Текст книги "Стать Джоанной Морриган"

Для сравнения: я – толстая девочка в черной блузке и черном официантском фраке, держу за руку радостного шестилетнего мальчишку с тигриным хвостом и ушами, который смотрит на ковыляющего голубя и громко кричит:

– ОРЛЫ ПРИЛЕТЕЛИ!

Включается музыка – первая песня на второй стороне «Bummed», – и все отворачиваются от меня. Кое-кто ухмыляется. Но мне плевать. Я занимаюсь регулярным добротным сексом со щеткой для волос, и я – внебрачная дочь внебрачного сына Брендана Биэна. Они еще пожалеют о том, что смеялись надо мной. Когда-нибудь.

– Добрый день, – говорит человек за прилавком. У него сальные черные волосы и футболка с эмблемой «Sepultura». Глядя на эту футболку, сразу можно понять, что носящий ее человек убивает и поедает женщин.

– Просто смотрю! – бодро сообщаю я и с деловым видом подхожу к первому попавшемуся на глаза стеллажу.

Группы и исполнители на букву «М». Я смотрю на обложки пластинок как бы со знанием дела – я очень надеюсь, что со стороны это смотрится именно так, – и пытаюсь понять, какие группы мне могут понравиться, если судить исключительно по оформлению альбомов. Моррисси. «Да здравствует ненависть». Как-то оно мрачновато. «Mega City Four». Пирсинг. В носу. Это же больно. Интересно, летят ли сопли из дырки, когда человек сморкается.

Люпен хватает альбом Вана Моррисона, вертит в руках и роняет на пол.

– Ищете что-то конкретное? – сердито спрашивает человек за прилавком. Кто-то из посетителей вновь оборачивается ко мне. Может, попробовать снова прибегнуть к джазу?

Я говорю:

– «Эскалатор за холмом» Карлы Бли.

Это худшая запись из папиной коллекции: экспериментальный двойной альбом, джаз-опера в свободном формате. Каждый раз, когда папа – в изрядном подпитии – включает этот кошмар, мы все бежим прочь из гостиной. Даже папа не может слушать его более получаса, не начиная стонать, как от боли. Он реально мычит.

– Это редкая запись. Наверное, у вас ее нет, – говорю я с сожалением. Обескураживай собеседника джазом.

– Это джаз, – любезно поясняю я.

– «Johnny Hates Jazz»? – говорит продавец очень громко. – Нет, у нас не бывает «Johnny Hates Jazz».

– Нет. – Я потихоньку впадаю в панику. – Не «Johnny Hates Jazz».

Даже я знаю, что «Johnny Hates Jazz» – это полный отстой. Их слушают недалекие барышни с перманентной завивкой. Войти в этот магазин и спросить о «Johnny Hates Jazz» значит сразу подписать себе смертный приговор.

Но уже слишком поздно – посетители начинают хихикать.

– Нет, не «Johnny Hates Jazz». Карла Бли, – говорю я в отчаянии. – Это джаз-опера. Ладно, хрен с ней. Поищу в другом месте.

Я собираюсь на выход, но Люпен держит в руках журнал.

Я пытаюсь его отобрать и положить на место.

Бумага рвется. Я смотрю на испорченный журнал, обмирая от ужаса. Если этот сердитый фанат «Sepultura» заставит меня за него заплатить… У меня нет денег. И что теперь? Он затащит меня в подсобку и примется убивать и поедать, раз за разом, пока я все-таки не заплачу?

– Это бесплатный журнал. – Продавец машет рукой, мол, идите уже восвояси. – Он бесплатный. Его можно взять просто так.

– Пойдем, Люпен, – говорю я со всем достоинством, на какое способна, и открываю дверь. – Пойдем скорее. А то Александр Вулкотт, наверное, уже нас заждался.

Парень, стоящий у ближайшего к двери стеллажа, наклоняется и поднимает что-то с пола.

– Ваш сын потерял хвост, – говорит он и вручает мне тигриный хвост Люпена.

Опять этот «сын». Господи. Он НЕ МОЙ СЫН. Я ВООБЩЕ ЕЩЕ ЦЕЛКА. Хотя по вполне очевидным причинам я не говорю этого вслух.

