Текст книги "Стать Джоанной Морриган"

В полном отчаянии я наконец предлагаю Иисусу кое-что, что в моем понимании максимально приближено к праведной жизни Христовой невесты:

«Иисус. Если ты нам поможешь – если ты полностью разберешься с этим вопросом, – я обещаю не мастурбировать целых шесть месяцев».

Я считаю в уме. Шесть месяцев это… это… это одна двадцать восьмая часть моей жизни.

«Месяц, – быстро поправляюсь я. – Да, месяц точно. Я не буду трогать себя целый месяц. Даже когда принимаю ванну. Даже после того, как посмотрю на тот снимок в «Каталоге всей Земли», где двое хиппи занимаются оральным сексом, и видно, как он засовывает в нее пальцы. Это будет моя священная жертва тебе, Господи».

Мы все воспитаны убежденными атеистами, но я уверена, что Иисус точно не одобряет детскую мастурбацию. Значит, ему понравится мое предложение. Для него это выгодное соглашение. Он определенно останется в выигрыше.

«Сейчас я скажу «Аминь». И мы с тобой договорились. У нас уговор. Ты проследишь, чтобы все было нормально. Вайолет на нас не настучит. Аминь».

3

Только не думайте, что меня не пугала крайняя нищета. И вообще не думайте обо мне плохо, когда я скажу, что выдержала девять дней. Девять дней без самоудовлетворения.

Позвольте, я поясню: это были ужасные девять дней. Девять дней разрушительной битвы с сексуальной неудовлетворенностью, временами граничащей с настоящей физической болью.

В четырнадцать лет я впервые знакомилась с собственной сексуальностью. Это было первое беспредельное удовольствие, которое мне довелось испытать. Еда съедается, книжки заканчиваются, грампластинки стираются, одежда разваливается на части, телевидение работает только до часу ночи, но мастурбация никогда не подводит: закрываешься в комнате и кончаешь снова и снова, думая о ком угодно – без остановки, лишь с перерывами на освежающий сон и небольшой перекус для поддержания сил.

Буквально на долю секунды ты исчезаешь из этого мира и улетаешь куда-то за пределы пространства, времени и мысли. Вне отсчета часов, выше солнца, до появления слов. Где нет ничего, кроме белого света и чистой радости. Даже то, что я люблю больше всего на свете – Рик Мейолл в роли лорда Флэшхарта в «Блэкаддере», – не сравнится с этой секундой, когда исчезает гложущий тебя голод.

Сперва моим верным союзником в этом деле была обычная щетка для волос. Днем я ею причесывалась – пока не обрезала челку кухонными ножницами. А по ночам ее ручка превращалась в инструмент для безотказного и нескончаемого сексуального удовольствия для отдельно взятой меня. В этом смысле она была как Брюс Уэйн и Бэтмен. Брюс Мастурбатор. Многозадачность. Две разные жизни внутри одной вещи. Скрытность и маскировка. О, дивная старая щетка. И Готэм никогда не узнает.

И все-таки щетка – хотя и нежно любимая, в плохом смысле слова – была не идеальна. Уже через пару недель стало ясно, что она узковата и чуть-чуть островата, и хотя ее можно было использовать также и по назначению – любовно причесывать кустик лобковых волос, чтобы он получился приглаженным и нарядным, словно мы собираемся на свадьбу, – этот плюс все же не перекрывал остальные минусы.

К счастью, примерно в то время я решила, что пора разбираться с пахучими потеющими подмышками, и стащила в аптеке шариковый дезодорант «Мам». Уже в автобусе по дороге домой до меня вдруг дошло, что флакон сделан в форме – поразительно, вопиюще и очень кстати – радостно возбужденного, восхитительно толстого члена с розовой крышечкой в форме купола и характерным изгибом бутылочки, наводящим на мысли, что правда о наиболее популярном среди британских девчонок-подростков в конце 1980-х дезодоранте скрывалась у всех на виду: «Проктер энд Гэмбл» снабжали юных девиц фаллоимитаторами «для начинающих» по цене 79 пенсов за штуку.

