Текст книги "Монументы Марса (сборник)"

О страхе

Перед Курским вокзалом с лотка продавали горячие пирожки с мясом. Мягкие и жирные. По десять копеек. Раньше их продавали везде, но, видно, с увеличением дефицита мясных продуктов, при косной политике цен, когда нельзя волюнтаристски увеличить цену на пирожок вдвое, столовые предпочитают сократить производство пирожков.

Я смотрел на короткую очередь к лотку и представлял, как эти пирожки медленно вращаются, плавают в кипящем масле, и мне хотелось пирожка до боли под ложечкой. И я был горд собой, когда сдержался и вошел в стеклянную дверь, отогнав соблазнительное видение. Мне категорически нельзя есть жирное тесто. Еще пять лет назад у меня был животик, а теперь некоторые называют мой животик брюхом. Я слышал, как моя бывшая возлюбленная Ляля Ермошина говорила об этом подруге в коридоре. Они курили и не заметили, что я подошел совсем близко. А когда увидели меня, то засмеялись. Как будто были внутренне рады, что я случайно подслушал их слова.

Сентябрь. Вокзал переполнен народом. Такое впечатление, что вся страна сорвалась с мест, с детьми, бабками, тюками, чемоданами, ящиками… Бесконечные ряды сидений на втором этаже были вплотную заполнены людьми. Если кто засыпал, то склонял голову на плечо соседу. Не больше. Некоторые транзитники проводят на вокзале по нескольку дней, отстаивая безнадежно длинные очереди к кассам, толпясь в переполненном буфете, торча часами у киосков «Союзпечати», и, если билет наконец добыт, но до отхода поезда остались еще часы, а то и дни, бросаются на милость экскурсоводов и отправляются в автобусах поглядеть на Москву при электрическом освещении. Даже громадный, высокий новый зал вокзала не может рассеять российский железнодорожный запах, который, как мне кажется, живет в полосе отчуждения с середины прошлого века, так как в нем смешиваются не только ароматы современные – дух электрических искр и разогретой пластмассы, – но и такие давно умершие в иных местах запахи, как вонь онуч, скисшего молока, избы, которую топят по-черному. И все это смешивается с извечными признаками дороги – смесью воздуха из плохо промытых, пропитанных хлоркой уборных, бурого угля и просмоленных шпал. Никуда нам не деться от этой симфонии запахов. Я подозреваю, что даже на космодромах, когда космические путешествия станут обычным делом, возникнет и приживется этот обонятельный комплекс.

Внизу, где потолок нависает над подземным залом, где покорные хвосты пассажиров маются у камер хранения, за рядом столов, где молодые люди с острыми глазками торгуют старыми журналами и книжками, что никто не покупает за пределами вокзала, на стене висели телефоны-автоматы. Перед каждым по три-четыре человека, внимательно слушающих, что может сообщить родным или знакомым тот, кто уже дождался своей очереди. Я был четвертым к крайнему автомату.

Я полез в карман и, конечно же, обнаружил, что двухкопеечной монеты нет. Даже гривенника нет. Я достал три копейки и голосом человека, который умеет просить (а я не выношу просить), обратился к человеку, стоящему передо мной.

– Простите, – сказал я. – Вы мне не разменяете три копейки?

Человек, видно, глубоко задумался. Он вздрогнул, будто не мог сообразить, что мне от него надо. Он обернулся, сделав одновременно быстрый шаг назад. Я впервые увидел его глаза. Сначала глаза. Глаза были очень светлые с черным провалом в центре зрачка и черной же каемкой вокруг. Они мгновенно обшарили мое лицо, а я в эти секунды смог разглядеть человека получше. Лицо его было таким узким и длинным, словно в младенчестве его держали между двух досок. Мне в голову сразу пришла дурацкая аналогия с ногами знатных китаянок, которые туго пеленали, чтобы ступни были миниатюрными. Нос этого человека от такого сплющивания выдался далеко вперед, но еще больше вылезли верхние зубы. Я бы сказал, что лицо производило неприятное впечатление. На человеке был старомодный плащ, застегнутый на все пуговицы.

– Какие три копейки? – спросил он, словно я потребовал от него кошелек.

