но не добились толку. Пора испробовать другой путь.

– Он требует улику.

– Значит, мы должны ее найти, – спокойно констатировала Гитанна. – Или сфабриковать.

* * *

Сааведра остановилась в коридоре перед узкой дверью крошечной ученической кельи. За этой дверью находился ее собственный мир, хранились вещи, которые она называла своими: кровать, сундук с одеждой, стол и стул у оконца. И еще кое-что, самое необходимое для жизни: таз, кувшин, ночной горшок за ширмой. А еще – воображение.

Семья считала, что покой способствует вдохновению. Художнику, чтобы освоить инструментарий, дарованный ему природой, необходимо подолгу бывать одному. Только путем неторопливого созерцания, сопоставления и осмысления можно развить чувство пропорции, без которого лучше не браться за кисть. Конечно, на уроках муалимы объяснят, как должны соотноситься длина плеча и длина предплечья, почему коридор в начале выглядит шире, чем в конце. Но знания, полученные в классе, лучше всего оттачивать наедине с собой. Затворяясь в своей келейке, ученик создавал в уме замысел картины и размышлял, как перенести его на бумагу или холст, как оживить его с помощью красок или мела.

Естественно, были среди юных Грихальва и такие, кто не проявлял особых способностей; были и начисто обделенные талантом. К ним семья относилась с пониманием – Матра не благословляет всех подряд, – но тем не менее обучала их наравне с одаренными. Такими, как Сааведра.

Она сказала правду Раймону: Сарио – ее единственный друг. Из вежливости агво не посоветовал ей найти другого; за это Сааведра была ему благодарна. Может, он понял, что творится у нее в душе? Все-таки он Грихальва, и не простой, а Одаренный. Он знает, по каким законам живет его семья. Это город в городе, маленькая Мейа-Суэрта, только управляет ею не герцог, а совет из нескольких человек. Палассо Грихальва, плотная гроздь построек, – это вещь в себе. Грихальва уважают правящую семью и подчиняются ей безоговорочно, многие из них погибли за род до'Веррада, но свои проблемы они предпочитают улаживать сами.

И втайне.

И вот теперь Сааведра в полном одиночестве отбывает срок наказания. Наказания за то, о чем даже не подозревают Вьехос Фратос. Да, она сожгла картину, и это само по себе достойно кары. Но ведь она еще помогла Сарио, совершившему убийство.

Клацнула щеколда. С этого часа и до конца дня Сааведра свободна, предоставлена самой себе. Можно пойти в семейные галиерры, поизучать картины предков, или выйти во внутренний двор, или даже на мощенное булыжниками сокало, что объединяет все кварталы гильдии художников, но ей не хотелось ни того, ни другого, ни третьего. Лучше запереться в комнатушке и как следует подумать о случившемся и о том, что может произойти в будущем.

Уже страдая от одиночества, она вошла в свою келью и обнаружила там Сарио.

– Матра Дольча! – Она хлопнула дверью и прижалась к ней спиной, испугавшись, что в комнату кто-нибудь ворвется и застанет их вдвоем. – Что ты здесь делаешь?

Стройный, узколицый мальчик стоял в углу, рядом с дверными петлями – войди еще кто-нибудь в комнату, он увидит Сарио за дверью. Но сейчас дверь была на запоре, и Сарио мог не бояться. Он покинул угол и стал расхаживать взад и вперед, нервно выдергивая нитку из карманного шва блузы.

– Что они сказали?

Сааведра была ошеломлена, но страх и изумление быстро сменились радостью: теперь можно рассказать, что от нее требуют Вьехос Фратос.

– Нам целый год нельзя бывать вместе. Он побледнел.

– Нет! Они не посмеют!

– Что ты, Сарио? Еще как посмеют! – Сааведра села на узкую койку. – Они управляют нашей жизнью от рождения до смерти, что хотят, то и делают с нами. И если тебя здесь найдут, нам несдобровать.

"Какой нервничает! Я и не подозревала, что он так чувствителен”.

– Они с тобой говорили?

– Нет еще. – Он раздраженно смахнул прядь волос, закрывавшую глаз. – Они не знают, где я. И пока не узнают, им меня не найти.

Она понимающе кивнула и усмехнулась – Сарио никогда не видит то, чего ему, очень не хочется видеть.

