Текст книги "Билли-враль"

– Слушай, Джонни, а отец-то мой что здесь делает?

– Как что? – удивленно посмотрев на меня, громким шепотом переспросил Джонни. – Вступает в Братство Оленей. У них сегодня день приема. А ты давай-ка, шпарь дальше, а то нехорошо получается.

– Матерь божья! – пробормотал я и с трудом выпрямился: у меня было такое ощущение, будто кто-то дал мне «под дых». Я никогда не встречал здесь отца и был уверен, что он сюда не ходит. Мне показалось, что он смотрит на меня с насмешкой; да и все в зале, похоже, смотрели на меня с насмешкой. Некоторые тетка заволновались – им, наверно, почудилось, что назревает скандал. Я заставил себя приветственно кивнуть отцу, но он презрительно отвернулся. Фредди Блат крикнул: «Эй, Билли, когда ты приведешь своего ученого пса?» Я торопливо припомнил, на чем остановился – кто по весне не влюблялся? – и продолжал:

– Я любил ее так, что и сам, как дурак, начал за-за-за-за-заикаться…

В зале послышались неуверенные смешки. Вроде бы мое выступление их заинтересовало. А может, они смеялись надо мной?

– Как-то поздней весной я пришел к ней домой и го-го-го-го-го-говорю ей…

Тут я опять по-дурацки выпучился, стараясь не смотреть на отца. Да и не могло его здесь быть, потому что он развеялся багровым облачком, распыленный на молекулы из амброзийского лучемета.

– Я хочу те-те-те, я хочу те-бя-бя по-по-по-це-це-це-целовать!..

Смешки раздавались все чаще. Самая толстая из теток громко расхохоталась, а остальные зрители захихикали, потешаясь уже над ней. Фредди Блат выкрикивал от дверей Бара что-то невразумительное.

– А она: мне в ответ – хочешь верь, хочешь нет – го-го-го, го-го-го-говорит,

Со знакомым замиранием сердца я внезапно понял, чьи шаркающие шаги слышатся на лестнице. Это, конечно, был советник Граббери – он спустился в Концертный зал и поплелся к мужскому сортиру, позванивая, словно призовой жеребец, своей магистерской цепью. Он прошел неподалеку от моего отца, но разговаривать они, слава богу, не стали.

– Хо-хо-хо говорит, хо-хо-хо говорит, хо-хо-хочешь ча-чашечку кофе?..

Еще одна тетка визгливо засмеялась. Советник Граббери скрылся в сортире. «Билли – испорченная пластинка!» – крикнул Блат.

– Я молчу, а она, как ромашка бледна, до-до-до-до-до-до-добавляет…

Мой заикательский номер кончался. Хорошо ли, плохо ли, но кончался.

– А ты думал ча-ча, ду-ду-думал ча-ча, ду-ду-думал, ча-чашечку чая?..

Советник Граббери, застегивая ширинку, показался на пороге сортира. Он подошел к моему отцу и нерешительно остановился рядом с ним, как бы забыв, что хотел сделать.

– Ну, а я, когда приехал в Страхтон, я, конечное дело, был бедняк. У меня не то что городских штиблетов – и деревянный-то башмак был один,

Советник Граббери и мой отец коротко о чем-то перемолвились. Отец посмотрел на меня, но вроде бы не злобно. Он допил пиво, и оба старика двинулись к лестнице – отец намеренно укорачивал шаги, чтобы не обгонять Граббери. Черт его знает, зачем отцу понадобилось вступать в Олени, но теперь-то, как члену своего Братства, Граббери ему все, конечно, про меня выложит.

– Один деревянный башмак, хоть ты тресни! Ну, и мне, конечное дело, приходилось ездить на такси – как ты в одном-то башмаке по городу пойдешь?..

В зале опять остались только толстые тетки да их мужья – любители выпить у стойки, да банда Блата. Я продолжал выкладывать им свои шутки, понимая, что мне давно пора закругляться. Некоторые тетки время от времени хихикали, но вообще-то никому из них не было до меня никакого дела. В зале начали переговариваться, кое-кто закурил, кое-кто, подняв кружку, разглядывал свое пиво на свет. А меня они просто перестали замечать.

– Ну вот. А этот, стал'быть, человек, он тоже заикался. Он приходит в полицию да и говорит: «У кра… У кра… У крали… укра… укра… украли…»

– Ученого пса! – крикнул Блат.