Они знали об этом? Конечно, знали. Знали и вроде как потешались над нами. Это был такой тонкий садизм. Иначе как объяснить, что они назвали «Мамой» дезодорант, которым миллионы девчонок удовлетворяли себя до потери сознания? Издевательство как оно есть. Испытание на прочность: до какой степени ты озабочена. Ты настолько отчаялась, что готова заняться сексом с собственной мамой? На что у меня был простой однозначный ответ – предварительно запершись в спальне и устроившись на полу:

– Да.

Но я все-таки не выходила за рамки. Я никогда не купила бы (не украла бы в магазине) голубой или зеленый «Мам». Это было бы все равно что сношаться со смурфиком или инопланетным пришельцем. Для маниакального онаниста я была очень ванильной, на самом деле. Я три года хранила верность моей «Маме». Сколько людей могут сказать то же самое о себе?

Так что да. Девять дней. В тот день было жарко, я надела сарафан и случайно сама себя совратила. Я дала себе слово, что это будет практически невинная – и очень непродолжительная – интимная ласка, но меня занесло, и все закончилось полноценным дрочиловом, виноватым и жестким, под яркие воспоминания об обезьянах, занимавшихся сексом в одном из фильмов Дэвида Аттенборо.

Я знала, что не стоит даже пытаться объяснять что-то Иисусу. Я не выполнила свою часть договора. Поэтому я обратилась к нему напрямую, сухо и деловито:

«Иисус, извини, что я зря потратила твое время. Как я понимаю, наш уговор отменяется. Это значит, что ты мне ничем не обязан, и я буду сама разбираться, как спасти семью от нищеты. Теперь я снова в тебя не верю. Ты ничего не теряешь. Каждый останется при своем. Извини еще раз. Береги себя. До свидания. Аминь».

И я с сожалением убила Иисуса у себя в голове так же, как воскресила его для себя девять дней назад на Исткрофт-роуд.

И тогда у меня родился новый план для защиты семьи: встать на страже.

– Что ты тут делаешь? – хмурится мама, выходя в коридор.

Начались летние каникулы. Все радостно носятся колбасой. И только я снова сижу на нижней ступеньке лестницы, ем хлопья с молоком.

– Просто… сижу! – говорю. – Тут хорошая энергетика.

Мама смотрит на меня. Что-то со мной происходит, это понятно – и было понятно уже давно, – но с другой стороны, я просто сижу на лестнице. В принципе, ничего страшного в этом нет, и матери пятерых детей следует расставлять приоритеты, чтобы не загнуться от истощения.

– Не надо… – начинает она, но не успевает договорить. Из гостиной доносится плач кого-то из близнецов. Ее внимание тут же переключается. – Ты тут это…

Она идет к мелкому.

Мой план таков: все плохие новости приходят в плотных коричневатых конвертах. Я знаю по своему опыту. Поэтому каждое утро я жду почтальона, чтобы перехватить почту и посмотреть, нет ли там официального письма от Вулверхэмптонского городского совета. Это будет поистине роковое письмо: нам сообщат, что к ним «поступили сведения» о нашей семье и что нам отменяют пособие.

И вот что я думаю сделать: когда придет это письмо, я его просто сожгу. Потом сожгу и второе письмо. И третье, и четвертое… Я буду жечь письма – одно за другим, – пока не придумаю что-то получше. А я непременно придумаю что-то получше, если смогу выиграть время. Скажем, до сентября. К сентябрю я буду гораздо умнее себя теперешней. К сентябрю я уж точно соображу, как спасти семью от неминуемой гибели.

Моя вахта у двери в прихожей не осталась незамеченной братьями, поскольку теперь а) я не участвую в их игрищах, и б) им приходится переступать через меня, чтобы подняться наверх в туалет.

– Поиграй с нами, Джоанна, – просит Люпен на третий день летних каникул, свисая с перил, куда он забрался на манер Человека-паука.

– Слезь с перил, недоумок, – говорит ему Крисси, пробираясь наверх и стараясь меня отпихнуть.

Но я не двигаюсь с места. Я, как Грейфрайерс Бобби, охраняю могилу хозяина. Я спасу эту семью.