В автобусе по дороге домой Люпен, словно в оцепенении, смотрит в окно, а я листаю рваный журнал, который мы взяли в магазине. Это бесплатный ежемесячный музыкальный журнал под названием «Making Music». На обложке написано, что пытливый читатель найдет внутри подробнейший репортаж о гастрольном турне «Del Amitri», прочтет интервью с Миджем Юром и побывает в лос-анджелесской студии легендарного сессионного басиста Пино Палладино. Кажется, я нашла содержимое папиной головы в напечатанном виде. Хотя я читаю практически все – вплоть до состава на упаковках бисквитных рулетов с земляничным джемом, – даже я не могу прочитать этот бред.

Но на четвертой странице есть колонка некоего Дж. Артура Рэнка, где собрана «полная ерунда от нашей братии музыкальных обозревателей». Возмущенные читатели присылают в журнал цитаты из различных музыкальных изданий, которые показались им слишком претенциозными или попросту идиотскими.

Крейг Эмметт из «Melody Maker» пишет о новом альбоме «The Touch»: «Это звук, с которым взрывается Бог – очень медленно. И обломки летят в лицо Сальвадора Дали».

Иэн Уилкинсон из «Disc & Music Echo» хвалит альбом «Sore Throat»: «…буквально в одночасье ребята эволюционировали из невнятных музыкальных амеб в мощных звуковых дельфинов».

Дэвид Стаббс, снова из «Melody Maker», характеризует прогрессивный рок авангардной группы «Henry Cow» как «звук, вызывающий ассоциации с лосем, которого вытащили на сцену и отсасывают у него на глазах у почтеннейшей публики».

«Гнать в шею этих задротов, – подводит итог Дж. Артур Рэнк. – Кто вообще их пустил в музыкальную журналистику? Пусть идут подметать улицы».

Да, написано просто ужасно. Похоже, что музыкальная пресса это аналог Версаля, где утонченные декаденты, денди с кружевными манжетами сочиняют напыщенный бред о музыкантах-трудягах. Щеголи и позеры, паразиты на могучей спине благородного зверя по имени рок. Лодыри и пижоны, petit-maîtres[3]3
  Щеголи, пижоны, денди (фр.).


[Закрыть], ночные гуляки, несущие чушь, чьими стараниями мир становится только хуже. Мерзавцы, как они есть.

И я думаю: мне это нравится. Я тоже так могу. На хрена писать книжку о толстой девчонке с драконом? Лучше я сделаюсь музыкальным журналистом. Такой бред я могу генерировать, только в путь. Вообще без напряга. Это лучше, чем сочинять стихотворения о собаке или о своей заднице. Вот чего я ждала.

Вот моя дверь с надписью «Выход».

7

Через неделю, в Центральной библиотеке. Красивое викторианское здание, заставленное обшарпанными пластиковыми стеллажами, – теперь я здесь практически поселилась.

В аудиовизуальной библиотеке на втором этаже стоит длинный деревянный стол, на котором разложены газеты и журналы. Подходи и читай.

Раньше я всегда жалела дедулек, сидевших за общим столом и листавших «The Sun». Разглядывать сиськи на третьей странице, в публичной библиотеке! Что может быть печальнее?

«Эх, Эньюрин Бивен, – думала я, – ты бы видел, чем обернулась твоя борьба за социальное обеспечение!»

Но теперь я сама восседаю за этим столом, изучаю музыкальную периодику: «Melody Maker», «NME», «Disc & Music Echo» и «Sounds». Не читаю, а именно изучаю. Теперь это моя работа. Я провожу изыскания для своего будущего.

Со мной по-прежнему мой деловой партнер. Люпен, наряженный тигром, сидит за столом, читает книжки из детской секции. Иногда, когда у мамы нет сил возиться с близнецами, мне приходится брать их с собой – чтобы они «подышали воздухом».

Так что да, я сижу и читаю. Мне еще многое предстоит изучить. Как оказалось, после распада «Beatles» произошло столько всего. Не одни «Dire Straits» с Тиной Тернер. Я переписываю в блокнот названия групп: «The Smiths», «My Bloody Valentine», «Teenage Fanclub», «Primal Scream», «Pixies», «Stone Roses», «The Fall», «Pavement».