– Найдут. Когда обыщут весь палассо, придут сюда. Он тихо выругался.

– Тогда я скажу тебе то, ради чего пришел. – Он сунул руку в карман и достал сложенный лист бумаги. – Я написал. На. Она развернула лист.

– Что это?

– Рецепт, – сдавленным голосом ответил он.

– Рецепт?

«Да что он, совсем спятил?»

– Это Томас рассказал. Она нахмурилась.

– Но зачем? Ингредиенты странные какие-то… В пищу не годятся. И для живописи…

– Никакие они не странные, – заверил он ее. – Все будет понятно, если почитать Фолио. Она чуть не смяла бумагу.

– Сарио, но мне же нельзя читать Фолио!

– А я прочел. Кое-что. – Он сел рядом с ней на койку, наклонился, вгляделся в каракули на ветхом листке. – Эти слова любому непосвященному должны казаться бессмысленными. Но я знаю секрет. Томас объяснил, как это делать, и дал рецепт.

Она все еще пребывала в замешательстве.

– Сарио, я не понимаю. Зачем ты мне это показываешь? Он вдохнул быстро и звучно, а потом торопливо и не очень разборчиво сказал:

– А затем… Я хочу, чтобы кто-нибудь знал. Ведра, мне нужно, чтобы ты узнала, прежде чем я начну.

– Начнешь? – подозрительно спросила она. – Эй, Сарио! Что ты затеял?

Взгляд его был мрачен, лицевые мышцы напряжены, руки крепко сцеплены, но все равно Сааведра заметила, что они слегка дрожат.

– Ведра, надо что-нибудь сделать. Я должен. Ты думаешь, из-за чего Томас?.. Он так и не понял, что такое Пейнтраддо Чиева. Вернее, понял, но слишком поздно.

Она тоже не поняла.

– А ты?

– Я понял. Только что. Поэтому я и должен кое-что сделать, иначе…

– Сарио!

–..меня убьют.

– Убьют? Тебя? Сарио, да ты с ума сошел! За что?

– Неоссо Иррадо, – прошептал он.

– О нет… Сарио, у тебя что-то с нервами…

– Потому-то меня и прозвали так. Неоссо Иррадо. Сааведра рассмеялась, но смех получился жалкий.

– Сарио, это потому, что ты невыносим. Нарушаешь правила, огрызаешься, пристаешь с расспросами, все делаешь из-под палки…

– Точь-в-точь как Томас.

Этот довод насторожил ее. Она посмотрела на бумагу с бессмысленным набором слов, пытаясь найти причину страха Сарио. То, что страх был, не вызывало сомнений, но была и решимость. Сарио сделает, что задумал. Сааведра не знала больше никого, кто бы так охотно шел на любой риск.

, – Что это? – спросила она напрямик. – Что такое Пейнтраддо Чиева, если не простой автопортрет? У Сарио дернулся уголок рта.

– Способ управления, – ответил он. – Тайный. То, что мы с тобой видели в кречетте.

Память мигом нарисовала ярчайшими красками ту картину.

– Наказание, – хрипло сказал он. – За беспокойство, доставленное старшим. За нарушение компордотты. За то, что ты Неоссо Иррадо.

– О нет…

– Томас был Неоссо Иррадо. Вывод буквально напрашивался.

– Ну так ты не будь им! – воскликнула она. Он поморщился, словно от боли.

– Ведра, от меня это не зависит. Я над собой не властен.

– Властен! Прекрати, и все Не огрызайся, не задавай каверзных вопросов, не нарушай правил, блюди компордотту…

– Как же ты не понимаешь?! Когда от меня требуют, чтобы я занимался ерундой, или когда я могу что-нибудь сделать не как положено, а как лучше, – я не могу промолчать! Я не могу закрывать глаза на очевидное… это же нечестно! Недостойно моего таланта! И ты это знаешь! Знаешь!

Она знала. Потому что испытывала те же чувства, что и он.

– Меня ослепят, – тоскливо предрек он. – Как Томаса. Изувечат мой талант, как его руки.

Она уже знала, как это происходит.

– Сарио…

– Мне придется это сделать… Разве не понимаешь? Чтобы предотвратить… Томас знал способ, но он опоздал. Он рассказал, как писал автопортрет, какие вещества использовал… Но он ни о чем не догадывался. А я теперь знаю доподлинно.

