Текст книги "Я хочу сейчас"

Кингсли Эмис
Я хочу сейчас

I. Лондон

– Теперь позвольте подвести черту, – сказал Ронни Апплиард так, словно вправду просил позволения. – Как насчет более отдаленного будущего? Не думаете ли вы, что своими теперешними предложениями правительство, – он внезапно повернулся к молодому министру слева, – лишь отщипывает крошки от этой насущной, важной…

Министр только успел пробормотать: «Не то что…» – как Ронни налетел на него снова:

– Старики – не досадная помеха, которую мы вынуждены преодолевать; они отдали жизнь ради нашего процветания, они заслужили в полной мере свою долю в нем, и мы обязаны, вы обязаны…

Внезапная пауза Ронни застала министра врасплох. Он редко имел дело с телевидением, а Ронни только что совершенно застращал его, оспаривая несомненные факты, касающиеся предписаний министра здравоохранения. Прав был он, но мало кто из трех миллионов зрителей знал это. Министр прекрасно понимал: в следующей передаче Ронни признает свою ошибку, но так, что огромное большинство, забыв суть проблемы, восхитится им еще больше. Министр, резко взмахнув рукой, сказал со сдержанной яростью:

– Слушайте, Ронни, я и все мои коллеги постоянно Думаем об этом. Для нас эта проблема имеет приоритетное значение. По-вашему выходит, что мы ничего не делаем. Я только что говорил вам…

– Почему же ничего, мистер Гибсон? – Ронни сидел неподвижно на высоком стуле, рослый, светловолосый, худой, с хищным взглядом. – Почему же ничего? Просто куда меньше, чем требует простое приличие. Вот и все.

Понимая, каким он выглядит, названный по фамилии после того, как сам величал Ронни по имени, министр открыл рот, словно хотел укусить Ронни, но тот уже повернулся к другому участнику, пожилому заднескамеечнику из оппозиции, очень полезному в подобных передачах благодаря блеющему голосу, всегда озадаченной физиономии и сочетанию седой шевелюры с черными усами.

– Вы согласны с этим, сэр?

– О да. Решительно. Решительно согласен.

– Хотя, позволю себе почтительно заметить, что, вспоминая вашу партию у власти, не очень преисполнишься доверия к ее планам насчет старых людей.

– О! Против этого я возражаю. Решительно возражаю!

Но время у Ронни всегда было рассчитано, он видел, как умоляюще скорчился режиссер, скрестив указательные пальцы, сигнализируя, что осталось полминуты.

– Благодарю вас, джентльмены, боюсь, что времени больше нет.

Справа и слева послышалось недовольное ворчание. Перед Ронни вспыхнул красный огонек камеры. Он изобразил на лице одно из своих выражений искренности, полузакрыв левый глаз и выпятив губы, и сказал в камеру:

– Ну, что вы думаете? Я скажу, что думаю я. По-моему, у нашей нации все ценности наизнанку. Почему здоровое и ответственное общество швыряет деньги на бесполезные излишества вроде содержания войск за океаном или на водородную бомбу (это похуже, чем излишество!), а стариков мы держим на грани нищеты? Не следует забывать об этом, когда мы напыщенно болтаем о приоритетах. Но сейчас, как бы то ни было, напыщенно или нет, больше ни слова. В среду, в обычное время, «Взгляд» вновь в эфире, с новыми известиями и мнениями. Доброй ночи.

По правде, Ронни Апплиард чувствовал к старикам лишь легкую неприязнь, никогда не лил слезы из-за водородной бомбы и, оккупируй вновь британская армия Индостан, даже не стал бы тратить время на пугань, разве что самого бы послали туда. На миг он лаже подумал, не обернется ли показная забота о стариках против него, не взбесит ли интеллигентную и свободомыслящую молодежь, которая, он считал, была основной его публикой. Потом приободрился, вспомнив, что юные ублюдки ненавидят отцов, а не дедов.

Когда дали титры и огромную студию заполнили звон и грохот, Ронни взглянул на собеседников, по-другому изобразив ту же искренность, то есть поднял брови и усердно замотал головой. Крупным планом это выглядело бы несолидно, но сейчас сойдет.