– Ну вот… – Я чувствовал себя неловко, но отступать было поздно. – Видите? – Я показал ему трехкопеечную монету. – Мне надо разменять. А как назло, срочный звонок. Понимаете? Может, по копейке?

– Нет, – быстро ответил человек. – Я сам достал. С трудом.

– Не беспокойтесь. – Мне хотелось как-то утешить человека, который явно находился под гнетом страха. – Я найду. Извините. Только, если кто-то подойдет, скажите, что я за вами.

Человек быстро кивнул.

Я пошел по залу к столам с журналами, и мне казалось, что он смотрит мне вслед.

Молодые люди, которые торговали журналами, разменять монету не смогли. Или не хотели. Им надоело, что в течение дня сотни людей подходят к ним с подобной же просьбой. Наверное, если бы я купил прошлогодний номер «Науки и жизни», они отыскали бы две копейки. Но тратить рубль только из-за того, чтобы эти бесчестные люди снабдили меня монетой, я не мог.

После неудачной попытки у аптечного киоска я остановился и еще раз обшарил свои карманы. Оттуда мне был виден испуганный узколицый человек. Как раз подходила его очередь.

Вдруг я нашел монетку. В верхнем кармане пиджака. Как она могла туда попасть, ума не приложу.

Я вернулся к автоматам. За узколицым человеком стояла девушка с сумкой через плечо.

– Я здесь стоял, – сообщил я ей.

– А мне никто не сказал, – заявила девушка агрессивно.

Меня смущает агрессивность в нашей молодежи. Как будто эти хорошо одетые, сытые подростки заранее готовы огрызнуться и даже ждут предлога, чтобы тебя укусить.

– Подтвердите, товарищ, – сказал я узколицему человеку, который уже взялся за телефонную трубку.

– Да, – сказал тот, – это так. Гражданин занимал очередь. Я подтверждаю.

Девушка отвернулась, ничего не ответив. Могла бы и попросить прощения за грубость тона. Хотя, впрочем, она же этого тона не ощущала.

Узколицый человек позвонил в справочную. Я не мог не слышать, о чем он говорит. Но я стоял слишком близко к нему, опасаясь, что по окончании его разговора нахальная девушка может оттеснить меня.

– Девушка, – сказал узколицый человек, дождавшись ответа, – я хотел бы выяснить у вас телефон одного лица… Да, эти данные мне известны. Мик Анатолий Евгеньевич. Год рождения тысяча девятьсот первый… Нет, адреса не знаю. Но ведь фамилия редкая!..

Он ждал, пока девушка найдет нужную строчку в своей справочной книге, прикрывая ладонью трубку. Даже в полутьме этого угла зала мне было видно, что ногти у него грязные.

– Не значится? Ну конечно, он мог уехать… Ну конечно, он мог умереть… давно, еще до войны. Нет, не вешайте трубку! Пожалуйста, проверьте тогда: Мик Иосиф Анатольевич или Мик Наталья Анатольевна. Год рождения? Соответственно тридцать первый и тридцать третий. Я подожду.

Девушка перешла к другому автомату, где уже кончали говорить.

Узколицый человек снова зажал трубку ладонью и поглядел на меня загнанно и виновато.

– Сейчас, – сказал он. – Она скоро.

Я постарался вежливо улыбнуться. Ситуация выглядела банально. Человек приехал в Москву. Вернее всего, его поезд уходит завтра, в гостиницу он не устроился, ночевать на вокзале не хочет. Вот и принялся искать давно забытых родственников.

– Нет? – услышал я голос узколицего. – Вы уверены? Вы хорошо посмотрели?.. Да-да, простите за беспокойство.

Он повесил трубку.

– Я так и думал, – сказал он мне.

– Ну ничего, – ответил я. – Они в самом деле могли уехать.

– Куда? – спросил он, как будто я должен был дать ему ответ.

– Столько лет прошло, – сказал я.

– Вы откуда знаете? – Глаза его сразу стали почти белыми от вспыхнувшего недоверия ко мне.

– Я ничего не знаю, – ответил я мирно. Я вообще мирный человек. Я согласен с теми, кто утверждает, что толстые люди более добры и великодушны, чем худые. Хотя, конечно, не мешало бы и похудеть.

– Я был вынужден слушать ваш разговор. И вы сами сказали, что видели своих родственников еще до войны. Маленьким мальчиком.