Восхитительные названия: новые, яркие. Как имена городов, где ты еще не бывал. Городов, населенных живыми людьми, до сих пор пишущими музыку. Есть одна студия звукозаписи под названием «Творение», и, похоже, все тамошние музыканты – разнузданные голосистые кельты, грубияны и дебоширы. В Камдене есть паб «Свои люди», где собирается вся музыкальная тусовка. В «Астории» работает бар имени Кита Муна, где музыканты и их друзья пьянствуют после концертов до часу ночи. До часу ночи!

И я тоже могу приобщиться к этим неведомым городам. Просто приехать и с кем-нибудь поговорить. Я могу там поселиться. Я себя чувствую Марко Поло, впервые услышавшим о Китае. Я знаю: мне надо туда. Я знаю, что это мое. Я нашла свое место, свой пункт назначения. Там меня ждут мои люди. В этих журналах описана моя жизнь, мое будущее.

Я пытаюсь приобщить Крисси к своему новому маниакальному увлечению музыкой – пусть он тоже узнает о моем Ньюфаундленде, о моей новонайденной земле. Я захожу к нему в комнату и плюхаюсь на кровать.

– Боже мой, новый сингл «Sonic Youth» это бомба! Ким Гордон косит под Карен Карпентер, но при мощном басовом запиле, как на ржавой раздолбанной бензопиле, словно она предвидит свою погибель.

– Кто такая Карен Карпентер? – спрашивает Крисси.

– Без понятия, – радостно отвечаю я.

– И что значит «басовый запил на раздолбанной бензопиле»? – продолжает расспрашивать меня Крисси.

– Не знаю, – говорю я. – Но звучит круто, скажи!

Но уже очень скоро я все узнаю. Я узнаю, как звучит ржавая басовая бензопила, – я уже заказала альбом. В Центральной библиотеке можно взять любой диск по двадцать центов за штуку. Не все есть в наличии, но их можно заказывать из других библиотек. Позавчера, когда папа пришел домой пьяный в дугу и свалился в отключке в прихожей, я выгребла у него из карманов всю мелочь и заказала десять альбомов – тех групп, которые настоятельно рекомендует журнал «Disc & Music Echo».

– Заказы приходят в течение шести или даже восьми недель, – говорит мне библиотекарша, с опаской глядя на бланк заказа, где записаны совершенно не библиотечные вещи вроде: «Jane’s Addiction: Ничто не стыдно», «Babes In Toyland: Машина для порева» и «Bongwater: В наркотических волнах», – в моей пухленькой детской руке.

– Ничего страшного, – говорю я. – У меня будет время их вообразить.

Она смотрит на меня странно.

Это моя новая фишка – представлять музыку по словам. Я лежу на кровати поверх покрывала и представляю себе, как будут звучать эти альбомы. Это немножко похоже на магию, на проекцию мыслей из вторых рук. В ожидании реальных альбомов я сочиняю их воображаемых двойников у себя в голове. Я смотрю на обложки альбомов и вывожу музыку из цветов и фигур – закатные вихри с «Небес или Лас-Вегаса» Cocteau Twins, сатанинская алая вышивка на «Ritual de lo Habitual» Jane’s Addiction – вдохновленная этими яркими образами, я вплетаю их, синестетически, в свои сексуальные фантазии – на фоне размытых лилово-синих полос «Шрама» Lush.

Уже ноябрь, на улице холодно и противно, и я прячусь от холода в библиотеке воображаемой музыки – с головой, полной вихрящихся красок, я смотрю на продрогшую луну за окном.

Стараясь не разбудить Люпена, спящего рядом.

Понятно, что нельзя вечно дрочить на коллекцию воображаемой музыки. Когда-нибудь тебе захочется ее услышать, и ты предпримешь какие-то действия.

Во всех музыкальных журналах постоянно упоминаются Джон Пил и его легендарные сейшны на Радио-Один, где выступают все эти группы: ночной клуб на радиоволнах, куда открыт вход для людей всех возрастов и в любом одеянии. Даже для толстой четырнадцатилетней девчонки в длинной «викторианской» ночнушке – когда все домочадцы давным-давно спят.

Ровно в полночь я подключаю к радиоприемнику огромные папины наушники, ложусь рядом с Люпеном – спящим – и пытаюсь найти Радио-Один по информации о настройках из «Radio Times». Переключаясь с одной станции на другую, я слышу знакомые кусочки из Кайли, и «Simply Red», и Глэдис Найт, но кручу ручку настройки дальше – я ищу других дроидов.