– А полицейским, стал'быть, надоело его слушать…

– Нам тоже надоело!

– Они ему и говорят: «Да раскачивайся ты побыстрей – чего украли-то?» А он свое: «У кра… У кра… у крали… укра… укра… украли…»

– Больно ты, парень, долго! – крикнул мне какой-то блатовский прихвостень. – Мы ведь тут не бездельники из Лондона, ты давай прямо нам выкладывай, чего они там украли!

– Неви… неви… невинность…

Блатов приятель Сэм проорал, подражая выговору лондонцев:

– Чего там не вынуть – авось вынем!

Ну и тут опять начался жуткий бедлам. Они хохотали и в полный голос трепались между собой, как выпущенные на переменку школьники. Потом принялись тыкать друг друга локтями и подмигивать, кивая в мою сторону своими погаными башками. Джонни-официант молча подавал мне знаки, чтобы я слезал со сцены.

Тогда я начал орать изо всех сил – и с омерзением услышал в своем голосе умоляющие нотки:

– А я как раз и тренируюсь для выступлений в Лондоне! Там-то меня будут слушать, не беспокойтесь! Да помолчите же, я сейчас кончу! И он, значит, говорит полицейским: «Ей… ей… ей… ей… ей… ей… вина… ей… ей… ей… ей… ей… ей… вина…»

Раздался дружный взрыв хохота, но они явно ничего не поняли, а хохотали, награждая меня, так сказать, за упорство. Приятели Блата радостно заблеяли: «Ви-ви-ви-ви-ви-ви-вина!» Скрипели стулья, звякали стаканы, люди копались в своих бумажниках, чтобы заказать выпивку. Даже совсем незнакомые мне посетители и те орали: «Ви-ви-ви-ви-ви-ви-вина!» Словом, начался адский галдеж – и опять как у школьников. Мне на мгновение показалось, что сейчас они примутся кидать друг в друга шарики из жеваной бумаги.

– Вина, вина и джина, – закончил я почти шепотом и, спрыгнув со сцены, расстрелял их из лучемета. Человека три или четыре неуверенно похлопали мне, но большинство просто не заметили, что я замолчал. А пианист поленился сыграть традиционную песенку, завершающую у нас каждое выступление. Пробираясь между столиками, я пытался вспомнить, сколько же раз я здесь выступал – заранее зная, что мое выступление закончится очередным провалом. Толстые тетки поглядывали на меня с равнодушным сочувствием. Такие же взгляды я замечал и раньше, но мне почему-то никогда не приходило в голову, что я по сравнению с ними просто щенок, что они-то живут подлинной, полнокровной жизнью, о которой я не имею ни малейшего представления.

Добравшись до ближайшей двери, я услышал голос Блата:

– Думаешь, в Лондоне-то они больше нашего понимают? Зря надеешься. Там тебе даже твой ученый пес не поможет.

Я поднял кулак, но сразу же сделал вид, что это у меня просто шутливо-прощальный жест. На сцене Джонни-официант пытался утихомирить разгулявшихся теток, чтобы они опять превратились в зрительниц. Добившись относительной тишины, он объявил очередной номер – шуточную песню.

Какой-то закаленный в пабовских выступлениях хмырь лет сорока или, может, сорока пяти принагнулся к микрофону и запел сильным, самоуверенным голосом:

 
Я уверен – жизнь прекрасна.
Жизнь смешна и хороша,
Если солнце светит ясно —
Веселись моя душа!
 
 
Ну, а если в небе тучи,
Я хватаюсь за бока;
Смех веселый и могучий
Выручает старика!
 
 
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха,
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха,
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха,
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
 

– Когда ты едешь в Лондон, Билли? – гаркнул Блат. Несколько теток за ближайшими столиками оглянулись и в один голос прошипели: «Тс-с-с-с!» Они завороженно смотрели на певца, забыв даже про свои орехи и хрустящий картофель, Концертно-питейный зал приобрел свой обычный облик.

– Знаменитый номер – Билли-враль и его говорящий пес!

– Тс-с-с-с!

 
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо,
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо,
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо,
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо.
 

Выбравшись из паба, я побежал. И бежал до тех пор, пока Сабосвинцовый переулок неостался далеко позади.