– Кто мальчик?

– Простите, – сказал я, чувствуя, что есть опасность снова потерять очередь – высокий мужчина в японской голубой куртке стал проталкиваться к телефону, и я, чтобы не упустить очередь, схватил трубку.

Далеко этот человек не ушел.

Я увидел его через пять минут в очереди за мороженым.

Я завистлив. Увидев, как он стоит за мороженым, я сразу захотел мороженого. Отказав себе в пирожках, я тем самым совершил определенное насилие над собственным организмом. Мороженое было паллиативом. Я мог себе его позволить после того, как не позволил пирожка. И тогда я пошел на маленькую хитрость. Я прямо направился к узколицему человеку и протянул ему двадцать копеек.

– Возьмите мне тоже, – сказал я, улыбаясь, словно мы были хорошо и давно знакомы.

– Что? – Он растерялся от такой наглости с моей стороны, но отказать не смог. К счастью, в очереди, которая выстроилась сзади, никто не заметил его мгновенного колебания.

Человек держал мои двадцать копеек осторожно, двумя пальцами, словно это были заразные деньги. В другой руке у него была десятка. Он взял четыре порции мороженого, а потом протянул продавщице мои двадцать копеек и сказал:

– И еще одну.

Брать он мое мороженое не стал, предоставив это мне, а сам свободной рукой принял стопку мятых бумажек и монеток и не глядя сунул в карман плаща.

– Спасибо, – сказал я, ожидая, пока он управится с деньгами. – Помочь вам?

– В чем?

– Давайте, я подержу мороженое.

Слова мои звучали глупо. Любой человек может удержать в руке четыре пачки мороженого.

Мне следовало как-то уладить этот конфузливый момент, чтобы человек не подумал, что я к нему пристаю, что мне от него что-то нужно.

– Поймите меня правильно, – сказал я и почувствовал, что краснею. – Но вы оказали мне любезность, и мне хотелось бы отплатить вам тем же. Если вам мое вмешательство неприятно, то простите ради бога, и я уйду.

Он ничего не отвечал и пошел медленно прочь. Я шел рядом и не мог остановиться.

– Получилось так, – продолжал я, – что мне пришлось застрять на вокзале. Я здесь уже второй день. Я страшно истосковался по нормальному человеческому общению. Мой поезд уходит только вечером. Я уже дважды ездил на экскурсии по памятным местам, я изучил все вывески и объявления, узнаю в лицо всех милиционеров на вокзале. Я просто не представляю, как переживу еще четыре часа. Если не верите, то посмотрите, вот мой билет.

Я полез в карман за билетом, но тот человек сказал:

– Не надо. Зачем?

– Я сам из Мелитополя, – сказал я. – Я технолог, был в Ленинграде у моей тети. Знаете, из старых петербуржских дев. А теперь вот болеет. Возраст.

Так, разговаривая (вернее, разговаривал я, а узколицый человек лишь кивал в знак того, что слышит), мы поднялись по эскалатору наверх. За стеклянной стеной начало смеркаться. У дверей толпились автобусы.

– Извините, – сказал я, останавливаясь наверху. – Я пойду. Еще раз тысячу извинений.

Он ничего не ответил, и я пошел к кассам, но тут же человек меня окликнул.

– Подождите, гражданин, – сказал он. – Вы едете в Мелитополь?

– Да, – сказал я, возвращаясь. – Сегодня вечером.

– Вы там живете?

– Разумеется.

– Мой отец жил в Мелитополе, – сказал узколицый человек.

– Не может быть!

Мороженое, которое он держал обеими руками, размягчилось, и мне было видно, как его пальцы продавили углубления в брикетах. Но он этого не замечал.

– Я хотел бы поехать в Мелитополь, – сказал человек.

– Приезжайте, – сказал я. – Я могу вам оставить адрес. Я живу один в трехкомнатной квартире. Моя жена покинула меня, вот и остался я один.

Наверное, я показался ему человеком с недержанием речи. И, чтобы отвлечься от мелитопольской темы, я сказал:

– Ваше мороженое вот-вот потечет.

– Да, конечно, – согласился он, думая о чем-то другом.

– Вы отнесите его, – посоветовал я.