Это самое тухлое лето за всю мою жизнь. В прошлом году в первый день летних каникул мы залили весь сад из шланга: нижние ветки орешника отражались в коричневом земляном супе. Как будто у нас тут тропическое болото. Мы прыгали в это болото из окна кухни – вода доходила Люпену до колен – и промокли до нитки. А потом мы залезли на дерево, и сосали кубики замороженной «Рибены», и пели «По кругу» группы «Beach Boys» пронзительными высокими голосами, пока соседи не повысовывались из окон и не стали орать, чтобы мы, на хрен, заткнулись. Нам было весело.

А это лето… Да, это лето уже безнадежно испорчено. Я не могу потеряться в самозабвенных ребяческих играх – боюсь пропустить скрежет крышки почтового ящика. Я сижу где-то на краешке всякой игры, не включаясь в нее целиком, постоянно дергаюсь и срываюсь к двери – потом возвращаюсь, временно успокоившись, но заранее опасаясь следующей доставки почты. Днем мне приходится постоянно держаться настороже.

А по ночам я никак не могу заснуть, лежу рядом с Люпеном, тихонько сопящим у меня под боком, и раз за разом проигрываю в голове тот кошмарный момент, когда письма будет уже невозможно остановить, и родители узнают правду, повернутся ко мне – сломленной, оцепеневшей от ужаса – и скажут:

– Джоанна, что ты наделала? Что ты сделала с нами, Джоанна?

Что я наделала? И что делать теперь, чтобы это исправить?

На самом деле мне кажется, я потихоньку схожу с ума. Я считаю себя предательницей. Я предала свою семью. Мне физически плохо и страшно от мысли, что из-за меня наша и так-то весьма небогатая и неустойчивая семья – с бледным призраком вместо мамы и папой, непризнанной рок-звездой, – окончательно скатится в нищету и погибнет. У меня кипит мозг. Кровь бурлит адреналином. Его слишком много – я в нем тону, меня от него мутит. У меня постоянное ощущение, что Апокалипсис вот-вот постучит в нашу дверь, буквально через полминуты.

Эти адреналиновые приливы только усугубляют буйство гормонов – вот такое печальное, сумрачное созревание. Точно так же, как тестостерон и эстроген создавали новые нейронные связи, когда мне было двенадцать, теперь, в четырнадцать лет, адреналин выжигает еще одну сеть – еще одну карту – эстакады, летящие над, и тоннели, идущие под уже существующими дорожками, – потайные укрытия, куда можно забиться испуганным мыслям, и скоростные отрезки, где мысли будут перемещаться еще быстрее. Все быстрее и быстрее. Подгоняемые страхом, мои мысли несутся вскачь – лихорадочным, спотыкающимся галопом, – и, кажется, не остановятся никогда. Иногда я боюсь, что они меня просто затопчут.

Я сижу вместе со всеми в гостиной, слушаю, как родители обсуждают разнообразные планы на будущее – поменять заднюю дверь, съездить к папиным братьям в Уэльс, – и думаю: «Когда придет это письмо в плотном коричневатом конверте, у нас уже ничего не получится. Мы переедем в ночлежку и будем жарить крыс на огарке свечи, и все это из-за меня».

Из-за адреналина я становлюсь дерганой и беспокойной. Вечно сжимаю кулаки. Скриплю зубами во сне.

Даже теперь, по прошествии стольких лет, я всегда безошибочно узнаю тех, кому в юности довелось пережить эти приступы страха, – других таких же, как я, детей, выросших в нестабильных условиях, когда кажется, что земля рушится под ногами и тебе не на что опереться. Эти дети сидят в темноте, и не могут уснуть, и представляют себе пожар, в котором горит вся семья, и надо решить – надо решить – надо решить, – кого первым спасать из огня и от будущего. Дети, выросшие на кортизоле. Дети, которые думают слишком быстро.

«Наверное, так себя чувствует человек, укушенный радиоактивным пауком», – угрюмо размышляю я на второй месяц своего внутреннего раздрая. У меня ощущение, что я становлюсь насекомым. С блестящими черными глазами. Из-за адреналина у меня постоянно расширены зрачки, как у закоренелого наркомана.