Глава десятая

Клуб «Рокси», окраинный огонек Страхтона, за которым начинались вересковые холмы, был выстроен, как считалось, чтобы дать приют молодежи предместья, – его глухо жужжащая неоновая вывеска «Приходите потанцевать» вспыхивала неровно-розоватым светом шесть раз в неделю, и все доросшие до танцев девчонки из новых, стандартно неприветливых домов окраины стягивались к нему вечерами, надев атласные выходные платья и прихватив с собой, в бумажных сумках, на которых красовалась реклама пирожков со свининой, танцевальные туфельки. А городские парни, являвшиеся сюда кадриться, сидели перед началом танцев на низких кирпичных перильцах у входа и перебрасывались дежурными шутками.

Я устало подошел к «Рокси», таясь в тени, чтобы улизнуть от Риты, если она караулит меня здесь, не желая платить за вход, – стайки девчонок, поджидающих своих парней, всегда прогуливались перед клубом по маленькой бетонной площадке, испещренной темными трещинами. Очередной провал на сцене паба все еще мучил меня, и отдельные эпизоды, словно стайки ярких маленьких рыбок, то и дело вспыхивали в моей памяти. Но, ступив на освещенную розоватым светом площадку, я с облегчением подумал, что сегодняшний мой провал уже позади, а следующего, даст бог, не будет. У входа я увидел девчонку, с которой у меня когда-то был роман, и, небрежно бросив ей «Привет, Мэвис», прошел мимо, Однажды я написал стихотворение, где сравнивал ее груди с дынями, и теперь мне было неприятно с ней встречаться. Она ответила «Приветик, Билли», и я, почти успокоившись, если не развеселившись, подошел к кассе.

«Рокси» встретил меня ярким светом и душной жарой – здесь всегда пахло дамской уборной, как правильно сказал однажды Штамп. Фойе было отделено от танцевального зала железной решеткой, выкрашенной в кремовый цвет, и шеренгой деревянных кадок с пыльными пальмами; здесь толпились юнцы, которых я уже видел сегодня в «Мелодии», – они то и дело засовывали пальцы под крахмальные воротники своих рубашек и крутили головами, как испуганные черепахи. Их девчонки деловито занимали очередь в сортир, уползали туда, словно гусеницы, а выпархивали, как бабочки, держа в руках головные косынки и сапоги с расстегнутыми молниями. Я смотрел на эту толчею с привычным отвращением, ссутулившись, будто случайно забредший сюда поэт. Сегодня, правда, мне почему-то не хотелось мысленно превращаться в амброзийца, который через несколько секунд выйдет на танцевальную площадку и осчастливит какую-нибудь профессиональную танцзо-лушку приглашением сбацать неистовый ча-ча-ча. Лиз в толпе не было. Я протолкался на танцевальную площадку и потерянно остановился у стены.

Над площадкой уже крутился подсвеченный юпитерами граненый зеркальный шар, бросая гнусно-фиолетовые блики на прыщавые лица танцующих юнцов, и первым, кого я разглядел в толпе, был, конечно, Штамп. Он самодовольно выделывал фокстрот с какой-то девицей в облегающем платье из красной шерсти, и когда он, словно бы падая навзничь, резко крутанул ее во встречном повороте, я увидел, что это Рита. По ее лунатически застывшему лицу, остекленелым глазам и слегка приоткрытому рту – Рита всегда впадала в транс на танцплощадке – я понял, что она пришла сюда примерно полчаса назад. Дождаться меня у нее терпения, значит, не хватило, и мне стало от этого немного грустно – мы ведь были обручены (или, во всяком случае, так она должна была считать), – но я порадовался, что ей не дают скучать. Штамп здорово поднабрался, но это уж были его заботы. Не заметив меня, они скрылись в толпе танцующих.

На сцене Артуровы приятели-джазисты яростно дули в свои приглушенные сурдинками трубы, а ударник, ловко работая палочками, одаривал танцующих широкими улыбками, будто все они были его друзья. Сам Артур, в голубом, по американской моде скроенном пиджаке, молча покачивался перед микрофоном. Он выглядел как какой-нибудь прославленный Дэнни Кей, и я невольно позавидовал его профессионально свободной позе и умению держаться на сцене, даже когда ему нечего было делать. Хорошо, что он не видел моего выступления в «Новом пабе»! Поймав его взгляд, я неуверенно помахал ему, и он ответил мне насмешливо-энергичным поклоном, а танцорам наверняка показалось, что он благодарит их за внимание к его предыдущей песне.