И наконец на частоте 97,2FM я слышу голос, говорящий с протяжным ливерпульским акцентом, что-то о «немалых усилиях, которые пришлось предпринять, чтобы выяснить даты гастролей «Jacob’s Mouse», стремительно набирающего популярность трио из Ипсуича».

Вот оно! Я стою на пороге! Это дядюшка Пил, о котором все говорят! Сейчас я впервые услышу контркультуру 1990-го! Здесь вся тусовка, вся настоящая жизнь!

Медленно и угрюмо, как ослик Иа-Иа, Пил перечисляет даты концертов и наконец объявляет следующего исполнителя.

– Сразу предупреждаю, это не легкая музычка для буржуазного обывателя, – говорит он и врубает песню.

Внезапный звуковой удар – через наушники – сразу дезориентирует. Жесткая, злая гитара, на которой играют как будто с единственной целью: повергнуть в ужас любого, кому еще не довелось испытать подобный акустический опыт, например прокатиться на трехколесном велосипеде под неисправной бетономешалкой, набитой умирающими детьми.

Потом вступает вокал. Человек – судя по голосу, одержимый всеми бесами сразу, – истошно вопит, предупреждая:

– Он уже около твоего дома! Он уже около твоего дома!

Я в жизни так не пугалась. Это уж точно не Тина Тернер с ее «Запотевшими окнами». Это радийное «Шоу Джона Пила» явно идет на каком-то особом диапазоне, на котором демоны переговариваются друг с другом, замышляя конец света. А голос в наушниках так и вопит:

– Он уже около твоего дома! Он уже около твоего дома!

Я выключаю приемник и снимаю наушники. Меня всю трясет. Господи боже. Мне надо попить. Встаю с кровати, иду к столу. Проходя мимо окна, выглядываю наружу, и там снаружи… стоит человек, около моего дома.

Просто стоит под фонарем на другой стороне улицы. Зловещий, как любой незнакомец в ночи. Зачем он здесь? Почему? ПОЧЕМУ? По ночам в нашем квартале никто не ходит. Это какая-то дьявольщина.

Заметив движение в моем окне, он поднимает голову. Лицо белое как полотно. Он смотрит прямо на меня. От страха мне кажется, что его лицо плавится, растекается, превращается в «Крик» Эдварда Мунка, который я видела в «Ключе к современному искусству начала двадцатого века» (Лурд Сирлот, Bateman, 1990).

С трудом подавив собственный крик, я забираюсь обратно в постель и прячу приемник под кучу одежды на полу – зарываю поглубже, а то вдруг он теперь заражен радиацией зла.

Я прижимаю к себе спящего Люпена – отчасти чтобы успокоиться, отчасти чтобы отдать его в жертву этому человеку с растекшимся белым лицом, если тот вдруг ворвется к нам в комнату.

Я еще слишком юная для контркультуры. Мне с ней не справиться. Если я переживу эту ночь, если не умру от страха – в чем я сейчас сомневаюсь, – завтра я вернусь к «Beatles». К моим милым «Битлам» с их мелодичными песнями о старой и новой любви. И останусь с ними уже навсегда. Никогда больше не стану пытаться слушать Джона Пила. Если музыкальному журналисту приходится слушать такое, это точно не для меня.

Уже потом, через несколько лет, я, разумеется, поняла, что никаких демонов нет: это был относительно мягкий спид-метал, а человек снаружи – просто человек, стоявший на остановке в ожидании пятьсот двенадцатого автобуса.

Но я уже обозначила свою позицию бунтующего подростка, и теперь поздно идти на попятную. Мое недавнее преображение – в качестве гота, отвергнутого другими готами, – не прошло незамеченным дома.

– Ты изменилась. Всегда ходишь в черном. Как будто в дом залетела толстая унылая ворона, – говорит мама, когда я спускаюсь к завтраку. – Толстая черная унылая ворона. Бьется в оконные стекла и не может выбраться наружу. Это, знаешь ли, угнетает. Почему бы тебе не надеть симпатичное платье, а то ходишь, как в трауре?