У нее пересохло во рту.

– Как, Сарио? Как ты остановишь Вьехос Фратос?

– Я их перехитрю, – пообещал он. – Я еще маленький… да, слишком маленький, но и меня, конечно, скоро проверят. И, конечно, обнаружат, что мое семя бесплодно. И тогда. Ведра, они будут знать. Им нужно лишь последнее подтверждение… Тому, что уже и так известно. Тому, что живет здесь, в моей душе. – Он коснулся груди. – Я знаю, что я – Одаренный.

– Да, – взволнованно промолвила она. – Я всегда это знала.

– А значит, я опасен. Я должен буду выполнить свое предназначение, ведь иначе мне и рождаться не стоило… а они захотят, чтобы я был послушен. Для этого-то и нужен Пейнтраддо Чиева. – Он хрипло и часто дышал. – Если его изменить, изменится и тело.

– Да.

Она своими глазами видела, как в тайной кречетте это делали Вьехос Фратос. Тщательно, аккуратно, с изумительным мастерством превращали изображенного на картине юношу в сморщенного, криворукого слепца – и с Томасом происходило то же самое. Потом Сарио повредил картину, и Томас погиб.

– Матра, – прошептала она, прижимая к губам дрожащую руку. – Матра эй Фильхо…

– Я напишу для них картины, все, какие закажут, – сказал Сарио. – Буду слушаться во всем, отдам Пейнтраддо Чиеву. Но не первый. Не единственный. Не настоящий. Настоящий я оставлю себе. Спрячу. И только ты будешь знать мою тайну.

Глава 7

Мейа-Суэрта – город многих лиц, многих сердец. Чье лицо увидишь, чьего сердца коснешься, зависит от таких предсказуемых вещей, как место рождения, ремесло, дар, красота и, конечно, состоятельность. Но подлинный дух города – в его непредсказуемости, в бьющем через край жизнелюбии его обитателей, даже тех, кто родился за его пределами. В Мейа-Суэрте бодрости и энергии недостает разве что покойникам, да хранят их вечный сон Матра эй Фильхо.

Старику не хотелось умирать в Тайра-Вирте, не хотелось ложиться в ее землю, не хотелось, чтобы его покой оберегали Мать и Сын. Он верил в другое божество – мужского пола, с обильным и здоровым семенем, с тьмой-тьмущей сыновей. Ему-то и молился старик. Этот бог не настолько легкомыслен, чтобы лишать благословения нерожденных или новорожденных, о которых не знаешь, доживут ли до зрелых лет.

Старик многое знал о Тайра-Вирте, но далеко не все понимал. Чуть ли не половина его жизни прошла в селах и городах герцогства, и в Мейа-Суэрте, наверное, он встретит свою смерть. Но все здесь было и осталось для него чужим. Все без исключения.

Мейа-Суэрта не жестока, она просто не желает его понять. Если наказывает, то без гнева. И равнодушной ее не назовешь – голодом не уморит. Но все-таки это не Тза'аб Ри.

Но что же такое Тза'аб Ри, если посмотреть правде в глаза? Руины. Череда страшных бедствий добила разгромленную в войне страну. Всему виной, конечно, безумие религиозного фанатика, но для этого дряхлого старца безумны те, кто так считает. Да покарает их Акуюб за кощунство!

Как можно этого не понимать? Все здешние земли отняты у Тза'аба Ри. Только безнадежный глупец способен упрекать царство за желание вернуть утраченное, возродить былое могущество, остановить вторжение коварных чужеземцев.

Да, они были хитры, те, что потом стали называть себя тайравиртцами в честь этого щедрого, зеленого края. Они просачивались незаметно, притворялись мирными и законопослушными.

Будто бы для них всего важнее спокойная жизнь и благополучие их семей.

Но слишком много чужих осело на этой земле. И они почитали не Акуюба, а Матерь и Сына. И потому Пророк, Наисвятейший Властелин Златого Ветра, почерпнул мудрости в Кита'абе – Священной Книге, хранящей речения Акуюба, единственного Бога сущего.

Старик видел Кита'аб, вернее, его останки. Своими глазами – слава всемилостивейшему Акуюбу! – глядел на святыню его родины, страницы с благословенными письменами, с чудными узорами на полях, с дивными рисунками в тексте. Книгу ту, перемежая труд молитвами, создали великие искусники, верные слуги Пророка.