Я кое-что рассказала Крисси – о моих неуправляемых страхах, – и он советует мне почитать «Превращение» Кафки (Bantam Classics, 1972). Я читаю две первые главы, и мне становится так жутко, что я выношу книгу на лестницу, лишь бы не держать ее в комнате. Меня пугает сама мысль о возможности превращения во что-то другое.

Безусловно, такие страдания не должны пройти даром. Наверняка кто-то ведет подсчет всех разов, когда мое сердце едва не выпрыгивает из груди, словно бьющиеся в судорогах часы, – когда я тону в море адреналина, не говоря никому ни слова. Я усвою урок, преподанный мне страхом: когда мне будет плохо, я никому ничего не скажу. Никогда не признаюсь в своей слабости. Такие признания ничего не дают. От них становится еще хуже.

Лучше не говорить людям, что тебе плохо. Взросление означает способность хранить секреты и делать вид, что все прекрасно.

В конце концов я иду за ответом туда, где всегда можно найти информацию о чем-нибудь непонятном, волнующем или пугающем: в библиотеку. Ответ должен быть там – среди двадцати тысяч книг, спокойно ждущих на полках. Я сижу на полу в секции медицины. Ответ дает пятая из просмотренных мною книг: мое состояние называется «тревожность».

Я удивлена. «Тревожность» это когда ты сидишь весь на нервах, потому что молочник опаздывает с доставкой. Я-то думала, что «тревожность» связана с переживаниями, что ты пропустила первые пару минут «Наблюдателя», или с предвкушением подарков на Рождество.

Но как выяснилось, существует множество видов тревожности. Часа через два перекрестные ссылки выводят меня на объемистый том под названием «Мужество быть» авторства немецкого философа и теолога Пауля Тиллиха.

Тиллих делит тревожность на три категории: «онтическая, или сущностная тревожность», связана со страхом смерти или со страхом перед судьбой. «Моральная тревожность, или тревожность осуждения», проистекает из чувства вины за свое бытие и поступки. «Духовная тревожность» это страх пустоты и отсутствия смысла в жизни.

Идентифицировав свою тревожность как преимущественно «моральную» с небольшой примесью «онтической», я листаю «Мужество быть» в надежде найти рецепт исцеления от этих кошмарных недугов. В самом конце Тиллих делает вывод: бороться с тревожностью невозможно, ее надо просто принять. «Это часть человеческого бытия», – говорит он совершенно спокойно.

Прислонившись спиной к книжному стеллажу, я размышляю о рекомендации Тиллиха. Принять эту тревожность как часть бытия – на всю жизнь. Вечно кипеть в этом ртутном наэлектризованном супе, когда нервы звенят, словно крошечный колокольчик над дверью вмиг опустевшего магазина, буквально через минуту после ядерного взрыва, когда все лежат мертвыми и только я еще стою.

«Дело в том, – говорю я Паулю Тиллиху у себя в голове, – дело в том, Пауль, что вообще-то моя тревожность не онтическая, не моральная и не духовная».

Я смотрю на него.

«На самом деле все проще, Пауль. Мне нужны деньги».

Пауль Тиллих кивает.

Будь я богатой, меня бы вообще ничего не тревожило.

Все очень просто. Мне нужны деньги.

4

Есть несколько способов, как четырнадцатилетней девчонке заработать достаточно денег, чтобы содержать семью из семи человек:

Так что да.

Уборщицей я проработала ровно полдня – по объявлению в «AdNews». Они искали приходящую уборщицу в большой дом на Пенн-роуд, раз в неделю, по субботам. Я надела свою лучшую шляпу, привязала собаку у них во дворе и постучалась в дверь.

Я три часа драила кухню, ванную и коридор, выложенный черно-белой напольной плиткой. Хозяйка вручила мне старую зубную щетку и велела очистить краны от геологических отложений. Мне пришлось отмывать с хлоркой мусорные контейнеры во дворе. Чаинки из разорвавшихся чайных пакетиков липли к моим рукам, и в их узорах я прочитала свое ближайшее будущее: благоухать, как помойное ведро.