Как обычно, он с жаром сказал:

– Чертовски здорово! Одна из лучших дискуссий за время существования моей программы. – Ронни всегда так говорил: участники должны уйти с симпатией к тебе или хотя бы с меньшей злобой, чем следовало бы по логике. – В самую точку попали!

– Думаю, да. Думаю, да, – прозвучало слева, но министр сказал несколько раздраженно: – В предписаниях о попечении говорится…

– Я знаю, Фил, мне очень досадно, не пойму, что за бес меня попутал. В среду, конечно, я это исправлю. Когда сообразил, было слишком поздно отступать. Это даже на секунду выбило меня из седла – надеюсь, не было заметно? – Ронни метнул тревожный взгляд в пространство между обоими собеседниками.

– Чтобы вы показались озабоченным, вам нужно было что-нибудь покрепче этого, – сказал, чуть улыбнувшись, министр.

– Всем спасибо! – крикнул голосом тренера хозяин сцены, когда звон и грохот затихли.

Начался шум уборки. Режиссеры титров – два сморчка в коричневых комбинезонах (единственные члены команды старше 30 лет) – собирали с армейской суетой черные картонные щиты. Камера отъехала, как бесшумный подъемный кран.

Из джунглей подмостков и кабелей у выхода вынырнул режиссер, бородатый, в вельветовой куртке, и зашагал через студию. Ронни перегнулся и похлопал министра по коленке.

– Честно, Фил, мне очень жаль.

– Не будем об этим, мистер Апплиард.

Режиссер остановился перед ними и вскинул руки над головой, как Дракула.

– Отлично, – сказал он громким голосом. – Просто отлично. Получат ли они это, можно только гадать, но нам-то что? Смело и откровенно! Сейчас болтают, что дискуссии никогда не приводят к согласию. Но, по-моему, ПО-МОЕМУ, без конфликта нет стоящего телевидения. И в конце концов разве не предполагается, что у партий должны иногда быть разные взгляды? Спасибо, сэр Томас, – Он подался вперед и тряхнул руку члену оппозиции разок, но с силой, потом министру. – И вам, мистер Гибсон. Хорошая работа, Ронни. Минуточку.

Он схватил проходившего мимо техника за плечо и заговорил быстро и монотонно:

– Фред, учти, если кто-нибудь, работая на меня, станет валять дурака, о чем ему скажут, но он снова сваляет дурака, больше у меня он не работает, и ему дьявольски трудно будет найти другую работу. Ясно? Извините, – мгновенно продолжил он, повернувшись к собеседникам. – Но такое нужно высказать, пока еще свежо, а то закиснет. Начнет портиться. Впрочем, кому какое дело? Это в конце концов только телик. Всего лишь старина телик. Ну, если все вы не прочь пойти в бар, я только скажу два слова ребятам, и с вами, хорошо?

– Я бы с радостью, Эрик, – сказал Ронни, – но нужно уматывать. Мне далеко.

– Детка, что бы там ни было, подождет. Для глоточка всегда есть время.

– Прости, но там уже дым коромыслом, знаешь, как налетают на стоящую выпивку?

– Нет, вы послушайте его! Кошмар! Такой чудный вечер, а он думает о том, что останется на столе для несчастного, бедного птенчика! Ладно, беги. Слушай, амстердамский клип не годится для среды. Слишком голландский. В крайнем случае можно взять тот занудный сюжет об улучшении дорог в Вулверхемптоне. Или союз колдунов. Подумай об этом хорошенько, Рон, ладно? Если, конечно, найдешь время, страшный ты человек. До завтра.

Пообещав министру, что буквально на коленях извинится по поводу программы правительства, распрощавшись с обоими политиками (один взирал на него и на режиссера с непонимающей улыбкой, другой – с неподдельной тоской), похлопав свое начальство по плечу, Ронни убежал. Не то чтобы этот бородатый шут, почти безвестный тележонглер был для кого-нибудь так уж велик. Но раз ему нравится, пусть, рыча и ухмыляясь, меняет быстро сцену, пусть (что еще менее необходимо) распоряжается из своего ящика всей передачей, пусть машет руками, как Тосканини. Для Ронни важно то, что реальная власть в ходе передачи у него и его коллег, комментаторов-интервьюеров. А роль самого Ронни все возрастает. Еще раз скажем: власть как таковая интересовала Ронни меньше всего. Слава и деньги плюс огромная порция секса – вот и все, чего он добивался.

