Текст книги "Гений из Гусляра (Сборник)"

– А долларами со стариком поделишься? – пошутил Минц.

К сожалению, Гаврилов принял его слова всерьез.

– Много не отстегну, дядя Лева. Не больше десятки. Большие расходы, понимаешь.

– Десятка – тоже деньги, – не обиделся Минц. – Истрать их на мороженое, бездельник. Где твоя писулька?

Гаврилов, стесняясь (потому что так и не понял, будет брать профессор с него десятку или пожалеет), протянул папку, на которой было типографским способом напечатано: «ДЕЛО №.........».

Минц вздохнул и взялся за чтение, заранее содрогаясь от того бреда, который ему придется прочесть.

Но когда он пробежал глазами первый абзац, то подумал о другом: видно, аферисты в Международном университете экономики и искусства пошли по наипростейшему пути. Они брали уже опубликованные работы и перепечатывали их на машинке, в расчете на то, что экзаменаторы в соседнем с ними университете читать ничего не будут.

«Но я их сейчас ухайдакаю, – с тайной радостью подумал профессор. – Они же не думали, что эти копии попадутся на глаза человеку с феноменальной памятью».

Минц прочел в своей жизни несколько тысяч чужих статей и монографий, и все они лежали в его мозгу, словно выжженные на фанерке.

Профессор принялся читать.

И чем дальше он читал, тем большая растерянность охватывала его.

Да, общая тема статьи была ему чем-то знакома, но не более того. И уравнение, которое пытался решить автор, то есть заочник Гаврилов, гнездилось на периферии памяти. Что такое… xn + yn = zn при n = 2? Почему сердце Минца гложет совершенство этого уравнения? Где, черт побери, он его встречал?

– Где же я, черт побери, его встречал? – спросил Минц у Гаврилова, уткнув палец в уравнение.

– А где? – спросил Гаврилов.

– Вот именно, – сказал Минц.

И догадался.

Все оказалось просто.

Речь шла всего-навсего о теореме Ферма.

Триста пятьдесят лет назад французский математик по фамилии Ферма сообщил миру, что это уравнение не имеет целых положительных решений для n = 2. «Ну и что?» – ответили ему современники. Равнодушие современников настолько травмировало математика, что он забыл сообщить, как же он дошел до такой мысли и как можно доказать такую простую и забавную теорему.

Гаврилов даже в носу ковырять перестал, так его испугали перемены в облике профессора. Тот покраснел, лысина запотела и заблестела, на носу тоже выступили капельки пота, губы беззвучно шевелились, а глаза остекленели.

– Что с вами, дядя Лева? – спросил Гаврилов. – Трудная математика? Не по зубам?

Минц словно не услышал вопроса. Он сурово сдвинул брови и задал вопрос:

– Ты чего натворил?

– А че? – оробел Гаврилов.

– Если все это ты сам написал, то лучше сразу сознаться.

– Кем мне быть – не я! Я только баксы отстегнул. Говорю же, что не понимаю этих уравнений! В чем дело, дядя Лева?

– А в том дело, – торжественно произнес Лев Христофорович, – что человечество может вздохнуть с облегчением. Теорема Ферма доказана!

– Ну и слава богу, – откликнулся Гаврилов. – Я рад за человечество. Давайте папочку, я пошел.

– Никуда ты не пошел. И ничего ты не понял. Ты обязан сообщить мне имя и адрес автора этой работы.

– Откуда мне знать?

– Напрягись!

– А мне это без разницы.

– Ты знаешь, сколько стоит эта курсовая?

– Думаю, что и пятидесяти баксов не стоит.

– Она стоит… – Минц вскочил с кресла, подбежал к книжным стеллажам, вытащил с полки какой-то пузатый справочник на иностранном языке и принялся его листать.

Гаврилов замер. Сейчас что-то случится.

Минц отыскал нужную страницу и перевел на русский:

– Доказательство теоремы Ферма ныне оценивается с превышением суммы в двести тысяч долларов США. Эту сумму готовы заплатить Американская Академия наук, Британское королевское общество, Фонд Сороса, а также муниципалитет города Лион во Франции, который также обещает предоставить победителю звание почетного гражданина Лиона.

– Почетного гражданина? – понял Гаврилов. Прочие награды по причине грандиозности не отпечатались в его сознании.

– Не тебе, – сказал Минц. – Не тебе, бездельник.

– А мне? Мне же причитается!

– Молчать! – рявкнул Минц. – Дай-ка мне адрес Международного университета!

Случилось чудо. Теорема, которая не давалась величайшим математикам мира, покорилась безвестному сотруднику сомнительного университета.