– А вы уйдете? – Я понял, насколько одинок и не уверен в себе этот человек. – Вы, пожалуйста, не уходите. Если, конечно, можете.

– Разумеется, – сказал я. – Конечно, я буду с вами.

Мы с ним пошли через зал. Его семья ждала его в дальнем конце зала, за закрытым киоском. Двое детей сидели по обе стороны женщины средних лет с таким же узким лицом, как у моего нового знакомого, и с еще более длинным носом. Я даже вообразил сначала, что это его сестра. Но оказалось, что жена. При виде нас женщина почему-то прижала к груди черную матерчатую сумку, а дети, один совсем маленький, другой лет семи, замерли, будто крольчата при виде волка.

Женщина была коротко подстрижена, почти под скобку, и лишь на концах волосы были завиты. И платье, и пальто с большими серыми пуговицами были очень неправильными, именно неправильными. Я бы даже не сказал, что они немодны или старомодны. Они принадлежали к другому миру.

– Маша! – сказал быстро мой спутник. – Не волнуйся, все в порядке. Этот гражданин из Мелитополя, мы с ним покупали мороженое.

С этими словами он положил ей на руки полурастаявшие пачки, и женщина инстинктивно вытянула вперед руки, чтобы капли сливок не падали на пальто.

– Моя жена, – сказал узколицый человек. – Мария Павловна.

Женщина как-то сразу обмякла, видно, она боялась тут сидеть одна, с детьми. Дальше на длинной скамье дремал казах с электрогитарой, затем сидела парочка голубков лет пятидесяти. На нас никто не смотрел.

Женщина оглянулась, куда деть мороженое.

– Дай сюда, – сказал семилетний мальчик. – Я подержу.

– Только не накапай на штанишки, Ося, – сказала женщина.

– А мне? – спросила малышка. Она сидела на лавке, поджав ноги, покрытая серым одеялом, на котором можно было угадать изображение белки с орехом.

– Сейчас, Наташенька, сейчас, – сказала женщина.

Она быстрым кошачьим движением извлекла из сумки носовой платок, вытерла руки и, поднявшись, протянула мне ладонь.

– Мик, Мария Павловна, – сказала она. – Очень приятно с вами познакомиться.

– Мы тут проездом, – быстро сказал узколицый. – Да вот застряли.

Он вдруг засмеялся, показав, как далеко вперед торчат его длинные зубы.

– И очень хотим уехать, – сказала его жена.

– Простите, – я не хотел ничем пугать этих странных людей, – но мы с вами так и не познакомились. Меня зовут Лавин, Сергей Сергеевич Лавин.

Я протянул ему руку.

Он с секунду колебался, будто не знал, сказать ли настоящее имя или утаить. Потом решился.

– Мик, – сказал он. – Анатолий Евгеньевич.

Мне было знакомо это имя. Я его слышал, когда Анатолий Евгеньевич говорил по телефону. Но я не стал ничего говорить. Рука у него была холодной и влажной, и мне показалось, что я ощущаю, как быстро и мелко бьется его пульс.

– Подвиньтесь, дети, – сказала жена Мика. – Дайте товарищу сесть.

– Спасибо, я постою.

Дети покорно поднялись. Одеяло упало на пол. Дети стояли рядышком. Они так и не ели мороженое, которое текло между пальцев Оси и капало на пол.

– Ешьте, дети, а то будет поздно, – сказал я. – Видите, я уже доедаю.

– Почему поздно? – спросил мальчик.

– А то придется лизать с пола.

Дети удивились, а родители вежливо засмеялись.

– Вы оставайтесь здесь и не волнуйтесь, – сказал Мик жене. – Нам с Сергеем Сергеевичем надо поговорить.

– Не уходи, папа, – сказал мальчик.

– Мы будем стоять здесь, где вам нас видно.

Он взял меня за руку и повел к стеклянной стене. Воздух за ней был синим. Очередь на такси казалась черной.

– Они очень нервничают, – сказал Мик. – Я в отчаянии. Моя жена страдает от гипертонической болезни. Мы с утра здесь сидим.

– У вас никого нет в городе? Я слышал, что вы звонили, но вам сказали…

– Это уже не играет роли. Но вы мне показались достойным доверия человеком. Я решил – мы поедем в Мелитополь. Как вы думаете, можно ли будет купить билет?