Теперь он промчался по глухим коридорам, мимо огромных фото слишком знакомых лиц, нырнул в лифт и вынырнул в холле. Там пришлось увидеть в зеркале низенькую толстенькую фигуру Билла Хамера в антилоповой куртке, наброшенной на плечи то ли случайно, то ли намеренно небрежно. Одного лишь этого, обычного для Хамера трюка было бы достаточно, чтобы Ронни понял, что Хамера власть интересует по-настоящему. Но (вернее, «и») Билл Хамер был звездой и главой передачи «Билл Хамер», которая, несомненно, сейчас прошла. Ронни пересек пол розового мрамора, направляясь к нему.

Хамер обернулся, озарив лицо чарующей улыбкой, то есть чуть сдвинув брови и не разомкнув губ ни на йоту больше, чем до того. В пятьдесят три года он был слишком стар и потрепан, чтобы все еще изображать искренность. Ронни, как казалось Биллу, угрожал его положению самой известной и высокооплачиваемой звезды. К тому же Ронни был лично несимпатичен Хамеру. Но (несомненное «но»!) от Ронни во многом зависело, кто появится во «Взгляде», а появиться там Хамеру было бы неплохо. Он стремился прослыть не только балагуром, но и серьезным и ответственным голосом нации. Высоким баритоном, который так шел к его обычной претензии на кротость, Хамер произнес:

– Хелло, Ронни, старый друг, куда это вы так летите?

Прежде чем Ронни смог ответить (то есть мгновенно), появился швейцар и сказал угрюмо, но с явным удовольствием:

– Боюсь, мистер Хамер, вашей машины нет.

– Вот как? Но я-то вижу ее. Она как раз подъехала. Очень вам благодарен. Подвезти вас, Ронни?

На лице парня в мундире недоверчивость медленно сменялась извинением, а Ронни сказал:

– Ужасно мило с вашей стороны, Билл. Выкиньте меня где-нибудь в центре, если удобно. Я иду в Маленькую Венецию.

– Не к Райхенбергерам случайно?

– Да! Какое совпадение!

Когда они вышли на просторный портик, рожденный чьим-то примитивным представлением о греческом храме, две одинаковые девушки лет примерно двадцати вдруг оживились. И фигурки, и одежда были характерными: маленький рост, крохотная голова, темные длинные прямые волосы, платье пастельных тонов, кончающееся на полдюйма ниже лобка, колготки того же цвета и светлые туфельки. Да еще у обеих альбомы для автографов. Пошептавшись, они метнулись к Ронни.

– Простите, вы – Ронни Апплиард?

– Да.

– Можно получить автограф, пожалуйста?

– Конечно.

Пока другая девушка говорила то же самое Хамеру, Ронни принялся лихо орудовать на розовой страничке. Осведомился о полном имени поклонницы, начертал его, добавил место и дату, изысканно выразил наилучшие пожелания и прочие необходимые вещи. Одновременно и смаковал, и пытался приглушить свое ощущение (такое, что и за неделю не увянет!). Это было важное событие, вроде вехи, – у него попросили автограф РАНЬШЕ, чем у Билла Хамера! Отлично сознавая, что скрип пера царапает Билла, как наждак, Ронни наслаждался и не мог остановиться. Впрочем, мысль завершить свою надпись призывом «Боритесь за НЕМЕДЛЕННУЮ свободу университетов!» отбросил: это могло повредить ему через полгода, если ветер переменится, и, получив второй альбом, ограничился, как всегда в спешке: «Всего хорошего. Р. А.».

– Большое спасибо! – пискнули крошки в унисон.

– Не за что, – сказал Хамер.

Ронни выпалил одновременно:

– Это вам спасибо!

Не глядя друг на друга, оба пересекли тротуар, идя к поджидавшей машине. В четверть восьмого небо над станцией подземки, кегельбаном и индийским ресторанчиком еще голубело. Лишь возле солнца было облачко. Хамер энергично распахнул для Ронни заднюю дверцу черного «гаука».

– Не вижу, зачем гонять свою машину и шофера, если фирма готова платить. А вы, Ронни? Кстати, как вы сюда ездите?