Уже в самом конце хозяйка спросила, сколько мне лет, и когда я сказала, что мне четырнадцать, она заявила, что не возьмет меня на работу, потому что это противозаконно; дала мне десятку, и я ушла. Наверняка она с самого начала подозревала, что я несовершеннолетняя, но не стала посвящать меня во все тонкости трудового законодательства, пока я не вычищу ее мусорные контейнеры.

В американских фильмах дети, остро нуждающиеся в деньгах, делают лимонад и продают его на улице рядом с домом изнывающим от жажды прохожим.

Я попробовала обсудить это с Крисси. Он посмотрел на меня, потом – в окно, на нашу унылую улицу.

– У нас нет лимонов, – наконец сказал он.

– Если Бог не дал тебе лимонов, делай не-лимонад, – бодро ответила я.

Я не продавала домашний лимонад на улице в то тревожное лето 1990-го.

Мы все собрались в гостиной перед телевизором. Ждем начала «Коронной фразы», и я как бы невзначай завожу разговор о трудностях трудоустройства для девочки подросткового возраста.

– Устройся на почту разносить газеты, – говорит мама. – Я разносила газеты. Копила себе на проигрыватель. Собственно, так я купила все записи «Rolling Stones».

У мамы есть первые семь альбомов «Rolling Stones». Они хранятся отдельно от папиных пластинок. Других рок-групп мама не признает. Иногда она ставит «Нельзя всегда получать то, что хочешь», когда подметает на кухне, и подпевает им, яростно и сердито.

– Ты всегда любила разбитной рок-н-ролл, – говорит папа, хватая маму за бедро, высоко-высоко, где такая игривость уже отдает откровенной похабщиной. Мама тоже хватает папу за бедро. Они смотрят друг на друга влюбленными, совершенно бесстыжими глазами, и вид у обоих донельзя глупый. Я громко откашливаюсь.

Родители прекращают домогаться друг друга у нас на глазах и опять оборачиваются ко мне.

– Если хочешь устроиться почтальоном, тут есть одна хитрость, – говорит папа со знанием дела. – Надо, чтобы тебя взяли на последний квартал. С октября по декабрь. Проработаешь три месяца, срубишь хорошие чаевые на Рождество, а в новом году, когда грянет самая холодрыга и хмарь, ты уже все – отстрелялась. В общем, ты поняла.

К несчастью, когда я на следующий день прибегаю на почту – чтобы воплотить в жизнь этот блестящий план, – выясняется, что эту хитрость знает не только мой папа: лист ожидания на вакансию почтальона заполнен до следующей весны.

– Если только ты не захочешь взять Уордсли, – говорят мне на почте с явным сомнением.

Уордсли – самый опасный квартал во всем городе. Три серые многоэтажки посреди пустыря, похожие на вилку с тремя штырьками, которая ждет, когда ее вставят обратно в розетку и эта мертвая зона опять подключится к жизни.

Ходят слухи, что в Уордсли кого-то распяли – натурально, приколотили руки бедняги гвоздями к доске и бросили его на заднем дворе городской больницы. Это то, что мы «знаем» о Вулверхэмптоне – точно так же, как «знаем», что человек по прозвищу Ковбой, который разгуливает по центру одетый ковбоем, приехал к нам из Америки; и что бородатый бомжара, живущий в палатке на круговом перекрестке на Пенн-роуд, так плотно там окопался, что городской совет распорядился подвести электричество к его палатке, чтобы человек мог смотреть телевизор и завести себе холодильник.

Вулверхэмптон – неожиданно интересное место для жизни, если знаешь, куда смотреть.

Лето проходит, а я все еще думаю, как бы мне разбогатеть. Торговлю кулонами со «счастливым четырехлистным клевером» пришлось свернуть, когда один из соседских детишек, купивших у меня амулет – это кусочек картона с четырехлистным клевером, приклеенным прозрачным скотчем, – решил его разобрать и обнаружил, что я взяла обыкновенный трехлистный клевер и припупырила к нему дополнительный лист. Мне пришлось вернуть деньги всем (шести) покупателям.

А потом в один невероятно прекрасный день в «Express & Star» появляется объявление: «Требуются дети – юные актеры для осенней постановки «Энни» в Городском драматическом театре».