– Я достал его с трудом, – честно признался я. – Много желающих.

– Впрочем, мы можем уехать и в другой город. Но приехать на место, где тебя никто не знает и ты никого не знаешь…

– Честно говоря, Анатолий Евгеньевич, – сказал я, – мне все это непонятно.

Мальчик Ося подошел к нам и протянул отцу газету.

– Мама сказала, чтобы ты почитал, – заявил мальчик. – Тут написано про космонавтов. А кто такие космонавты?

Мик перехватил мой удивленный взгляд.

– Я тебе потом расскажу, сынок, – сказал он.

Я погладил мальчика по головке.

– Космонавты, – сказал я, – осваивают космос. Они летают туда на космических кораблях. Разве тебе папа раньше не говорил?

– Мы жили уединенно, – сказал Мик. – Ося, возвращайся к маме.

К счастью, Ося не был похож на родителей. У него было обыкновенное круглое лицо и нормальный нос. Может, его мама согрешила с другим? Впрочем, какое мне дело?

– А почему ты мне не говорил про космонавтов? – спросил мальчик. – Их никогда раньше не было.

– А кто же был, Ося? – спросил я, улыбаясь.

– Раньше были челюскинцы, но я их не видел, – сказал мальчик серьезно. – А теперь есть Чкалов. Чкалов космонавт или нет?

– А что ты знаешь о Чкалове?

– Ося, немедленно назад! – Мик буквально шипел, словно кипящий чайник. Я испугался, что он ударит мальчика.

– А Чкалов скоро полетит в Америку. Я знаю, – сказал мальчик.

Прическа, понял я. Такой прически сегодня просто никто не сможет сделать. Даже в отдаленном районном центре. Парикмахеры забыли, как стричь «под бокс», а Мик подстрижен «под бокс».

– Твое имя Иосиф, мальчик? – спросил я.

Мальчик не уходил. Ему было интереснее со мной, чем с мамой.

– Мария! – крикнул пронзительно Мик, и я понял, что он всегда в жизни кричит, зовет на помощь Марию, если не знает, что делать. – Мария, возьми мальчика.

– А меня назвали в честь дяди Сталина, – сказал мальчик. – А почему нет портрета дяди Сталина?

– Дядя Сталин, – сказал я, – давным-давно умер.

И тут испугался мальчик. Мне даже стало неловко, что я так испугал мальчика.

Мать уже спешила к нам через зал. Она резко схватила мальчика за руку и потащила от нас, она не спрашивала, она обо всем догадалась. Мальчик не оборачивался. Он плакал и что-то говорил матери.

– М-да, – сказал я, чтобы как-то разрядить молчание. – Наверное, мне лучше уйти. Вы нервничаете.

– Да, – согласился Мик. – Хотя, впрочем, зачем вам теперь уходить? Вы же догадались, да?

– Я теряюсь в догадках, – сказал я. – У меня создается впечатление, что вы много лет где-то прятались, что вас не было… Я не знаю, как это объяснить…

– Давайте выйдем наружу, покурим. Вы курите?

Мы вышли из вокзала. Сквозь освещенную стеклянную стену я видел сидевших кучкой жену и детей Мика. Девочка спала, положив голову на колени матери. Мальчик сидел, подобрав коленки. Коленки были голыми. На мальчике были короткие штанишки, что теперь редко увидишь.

Мик достал из кармана смятую пачку папирос «Норд». Предложил мне. Я предпочел «Мальборо». Мы закурили.

– Мы не прятались, – сказал Мик, оглядываясь на старуху, стоящую неподалеку с букетом астр. – Нас просто не было.

Горящие буквы новостей бежали по крыше дома на другой стороне Садового кольца. «Высадка на Марсе ожидается в ближайшие часы». У нас плохо с мясом, подумал я, но мы добрались до Марса. Этого я, разумеется, не сказал вслух.

– Мы живем в прошлом. Вернее, жили в прошлом до вчерашнего дня. И вот, простите, бежали. Скажите и не поймите меня ложно: в самом ли деле портретов Сталина нет в вашем времени?

– Как-то я видел один на ветровом стекле машины. Она была с грузинским номером, – сказал я. – Он для нас – далекая история.