* * *

Не задавая больше вопросов, но тяжело дыша и даже покашливая, Гаврилов пошел с Минцем к себе и отдал ему конверт от реферата. С этим пакетом Минц и отправился в университет, который, оказывается, располагался в доме купца Пиренеева как раз перед речным техникумом.

Университет занимал не все двухэтажное здание, а только две комнаты в подвале, вход со двора. Дверь разбухла от зимней влаги, звонка на ней не было.

С большим трудом Минц отворил дверь. Она визжала, будто ее убивали.

В первой комнате никого не было. Во второй оказалась молодая женщина с наглым советским торговым лицом. Она сидела за ученическим письменным столом и распечатывала письма.

Минц простоял с минуту в дверях, девица его не заметила. Она вынимала из конвертов письма. Если обнаруживала в конверте купюру, то клала письмо направо, а если денег не было, то кидала в помойную корзину.

– Здравствуйте, – сказал Минц. – Можно ли увидеть вашего ректора?

– Нет у нас лекторов, – ответила девушка, – у нас обучение заочное. – Она накрыла стопку денег широкой ладонью и сдвинула их по столу к себе так, чтобы можно было свалить стопку на колени. – А вам чего? Если поступать, то по пятницам, а можно по переписке.

– Я именно по переписке, – сказал Лев Христофорович.

– Если претензии, то деньги не возвращаются.

Лев Христофорович подпал под влияние этой наглой девицы и говорил с ней так же отрывисто и быстро, как она сама.

– Деньги не нужны, – сказал Минц.

– Что нужно?

– Адрес.

– Адресов не даем.

– Конкурентов боитесь?

– Не говорите! У нас в Гусляре из трех университетов наш самый клевый.

– Мне надо поговорить с вашим человеком, – сказал Минц. – С тем, кто заочно курсовые пишет по пятьдесят долларов.

– Ну вот, блин! Придется гнать его в три шеи! – рассердилась девица, хотя Минц ни сном ни духом не собирался подводить автора курсовых.

– Вы кого имеете в виду? – осторожно спросил Минц.

– Кого-кого? Кого и вы! Бруно Васильевича, черта старого! Я ему сколько раз говорила – не умничай! Не выкобенивайся, не будь других умнее! У нас в писателях достойные люди работают. Один кандидат ветеринарных наук, кем мне быть! У всех высшее образование, понимаешь? Третья жалоба за неделю! Нет, я Боре прямо скажу – гнать его, или потеряем клиентуру!

– А может, я другого имею в виду?

– Нет, – твердо сказала девица. – Дайте мне фамилию заочника, и вы увидите, что я права. Гнать его будем.

– Заочника?

– Бруно паршивого.

– Гаврилов, – сказал профессор. – Николай Гаврилов. Первый курс.

– А у нас до второго еще никто не дотянул, – зловеще произнесла девица, словно призналась, что второкурсников приносили в жертву кровавым богам науки.

Толстые, украшенные вишневыми ногтями пальцы шустро пробежались по картотеке на углу стола.

– Гаврилов, – сказала она, – Послано две курсовых. За одну еще не плочено. Вы деньги принесли?

Девица вдруг резко обернулась к дверям. Видно, у нее было развито чутье – ждала удара в спину?

– А вот и он, – сказала она почти радостно. – Явился не запылился. Тебя уже с милицией ищут. Шут гороховый!

В подвале было не очень светло, вошедший не сразу разглядел Минца, да и Минц его разглядеть не успел.

– С милицией? – прошептал голос от двери, и тут же послышались легкие неверные шаги, спешившие прочь.

– Сбежал, блин, – сообщила девица. – Даже денег просить не стал. Напугали мы его с вами!

Она дробно рассмеялась, а Минц кинулся вверх по лестнице.

Конечно, консультант Бруно Васильевич далеко не ушел. Был он немолод, куда старше Минца, худ и плохо одет. На ногах у него были валенки с калошами, совсем уж редкая в наши дни обувь. А выше – черное узкое пальто и лыжная шапочка, вроде бы голубая.

– Стойте, – сказал Минц.

Бруно Васильевич припустил прочь.

Пришлось, скользя и чуть не падая, бежать за ним по переулку.

Старик оказался шустрее, чем думалось, но все же возраст взял свое. Минц, уже разозленный от прыти беглеца и от того, что ему не желают подчиниться, разогнался, прижал старика к высокому забору и сердито заговорил:

– Не бегите, я вам вреда не причиню. Только ответьте на один вопрос.

Старик дышал часто и быстро.