– Большей частью маршруткой.

– А!

Понимая, что слишком поздно объяснять, почему он оставил свою машину дома, Ронни милостиво разрешил Хамеру прокатить его в этой. Они уселись сзади, и «гаук» помчался по улицам, окаймленным заборами с объявлениями и пыльными фасадами лавчонок. Шоссе, видимо, ремонтировалось, проезд на больших участках пустой и, казалось, вполне пригодной дороги был запрещен. (Участки эти были ничуть не хуже, чем изрытая и горбатая поверхность, где движение разрешалось.) Хамер протянул Ронни сигареты «Голуаз», взял сам одну и сказал:

– Во «Взгляде» все в порядке?

– Не жалуемся.

– Знаете, я завидую таким, как вы, – отбомбились, когда время еще детское, и можете забыть обо всем. А мне возвращаться через два часа.

Передача Билла шла в более выгодное время, чем молодежная, и Ронни снабжал его материалом. Чертыхнувшись, когда машина съехала с трехдюймовой ступеньки, Ронни сказал:

– Надеюсь, у Райхенбергеров время зря не потеряешь.

– Конечно, нет! Я раньше не встречал вас у них на посиделках, верно?

– Да, я в первый раз.

– Идете в гору, дружок. Становитесь звездой.

Прежде чем у Хамера вырвалось это, Ронни понял что сделан первый ход нового раунда их борьбы, продолжавшейся уже третью неделю, – борьбы за то, чтобы тебя допустили в передачу другого, но ты бы сохранил возможность не отвечать тем же. Вначале Ронни всерьез заверял, что ничто не принудит его снизить требования «Взгляда» и пустить в свою студию этого самовлюбленного болтуна, но явным преимуществам Хамера мог противопоставить немногое. Возможно, лучше отступить, пока разрыв в престиже не сузится. Или пока принципиальность Ронни не победит Хамера. Он пробормотал что-то для приличия, а Хамер настаивал:

– Вы заслужили это. Во всяком случае, я так думаю. Я знаю ваше упорство. Все еще ведете колонку в «Санди скетч»?

– В «Санди сан».[1]1
  «Санди сан» – более крупная и престижная газета, чем «Санди таймс»


[Закрыть] Да, не хочу отступать.

– Извините. Конечно же! Мы ее не выписываем. Нет времени прочесть половину того, что приходит, – цветную рекламу, страницы бизнеса и прочую дребедень. Работаете над новой книгой?

– Весной выйдет.

– Господи! Вас не согнуть, верно, Рон? А эта о чем?

– О зубных врачах.

– О! Боюсь, вы меня не найдете среди читателей. До смерти боюсь этих гадов.

Шофер (мох в его ушах поблескивал на солнце) сказал:

– Мой зубодер даст вам успокаивающее. Говорит, это вполовину облегчает его работу.

– Эй, старина, придержите язык, – попросил нараспев Хамер. – Хватит с меня на сегодня ваших вонючих комментариев.

И продолжал, обращаясь к Ронни:

– У вас это должно хорошо получиться. А сколько продано той, что о психиатрах?

– Примерно восемнадцать тысяч.

– Ха, чертовски здорово. – Хамер выкатил глаза, показывая, как потрясен. Затем несколько раз тряхнул головой. И задумчиво спросил: – Сколько вам лет, Ронни?

– Тридцать шесть.

Хамер шумно втянул носом воздух…

Явно настала пора переходить к делу.

– Кого вы заполучили на сегодня, Билл?

– Не очень занятная компания, боюсь. Можно сказать, что в некоторых областях мы вычерпали бочку до дна. – Хамер подкрепил это базарное выражение, назвав актрису, известную свободомыслием, весьма почтенного музыковеда, корреспондентку – лауреата международной премии и парламентария-либерала. Все были достаточно знамениты, чтобы оказаться более чем желанными для Ронни, как бы ни были агрессивны или скучны. Под конец Хамер сказал, что в отличие от передачи прошлой недели эта «ничего не открыла и никого не потрясла».

– А кого вы раздобыли в тот раз? – спросил Ронни, хотя, конечно, прекрасно знал. – Я не успел тогда вовремя, задержался в студии.