– Черный – мой внутренний цвет. Мы все черные изнутри, потому что там нет освещения, – говорю я.

Мама непонимающе смотрит и пожимает плечами.

Она вообще не понимает подобных шуток – когда я стараюсь выйти за рамки классических подростковых клише. Раньше я пыталась ей объяснять, в чем тут смысл, но мама лишь пожимала плечами и выдавала скучающе-пренебрежительное «О!», как, наверное, сделала бы королева, если бы кто-то упомянул в разговоре, раздуваясь от гордости: «Я сейчас заглянул в кошелек, там у меня двадцать фунтов». – «О!»

Мой макияж маме тоже не нравится.

– Однажды я чуть не выколола себе глаз щеточкой для туши, – говорит она, сердито глядя на мой тюбик с подводкой.

Мне не хочется ей говорить, что это не делает чести ей, а я здесь вообще ни при чем. С тем же успехом она могла бы сказать, что однажды она перепутала двери «к себе» и «от себя», и запретила бы мне пользоваться дверями, чтобы «они не предали и тебя тоже».

Разговоры на тему «Ты изменилась» происходят у нас постоянно, словно мы собираем коллекцию.

– Ты изменилась, – говорит мама, когда я надеваю короткую черную кружевную фату.

– Но это же хорошо, мама. Если бы я не менялась, я бы так и сидела у тебя в животе.

– Ты изменилась. – Когда я учусь танцевать мэдчестер под клип «Happy Mondays» в «Поп-топе».

– Время идет, все меняется.

– Ты изменилась. – Когда я отбеливаю усы в ванной.

– Да. Я решила, что мне не идет имидж инди-Гитлера.

Зато братьям нравится мой новый образ.

– Ты похожа на злую принцессу, – говорит Люпен с искренним восхищением, играя с моей черной фатой.

Злая принцесса. Мне это нравится. Во всяком случае, это лучше, чем прежний «изгой» или «ходячий пудинг».

Возможно, «злая принцесса» мне подойдет.

Следующей ночью я снова слушаю Джона Пила, как и положено злой принцессе. Во второй раз все уже не так страшно. Как с грозой: просто надо дождаться, когда она закончится и небо опять прояснится. Да, там много танцевальной музыки – Пилу нравится эйсид-хаус, который, как я решила, однозначно не для меня: у меня нет подходящих нарядов и нет знакомых с машиной, которые отвезли бы меня на рейв, так что в этом сезоне я пас. Я как те чопорные подростки в 1963-м, которые презрительно фыркали, послушав «Beatles»: «Не понимаю я этот грохот. Мне ближе честные радости скиффла».

Но иногда – совершенно внезапно – среди этого шума, который не для меня, возникает что-то невероятно прекрасное и очень ценное для меня в моем нынешнем состоянии. Совершенно волшебные песни. И тогда я нажимаю на кнопку «запись», чтобы сохранить их себе навсегда – минус первые семь секунд.

Эти кассеты хранились у меня много лет. «Mazzy Star». «The Sugarcubes». Африканский хайлайф – почти такой же хороший, как «Грейсленд» Пола Саймона, как я покровительственно обозначала его для себя и записывала с благой целью «проявить широту взглядов и вкусов», хотя, если честно, потом я всегда проматывала эти записи на ускоренной перемотке.

Но они здесь, на кассетах, всегда под рукой, если будут нужны, – и они мне нужны. Мне нужны эти новые краски, идеи и голоса на кассете, которую можно носить в кармане, как талисман. Точно так же, как книги, каждая из этих песен нужна мне как дверь с надписью «Выход». Как место, куда можно пойти.

Джон Пил – моя Всемирная новостная служба. Мой ночной клуб в небесах, где я встречаюсь с другими ребятами, такими же, как я. Они тоже сжимают в руках талисманы-кассеты и тоже ждут новостей: кто-то в Бостоне написал чумовую песню! В Токио! В Перте!

Пил открыл мне не только весь мир, но и Британию, которую я не знала. Он показал мне страну чудес, лежащую буквально в шести дюймах под мостовой. Контркультура. Андеграунд. Она всегда была здесь, эта волшебная страна, – как подземные реки, протекающие под Лондоном. И когда придет время и ты поймешь, что тебе надоело бродить на поверхностном уровне, и тебе совершенно некуда пойти, если передвигаться по горизонтали, можно остановиться прямо там, где стоишь, вытащить молоток из кармана, пробить в асфальте дыру и спуститься вниз. Вглубь.

