Текст книги "Золотой ключ. Том 1"

Затаив дыхание, она опять коснулась пальцами губ и сердца.

А люди в комнате повторили ее жесты.

У нее душа ушла в пятки: неужели ее заметили? Неужели подражают ей в насмешку? И тут же поняла: конечно, не заметили, они всего лишь готовятся к процедуре, которая, естественно, будет посвящена Матери и Сыну, ибо в Тайра-Вирте все происходит Во Имя Их Святости. “Даже кощунства?"

– Матра Дольча, – прошептала она не дыша. “Откуда взялась эта мысль?"

– Милая Матерь, прости меня…

– Ведра! Бассда!

– Сам бассда, кабесса мердитта.

"Дерьмовая голова”. Крепкое ругательство, похлеще “мозгов с горошину”.

– Знаешь, что они затевают? Сарио улыбнулся.

– Кажется, да.

«Матра Дольча, Пресвятая Матра эй Фильхо…»

– Да! – выдохнул в темноте Сарио. – Да… Сааведра закрыла глаза.

– Кого-то ведут… фильхо до'канна! Томас!

– Томас? – Сааведра распахнула глаза и пропустила мимо ушей вульгарное восклицание. – Что с ним сделают?

– Кое-что сделают.

– Что? – Она придвинулась ближе к щели, больно ткнулась носом в стену. – Что сейчас будет?

– Чиева до'Сангва!

"Кровавый Ключ”.

Это казалось нелепым. Она знала только Золотой Ключ, Чиеву до'Орро семьи Грихальва. А еще – ключи и замки, символы орденов санктос и санктас. И только один раз слышала о Кровавом Ключе – мальчишки возбужденно шептались о наказаниях и какой-то “священной каре для ослушников”, а Сааведра случайно оказалась рядом.

– Что? Сарио, что?..

В комнате под нею один из старших иллюстраторов молча подошел к мольберту и откинул парчу. Сарио не ошибся – на картине был изображен Томас Грихальва. Портрет и впрямь оказался мастерским – со своей высоты Сааведра могла судить о качестве работы, хоть и невозможно было разглядеть детали. Но живой Томас в эту минуту не походил на свое изображение. На холсте он был лет на пять моложе, пятнадцатилетний.

«Через два года он пройдет конфирматтио и будет признан Одаренным…»

Сарио говорил, что и ему придется написать автопортрет. Пейнтраддо Чиеву.

– Сарио…

– Неоссо Иррадо, – прошептал он. – Гневный Мальчик… Точь-в-точь как я.

Томаса всегда считали хвастуном и пустомелей, кто бы мог подумать, что он способен написать такую картину? – Неоссо Иррадо.

– Так это – наказание, да? За дерзость?

"Священная кара для ослушников”, как сказал тот мальчишка – Но почему? Что он сделал плохого? И что сделают с ним? Нервным взмахом ладони Сарио откинул с глаз нечесаную каштановую челку.

– Бассда, Ведра. Подожди, сама увидишь.

Она подождала. И увидела. И ее вырвало на пол.

Глава 2

Сарио отпрянул столь поспешно, что ударился затылком о косой потолок. Он еще ни разу в жизни не испытывал такого омерзения.

– Матра Дольча! Ведра!

Но она не слышала его возмущенного шепота, не осознавала его ужаса и отвращения – ничего не осознавала, кроме своей обморочной слабости. Ее корчило, руки и ноги дрожали, рот судорожно хватал воздух, горло обволокла кислятина. Спутанные пряди волос рассыпались по лицу.

Нельзя было задерживаться в этой комнате. Сарио не осмелился закричать на Сааведру или как-нибудь иначе выразить свое недовольство – иначе внизу, в кречетте, их бы услышали, и тогда наказания не миновать. Такое унижение ему бы никогда не удалось стереть из памяти, проживи он хоть целую вечность.

Поэтому он сжал губы, преградив путь лавине язвительных упреков, и потянул Сааведру за холщовую блузу.

– Ведра, вставай! Вставай, надо уходить!

Она подчинилась. Кое-как поднялась на ноги, хотя горло все еще не отпускали спазмы. Прижала ко рту ладони – наружу рвалась очередная порция блевотины.