И на страницах Священной Книги Акуюб назидал, что из всех стран его империи самая любимая – Тза'аб Ри, и волею Божьей наделена она несметными богатствами и благочестивым людом, и да оборонит святое воинство те богатства и тот люд в ее нерушимых границах.

В ее границах.

И тогда призвал к себе Пророк Златого Ветра самых достойных, и научил их, и вдохновил Святым Именем Акуюба, и нарек Всадниками Златого Ветра, и послал защитить границы от алчных пришельцев.

То было началом дейны.

То было началом конца.

Старик вздохнул. Как давно это было? Вечность назад! Сколько молитв, сколько смертей! Ныне Тза'аб Ри лежит в руинах, а сам он ютится в самопровозглашенном герцогстве, в столице Бальтрана до'Веррады, чьи предки сокрушили Всадников Пророка, и его город, и его сердце и с помощью грозных и преданных витязей, таких, как Верро Грихальва, уничтожили Кита'аб.

Старик не хотел жить по обычаям Тайра-Вирте. Впрочем, когда-то жил – в Тза'абе Ри многие строили себе кирпичные дома, но на Соборе Всадников роскошь была запрещена до возвращения потерянных земель. Воинам пришлось обзавестись шатрами и научиться жить без корней. Гораздо умнее витать вместе со Златым Ветром, сказал Пророк, чем навеки врастать в жалкий клочок земли или грязные мостовые города.

И они витали со Златым Ветром. Целыми днями не слезали с коней, даже спали в седлах или продуваемых ветром шатрах.

Теперь у него ни коня, ни седла. Правда, есть шатер… и маленький Тза'аб Ри – его собственный Тза'аб Ри – на земле, ныне зовущейся Тайра-Вирте.

Стоя в крошечном шатре, старый воин улыбнулся. Затем медленно, под хруст суставов, опустился на колени для молитвы.

Другие, сломленные напастями, тщась объяснить необъяснимое, называли Акуюба слабым Богом – за то, что допустил столько смертей, а Пророка сочли безумцем. Но старый Тза'аб был спокоен и тверд в вере. На все есть своя причина; нельзя усомниться в Акуюбе и остаться праздником. Надо просто верить ему и молиться.

Он верил. Наступит день, когда Бог откликнется на его мольбы. Когда-нибудь все вернется. Тза'аб Ри оживет в сердце человека, пусть даже этот человек будет чужой крови, пусть даже он родится в стране, которая ныне зовется Тайра-Вирте. Да, из сердца врага выйдет спаситель Акуюба, второй Пророк. Об этом старику сказала магия, и в чужом краю он жил, возможно, не только волею обстоятельств, но еще и ради Избавителя.

Лучше умереть, чем прозябать среди нечестивых язычников, но Акуюб не дарует смерти. Поэтому старик будет жить, как прожил десятки лет, с верой в будущее, ибо его судьба предопределена.

* * *

Алехандро недовольно морщился. За его спиной стоял задник – чудовищных размеров ширма из фиолетового велюрро, с золотой бахромой и массивными кистями. Она не скрадывала, лишь приглушала полифонию летнего дня: гудение пчел среди красного плюща за настежь растворенным окном, песенные дуэли пересмешников, изредка – взрывы смеха садовников, ухаживающих за клумбами на внутреннем дворе.

Но в комнате, где стоял мальчик, доминировали иные звуки, более прозаичные и оттого утомительные: монотонное гудение Сарагосы Серрано вперемешку с полными самодовольства восклицаниями, обращенными к мольберту, перед которым стоял придворный художник. А еще – скрип мела по плотной загрунтованной бумаге и свист воздуха, втягиваемого и выпускаемого сложенными в куриную гузку губами.

А за спиной наследника жил, дышал, манил к себе мир. Алехандро стоял как на раскаленных угольях. В нем закипало раздражение, грозилось вырваться наружу, если только он сам не вырвется из этой комнаты. Сколько можно терпеть эту пытку?! Он не для того рожден, чтобы стоять столбом перед этим узколицым павлином в малиновой парче и слушать противное мычание.

Он скривился еще сильнее.