– А вы знаете, что по его вине погибло много людей? Об этом вам известно?

– Известно, – сказал я. – Давно известно.

– И что вы сделали?

– Мы сделали единственное, что можно было сделать, чтобы не отказываться от собственной истории, – сказал я. – Мы предпочли забыть. И о нем, и о тех, кто погиб. Наверное, я не совсем точен. Наверное, правильнее сказать, что мы отдаем должное тем, кто погиб безвинно. Но стараемся не обобщать.

– Может, это выход. Трусливый, но выход. Я не хочу вас обидеть. Я специально выбрал это время, чтобы быть уверенным, что никого из них уже не будет в живых.

Я промолчал.

– Еще вчера… – сказал Мик, глубоко затягиваясь. Табак в папиросе был плохой, он потрескивал, будто Мик раздувал печку. – Еще вчера мы жили в 1938 году. Вы не верите?

– Не знаю, – сказал я. – Если вы мне объясните, то я постараюсь поверить.

– Я работал в институте. Вам название ничего не скажет. Нас было несколько экспериментаторов. И должен сказать, что во многом мы даже обогнали время. Это звучит наивно?

– Нет, всегда есть ученые, которые обгоняют время.

– Во главе института стоял гениальный ученый. Крупинский. Вы слышали о нем?

– Простите, нет.

– Он работал у Резерфорда. Эйнштейн звал его к себе. Но он остался. С нами, с его учениками. А времена становились все хуже. И к власти в институте пришли… мерзавцы.

Он потушил папиросу и сразу достал новую.

– И потом взяли одного из нас, и он исчез. И было ясно, что очередь за другими. Многие из нас бывали за границей. И потом, мы не могли быть осторожными. В самые тяжелые времена наверх вылезает осторожная, но наглая серость. Она везде. Она в биологии, она в генетике, даже в истории. Вы знаете, что генетика фактически под запретом?

– Я слышал, что так было.

– Слава богу, я не зря приехал сюда. Хоть генетика… И мы стали работать. Крупинский сказал нам, что если мы не можем уехать, не можем спрятаться, то мы не имеем права бесславно и незаметно умирать. Наука нам этого не простит. Наш долг – остаться в живых. И есть одна возможность – уйти в будущее. Пока теоретическая. Но если нам очень хочется жить, то мы сделаем это. Практически. И знаете, никто не донес. Мы все работали вечерами, даже ночами, а днем делали вид, что прославляем и так далее. И все было готово.

– А в каком институте, если не секрет?

– Ну какой теперь может быть секрет. Институт экспериментальной физики имени Морозова. Слышали?

Я кивнул.

– Все было готово. Позавчера. И знаете, почему мы особенно спешили? Три дня назад взяли Кацмана. Аркашу Кацмана. Совсем по другому делу. Там что-то с его родственником. Но мы знали, что его будут допрашивать и, когда начнут сильно допрашивать, он расскажет. Знаете, когда пишут про Гражданскую войну, там всегда есть герои, которых белогвардейцы пытают целыми неделями, но те молчат. В самом деле так не бывает. Они ведь профессионалы. Они умеют пытать. Сознаются все. И мы знали, что, даже если Аркашу не будут спрашивать об институте, что было маловероятно, он все равно все расскажет, чтобы купить жизнь. Он очень хороший человек, Аркаша. Но мы были правы. Я дежурил в институте, и в срок никто не пришел, даже Крупинский. Я думал, что Крупинского не посмеют тронуть. Я позвонил ему домой, а незнакомый мужской голос спросил, кто его просит. И я сразу понял. По интонации. Знаете, они почему-то привозят людей с Украины, с таким мягким южным акцентом. Я не знал, сколько у меня времени. Я позвонил домой. Я сказал Марии, чтобы она взяла детей и больше ничего. Правда, она догадалась взять свои кольца. Иначе бы я забыл. Зато здесь я продал сегодня одно кольцо – знаете, мне за него дали двадцать рублей. Такой черненький человек. Иначе и по телефону не позвонишь. Она догадалась и больше не спрашивала. Хорошо, что мы рядом живем. А знаете, что я сделал, когда уже включил машину? Я позвонил к себе домой. И там подошел к телефону человек с таким же мягким акцентом. Мои успели уйти буквально за считаные минуты. И мне кажется, что, когда машина уже работала, они ворвались в лабораторию. Но, может быть, мне показалось.