В тесной комнатушке нестерпимо воняло. Сарио вновь схватил Сааведру за блузу и потянул вниз по лестнице. Он хорошо знал эту лестницу, лучше, чем Сааведра. Без него, наверное, она бы заплутала в этом лабиринте.

– Наружу! – прошипел он. – Надо выйти наружу. Если они тебя слышали…

Может, слышали, а может, и нет. Выяснять не хотелось – огромный риск, если принять во внимание только что увиденное…

Вниз, вниз, вниз. Дважды отсчитав по четырнадцать ступенек, Сарио клацнул щеколдой, приотворил дверь и высунул голову в коридор и вновь дернул Сааведру за блузу.

– Ведра, пошли. Надо скорее на улицу.

– Сарио, хватит меня теребить! – Она рывком высвободила блузу, задрала ее и яростно вытерла лицо – будто Хотела стереть саму память о приступе слабости.

"Уж теперь-то Сарио не схватит меня за блузу”.

– Ведра, поспеши!

Наружу. Через чулан с узорчатой занавеской, по длинному извилистому коридору. Подальше от центральных комнат. Подальше от тех людей. Через дверь, которую Сарио торопливо отпер непослушными пальцами и с шумным вздохом облегчения распахнул.

Нахлынул свет. Щурясь и шатаясь, как марионетки в руках пьяного кукловода, они выбрались в переулок на самом краю квартала. В конце булыжной мостовой, которая сужалась к центру квартала, сходились две мелкие канавы для стока дождевой воды и отбросов. Но сейчас дождя не было, стоял погожий день, ослепительное солнечное сияние затекало в свежие раны их душ, неумолимо высвечивая правду о Чиеве до'Сангва, – о том, как он выглядит, о том, как происходит…

И вдруг забили колокола.

В чистых лучах летнего солнца лицо Сааведры было белым, как свеча в изголовье покойника. Побелели даже губы – она их сжимала так, словно боялась, что ее снова вырвет.

Чувство омерзения не отпускало Сарио, но жалкий вид Сааведры навел на благую мысль.

– Фонтан, – торопливо сказал он. – Пошли, Ведра, тебе надо умыться.

Он повел ее к фонтану рядом с Палассо Грихальва, самому большому фонтану на сокало в квартале художников, которые, так же как Сарио и Сааведра, жили тем, что продавали свои творения. Жара почти всех загнала под крышу – попивать охлажденные фруктовые напитки или предаваться сладостной дремоте, – но теперь колокольный звон манил к дверям.

Сааведра перегнулась через каменный парапет, зачерпнула воды обеими руками и плеснула в лицо. Блуза тотчас намокла на груди и животе, но уж лучше вода, подумал Сарио, чем содержимое слабого желудка.

Гул, плывущий над городом, заставил его нахмуриться. Столько колоколов… Бьют на Катедраль Имагос Брийантос, на каждой екклезии и санктии. Но это праздничный перезвон, а не погребальный.

Сааведра покрепче уцепилась за парапет и вновь перегнулась. Потные спутанные локоны ниспадали каскадом, окунались в воду. Мощные струи фонтана – сама Матра с простертыми руками исторгала их со своего возвышения – разбивались в водяную пыль, и она оседала на черных вьющихся волосах Сааведры.

В душе Сарио что-то шевельнулось. Они так похожи и при этом такие разные. У обоих течет в жилах южная кровь. У Сааведры не такая смуглая кожа, как у него, и глаза не омрачены тза'абской смолью, а ясны и прозрачны, как влага фонтана. А Сарио похож на разбойников из пустыни, хотя у его кожи иной оттенок, чем у оливковокожих Грихальва.

Он видел, как напряжены ее плечевые мышцы, как побелели суставы пальцев, сжимающих парапет, словно она боялась упасть и утонуть.

– Матра эй Фильхо, – прошептала она. – Именами Вашими Святыми молю, избавьте его от мук…

– Ведра!

– Спасите от того, что с ним делают…

– Ведра!

– Пресвятая Матерь, Всемилостивейший Сын, пусть он познает не боль, а покой…

– Ведра, да прекрати же! Заладила, прямо как санкта! Ни словечка без Матры эй Фильхо.

Одну руку она оторвала от парапета, дрожащие пальцы коснулись губ и сердца.