Здесь прекрасно буквально все: это не только вакансия специально для детей – такое я вижу впервые, если не считать репродукций викторианских газет с объявлениями о поиске смышленых рукастых девчонок для работы в прядильных цехах, – но и вакансия прямо-таки для меня, поскольку я знаю мюзикл «Энни» практически наизусть.

Я беру газету и иду в сад.

Братья заняты нашим последним проектом – улиточной фермой. Это старый противень с высокими стенками, наполненный травой, землей и маргаритками, где живут наши улитки. У нас их больше тридцати, самых разных размеров. Мы отличаем их друг от друга. У каждой – свой уникальный характер. Каждая названа в честь одного из наших героев.

– Это Архимед, – говорит Люпен об улитке, которую он купает в старой жестянке из-под табака, наполненной водой. – Он мудрый советчик.

Архимед весь какой-то размокший и вялый. Видимо, он лежит в «ванне» уже давно.

Крисси тем временем готовит ножницы.

– Вы в жизни не угадаете, что тут написано, – говорю я, размахивая газетой.

Крисси хмурится:

– У меня операция в самом разгаре, а ты орешь под руку.

– Лесбиянка Дэннис и Герцогиня Йоркская болеют, – говорит Люпен, указав на двух улиток на дощечке.

– У них сцепленный рак, – говорит Крисси.

Я подхожу посмотреть. Похоже, у Лесбиянки Дэннис и Герцогини Йоркской и вправду «сцепленный рак» – они сцепились друг с другом, соединившись двумя непонятными белыми трубками. Крисси подцепляет их ножницами, эти трубки.

– Они уже были такими, когда мы пришли, – говорит Люпен. – Они так сидят три часа. Мы наблюдали.

Крисси закатывает рукава.

– Они не могут расцепиться! – говорит Люпен. – Они застряли!

– Тише, Люпен, – говорит Крисси. – У меня самый ответственный момент.

Он разрезает белые трубки. Улитки корчатся – довольно яростно для улиток – и прячутся в домики, испуская сердитые пенистые пузыри. Мы все облегченно вздыхаем.

– Они свободны! Улитки наверняка рады, – говорит Люпен и переносит их на ветку сирени, где много цветов. – Чтобы быстрее выздоравливали.

– Ну, что там у тебя? – говорит Люпен, деловито вытирая ножницы о штаны.

Улитки по-прежнему испускают агонизирующую пену.

– В городском драматическом ставят «Энни»! – говорю я, размахивая газетой. – Мы уже знаем все реплики! Лучше нас в Вулверхэмптоне «Энни» не знает никто! Нам обязательно надо пойти на прослушивание! Вы с Люпеном сыграете бедных сироток в приюте!

Крисси пристально смотрит на меня.

– Вы сыграете бедных сироток? – переспрашивает он. – Вы? А кого собираешься играть ты?

– Ну…

Выдержав паузу, я говорю:

– Энни.

Крисси рыдает от смеха. Я прямо чувствую, как звуковая волна его смеха разбивается о мое круглое щекастое лицо. О мою тушку – массивную, как у игрока в американский футбол. О мамин лифчик у меня под футболкой – он мне великоват, и пришлось немного его ушить обметочным швом («Шитье для девочек», 1979). Крисси не верит, что я сумею сыграть заморенную голодом, но неунывающую восьмилетнюю американскую сироту во времена Великой депрессии.

– Энни, – повторяю я твердым голосом.

– Мэнни, – говорит Крисси. – К едрене фене.

Но я знаю, что втайне Крисси сам хочет сыграть Энни. Вот поэтому он и смеется.

Все утро мы репетируем «Энни» в саду. Удивительно, но Крисси – тоже, хотя он уже такой взрослый. Он не только отлично справляется с ролью Пеппера, но и читает все реплики мисс Ханниган. Из него получается очень даже убедительная мисс Ханниган. В который раз я горжусь старшим братом. Мы репетируем как одержимые. Я твердо намерена поучаствовать в этом спектакле. Мы будем лучшей компанией сироток из всех возможных претендентов.

Мы делаем небольшой перерыв на обед – крекеры с сыром, которые мы едим, сидя на дереве, словно стайка взлохмаченных толстых птиц.

Потом мы еще репетируем до четырех пополудни, и я звоню в городской драматический театр.