– Трудно поверить, – сказал я.

– Ах, это так просто…

Теперь, когда он мне все рассказал, он чувствовал себя иначе, страх отпустил его. Я стал его сообщником. Почти родным ему человеком. Не важно, что произойдет с нами потом, но сейчас мы были сообщниками в бегстве из прошлого. Он извлек из внутреннего кармана пиджака черный кожаный бумажник и из него паспорт в серой мягкой обложке. Мне было любопытно поглядеть на его паспорт. В паспорте значилось, что мой собеседник – Мик Анатолий Евгеньевич, год рождения – 1901. И фотография была правильная. Узкое лицо. Светлые глаза. Конечно, можно сделать все – и паспорт, и фотографию. Но ради чего? Чтобы удивить меня? И я поверил этому человеку.

– Что же теперь делать? – спросил я.

– Не представляю. Мы выбрались из машины ранним утром. На наше счастье, здание института сохранилось. Только там все иначе. Это было на рассвете. Никого не было. Мы вышли…

– Вы не боялись, что кто-нибудь пойдет вслед за вами?

– У нас все было оговорено. У нас была сделана очень маленькая мина замедленного действия. Она должна была разрушить только пульт управления. Через тридцать секунд после того, как уйдет в будущее последний. Но я был единственным… Нет, они не догадаются. И я думаю, что они не поверят. Ну как можно поверить? Куда проще предположить, что это заговор шпионов.

Он ухмыльнулся и показал длинные зубы. Потом достал третью папиросу.

– Вы много курите, – сказал я.

– Нервничаю. – Он робко улыбнулся.

– Ну и что дальше?

– Дальше? Дальше я рассудил… Я уже ночью придумал, что, если никого, кроме меня, не будет, я сначала поеду на вокзал. И знаете, я оказался прав. Здесь так же много людей, как полвека назад. И такая же неразбериха.

Он поглядел сквозь стеклянную стену в зал. Мария Павловна сидела прямо и смотрела перед собой. Она ждала. Ей было страшно, куда страшнее, чем ее мужу. Дети спали.

– Ей страшно, – сказал Мик. – Она не знает, чем это кончится. Но я теперь надеюсь, что мы уедем в тихий город, ведь теперь не арестовывают, не убивают?

– Нет, – твердо сказал я. – Теперь этого не бывает.

– Все кошмары кончаются, – сказал Мик. – Я всегда знал, что тот кошмар тоже кончится. По крайней мере, я спокоен за детей. Они будут учиться… Я тоже могу преподавать физику в школе. Я не так уж отстал от школьного уровня.

– Разумеется, – сказал я.

– Мы возьмем билеты в Мелитополь и затеряемся… Знаете, может, даже мы сойдем на какой-нибудь станции и я скажу, что потерял документы. Что мне за это будет?

– Не знаю, – сказал я. – Наверное, выдадут новые. Только трудно будет проверить…

– До встречи с вами я был в каком-то шоке, – сказал Мик. – Я вам очень признателен. От вас исходит какое-то спокойствие, уверенность в себе. Я позвонил в справочное… А, вы слышали? Я позвонил и думал спросить, не дожил ли кто-нибудь из нас… Глупая мысль.

– Нелепая мысль, – сказал я. – Получается, что вас двое. А этого быть не может.

– А вы где будете ночевать? На вокзале?

– Нет, – сказал я. – У меня здесь живет знакомая. Одна из моих тетушек. У нее отдельная квартира.

– Счастливец.

– И у меня есть к вам предложение. Детям плохо на вокзале. И жене вашей нехорошо. Я думаю, что у тетушки мы поместимся. Мы скажем ей, что вы мои мелитопольские родственники.

– Вы с ума сошли. Это же такое неудобство…

– Если вам не накладно, – сказал я, – то вы утром ей заплатите. Немного. Она на пенсии, и лишние пять рублей ей не помешают.

– Разумеется, у меня значительно больше денег. И у Маши остались еще кольца. Это было бы великолепно…

– Вот и решили, – сказал я. – Собирайте свою гвардию, а я пойду ловить машину.

– Такси?