– Молю, смилуйтесь над ним…

– Я сейчас уйду!

Сааведра оглянулась. Ни разу еще Сарио не видел такого выражения на ее лице: страх, смятение, дурнота и вдобавок злость.

– Ну и уходи, – сказала она хрипло. – Топай, Неоссо Иррадо, а потом загляни себе в башку и увидишь, что было с Томасом. Думаешь, это так просто забудется?

Не просто. Но Сарио не так слаб и мягкосердечен, как она, ведь он мальчик. Он вынесет. Он видел то, что позволено видеть всем мужчинам, и он – Одаренный. Когда придет время (если придет) очередной Чиевы до'Сангва, он окажется не соглядатаем в чулане, а одним из Вьехос Фратос в кречетте.

"А я не хочу, чтобы это забылось. Хочу увидеть снова”.

Как ни крути, для него это единственный способ понять, постигнуть случившееся в кречетте. “Во что бы то ни стало разберись”, – требовала голодная любознательность.

– Магия, – прошептал Сарио. – Ведра, это была магия. Ведра отвернулась, к горлу снова подступил мерзкий ком. Она откинула с лица мокрые волосы, одернула блузу и обвела взглядом площадь.

– Колокола. – Лицо ее прояснилось, голос окреп. – Они так звонят после удачных родов… У герцогини малютка.

Для Сарио это не имело ровным счетом никакого значения. Такие пустяки, как дети герцогов, его не интересовали. Вот только…

– Мердитто! Герцог закажет этому фильхо до'канна, Сарагосе Серрано, “Рождение”… Матра Дольча, этот маляр навяжет Галиерре еще одну никчемную поделку, а все копии придется писать Грихальва, которым он и в подметки не годится! – Он побагровел от злости.

– Ничего, вот станешь Верховным иллюстратором, тогда и позаботишься о том, чтобы Галиерра восхваляла только твои шедевры.

Это было оскорбление, возмездие за несносный характер – Сарио опять ее рассердил. Но он не заметил издевки.

– Да, я буду Верховным иллюстратором. И буду писать шедевры. А бездарям Серрано придется копировать мои работы.

– Эх, Сарио…

– Как я сказал, так и будет!

Новые раскаты колокольного звона почти заглушили звуки его голоса.

– Сарагосе Серрано пора считать оставшиеся денечки. Попомни мои слова, Сааведра: очень скоро я займу его место.

* * *

За кратчайший отрезок времени между рассветом и полуднем Алехандро Бальтран Эдоард Алессио до'Веррада из единственного сына превратился в старшего брата. На этот раз он был способен вполне осознать и перемену, и ее последствия – в отличие от прежних родов, когда он, совсем малютка, знал только, что мама запирается и кричит, а отец, который обычно проводит много времени с семьей, вдруг ни с того ни с сего покидает ее и уезжает в Каса-Варру, свой загородный особняк.

Конечно, такое могло случиться и на этот раз. Лишь тем из новорожденных гарантирована жизнь, кого должным образом благословили Матра эй Фильхо. Если не снискать их милость, не будет и благословения, не будет и жизни. Иными словами, лишь тот, кому мирволят Пресвятая Матра эй Фильхо, может стать гражданином Тайра-Вирте, а посему смерть отверженного надлежит считать благом.

Во всяком случае, так утверждали санктос и санктас, эхом вторя своим иерархам. Если верить обрывочным слухам, Премиа Санкта и Премио Санкто соглашались друг с другом далеко не всегда, но в этом вопросе были едины: мертворожденные или умершие после родов младенцы не стоят оплакивания.

…Вот и теперь мать лежит взаперти, и никто ее не слышит, кроме фрейлин, а отец уехал из города, и Алехандро в Палассо Веррада предоставлен самому себе. Но на этот раз он одинок не из-за смерти ребенка, а вследствие его благополучного рождения; сегодня родителям не до первенца. Поэтому он предался размышлениям о своем положении в мире, а также о том, что происходит, когда умирает ребенок. Две младшие сестры умерли и похоронены рядом с остальными покойными до'Веррада… Но ведь если они умерли, значит, такова воля Матры эй Фильхо. Разве следует детей, не сподобившихся их милости, погребать в фамильных усыпальницах и резьбой по мрамору отмечать краткий миг их присутствия в этом мире?