– Жалко, старина, что пропустили. – Хамер снова выкатил глаза – чтобы показать, что видит его насквозь, но не обижается. – Это была одна из лучших дискуссий, какие я устраивал. Или видел.

На сей раз он назвал знаменитого дамского портного, эстрадного певца и чемпиона по боксу, который, добавил Билл, говорил больше всех.

Ронни казался потрясенным:

– О чем же шла речь? О марихуане? Кажется, припоминаю.

– Нет, о марихуане была предыдущая. А тут об АПАРТЕИДЕ.

– Хм. – Ронни очень надеялся, что они с Хамером не начнут спорить об апартеиде. Это удовольствие он может получить в любом доме, да и в студии. Ронни считали политиком, притом левым, поскольку политика, и особенно левая, была в моде, а значит, помогала продвинуться. Мода переменится (он давал на это от полутора до двух лет), и Ронни подчинится ей. Он втайне работал над романом о ДОБРОМ чиновнике в Анголе, где провел в прошлом году десять дней. Договорился с очень солидным издателем, что ранняя и совершенно забытая книга его стихов (зарифмованных, ритмичных и в каком-то роде осмысленных) появится как перепечатка в один день с романом. День решил выбрать сам. Он также работал над своей внешностью, смягчая яркость рубашек, сужая галстуки, отказываясь от полосатых, как леденцы, курток, подкарауливая момент, когда можно будет стричься покороче. Как сказал Хамер, Ронни заслуживал продвижения. Но сейчас действовал вопреки интересам карьеры. Позволил чувствам пересилить стремление продвинуться, то есть потворствовал тому, что считал своим недостатком. Хамер говорил, что все мы в Англии несем долю вины за судьбу черных и цветных в Южной Африке. Ронни, не спрашивая себя, согласен ли он с Хамером или нет, понял, что больше не вытерпит ни секунды: чем слушать болтовню об АПАРТЕИДЕ, лучше уж пойти на пьесу Арнольда Уэскера.[2]2
  Английский драматург, представитель «новой волны». Его творчество из-за бытовой приземленности назвали «пьесами кухонной раковины».


[Закрыть]

И, не оставив собеседнику и доли секунды на возражения, выпалил одним духом:

– Это совершенно верно, но, Билл, если можно отвлечься, пока мы не приехали, что за люди тусуются у Райхенбергеров, он адвокат, верно?

От такой диверсии на менее натренированном лице, чем Хамерово, показалось бы удивление и недовольство. В глубине души – маленькой области, не соприкасавшейся с остальным Хамером, – он был совершенно равнодушен к судьбе Южной Африки, как и к остальной части мира, лежащей вне орбиты телевидения и газет. Да и там выбирал о чем заботиться. Но все равно такой резкий поворот разговора – вместо, скажем, атаки на роль Англии в бурской войне или сравнения с Освенцимом (что явно подготовило бы следующий ход в игре!) – был крайне неуместен. Возможно, он переоценил Апплиарда. Хамер гадал, почему этот лицемерный, тщеславный подонок решил отбросить их взаимные маневры, – ДА кто поверит, что помешавшийся на моде засранец, карабкаясь по служебной лестнице вверх на пузе, обдирая коленки, не знал того, что знает весь Лондон, – кто бывает у Райхенбергеров. Впрочем, что такого во «Взгляде»? Дешевая журналистика. Газетная дрянь.

Такие мысли пронеслись по исхоженным тропинкам в уме Хамера, пока он терпеливо объяснял:

– Адриан Райхенбергер – первоклассный адвокат, общество, как я понимаю, в основном юристы. Но, по правде, это вечера Антонии. Вы должны были слышать об этом, Ронни.

– Кажется, что-то в этом роде припоминаю.

– Мм… – Хамер выглянул в окно. Взгляд его выхватывал там и сям белого человека среди сновавших пакистанцев и вестиндийцев. – Антония невероятно точно определяет людей. Прямо сверхъестественно. Прошлый раз тут была пара из попсов – как их, чертей, звали? – «Проплывающие облака». Говоря откровенно, проплывали вдвое медленнее, чем надо. Строили из себя принцесс. Ладно. Но я хотел сказать, что Антония умеет схватиться за тех, кто может прогреметь. ВЫ поразитесь, если скажу, сколько в моих программах людей, которых впервые встретил здесь. Вряд ли нужно добавлять, что встретил и множество дебилов.