Вскоре музыка на минуту смолкла, и танцоры замерли, устало опустив руки. А когда джазисты заиграли опять, Артур запел очередную песню. Он всегда пел с американским акцентом, и, слушая его пение, я неизменно раздражался, но, по правде-то говоря, это у него здорово получалось. Танцующие сделали полный круг, и когда Рита со Штампом опять скрылись из глаз, я пробрался к лестнице, ведущей на балкон.

Лиз, одна, сидела за камышовым столиком; положив подбородок на руки, она рассеянно рассматривала поверх балюстрады танцевальную площадку и радостно улыбалась каким-то своим мыслям. Я молча сел напротив. Она протянула мне над столиком руку, и я накрыл ее своей.

– А ты не торопился, – с укором сказала Лиз.

– У меня был жутко хлопотный день, – сказал я.

– Это уж как водится. И где же тебя носило?

– А-а, там да сям… – я неопределенно махнул рукой.

– Тут и там, – подхватила Лиз.

– По горам, по долам, – заключил я. У нас и раньше возникал этот не слишком содержательный разговор– когда я, ни о чем не расспрашивая ее прямо, все же давал ей понять, что мне интересно, куда это она порой исчезает. Ну, а сегодня мы поменялись ролями. Я опять взял ее руку. На Лиз была все та же старая черная юбка, но зато ее блузка сияла свежекрахмальной белизной. Ее зеленая замшевая куртка висела на спинке плетеного стула. Меня охватило ощущение счастья: Лиз, неизменно веселая и в то же время уверенно-спокойная, отгораживала меня от враждебного мира, словно сверкающая стена.

– Ну – рассказывай мне про планы, – с расточительно щедрой радостью приказала Лиз.

– Про какие планы?

– Про твои, конечно. Ты ведь всегда строишь планы. Что у тебя теперь на уме?

– Думаю уехать в Лондон, – сказал я.

– Только думаешь?

– Ну, если хочешь, собираюсь.

– А когда соберешься? – Мы могли играть в эту игру часами, весело передавая друг другу эстафету разговора.

– Скоро, Лиз.

– А почему не сегодня?

– Да не так-то это легко.

– Легко, Билли. Надо просто сесть в поезд – и за четыре часа он довезет тебя до Лондона.

– Тебе легко, – сказал я. – У тебя уже есть опыт. Послушай, Лиз. – Наши пальцы были сплетены, и мы оба смотрели поверх балюстрады на танцующих. Рита и Штамп выкаблучивали возле сцены какой-то немыслимый танец собственного изобретения. Они глядели вниз, будто изумляясь вензелям, которые выделывали их ноги,

– Что, Билли? – помолчав, спросила Лиз.

– Штамп называет тебя Никотиночкой Лиззи.

– Ну, я-то его куда похлеще называю, – сказала Лиз.

Мы рассеянно смотрели на танцплощадку, и вдруг меня будто током ударило. Где-то я читал об одном ресторане в Каире, что если, мол, долго сидеть там за столиком, то обязательно увидишь всех своих знакомых. То же самое можно было сказать и о «Рокси», потому что, когда джазисты заиграли квик-степ, я заметил Крабрака – он скакал по площадке, словно взбесившийся кенгуру, высоко вскидывая ноги в замшевых башмаках с натертыми мелом подошвами, а партнершей его была Мэвис, которую я встретил у входа. И разговаривали они наверняка обо мне. Неподалеку от сцены по-прежнему выдрючивались Рита со Штампом, а где-нибудь в толпе – я внезапно осознал это с ужасающей отчетливостью – обязательно скрывалась Ведьма. Мне представилась ее гнусно колышущаяся юбка, сморщенный, как у хомяка, нос, весь ее самодовольный солдатский вид, больше всего подходящий для дикой шотландской пляски с мечами, и я встревоженно сказал Лиз:

– Может, пойдем погуляем?

– Скоро, Билли, – передразнивая меня, пообещала она.

Внизу зарокотал барабан, и Артур вскинул руки, как бы отвергая еще не начавшиеся аплодисменты. Потом он наклонился к микрофону и завел свободный, ловко удающийся ему треп.