Мальчику это казалось бессмыслицей. Что случается, когда умирают взрослые? Судя по всему, в течение жизни они пользуются святым благословением, иначе бы умирали младенцами. Когда они наконец покидают этот свет, их оплакивают, отдают им последние почести – иногда это выглядит довольно интересно. Неужели Матра эй Фильхо по какой-то своей тайной, но естественной причине забирают благословение, дарованное при появлении на свет? Не потому ли умирают взрослые?

Никто в Палассо не снисходил до ответов на эти вопросы. Слуги нервничали, краснели и убегали. Придворные, те, кого ему удавалось найти, не могли ничего объяснить. А может, и не хотели. Некоторые из них советовали – вежливо, разумеется, – поговорить с няней.

Но сейчас няня сидела с новорожденной, и Алехандро было запрещено входить в покои матери. Поэтому он в конце концов забрел на кухню, где кипели приготовления к торжеству Первого Дня – Премиа Диа, так как родилась девочка. Ему дали миску и ложку – выскребать и облизывать – и почтительно отвели в уголок, дабы он играл там в герцога кухонной страны и не путался под ногами.

Вот тогда-то будущему наследнику Бальтрана до'Веррада и объяснили, что в мире не все равны, что некоторых любят больше, чем других, что он и его род лучше всех остальных в целом герцогстве.

Потому что, сказали ему, так устроен мир.

Казалось, повара и поварята только рады поболтать с ним о том, что такое смерть и что такое жизнь, и как Матра эй Фильхо, да святятся Их Имена, отличают новорожденных до'Веррада от детей кампонессос – крестьян, дворян от торговцев, чистокровных тайравиртцев от тза'абских полукровок – чи'патрос, простых санктас и санктос от Премиа Санкты и Премио Санкто и даже ничтожнейших инитиатас и инитиатос, только-только допущенных к обрядам, – ничтожнейших, но все-таки более достойных, чем простонародье, ибо они служат Матре эй Фильхо.

А самые достойные в герцогстве, разумеется, до'Веррада… Это утверждение спровоцировало жаркий спор мясника и пекаря: кто важнее, на взгляд Матры эй Фильхо – его светлость, правящий целым герцогством, или благочестивые Премиа Санкта и Премио Санкто, которые распоряжаются Святой екклезией, что главенствует над мириадом меньших санктий и молелен, рассеянных по городу и стране?

Наконец философская риторика, обильно сдобренная грубоватым уличным жаргоном, надоела Алехандро. Он поднялся на ноги, опустил на стул подчищенную миску и с мрачным выражением лица вышел из кухни. В тот день родилась не только его сестра, пока еще безымянная; родилась уверенность, что фамилия до'Веррада – его фамилия – неразрывно связана с властью.

Он – Алехандро Бальтран Эдоард Алессио до'Веррада. Наступит день, когда любой человек в Тайра-Вирте (а может, и Премио Санкто с Премиа Санктой) будет обязан исполнять его просьбы или приказы. Наступит день, когда Алехандро – по праву рождения и с благословения Матери и Сына – сможет изменить облик мира как ему заблагорассудится.

Алехандро хихикнул. Да, он сможет изменить все что захочет, вплоть до такого пустяка, как цвет и аромат его любимых конфет. Сегодня к столу подадут шоколадные, очень темные, почти черные.

За стенами дворца колокола екклезий и санктий возглашали здравицу в честь малышки до'Веррада. А в одном из его покоев десятилетний наследник тешился новообретенным открытием: он не такой и никогда не будет таким, как все.

* * *

В промежутке между закатом и рассветом Сааведдра не спала, Так и не удалось заснуть с того момента, когда она легла на кровать в крошечной ученической келье. Мышцы конечностей и живота превратились в тугие узлы, и напрасно она умоляла свой измученный мозг расслабиться, не бояться, забыть, не видеть зловещих красок, расплывающихся на палитре ее воображения.

Томас.

Чиева до'Сангва.

И зачарованный, восхищенный Сарио.