Хамер рассмеялся. Этот смех, звучавший на экране, не раз восхищал Ронни, означая, что собеседники совершенно откровенны друг с другом. Стремясь снизить этот эффект, надеясь также, что противник недооценит его, посчитав наивным юнцом, и действительно желая знать обстановку, Ронни сказал:

– А как насчет пташек?

– Пта… О да. – Остатки улыбки исчезли. Хамер сам был отъявленным повесой, но говорить о таких вещах можно по-всякому. – Думаю, человек вроде вас может приглядеть у Антонии что-нибудь интересующее его.

Ронни и нашел, хотя не сразу. В их игре в откровенность сложилась патовая ситуация; машина подъехала к линии мрачных, но, видимо, богатых домов напротив Риджент-канала. Хамер дал инструкции, когда забрать его (подкрепив их улыбающейся угрозой), и желтокожий в белом пиджаке впустил обоих в большой квадратный холл. Прежде чем найти выпивку и врезаться в одну из галдящих групп, видимо, заполонивших дом, Ронни успел сказать себе, что недавний раунд он в конце концов выиграл по очкам. Хамер Досадует на то, что его грубо перебили, но скоро вместо этого заподозрил, что превращается в человека, которого можно грубо перебить…

– Отдадим ублюдкам должное, – сказал себе Ронни, когда пошел на дело с джином и лимоном в руке. Сперва хозяйка. Вскоре он нашел ее, шатенку в красном полотняном платье. В углу среди чего-то вроде зарослей крашеной травы она говорила о спектакле Королевского театра с незнакомым бородачом в сапогах – типичный пенек из передач Билла Хамера, подумал Ронни. Увидев его, Райхенбергер схватила сапогоносца за загривок и крутанула в нужном направлении.

– Как говорится, смотрите, какие люди здесь, – сказала она, слегка встряхнув сапогоносца. – Сокрушитель сердец собственной персоной! Юный Локинвар[3]3
  Герой баллады В. Скотта, отчаянный удалец.


[Закрыть] с ТВ! Мило, что вы пришли, мистер Апплиард.

Возможно, ее слова были язвительны, но не тон и не манеры. Такая речь была в ее стиле. Если принять всерьез весь этот залп, можно забеспокоиться. Но, конечно, Ронни был на седьмом небе от такого приема. Теперь не нужно завоевывать ее внимание, внушать, что ты важная особа, следует лишь показать себя очень интересным и не испорченным успехом, и тебя пригласят опять. Самое большее десять минут работы, после чего можно перейти к задачам потруднее: 1) сблизиться и поэксплуатировать кое-кого из прочих важных особ и 2) приручить какую-нибудь свободную или плохо охраняемую пташку.

Операция заняла вместо десяти минут все двадцать, но обещала пропорционально большую прибыль. Потом сапогоносца выпроводили, но прежде (Ронни отметил это с удовлетворением) в должной мере расписали, как приятно его общество и как легко будет, когда все вернутся после каникул, устроить новую встречу, а потом вдруг перескочили на сына, изучающего искусство, чьи трудности понять может только Ронни. Из рассказа выходило, что трудности пустяковые, просто юнец – бездарный лентяй, но Ронни блистательно доказал, не предложив никакой реальной помощи, что именно он, Ронни, здесь необходим. Сперва лицемерно удивился, что у миссис Райхенбергер может быть сын трудного возраста. Под конец сделал глазки и, изменив голос, намекнул, что не прочь переспать с ней. Риск быть пойманным на слове был невелик в сравнении с уверенностью, что его пригласят еще на вечера старой шлюхи.

Когда крошечный художник и его довольно крупная пташка вступили в «пампасы», Ронни ретировался. Парень этот шел в гору, и неплохо, но уже около десяти лет. Пора или влезть на вершину, или скатиться вниз; во всяком случае, он не для Ронни. Пташка тоже: она была в старомодных очках и, видимо, набелилась перед выходом в свет.