Братья стоят рядом, слушают.

– Добрый день. Я звоню по поводу прослушивания на «Энни», – говорю я своим самым вежливым, самым аристократичным голосом, которым общалась с дяденькой, порывавшимся зарубить Бьянку топором. Это мой голос для «взаимодействия с людьми». Я надеваю его, словно шляпу в церковь, когда говорю с посторонними. – Нас пятеро. Целая труппа! Труппа Морриганов! От новорожденных до пятнадцатилетних! И с нами не нужно много репетировать – мы уже знаем все-все слова.

Я не буду рассказывать, как тетенька из театра сказала, что для участия в спектакле нужно предоставить сертификат о трехлетнем как минимум обучении в танцевальной студии, а также иметь большой опыт любительских постановок, и в этом смысле наша семейная труппа – никакая не труппа, а просто компания толстых, явно тронутых на голову детей, в связи с чем нам предлагается идти лесом.

– Могу вас уверить, что у нас большой опыт в любительстве, – говорю я, когда она упоминает «любительский опыт».

Она не смеется. Никто не смеется над моими шутками. Когда Билл Мюррей говорит что-то подобное, все рыдают от смеха. Жаль, что я не Билл Мюррей. Мне бы очень хотелось им стать. Я надеюсь, что во всех книжках об эволюции, которые я прочитала, все неправда, и я когда-нибудь эволюционирую в Билла Мюррея. Такой у меня план, один из трех.

Я кладу трубку на место и смотрю на братьев. Братья смотрят на меня.

– Вы же помните, что Энни сказала по поводу завтра: «Завтра будет лучше, чем вчера!» – говорю я.

– Я же тебе говорил, что это бред, – бормочет Крисси, снимая парик мисс Ханниган.

На следующий день Крисси приходится признать, что Лесбиянка Дэннис и Герцогиня Йоркская сдохли. Они лежат ссохшиеся внутри своих раковин и не реагируют на внешние раздражители, а именно – на тычки палочками и булавками.

Когда становится ясно, что Герцогиня Йоркская безнадежно мертва, Крисси протыкает ее иголкой насквозь. Он проделывает все спокойно, без суеты – он у нас главный хирург по улиткам, и ему нужно вести медицинские исследования.

Похоронив их обеих, мы еще раз спели «Завтра», и Люпен заплакал.

Но как сказала Марии мать-настоятельница в «Звуках музыки», если Господь закрывает дверь, он открывает окно. Две недели спустя в той же «Express & Star» – нашем единственном портале в большой мир – напечатано объявление.

Под заголовком «Ищем юных Вордсвортов!» сообщается о поэтическом конкурсе для «подающих надежды юных поэтов Мидлендса». Стихотворение на тему «Дружба». Победитель получит чек на 250 фунтов, его стихотворение напечатают в «Express & Star», и у него будет возможность прочесть свое произведение в «Выходных в Мидлендсе» – выходящей по пятницам местной телепрограмме, которую в Западном Мидлендсе смотрят все.

– Тебе надо бы поучаствовать в этом конкурсе, Джоанна, – говорит мама, пока я ем рагу из картошки с тушенкой.

При моей новой скрытности, порожденной тревожностью, я не говорю маме, что уже сочинила две трети стихотворения. Сейчас я стараюсь хранить все в секрете, пытаюсь исправить большую – фатальную, можно сказать, – оплошность, когда я выдала важную тайну, которую точно не стоило выдавать. Собственно, так происходит взросление. Ты обретаешь умение хранить секреты.

Но последние пару дней я потихоньку удвоила усилия по спасению семьи: сидя на страже в прихожей с семи утра до полудня, чтоб погибель не явилась к нам в дом, прячась в плотном коричневатом конверте, я сочиняю стихи. Я исписала уже полблокнота. Не поленилась и сосчитала слова: я написала больше 2200 слов для этого конкурсного стихотворения. Даже смогла срифмовать «подружиться» с «угостить чипсой». Как мне кажется, очень даже эпично.

Если кто-то в Западном Мидлендсе получит приз в поэтическом конкурсе в этом году, то только я. Только я и никто другой. Я получу эти 250 фунтов.