Неоссо Иррадо – так Сарио называл Томаса. И себя. И это правда. Она знала, что Томас – вспыльчивый юноша, слишком взрослый, чтобы называть его мальчиком, но слишком молодой, чтобы величать его мастером. Томас Одарен, причем гораздо щедрее других, даже других Грихальва. Его артистичной натуре свойственны драматические выплески энергии и постоянная критика некоторых традиций семьи. И такое огромное, такое стойкое неприятие тесного для его Луса до'Орро мирка Палассо Грихальва, что однажды, быть может, он покинет эти стены, и яркое солнце Тайра-Вирте явит всем талант, намного превосходящий более чем скромные способности выскочек Серрано и многих других, коим хватает дерзости называть себя художниками.

"Совсем как Сарио”.

Томас Грихальва, ты получил от жизни так много… А теперь – еще и Чиеву до'Сангва.

В эти часы – после открытия, что слух о “священной каре для ослушников” вовсе не слух, – ее тошнило при мысли, что она – Грихальва. Имущество семьи. Предмет для ее шуток. Для ее откровений. Для ее талантов. И для ее Одаренных.

Дар. Им не обладает ни одна женщина. Ни одной женщине не доступны многие знания. Ни одной женщине не дозволено видеть таинства Одаренных, Вьехос Фратос. Раньше это возмущало, но теперь казалось благом. Женщины Грихальва слепы, им бы только вынашивать и рожать детей. Отказавшись от Дара, они не обрели никакой власти, кроме власти домашних хозяек. Им не нужна магия. Им не нужна истина.

До этой ночи Сааведра считала, что невинность – чрезмерно захваленное качество, на самом деле она лишает женщин равных прав с мужчинами. А сейчас она понимала, что свою невинность утратила навсегда.

Она непрестанно ворочалась под летним одеялом. Постельное белье, как и ночная рубашка, пропиталось потом. Глаза слипались, но сон не шел. В конце концов она встала и приблизилась к окну, выходящему на освещенный звездами двор, – один из внутренних дворов Палассо Грихальва. На столике у окна стояли кувшин и таз.

Вода в кувшине предназначалась для мытья. Сааведра налила воды в таз, зачерпнула обеими руками и выпила. Затем опрокинула таз над головой. Вода потекла по подбородку, шее, созревающей груди, плавному изгибу живота и бедер.

Ей двенадцать. Еще горстка лет, и она выйдет замуж, зачнет ребенка. А до той поры ни разу не уснет, не увидев мысленно того, что случилось с Томасом Грихальвой, Неоссо Иррадо.

– Пресвятая Матерь с Сыном, – прошептала она, – пусть Сарио будет не таким гневным, как Томас. И не таким глупым.

Сарио надел темную блузу, мешковатые штаны и мягкие войлочные шлепанцы и вышел из своей крошечной мастерской в коридор. При нем были свеча, трут и кресало, но он не спешил зажигать огонь. Все лежало в объемистом кармане блузы, привычном к уголькам, кусочкам засохшей камеди и порошковым красителям.

Он возвращался к узкому чулану над кречеттой. Оставил позади коридоры и чулан с узорчатой занавеской; поднялся по ступенькам к двери с лепниной. Там остановился, затеплил свечу и потянулся к щеколде.

Надо было выяснить, знают ли они, что Сарио с Сааведрой побывали в тесном, темном чулане с косым потолком. Если на полу остались следы ее рвоты – значит, бояться нечего, если смыты – значит, они обнаружены. Вьехос Фратос обязательно будут искать – причем тайно – тех, кто во время Чиевы до'Сангва побывал в комнате над кречеттой.

Он решил сам убрать Сааведрину грязь, хотя, если по совести, следовало бы ей поручить это неприятное дело. Но нельзя: как ни крути, он сам ее туда затащил. Откуда ему было знать, что у нее такой слабый желудок? Ладно, как-нибудь справится. Главное – выяснить, знают ли муалимы. И если не знают, то Сарио позаботится, чтобы никогда не узнали.

Сарио поднял щеколду и отворил дверь. В такой тесноте даже оплывшего воскового огарка с почти истлевшим фитилем хватило, чтобы осветить два узких марша по четырнадцать ступенек. Дымок зазмеился вверх, к чулану с косым потолком.

Там кто-то двигался.

Сарио обмер.

«Знают! Уже нашли!»