Оторвав взгляд от наброска, Серрано вежливо запротестовал:

– Нет… эйха, нет, дон Алехандро. Нельзя ли снова приподнять подбородок, граццо? Потерпите еще чуть-чуть, всего лишь моментик, эн верро…

Алехандро не приподнял подбородок. И не перестал кривиться.

– Граццо, дон Алехандро…

Но дон Алехандро не внял мольбе.

– Хватит, – заявил он, принимая нормальную позу. – Ты слишком долго возишься.

– Дон Алехандро, подлинное искусство не терпит суеты…

– Другие художники так не копаются. – Мальчик подошел к мольберту, взглянул на набросок и состроил брезгливую мину. – Это не я.

Сарагоса выдавил неестественный смешок.

– Оригиналы редко себя узнают… Помилуйте, дон Алехандро, это вы, и никто иной. Не будьте слишком строги к грубому наброску, ведь это всего лишь начало…

– Я тут совсем не похож на себя.

– Пока, может, сходство и не полное, но все изменится, дон Алехандро, когда я возьму кисть…

Алехандро замотал головой и сказал с юношеской непреклонностью:

– Итинераррио и уличные художники гораздо лучше рисуют. Я сам видел.

Это был удар ниже пояса. На лице и шее Сарагосы Серрано выступили пунцовые пятна, почти не уступающие в яркости его летнему камзолу. Алехандро отметил это с удовлетворением.

– Это мое лицо, – твердо заявил он, указывая на картон. – Я хочу, чтобы оно было точно изображено. Серрано зло сверкнул глазами.

– Вы, безусловно, правы, но разве я не сказал, что для этого необходимо время? Разве я не сказал, что это всего лишь грубый набросок? Разве я не сказал, что, как только дело дойдет до красок…

– Да, да, – перебил его Алехандро, позаимствовав у отца раздраженный тон, всегда действовавший безотказно. – Но если мой образ на портрете не похож на меня, чего ради я должен торчать здесь целый день? С таким же успехом я могу быть и там. – Он махнул в сторону окна. Через него в комнату проникали солнце, свежий нагретый воздух, шум почти незнакомого мира.

Но Сарагоса Серрано лишний раз доказал мальчику, что глух ко всему, кроме своего внутреннего голоса. Среди придворных ходила шутка, что Верховного иллюстратора, когда он за работой, можно обозвать как угодно, а в ответ услышишь только рассеянное “угу”.

– Это будет ваш Пейнтраддо Наталиа…

– До моего дня рождения еще целых два месяца.

– Разумеется, но настоящие шедевры требуют времени… Алехандро надолго впился взглядом в набросок, а затем перевел немигающие оленьи глаза на художника.

– Даже придворные говорят, что ты копуша.

Сарагоса, пунцовый от едва сдерживаемого гнева, вдруг стал бледен, как свеча в изголовье покойника. Алехандро показалось занятным, что простые слова обладают такой властью над цветом человеческой кожи.

– Что они говорят? – В пальцах. Серрано раскрошился мел. – Что я копуша? – Он швырнул наземь крошки. – Неужели так и говорят? – Он схватил тряпку и набросил на картон. – Неужели так и говорят?

Алехандро мрачно кивнул.

– Фильхо до'канна! – Старший иллюстратор начисто позабыл, что в присутствии сына герцога ругаться нельзя. Конечно, мальчик знал смысл этого словосочетания, ведь ему доводилось бывать и в кухне, и на конюшне, даже в караулке, где каждому придворному или челядинцу мужского пола не занимать крепких словечек. – Грязные свиньи, полоумные ослы, да что они смыслят… Что они смыслят в величии? Часами пудрят свои разукрашенные оспой рожи, нет бы попросить меня, я бы их написал, какими им хочется себя видеть. Все они одинаковы, все эти чирос, – все бы им интриговать, злопыхательствовать, рыть яму ближнему… В любой грязи измазаться готовы, отца родного не пожалеют ради политической выгоды. А я тружусь от зари и до зари, служу герцогу верой и правдой… Чего им не хватает? Запаха отбросов? – Его подошва растирала по полу кусочки мела.