Неподалеку Хамер, бросивший Ронни, как только приехали, пытался припереть к стенке журналистку из воскресной газеты. Одних ее гигантских ноздрей было достаточно, чтобы понять: она нужна ему для рецензии на передачу, не для постели. И все же ради того, чтобы прочесть ее заметку, не говоря уж о том, чтобы услышать разговоры о ней… Ронни переменил направление, миновал актера, в сверкающем зеленом костюме, телевизионную даму, которая ужасно разговаривает с малышами, оператора с вертящимся карликовым пуделем в руках, хлыща в офицерской форме времен Виктории, сучку, разодетую, как испанская герцогиня, обжору и выпивоху, который отважно пил и ел, не отходя от буфета. Никто из них не был нужен Ронни. Он оставил их и пошел в холл, к столу выпивок.

Спиртное не очень интересовало Ронни Апплиарда, скорее он не одобрял выпивки, считая ее преградой в двух сферах – карьере и сексе. Но ради успеха требовалось показать себя компанейским парнем и кое-что смыслящим в выпивке. В таких делах, как ЭТО (а инстинкт начинал подсказывать, что будет не так, как сулил Хамер), глотнуть, конечно, следует. Он метнулся к лимонной водке, напитку, у которого и вкуса выпивки нет, и продолжал искать взглядом что-нибудь стоящее.

Не может быть, чтобы все вокруг болтали без передышки; наверно, только так кажется. Странно, но именно в следующие мгновения большинство умолкло. Примерно через секунду люди вновь загалдели, но Ронни успел различить мужской голос, гремевший в дикой ярости.

Никто, похоже, не заметил этого, кроме Ронни. Из чистого любопытства он зашагал через зал к нише, частично отделенной от зала, в прошлом, возможно, маленькой передней. Остановился перед портретом старикана в епископском облачении – явно не предок Райхенбергеров – и заглянул украдкой в арку в разводах плесени. Да, это здесь.

Спиной к нему стояла фигура, с первого взгляда не то мальчик, не то девушка – короткая стрижка, узкие бедра, потрепанный зеленый свитер, выцветшие синие джинсы. Но первые же движения изобличали женственность. Перед девушкой – мужчина лет сорока, краснощекий, в дорогом костюме, что-то ей настойчиво говорящий. После недавнего взрыва он порядком приутих, но слов, как и тогда, нельзя было понять. Однако все было ясно, судя по глазам, губам, жестам, почти шекспировским. Последний, яростный жест, из тех, какими Гамлет мог бы послать Офелию в монастырь, был сделан почти сразу после появления Ронни, и мужчина ушел, нырнул в арку и, свирепо взглянув на Ронни, направился к двери. Она пошла следом за ним. Ронни, наблюдавший за краснолицым, повернулся и обнаружил, что девушка тоже повернулась и смотрит на него.

Девушка? Секунду он гадал: не мальчик ли? Есть ли у нее грудь или нет, скрывали складки толстого свитера, и отсутствовала косметика на лице, и тени мужественности нет. Если бы лицо не было столь своеобразно, он бы поклялся, что в жизни не видел такого привлекательного. Ронни раньше не представлял, что лицо может быть таким бледным, что к нему так могут идти прямые волосы оттенка львиной гривы, что веснушки и родинки бывают одного цвета с глазами. В конце концов дело, видимо, не в чертах, четких и строгих. Она была высока для девушки, и, когда шагнула вперед, Ронни, довольно ошарашенный, заметил, что она босая и ноги в грязных разводах. Голос был сиплый и глухой.

– Привет, выпить не принесете?

– Что? Хм… что вы хотите?

– Шотландского и воду. Безо льда.

– Ладно.

Добывая виски, Ронни гадал, кто эта чертовка. Не то чтобы это было так уж важно. При такой внешности может быть чем угодно. Даже если окажется певичкой народных песен, он готов ее трахнуть.

Он выудил виски у буфетчика с такой быстротой, какую позволяли плохие манеры, но когда вернулся

девушке с необычным лицом, ее уже кадрили два других охотника: телевизионный критик и маленький ублюдок в куртке о четырех пуговках и чудаковатых штанах – кинорежиссер.

– Извините, ребята, – сказал Ронни, беря девушку под руку и уводя, – боюсь, кое-что наворачивается… ничего не поделаешь… извините… жалко, что так получилось.