Провалиться под землю, подобно Алисе, в ослепительный новый мир безумных Шляпников, самодурствующих Королев, говорящих загадками Садовых Сонь и непрестанных сражений, ведущихся с незапамятных времен. Панки ненавидят хиппи, моды ненавидят рокеров, рейверы ненавидят инди. Патти Смит изливает холодную ярость на Иисуса, первозданные крики «Primal Scream» взмывают выше солнца, и Айвор Катлер стоит с гармоникой на каменистом пустынном берегу и выдает сюрреалистичные гебридские баллады о девицах, давящих мед из пчел.

А иногда – словно в честь праздника – Пил ставит хиты. Когда я впервые услышала «Аз есмь воскресение» группы «Stone Roses», я танцевала в постели, лежа, в наушниках – руки раскинуты в стороны, – впервые испытывая настоящий восторг от того, что я родилась в зачахшем промышленном городке. В таких городах тоже есть жизнь, и там происходит такое, чего не может произойти где-нибудь в другом месте, – гордые дети из бедных семей делают музыку, вкладывая в нее столько страсти, ярости и накала, сколько никто другой просто не выдержит и не вместит в себя.

Я наконец поняла, что папа имеет в виду, когда говорит: «Я – внебрачный сын Брендана Биэна, и они все склонятся передо мной». Люди из рабочего класса делают все по-другому. По-своему. Я это слышу. Я вижу, что с нами все правильно. Мы не бедные недоразвитые существа, еще не успевшие эволюционировать в нечто иное: в людей, у которых есть деньги. Мы и есть нечто иное – именно такие, какие есть. У рабочего класса все делается иначе. Будущее за нами. Мы приводим в движение массовую культуру, точно так же, как раньше мы привели в действие промышленную революцию. Им останется прошлое, а нам достанется будущее. Их время вышло.

– ДЖОАННА! – раздраженно шипит Крисси со своей двухъярусной кровати.

Я снимаю наушники. Похоже, Крисси пытается до меня докричаться уже давно.

– У тебя что, припадок? Тебе сунуть в пасть деревянную ложку? – говорит он. – Что ты там корчишься?

– Я не корчусь, – говорю я, вновь надевая наушники. – Я танцую, Крисси.

8

Все семейство собралось у дяди Джима. В доме не протолкнуться. Сегодня, 28 ноября 1990 года, Маргарет Тэтчер подала в отставку с поста премьер-министра после яростных внутрипартийных разногласий, благодаря которым все новостные телепрограммы последней недели превратились в увлекательнейший спектакль.

Папа смотрел новости, сидя на краешке дивана, нетерпеливо подскакивал на месте, как это бывает только на матчах «Ливерпуля» в финале Кубка Англии, и кричал:

– Так ей, старой корове! Получи, гадина! Ну что, огребла пиздюлей?

Когда после первого тура голосования миссис Тэтчер внезапно возникла за спиной корреспондента Джона Сарджента и тот явственно вздрогнул, перепугавшись, папа воскликнул:

– Она у тебя за спиной! Берегись! Вот же тварь. Подкралась незаметно, выскочила непонятно откуда, как та армия скелетов в «Ясоне и аргонавтах». Теббит засеял поле зубами дракона. Как есть Горгона Медуза. Со змеями в волосах. Дети, смотрите. Видите змей у нее в волосах?

Мы смотрели, и нам и вправду казалось, что мы видим змей.

А теперь ее нет.

– Подала в отставку? Да ее просто вышибли пинком под зад. Погнали поганой метлой. И поделом. Так ей и надо! – говорит папа, открывая банку «Гиннесса».

– Так ей и надо! – отвечают все хором, чокаясь банками с пивом.

Дяди и тети сидят на кухне, курят и пьют. Все семейство – все племя – в сборе. Даже родственники из Уэльса и Ливерпуля. Во время войны Толстой Бабуле и Лихому Дедуле пришлось изрядно поколесить по стране, спасаясь от бомбежек, а уже после войны – в поисках работы. Так что нас, Морриганов, где только нет.