– Многоуважаемые ледиджентльмены, – имитируя американского конферансье из кабаре, начал он, – не правда ли, нам всем здесь очень уютно? Благодарю вас, мадам! Ну так вот, ледиджентльмены, я счастлив сообщить вам, что на будущей неделе в «Рокси» состоится концерт популярной музыки. Перед вами выступит наш замечательный джаз и непревзойденная поэтесса-песельница Дженни Льюис! По-моему, ее замечательная грудь не нуждается в рекламе… – тут Артур сделал точно выверенную паузу, – ибо в ней рождаются поистине божественные звуки. Я-то, ледиджентльмены, самоучка, у меня в детстве не только что модных штиблетов – и деревянный-то башмак был один, так что мне приходилось ездить на такси… но, если почтенная публика пожелает, я тоже исполню одну-две песенки.

Раздался доброжелательный смех, и в «Рокси» установилась та интимная атмосфера, которой добивался Артур. Певица Дженни Льюис сидела на плетеном стульчике рядом с музыкантами, благодарно вздымая свою необъятную грудь, в которой якобы рождались божественные звуки. Улыбающийся Артур дождался тишины и закончил:

– А теперь, ледиджентльмены, еще один скромный номер. Чтобы вам было приятнее танцевать, я спою песню, которую мы сочинили с моим другом Билли Сайрусом. Где ты, Билли? – Юпитеры начали обшаривать танцплощадку, а ударник весело загромыхал в литавры.

– Это же он про тебя! – взволнованно воскликнула Лиз.

– Про меня, – отвернувшись, чтобы она не увидела моего лица, подтвердил я.

– Я знаю, что он где-то здесь, – вещал со сцены Артур. – Может быть, он отмечает сейчас радостное событие – надеюсь, и вы все за него порадуетесь, – ему предложил постоянную работу прославленный лондонский комик Бобби Бум. Давайте же пожелаем ему успеха!

– Ну, трепло коровье! – прошипел я. Послышались беспорядочные хлопки, и несколько человек, сидящих за соседними столиками – видимо, они знали меня в лицо, – с любопытством посмотрели на нас. Пришлось мне сделать скромно-знаменитый вид.

– А теперь, ледиджентльмены, я приглашаю вас потанцевать под музыку песенки, сочиненной Билли Сайрусом и вашим покорным слугой!

– Разледиджентльменился, угодник поганый! – процедил я сквозь зубы.

– Тише, – оборвала меня Лиз, – я хочу послушать твою песню.

Джаз заиграл медленное – слишком, по-моему, медленное – танго, и Артур, сморщив лоб трагическими морщинами, запел:

 
На рассвете ненастного дня
Ты навеки покинешь меня,
Но забыть я тебя не смогу!
 
 
Как уходит с зарею луна,
Ты уйдешь на рассвете – одна,
Но забыть я тебя не смогу!
 

Я украдкой покосился на Лиз – хорошо бы она подумала, что песня посвящена ей, – но по ее лицу ничего нельзя было угадать, и я глянул вниз. Ну, а танцующим явно не было до моей песни никакого дела, да и американский акцент Артура превратил ее в невнятное рокотание. Крабрак с Мэвис и Рита куда-то скрылись, но Штамп слонялся у края танцплощадки, наверняка придумывая, как бы ему сорвать исполнение песни. Артур, впрочем, и сам ее здорово испортил.

 
Что ж, родная, прости,
Будь счастливой в пути,
Но понять я вовек не смогу,
Почему ты решила уйти.
 

– Разве ее так надо петь, – проворчал я и встал. – А все же придется поблагодарить его. – Лиз понимающе улыбнулась, и я неторопливо спустился по лестнице, зорко, но незаметно приглядываясь, вызываю ли я у публики хоть какой-нибудь интерес.

 
Если ты не услышишь меня,
Пусть хоть песня расскажет, звеня,
Что забыть я тебя не смогу!
 

Я подошел к сцене, когда Артур, широко раскинув руки, пел последний куплет. Как только песня кончилась, джазисты принялись наигрывать мелодию из «Американского патруля», а Артур спрыгнул со сцены, поэтически ссутулился и помахал рукой каким-то своим приятелям.

– И тогда мне пришли в голову строки… – с видом рокового мужчины начал я наше обычное представление «Знаменитая песня».