И да. Это я! Я победила. Приходит письмо, все скачут от радости, и мама тут же начинает переживать о том, что я надену на телевидение: «Наденешь папины джинсы, для своих старых ты слишком толстая», – и папа звонит дяде Джиму, просит взаймы сорок фунтов на бензин, «чтоб отвезти нашу девочку в Бирмингем», и покупает бензин на десятку, а оставшиеся тридцать фунтов идут на новые башмаки для Люпена и рыбу с картофелем фри для всех, чтобы отпраздновать радостное событие. Что вполне справедливо.

Всю неделю я нервничаю и дергаюсь. В пятницу я сижу в папиных джинах и смотрю на часы – только и делаю, что смотрю на часы, – и вот наконец на часах пять пополудни, и пора ехать в Бирмингем, с моим стихотворением в папке, подписанной «Джоанна: СТИХОТВОРЕНИЕ».

На подъеме на Брирли-Хилл папа выключает магнитофон, обрубая «Братьев по оружию», и показывает на тихую, освещенную уличными фонарями долину внизу. Пустые заброшенные заводы, извилистые ленты жилых кварталов.

– Когда я был маленьким, мы поднимались на холм, и все это… – Широким жестом он охватывает всю долину. – Все полыхало огнем. Сталелитейные заводы, кузнечные цеха. Керамические заводы. Вся долина светилась – фонтаны искр высотой в полсотни футов. Огонь не гас никогда. Это было похоже на ад. Мордор. Собственно, это и был «Властелин колец». Толкин – он тоже здешний. По сути, он написал о том, как промышленная революция превратила Мидлендс из Хоббитона в Мордор.

Папа рассказывал, что после смены ребята из шахт и горячих цехов шли прямиком в паб и выпивали по четырнадцать пинт зараз.

– И никто не пьянел. Просто они возмещали потерю жидкости. Вот как люди потели, прикинь.

Было много калек. Кто без ноги, кто без руки. А кто-то и вовсе не возвращался со смены. Это был тяжкий труд – бесчеловечный, – мясорубка из механизмов, огня и взрывов перемалывала людей только так.

Каждый раз, когда папа рассказывал о работе своего отца и друзей своего отца, он говорил так, словно сам был не уверен, плохо это или хорошо, что люди уже не стоят, обливаясь трудовым потом, посреди адского пламени.

Как и у многих наших знакомых, у него было двойственное отношение к промышленному спаду в Британии. Как мне кажется, это чем-то похоже на смерть очень суровой и очень психованной матери. Да, она психовала, ругалась и частенько тебя лупила. И все-таки у тебя была мама. Каждому нужна мама. Наверное.

– Для ребят из рабочего класса, если им хочется выбраться из этой дыры, есть один путь: стать футболистом, боксером или рок-звездой, – говорит папа. – Это единственный выход. Как ты понимаешь, я решил стать рок-звездой.

Тут он делает паузу, видимо, размышляя о том, как сложилась – а вернее, пока не сложилась – его музыкальная карьера.

– Но ты, – продолжает он, – ты будешь поэтом, писателем.

– Я сочинила всего одно стихотворение, пап.

– Если ты сочинила одно хорошее стихотворение, то сочинишь что угодно, – твердо говорит он. – Если будешь практиковаться, понемногу, но каждый день, то набьешь руку и сможешь запросто написать тысячу слов… я не знаю… об электрической лампочке. Или о моей заднице.

– О твоей заднице.

– Или о твоей заднице. Ты нашла собственный выход, малышка! – говорит папа и бьет ладонью по рулю. – Собственный выход из этой выгребной ямы. Двести пятьдесят фунтов за одно, ептыть, стихотворение. Отлично сработано. Молодец.

Я жмурюсь от удовольствия – как бездомная кошка, которую кто-то погладил на улице.

В студии «Выходных в Мидлендсе» сплошной белый свет и деловитая суета. Когда попадаешь из тускло освещенного ленивого дома в такой… гудящий улей… это как-то обескураживает. Все вокруг модно одеты, в новеньких туфлях и производят впечатление людей, которые не задерживают оплату счетов, ходят по ресторанам и занимаются сексом.