Кто я такой, в конце концов, если не Верховный иллюстратор? Сам герцог поручил мне документировать историю до'Веррада, деловую жизнь города, герцогства, даже всех этих придворных чирос… – Снова его лицо залилось краской. – Думаете, мне это легко дается? Думаете, ничего не стоит целыми днями упрашивать благородных господ: “Повернитесь вот так, приподнимите голову, не забывайте про улыбочку… нет, вот так повернитесь, я вас умоляю, постойте еще моментик…” Бассда! Я понапрасну растрачиваю свое время и талант. Да! Надо изобразить их всем скопом как есть, а потом назвать картину “Иль чирос до'Тайра-Вирте”… И это будет настоящий шедевр, беспристрастное зеркало двора.

Алехандро заморгал.

– А я бы тебя написал. Таким, какой ты сейчас. И назвал бы картину “Иль борразка”.

Но буря, вызванная репликой Алехандро, уже улеглась. Дрожащий от страха Верховный иллюстратор собрал жалкие остатки собственного достоинства и вынес их из ателиерро.

Победа была одержана без особых усилий. Ухмыляясь, Алехандро выбежал в пламенеющий день.

* * *

Сарио, сославшись на болезнь, два дня пролежал на кровати в своей келье. Все это время он не пил ничего, кроме воды. Утром третьего дня встал, помочился в чистую чашку, перелил мочу в стеклянный пузырек с мерной шкалой, закупорил и спрятал.

Лето было в разгаре, но минувшей ночью он развел огонь в жаровне. Поставил на нее чугунный горшок, расплавил несколько кусочков канифоли.

Он вымыл голову чистой дождевой водой, затем, не дожидаясь, когда волосы высохнут, взял нож и срезал прядь с затылка. После чего тщательно расчесал и распушил шевелюру, прикрыв след недостающего завитка. Бережно положил срезанные волосы на тонкую необструганную лучину, обвязал ниткой и залил канифолью.

Затем выпил горячительной настойки, и через пять минут у него угрожающе поднялась температура. Красный, как вареный рак, трясущийся, плачущий, он упрямо сжимал две склянки и бормотал вызубренные молитвы; вскоре его прошиб пот, и он, возблагодарив Матерь и Ее Святого Сына, собрал пот и слезы в пузырьки, закупорил и спрятал.

В четвертую склянку он не скупясь налил слюны, тоже заткнул пробкой и поставил к остальным.

Нагретым скальпелем Сарио сделал разрез на пальце и, держа его над крошечным пузырьком, отсчитал нужное число капель.

Моча. Слезы. Пот. Слюна. Кровь.

Осталось добыть последнюю жидкость, и можно приступать к колдовству.

У него участилось дыхание. Он медленно поднялся и снял ночную рубашку, окинул взглядом тело – худенькое, угловатое, ни мышц, ни силы взрослого мужчины. И все-таки он мужчина, хоть и слишком юный. Он это знает, чувствует, особенно по утрам.

Но этим утром семя не пошло. Сарио слегка рассердился – он ведь был готов. Видно, тут нужно что-нибудь подейственнее снов, воображения, непонятного, почти незнакомого инстинкта, настойчиво ищущего выход. Но что? Сарио был девственником; он и останется девственником, пока его не отправят на конфирматтио к женщинам, способным рожать. Он создан не для возни в темных альковах, не для тайных ночных свиданий. Как и все, кто стал или может стать Одаренным. В семье Грихальва пробуждение Дара в мальчике – почти святыня, ведь от него во многом зависит ее благополучие, ее выживание.

Если ты способен зачинать детей, значит, ты не Одаренный. Если женщина родит от Сарио, значит, он всего лишь обычный мужчина, и ему никогда не развить в себе подлинный талант вкупе с поразительной целеустремленностью – их заглушит плодородное семя.

Делать то, что он делал этим утром, было запрещено. Он еще не прошел конфирматтио, не получил должных знаний, дабы воспользоваться сокрытой в нем силой. Но время текло быстро, слишком быстро. Сарио не мог допустить, чтобы оно шло независимо от него; он обязан захватить власть над временем, пока оно не захватило власть над ним.

На миг его объял страх. Он стоял перед бурным потоком судьбы – если промедлит, отступит, жизнь вернется на круги своя. А если решится и прыгнет с обрыва, судьба захлестнет, закружит его и унесет неведомо куда.

"Ты всего лишь ребенок”, – сказал ему внутренний голос.

Детство оберегает от бед. И посредственность. И отсутствие честолюбия. И послушание. И уважение к любым запретам.