Третьей руки у него не было, собственную выпивку пришлось нести в той, которой он вел девушку, и на синих джинсах было примерно столько же виски и лимона, сколько в стакане, но зато они добрались до ниши, где Ронни увидел ее впервые. Он стал посреди арки так, что любой желающий пройти должен был бы попросить его отодвинуться или втоптать в пол.

– Ну, как вы? – сказал он. – Я – Ронни Апплиард. – Сказал он это неподчеркнуто скромно, словно слегка удивляясь тому, что кого-нибудь, кроме него самого, могут так звать.

– Ага, – сказала она. – Меня зовут Симон.

– А имя? – спросил он довольно резко.

– Симон – это имя. Симон Квик.[4]4
  Быстрая (англ.)


[Закрыть]

В третий раз, ощутив что-то таинственное, он усомнился в ее поле. Потом сказал по-прежнему резко:

– Симон – мужское имя. Как вас крестили?

– Не важно. Меня зовут Симон.

Голос был сиплый и глухой. Теперь он определил, что выговор у нее английской аристократки, но некоторые гласные она произносила на американский лад. Тон был усталым и вялым. Да и сама – воплощение апатии. Он заглянул ей в глаза. Какого они цвета? Темно-карие – лучшее определение, хоть и чертовски плохое. Во всяком случае, кажутся затуманенными: может, наширялась? А это с ее стороны очень подло.

Он спросил ее еще резче:

– Что с вами? Вы больны?

Она посмотрела на стакан.

– Я в порядке. Я всегда в порядке. Не спрашивайте меня без конца.

О черт! С этой попутного ветра не дождешься. Он сказал помягче:

– Сейчас перестану. Но вы, кажется, поскандалили с тем типом, который ушел. Чем вам помочь?

– Да не надо ничего. Он просто взбесился. Я сказала ему, что не хочу поступать, как хочет он. Вот он и разозлился. На меня всегда злятся. Ну просто всегда.

«Держу пари, что всегда», – подумал Ронни.

– Это ваш муж?

– Нет. У меня нет мужа.

– Разве вам в вашем возрасте муж не нужен? Вам сколько, двадцать один?

– Нет, двадцать шесть.

– Непохоже.

И в самом деле непохоже. На веснушчатой желтоватой коже не было и намека на морщинки.

– Я не уверена, нужен ли он мне. Муж. Все твердят, что нужен.

– Кто твердит?

– Да кто угодно. Вы понимаете. А у вас есть жена?

– Нет.

– А подружка?

– У меня их несколько.

– Ясно.

Ронни почувствовал странную расслабленность, словно девушка заразила его своей. Он снова резко сказал:

– Говорите, этот тип хотел чего-то от вас. Чего же?

– Поехать с ним в Сардинию. Не секс. Просто поехать и пожить там, таскаться с пляжа на пляж.

– Вы, скажу я, счастливо отделались от Сардинии, пусть там киснут Армстронг-Джонсы, Онассисы, Ре-нье и Грейсы.

– Да, они, верно, там. Вы работаете?

– Да, работаю. Я писатель и комментатор.

– Это тот, кто по радио говорит?

– Нет, по телевидению. Я веду передачу под названием…

– Телевидение. – Впервые в тоне Симон Квик появилось нечто близкое к оживлению. – Вы знаете Билла Хамера?

– Немного, – сказал Ронни совершенно недрогнувшим голосом.

– Вы не находите, что он – чудо? Так очарователен.

– Ну…

– А по-моему, высший класс – И снова на нее накатила апатия.

Ронни решил ударить сразу. В любой момент могло выясниться, что Хамер здесь. Надо отметить, толстяк был великолепным птицеловом, как выяснилось прошлым Рождеством на вечеринке в студии при маленькой стычке из-за рыжей ассистентки. И та ассистентка ничем до того не показывала, что считает Хамера высшим классом. Учитывая все и вспомнив, что Хамеру не удалось одержать верх в их игре в искренность и он опасен, нужно было немедленно переменить сцену. Ронни посмотрел на Симон… как ее бишь, вложив в свой взгляд искренность и чуточку интимности. Эти… табачного цвета… глаза оставались непроницаемыми.

Он спокойно сказал:

– Как насчет того, чтобы смыться отсюда? Пойти поужинать где-нибудь?

– Мне бы лучше в постель, – сказала она привычно монотонным голосом.

– Если вы устали, еда вас взбодрит.