– Да-да, напомните мне, мой друг, эти великие строки, – прижав одну руку к сердцу и слегка отогнув другой рукой ухо, сказал Артур.

– Ты добилась моей любви, я невольно влюбился в тебя, я невольно влюбился в тебя, дорогая моя, – по-хрипывая, как допотопный фонограф, пропел я.

– Трудно поверить, что эти строки впервые были записаны на обеденном меню в рыбном ресторане…

– … Но вовсе нетрудно поверить, что теперь это меню стоит баснословно дорого.

– Да-да, потому что цены на рыбу возросли между двумя мировыми войнами во много раз, – привычно заключил Артур. Привычно-то, может, и привычно, да не так, как всегда: сегодня он говорил громко, чтобы услышали восхищенно хихикающие девчонки, столпившиеся возле сцены, – наша внутренняя связь была потеряна.

– И вот я написал… – проговорил он, поглядывая на девиц, но я отвел его в сторону и спросил:

– Послушай, великий песельник, как же ты убедил джазистов, чтобы они разрешили тебе спеть нашу песню?

– Твоими молитвами, – холодно ответил Артур.

– Великое дело, – сказал я. – Зря только ты трепанул насчет Бобби Бума.

– А почему? У тебя ведь все на мази, верно? – И тут я заметил, что в глазах у него поблескивает скрытая неприязнь, а уголки губ раздраженно подергиваются.

– Конечно. Я просто не хотел, чтоб они узнали об этом до моего отъезда. А песню нам обязательно надо записать на магнитофон и послать в какую-нибудь фирму, выпускающую пластинки.

– Придет время – запишу с ребятами, – сказал Артур, давая мне понять, что он и джазисты обойдутся без моей помощи.

– Но учти, Артур, – как бы не заметив его тона, сказал я, – эту песню здорово портит твое американское рычание.

Артур глянул на меня в упор с подчеркнуто холодной отчужденностью.

– Так может, мне спеть ее по-йоркширски? – спросил он.

– Ее надо петь по-английски, – зло отрезал я, – как она написана.

– Ну так вот, парень, – процедил Артур, – если б я спел ее по-твоему, меня просто прогнали бы со сцены. Тебе еще надо учиться и учиться!

– Да какого черта!..

– Подожди, тебя еще поучат, когда ты попадешь в Лондон. Вернее, если ты попадешь в Лондон. И не указывай мне, как надо петь. Ты еще пока не советник у Гленна Миллера.

– Вот оно, значит, что, – сказал я.

– То самое, приятель, – сказал Артур. – И еще. Я не знаю, зачем ты наплел моей матушке, что Ведьма твоя сестра, но она меня сегодня чуть надвое не перепилила. Так что прекрати свои штучки, понял?

Он отвернулся от меня и, вскарабкавшись на сцену, снова заговорил в микрофон, как американский конферансье. А я уныло поплелся к балконной лестнице.

У лестницы я с омерзением увидел Штампа – он подманивал меня своим пакостным пальцем. Я резко повернул и скрылся от него в кафетерии под балконом, надеясь отсидеться там среди прыщавых девиц, жадно жрущих сдобные булочки и проливающих себе на платья лимонад. Я торопливо пробрался между полированными столиками в затемненный уголок рядом с артистической уборной джазистов и только тут наконец понял, что попал в самое настоящее осиное гнездо. Передо мной, как бы материализовавшись из трепотни девиц, вдруг появилась Ведьма в отвратной зеленой блузке и клетчатой юбке. Мало этого – напротив нее стояла Рита в ярко-красном платье, сшитом, видимо, специально для того, чтобы на нем яснее был виден маленький серебряный крестик. И уж конечно же, у нее на пальце поблескивало Ведьмино обручальное кольцо.

– Это мой крест, – услышал я громкий, противно-отчетливый голос Ведьмы.

Мое сердце очередной раз кувырком ухнуло в пятки. Я попытался спрятаться за одну из колонн, подпирающих балкон, да поздно: Ведьма уже углядела меня своими рыбьими глазами.

– Скажи ей, – потребовала она.

– И ты, стал'быть, тут как тут? – голосом несмазанного робота лязгнула Рита. Лицо у нее было красное и растерянное.