Снова движение. И голос – сорванный, плаксивый:

– Кто это? Тут есть кто-нибудь? Шуршание.

– Умоляю, помоги… Именем Пресвятой Матери, помоги мне!

Сарио затаил дыхание.

«Матра Дольча! Нас разоблачили!»

Нет. Конечно же, нет. Разве тогда стали бы просить о помощи?

Если только это не западня…

Руки дрожали так сильно, что едва не погасла свеча. Он чудовищным напряжением воли подавил дрожь и потянулся к щеколде.

«Если мы разоблачены…»

И тут в сумраке наверху зашевелился человек. Он сидел, съежившись, в остром углу между потолком и полом чулана, над самой лестницей. Сарио, впервые в жизни от страха лишившийся дара речи, смотрел на него, раскрыв рот.

– Ты пришел мне помочь?

Человек упирался в стену и косой потолок тем, что еще совсем недавно было умелыми, трудолюбивыми пальцами. Сейчас их так скрючило болью, они так распухли и побагровели, что напоминали клешни вареного омара. Блеснула золотая цепь на камзоле. Раньше этот человек был горд и самовлюблен, нянчился со своим тщеславием.

– Где ты?

Свет огарка проникал всюду, кроме самых дальних углов. И все-таки человек спрашивал Сарио, где он.

"Здесь”.

На самом деле Сарио этого не сказал. Только судорожно, мучительно сглотнул и зачарованно уставился в мутные бельма.

Тело было юным – и плоть, и кости, и волосы, и черты лица. Перед Сарио сидел не кто иной, как Томас Грихальва – красавец, талантливый художник. Даже Одаренный. Но – Неоссо Иррадо.

«Подвергнутый наказанию…»

Сарио понял все. Вот что это такое. Самое страшное наказание, которому можно подвергнуть Одаренного Грихальву: “священная кара для ослушников”.

– Ты больше никогда не сможешь писать.

Вслед за сиянием свечи эхо голоса Сарио проникало в закоулки чулана.

Томас содрогнулся.

– Кто там? Ты кто? Что тебе надо? Пришел поиздеваться? Это часть кары, да?

Он потерял равновесие и в поисках опоры замахал изувеченными руками.

– Кабесса мердита! Кто ты? Сарио не удержался от смеха.

– Неоссо Иррадо, Томас… Такой же, как ты. – И тут возникла иррациональная мысль и тотчас выскочила наружу, как злая дворняга из конуры:

– Но я умнее тебя… – По лестнице снова взбежал его нервный смешок. – Поэтому меня никогда не разоблачат.

– Фильхо до'канна, кто ты?

Мятежные мысли оттеснили страх и изумление. Муалимы его не ценят, не признают его способностей. Видят в нем не талант, а юность, а если и разглядят огонь, сделают все возможное, чтобы погасить. Ради своих устоев, ради власти будут внушать Сарио, что он бездарен. Но они просчитались. Над лестницей скорчился не просто молящий о помощи слепец с изувеченными руками, а ошибка наставников, старших иллюстраторов, Вьехос фратос, – им, ослепленным традициями, не хватает ума, чтобы увидеть талант Сарио.

"Они меня боятся… Сделают со мной то же, что и с Томасом…” Страх. Да. Чем еще можно объяснить надругательство над чужим талантом? В блестящем и непокорном уме осталась Луса до'Орро, но Томас уже никогда не поделится ею с миром.

Кара для ослушников. Воплощенное глумление над всем, что боготворят Грихальва. А ведь их божество гораздо взыскательнее, чем Святая Матерь с Ее Сыном!

Дар. Золотой Ключ – Чиева до'Орро. И его применение. Сарио медленно выдохнул. Жестокое, беспощадное разглядывание привело к тому, что страх и изумление сменились странной похотью – вовсе не той, что жгла его юные чресла.

– Томас, как это было? Да, я видел, как они это делали, как уродовали Пейнтраддо Чиеву и порча переходила на тебя. Но как они этого добились? Как действует это колдовство?

Томас съежился в комок.

– Фильхо до'канна. – Он всхлипнул. – Тебя подослали!

– Ошибаешься. – Сарио затворил дверь и клацнул щеколдой. – Это правда, клянусь, никто меня не подсылал. Я пришел кое-что узнать, но узнал больше, чем надеялся.