Меня всегда жутко пугали дяди-шахтеры из Уэльса – на фотографиях в семейных альбомах у них всегда черные лица и блестящие белые зубы. В детстве я вечно путала их с «Черно-белыми менестрелями» и боялась, что они расисты. Я представляла себе их дома, прямо в шахтах – тесные пещеры, выдолбленные в толще земли, и тети отчаянно бьются за чистоту скатертей и салфеток в темноте, освещенной лишь керосиновой лампой.

Когда я приехала в Суонси, в гости к дяде Джарету, меня поразило, что он живет в совершенно нормальном муниципальном доме, со стенами, крышей и садом, и мне было как-то тревожно и неуютно, пока мне не показали подвал для угля. Я решила, что дядя Джарет спит там, на куче угля, как дракон, охраняющий свои сокровища, и меня сразу же отпустило. Я возобновила беззаботные игры в салки с уэльскими кузенами и кузинами, которые неожиданно оказались светловолосыми и золотистыми, словно забрали себе весь солнечный свет, который недополучал дядя Джарет, целыми днями работая в шахте. Дети шахтеров всегда очень чистенькие и опрятные. Я это заметила.

– К Новому году их вышибут всех, – говорит папа, имея в виду представителей партии тори, оставшихся в кабинете министров. – Хотя что они могут без мамочки? Кучка никчемных уродов. Улей уже окурили дымом. Королева мертва! К февралю тори будут висеть на фонарных столбах. Все до единого. По всей стране!

Все дяди поддерживают его одобрительными восклицаниями. Все тети осуждающе хмурятся и продолжают снимать пищевую пленку с тарелок с сандвичами.

Дяди уходят проветриться в сад за домом, продолжая говорить о политике. Они всегда говорят о политике, не о работе. Да и что говорить о работе, которой нет? За исключением дяди Джима – мы его называем «богатым дядюшкой», потому что он состоит в профсоюзе на автомобильном заводе, – все остальные сейчас безработные. Шахтеры, рабочие судоремонтных верфей и автозаводов – здоровенные мужики, беспокойно сидящие на крошечных диванчиках в крошечных домиках, на пособии по безработице.

У кого-то есть «приработок». Однажды к нам пришел дядя Стю, продававший вразнос чистящие средства для дома. Папа купил у него какой-то отбеливатель, а потом они сели в гостиной и изрядно укушались. Потом я случайно услышала, как мама сказала, что видела, как он плакал.

Все трое сыновей дяди Криса подались в армию.

– Воевать за страну, которая их наебала, – говорит папа с горечью, но не в присутствии этой троицы. – Они специально обучены убивать. – Наш папа, человек якобы безрассудный и удалой, всегда знает, с кем лучше не связываться.

Теперь, когда мужчины ушли, женщины могут спокойно поговорить на другие темы. У женщин всегда есть о чем поговорить: о семье, о своей матке, о многочисленных повреждениях матки, вызванных неоднократными родами. Тетя Вив любит рассказывать, как она однажды возилась на кухне, сильно закашлялась и у нее выпала матка. Каждый раз, когда она пересказывает этот случай, женщины дружно закуривают и делают сочувственное лицо. Это ужасно.

– Я смотрю, ваша Джоанна теперь Дитя ночи, – говорит тетя Вив моей маме, кивнув в мою сторону. Я теперь, как всегда, во всем черном, полуслепая от густой подводки.

– На самом деле я протестую против британского участия в гражданской войне в Нигерии. И против того, что «Cold Turkey» опускается в чартах, – говорю я, фигурно раскладывая на тарелке сосиски в тесте.

Очевидно, что здесь никто не читал знаменитое письмо Джона Леннона, которое он написал королеве, когда возвращал орден Британской империи, так что хорошая шутка опять пропадает всуе. Наверное, мне уже надо записывать свои перлы.

– Небось от ее черной краски потом ванну не ототрешь, да, Энджи? – говорит тетя Сью, стряхивая пепел в раковину.

– Да уж, – говорит мама. – Ходит такая… Как будто в дом залетела унылая толстая черная ворона.

– Про ворону ты уже говорила, – напоминаю ей я. – Ты повторяешься.

– Я твоя мать, – отвечает она. – Я могу называть тебя толстой унылой вороной хоть по сто раз на дню.