– Это что – депутация? – вяло спросил я, обреченно соображая, не удастся ли мне одурачить их разговором на двух уровнях, чтобы каждая поняла только то, что я хотел сказать именно ей. Но, собравшись заговорить, я с ужасом понял, что у меня начиняется приступ зевоты, – я молча стоял перед ними, разевая рот, как вытащенный из воды карась.

– Он что – ворон ловит или еще чего? – осведомилась Рита. Об искусной беседе на двух уровнях я уже не думал.

– Зачем ты отдал мой крест этой… девушке? – со своей идиотской прямотой спросила Ведьма.

Мне бы ответить ей: «А зачем ты трепалась, что отдала его своему братцу?» – но у меня не хватило сил, и я промямлил:

– Да-да, они очень похожи, правда?

– Это мой крест, – повторила Ведьма. – И на нем есть след от твоих зубов, потому что ты засунул его в рот и прикусил, когда устроил ту чудную сцену.

– Ты говоришь про сцену на Илклийской пустоши? – спросил я, надеясь ее смутить. – Рите, наверно, будет очень интересно узнать, что у нас там произошло.

– Это мой крест, – сказала Ведьма.

– Нет, не твой, – сказал я. – Твой ты вернула своему братцу. А у меня был просто похожий. Да если уж на то пошло, это я дал твоему братцу крестик – еще до того, как он подарил его тебе.

– Так ты, стал' быть, всем их раздаешь?

– Не всем, а у меня их было с полдюжины, таких крестиков, потому что унитарианцы хоронят в них покойников. – Я понимал, что вскорости Ведьма заметит свое обручальное кольцо, и торопливо бормотал все, что в голову взбредет, лишь бы немного отдалить этот момент.

– Ну, а кому из нас приходить завтра к тебе на чай? – спросила Ведьма.

– Да пожалуй что никому, – одарив их открытой улыбкой, ответил я. – Мы, правда, собирались пригласить нескольких друзей, и вас обеих в том числе, но отца вызвали в Харрогит, и раньше понедельника он не вернется.

– Ну да, его небось вызвали на встречу военных моряков, – со своей тупой язвительностью сказала Ведьма. И добавила, обернувшись к Рите: – Он ведь у него отставной капитан.

– А я думала, сапожник, – сказала Рита.

Они принялись въедливо обсуждать, чем отец зарабатывает на жизнь. Ведьма, в своей тускло-зеленой блузке и клетчатой юбке, походила, если верить описаниям Штампа, на ту старую деву из Детского клуба, которая примерялась изнасиловать его, наглотавшись возбуждающих пилюль. И тут меня осенила блестящая идея – первая в этот вечер. На столике, за которым сидела Ведьма – я узнал его по горке апельсинов, лежащих рядом с Ведьминой сумочкой, – стояла чашка черного кофе. И вот, пока эти две скандалистки бормотали про моего выдуманного попугая, я нащупал в кармане возбуждающие пилюли, наскреб штук двенадцать или четырнадцать и, повернувшись к Ведьминому столику спиной, незаметно высыпал их ей в кофе.

– Ну, а теперь нам остается только спросить, кого из нас ты пригласил сегодня в «Рокси», – сказала Ведьма.

– Только-то? – переспросил я. – А почему ты не хочешь узнать, как у Риты на пальце оказалось твое обручальное кольцо? – С этими словами я поспешно шагнул в толпу девиц, а они застыли, изумленно разинув рты, будто статистки в заключительной сцене какой-нибудь старой кинокомедии. Я подошел к лестнице и опять наткнулся на Штампа – он стоял, косой до остекленения, вцепившись рукой в лестничные перила. Когда я проходил мимо, он ухватил меня за рукав.

– Отзынь! – злобно сказал я.

– Достукался, – хрипло пробормотал он.

– Убери грабки, Штамп!

– Достукался, – бубнил Штамп. – Мне Крабрак все-е-е рассказал. Достукался, Сайрус.

– Убери, говорю, свои поганые грабки, дурак! – крикнул я и отодрал его пальцы от своего рукава.

– Достукался, Сайрус, – еще раз прогнусил Штамп и сел на ступеньку. Я торопливо взбежал по лестнице. Лиз по-прежнему сидела у балюстрады, поглядывая вниз.

– Извини, что задержался, – сказал я. – Пойдем погуляем.

– А ты чего такой заведенный? – улыбнувшись, спросила Лиз.