Затрепетал огонек свечи, но Томас не заметил – не мог заметить.

– Томас, я, Одаренный, как и ты… был. И я хочу знать, как это происходит. Я должен знать. Меня называют слишком маленьким – меннино моронно – но во мне не унимается голод.

«И какой голод, о Матра Дольча!»

– Я должен узнать. Сейчас. Иначе не успею приготовиться. “Я не хочу, чтобы со мной сделали то же, что с тобой”. Пауза затянулась. Наконец Томас выпалил:

– Я не могу ничего сказать.

"Ну уж нет, у меня не отвертишься, я-то знаю тайну, я видел своими глазами”.

– Да? А почему? Ты хранишь им верность после того, что они с тобой сделали?

Над лестницей громко раздавалось неровное дыхание Томаса.

– Ты не вправе знать, пока не пройдешь конфирматтио.

– Это начинается с Пейнтраддо Чиевы, – настойчиво сказал Сарио. – Правда? С автопортрета, совершенного во всем… И порчу на тебя навел их Дар. Да, Томас? Почему ты до сих пор им верен?

Тишину нарушало только прерывистое дыхание. И вдруг Томас глухо произнес:

– Они меня не отпустят. Мне больше незачем жить, но они меня не отпустят.

– Неоссо Иррадо, – очень тихо промолвил Сарио, – открой мне твою истину.

Томас истерически расхохотался.

– Мою истину? Разве не видишь, во что меня превратила эта истина?

Сарио подумал, нервно кусая верхнюю губу, а затем открыл свою личную истину, которую знала только Сааведра.

– Я читал Фолио.

– Ну и что? Мы все читаем Фолио.

– Я забежал вперед.

– Что?! – возмутился Томас. – Но ведь это запрещено!

– Как и то, что сделал ты. И все равно ты это сделал. Вот почему ты здесь.

Это утверждение побудило Томаса выкрикнуть едва разборчиво:

– Когда придут, я скажу, что здесь был ты! Сарио едва не цыкнул на него, как на Сааведру. Но сдержался, а затем высказал истину, которую даже Томас не мог отрицать:

– Мы, Грихальва, живем так мало… Век любого из нас – неделя по сравнению с жизнью других. Вчера тебе было пятнадцать или двадцать лет, а сегодня костная лихорадка скрючила твои руки и бельма закрыли от тебя белый свет… И больше впереди нет ничего. Ни единого года. – Помолчав несколько мгновений, он твердо произнес:

– Томас, расскажи, и я сделаю все, о чем ты попросишь.

– Милосердия! Вот чего я прошу. Чтобы ты отпустил меня из этого кошмара к милосердной Матре. – На лицо Томаса, осененное светом и тенью, легли тона мучительного знания и безысходной тоски, превратив черты красивого молодого человека, коим он был считанные часы назад, в жуткую маску.

– Хорошо. Я расскажу. А после этого ты меня убьешь. До сих пор тяга Сарио к осознанию своего таланта и способностей не подводила его к таким темам, как эта. От одной лишь мысли, что ему придется лишить человека жизни, он оцепенел.

– Но ты не говорил “убей”! Ты сказал “отпусти”… Снова по лестнице скатился визгливый смех.

– Да ты совсем еще ребенок! Не знаешь даже, что такое смерть! Уязвленный Сарио не замешкался с ответом.

– Я знаю, что такое смерть! Три года назад у меня мать с отцом умерли от летней лихорадки.

– И с тех пор тебя воспитывают муалимы? Эйха, коли так, я прошу прощения. – Томас тяжко вздохнул. – У меня это началось, как у любого Одаренного Грихальвы, как и у тебя однажды начнется: с Пейнтраддо Чиевы. И вот как заканчивается… Уничтожь ее, меннино моронно, друг мой Неоссо Иррадо, и я буду свободен.

– Эн верро?

– Да, – ответил Томас с горьким смешком. – Эн верро. Клянусь моей душой.

Матра Дольча! Вот, значит, какова главная из настоящих истин.

Вот какова испепеляющая Луса до'Орро Дара Грихальва.

Сарио вздохнул, дрожа от нетерпения. – Расскажи!