– Такси вряд ли, – сказал я. – Поглядите, какая очередь. Это часа на полтора как минимум. Я думаю, что отыщу левака. Частника.

– А это можно?

– У нас многое можно, – улыбнулся я.

– Так я пошел?

– Давайте. Встречаемся здесь.

Я поглядел ему вслед. Он бежал через зал к своей жене. Он был счастлив – длинные зубы наружу в дикой улыбке. Он махал руками и, нагнувшись к жене, начал ей быстро, возбужденно что-то говорить…

Когда они выползли всем семейством к выходу, голубой «рафик» уже стоял неподалеку. Шофер выглянул из окошка.

– Поторапливайтесь, – сказал он. – Тут фараоны не дремлют.

– Он согласился, – сказал я. – Он еще одну семью взял, их отвезет к площади Маяковского, а потом нас, дальше, на Ленинский.

– Мы на этой машине поедем? – спросил Ося. – Я такой не знаю.

– Привыкнешь, – сказал Мик. – Ты еще не такие машины увидишь.

Сначала в машину Мария Павловна внесла спящую девочку. Потом забрались Мик и мальчик. Я последним.

Я поздоровался со средних лет четой, сидевшей на заднем сиденье. Мария Павловна уложила девочку на сиденье.

– Все в норме? – спросил шофер.

Машина ехала по Садовому кольцу, и Мик не отрываясь глядел по сторонам. Ему все нравилось. И яркое освещение, и движение на улицах. И даже рекламы. Мальчик все время спрашивал: «А это что? А это какая машина?» Мать пыталась его оборвать, но я сказал:

– Пускай спрашивает.

Перед площадью Маяковского машина свернула в переулок.

Мы сидели с Миком на переднем сиденье, и поэтому, когда я наклонился к нему и начал тихо говорить ему на ухо, его жена ничего не слышала.

– Мик, – сказал я, – только не надо шуметь и устраивать истерику. Сейчас мы приедем в одно место, и вы тихо выйдете из машины. Там нас ждут.

– Кто? – прошептал он, тоже стараясь, чтобы жена не услышала. – Кто может ждать… здесь?

– Мик, – сказал я, – вы ведь думаете только о себе. Мы вынуждены думать о более серьезных вещах. Путешествия во времени невозможны. Успешное путешествие во времени может нарушить, как говорил поэт, «связь времен». Вы исчезли в прошлом, образовав там опасную лакуну. От вашего отсутствия нарушается баланс сил в природе. Вы же физик, вы должны были это предусмотреть.

– И ждать, пока нас убьют и отправят куда-то наших детей?

– Ваши товарищи не избегли этой участи. Поймите, Мик, я не имею ничего против вас и вашей семьи. Я искренне вам сочувствую и надеюсь, что обвинение против вас будет снято. Известно множество случаев, когда людей отпускали на свободу.

– В каком году умер академик Крупинский? – спросил вдруг Мик в полный голос.

– Не знаю, – сказал я. Хотя знал, что в 1938 году.

Мария Павловна почувствовала что-то в его голосе.

– Что случилось? – спросила она. И, когда ей никто не ответил, сказала очень тихо: – Я так и знала.

Машина въехала во двор управления, железные ворота закрылись за ней. Не замедляя хода, она нырнула в знакомые мне ворота и резко затормозила во внутреннем зале. Два наших товарища уже ждали. Один из них открыл дверь.

Два других наших товарища, которые сидели на заднем сиденье, спрятали оружие, и женщина средних лет – я ее знал только в лицо – сказала:

– Выходите спокойно, товарищи.

Они вышли совершенно спокойно. Я хотел взять девочку из рук Марии Павловны, чтобы помочь той. Но Мик оттолкнул меня. Я не обиделся. Я понимал, что, с его точки зрения, я кажусь коварным человеком, заманившим его в ловушку.

– Куда нас денут? – спросил он визгливым голосом. Я подумал, что с облегчением забуду это длинное сплюснутое лицо и эти длинные желтые зубы.

– Назад, – сказал один из наших товарищей.

– Но ведь этого нельзя делать, – сказала Мария Павловна. – Они там нас ждут.

Товарищ пожал плечами.

В низкую железную дверь вошел Степан Лукьянович. Он быстро взглянул на беглецов, потом пожал мне руку и поблагодарил за работу.