– Да завели, – неопределенно проворчал я и подошел к ней вплотную, чтобы удостовериться, что с ее места кафетерий под балконом не просматривается. – Артур, он кого хочешь заведет. Мы поцапались из-за песни, и он пригрозил, что будет петь ее с йоркширским акцентом.

– Ну, это еще не самое страшное, – рассудительно сказала Лиз.

Я сел и несколько раз глубоко вздохнул. До чего же все-таки приятно поговорить с кем-нибудь по-человечески! Джазисты заиграли медленный вальс, и, глядя вниз на плавно кружащиеся пары, я немного успокоился.

– Ты-то, надеюсь, не сходишь с ума по Йоркширу? – спросил я Лиз.

– Нет, конечно. Но в Йоркшире есть немало хорошего. Хорошие люди, например. Одного из них я давно уже знаю. – Она ласково сжала мою руку.

– Поэтому ты вечно и пропадаешь? – спросил я.

– Может быть, – ответила Лиз.

– Я тут недавно встретил Парня с холмов, обозревателя из «Эха», – просто чтобы заполнить паузу, сказал я, – и он, значит, мне говорит…

– Кого? Джона Хардкастла? – перебила меня Лиз. – Я его тоже знаю. – Господи Иисусе, подумал я, всех-то она знает.

– Вот-вот, кажется, его, – с ужасом подтвердил я. – В общем, это был один из «Эховских» парней. Ну и он, как обычно, трепался насчет наших черно-сатанинских фабрик, а я ему, значит, и говорю: – С черно-сатанинским скопищем наших фабрик я еще могу примириться, это часть нашего исторического ландшафта, говорю. Но когда речь заходит о черно-сатанинских электростанциях, черно-сатанинских жилых кварталах и черно-сатанинских клубах…

– Здóрово! – опять перебила меня Лиз. – Ты это обязательно куда-нибудь вставь.

– А он говорит: «В том-то, – говорит, – и беда современной молодежи…»

– Молодежи? – переспросила Лиз. – Ну и наглец! Он ведь совсем ненамного старше тебя. Ты уверен, что это был Хардкастл?

– А чего тут уверяться-то? – в отчаянии сказал я. – Такой высокий, с усами, да?

– Правильно, – спокойно сказала Лиз. – Вот он сидит. – Небрежным кивком она указала на усатого парня, сидящего с несколькими приятелями за три столика от нас. Ну почему бы Парню с холмов не оказаться стариком? И зачем ему, спрашивается, усы?! Я в изнеможении откинулся на спинку стула. Теперь уж я не удивился бы, даже увидев, как внизу вытанцовывает вальс-бостон старик Граббери… теперь уж я просто ничему бы не удивился.

– Пойдем погуляем, Лиз, – обессиленно сказал я.

– А с Джоном ты не хочешь поговорить? – спросила Лиз.

– Мистер Уильям Сайрус! – заглушив музыку, хрипло рявкнули настенные динамики. – Мистер Уильям Сайрус! Вас вызывают к телефону. Вас к телефону, мистер Уильям Сайрус!

– Вас к телефону, мистер Уильям Сайрус, – повторила Лиз.

Ухватившись взмокшими ладонями за верхний брус балюстрады, я глянул в огнистую глубину танцплощадки, и передо мной взвихрилась подвижная мозаика знакомых лиц: на сцене мужественно покачивался Артур, собираясь петь очередную песню; по краю танцплощадки куда-то целеустремленно пробиралась Ведьма с сумочкой через плечо; у лестничных перил стоял остекленевший Штамп; справа от него ошеломленно замерла Рита, а мимо них длинноного вышагивал Крабрак – всю эту картину я охватил, как мне показалось, одним мгновенным взглядом и потом, подняв голову, опять увидел Парня с холмов, подозрительно косящегося в мою сторону. Мне захотелось вскочить и театрально крикнуть: «Вот он, вот он я, господа, распните меня и отстаньте к чертовой распрабабушке!»

– Мистер Уильям Сайрус, вас вызывают к телефону! – снова рявкнули динамики.

– Пойдем погуляем, – умоляюще сказал я Лиз. В этот момент кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся и без всякого удивления увидел Крабрака – он принагнулся над моим стулом, обдавая нас гнилостным дыханием и ядовито сверкая желтыми зубами.