– Нет, она не ворона. Она – черный лебедь, да, Джоанна? – говорит тетя Лорен. – Черный лебедь в семье.

Тетя Лорен очень классная. У нее «бурное прошлое». Она была в той компании хиппи, которые в шестидесятых годах вылили «Фейри» в фонтан на Квинс-сквер, наполнив его мыльной пеной. Об этом писали на первой странице «Express & Star». На уголке фотографии в газете виден краешек сумочки тети Лорен. Этот снимок она нам показывала неоднократно.

На прошлое Рождество тетя Лорен изобрела «Снеговика». Это обычный коктейль «Снежок» из ликера «Адвокат» с газированным лимонадом, но с добавлением водки.

– Выпьешь пару бокалов и наутро растаешь, – объяснила она со смехом. – Дети прибегут к маме, а мамы-то нет. Остались лишь лужица и мокрый шарфик. Вот почему он называется «Снеговик».

Часом позже, танцуя под «Fleetwood Mac», она навернулась, споткнувшись о диван.

– Чем ты сейчас занимаешься, Джоанна? – продолжает тетя Лорен. – Тебе сейчас сколько? Пятнадцать? Уже решила, кем хочешь стать?

– Я буду писателем. Музыкальным журналистом.

Я видела множество фильмов о том, что бывает, когда молодой человек или девушка из рабочей семьи объявляет домашним, что хочет заняться искусством – стать писателем, или певцом, или поэтом. Вся родня тут же впадает в неистовство и принимается наперебой вразумлять неразумного: «Это пустые мечты, малыш, – человек должен думать о том, как заработать себе на хлеб» или «Ты всегда думал, что ты для нас слишком хорош, со своими пижонскими лондонскими замашками». Я морально готова стать изгоем в семье – молодым Тони Хопкинсом, когда он выбегает из комнаты, хлопнув дверью, и отправляется искать свою музу в гордом одиночестве.

Но все происходит с точностью до наоборот.

– Отлично придумано, Джо! – говорит тетя Лорен. – Ты молодец. Сидишь, сочиняешь всякую ерунду, и за это тебе платят деньги.

– Класс! – говорит тетя Вив, что удивительно, если вспомнить, как однажды она на меня наорала, когда я привлекла ее малыша Стивена изображать на пару со мной дуэт Барбары Диксон и Элейн Пейдж под «Я его знаю так хорошо», потому что, как ей показалось, он «выглядел педиковато».

– Знаешь что, – говорит тетя Сью, – со мной в одном классе учился парень, который потом стал писать музыкальные обзоры в «Express & Star». Отличная была работа, не бей лежачего. Его даже отправили в Эдинбург вместе с «Moody Blues».

И все тетушки вдруг начинают рассказывать о своих старых знакомых, которые стали писателями или музыкантами, мол, это самое что ни на есть подходящее занятие для молодежи из рабочего класса. Мне даже как-то обидно. В нашем семействе хоть что-нибудь делается нормально? Сейчас мне положено чувствовать себя непонятой и отвергнутой. А вместо этого тетя Сью доверительно мне сообщает, что музыкальные журналисты получают наркотики даром, то есть так она слышала.

– Джоанне не нужны никакие наркотики – у нее есть сосиски в тесте, – говорит моя мама, пристально наблюдая за тем, как я отправляю в рот очередную сосиску в тесте.

Со всем достоинством, на какое я только способна, я беру тарелку с сосисками и иду в гостиную – предложить угощение двоюродным братьям и сестрам.

– Атас, легавые! – кричу я, входя в комнату.

Я даже не знаю, сколько у меня двоюродных братьев и сестер. Я никогда их не считала. В гостиной их точно не меньше дюжины – играют в игру, в которой надо обойти комнату, не наступая на пол, – по дивану, по креслам, по каминной полке и т. д.

Эйли, моя готичная кузина, сидит в уголке, слушает плеер и наблюдает за малышней, презрительно кривя губы. Я быстренько обхожу комнату по кругу – диван, кресло, подоконник, каминная полка, еще одно кресло, – и вот я снова у двери. При этом я продолжаю жевать сосиску в тесте.

– Вот как это делается, – говорю я восхищенно притихшим детишкам, подхожу к Эйли и сажусь рядом с ней.