Он был невелик ростом, расплющенный нос и выпяченные губы выдавали негритянскую кровь – впрочем, каких только кровей не найдешь у наших соотечественников. Может, потому русский расист всегда не уверен в себе, требует паспорт у идеологического противника, но избегает показывать свой. Ох, не блюли себя наши предки!

– Только один вопрос, – сказал Минц. – Вам говорит что-нибудь имя Ферма, Фер-ма, ударение на последнем слоге?

– Французский математик семнадцатого века, – ответил старик.

Он замолчал и поднял лицо к серому безнадежному небу, из которого вываливались снежинки и, подлетая к земле, превращались в холодные капельки дождя.

– Правильно, – сказал Минц. – И он, в частности, известен теоремой, названной в его честь… Где бы мы могли поговорить?

– Не о чем нам разговаривать, Лев Христофорович, – сказал старик.

Минц не удивился. Преимущество, как и недостаток жизни в небольшом городке заключается в том, что тебя знают. И ты обязан всех знать.

– Можем пройти ко мне, – сказал Минц. – На Пушкинскую. Угощу вас чаем с морошкой. Прислали из Норвегии. Мой аспирант всегда присылает бочонок к годовщине смерти Пушкина.

– Нет, – отказался старик. – Мне не о чем с вами говорить. Я устал.

– Мне ничего от вас не надо, – сказал Минц. – Я хотел бы лишь засвидетельствовать вам мое расположение.

– Ах, не надо шуток! – отрезал Бруно Васильевич. – Немало людей в моей жизни обещали расположение и даже деньги. Однако заканчивалось это очередным разочарованием. Вы хотите использовать меня? Не удастся. Я бесполезен.

– А это? – спросил Минц, поднося к носу Бруно Васильевича курсовую работу Гаврилова.

– Это – свидетельство моего бессилия, – уверенно ответил Бруно Васильевич.

– Если вы не хотите идти ко мне, – сказал Минц, – я вас провожу.

– Ах, зачем вам это? – почти плакал старик. – Побалуетесь, посмеетесь над стариком, а мне потом еще хуже станет! Зачем вам, профессору, к которому академики приезжают, из Норвегии морошку присылают, ну зачем такому человеку марать руки о мое ничтожество?

– Хватит! – прикрикнул Минц, который мог быть решительным и жестким, если к этому склоняли жизненные обстоятельства. – Вы не идете ко мне, тогда мы идем к вам.

– Ко мне нельзя, – сказал Бруно Васильевич, – у меня соседка злая.

– Я тоже злой, – сказал Минц.

Бруно Васильевич совсем оробел и более не возражал. Он молчал до самого дома. Минц тоже молчал. Ему было неловко за то, что напал на беззащитного человека.

Они остановились перед черным от времени двухэтажным бревенчатым бараком. Когда-то в Великом Гусляре построили целый район этих домов – десятка три. Решили развивать лесную промышленность за счет ссыльных. Было то в начале тридцатых годов. Район называли Бревнами.

С тех пор многое изменилось. И народ уехал, и бараки снесли почти все.

– Вы с тех пор здесь живете? – догадался Минц.

– Нет, – ответил Бруно Васильевич, – мы не местные.

В сенях было совсем темно, Бруно Васильевич шуршал, водил пальцами по стенке, отыскивая ручку своей двери.

– Я не запираю, – сказал он.

В его комнате было полутемно, окно завешано шторой. Из разных темных углов к ним двинулись кошки, они не мяукали, а только сверкали глазами.

– Они тоже знают, какое к ним отношение моей соседки Марии Семеновны, – прошептал Бруно Васильевич. – Она уже неоднократно обещала вызвать милицию.

Кошки пропустили людей внутрь комнаты. Они стояли вокруг, подняв мордочки и ударяя по полу хвостами; их было больше полудюжины.

– Вы чувствуете, какие они голодные? – спросил Бруно Васильевич.

– Да, – сказал Минц.

Кошки смотрели на него, как дети в приюте, которые понимают, что плакать – безумие. Побьют и не накормят.

– Я сейчас, – сказал Минц.

Он хотел побежать на угол, там был продуктовый магазин. Но бежать не пришлось, потому что из-под лестницы вышла наглого вида бабка в норковой шубе. Она несла большую коробку, на которой была изображена кошка и написано «Вискас».

– Деньги принес? – спросила она.

– Познакомьтесь, – сказал Бруно Васильевич. – Мария Семеновна. Наша соседка и спасительница. Однако, к сожалению, я должен вас, Мария Семеновна, разочаровать. Не дали мне денег в университете. Не дали, просили завтра зайти.

– Сколько стоит? – спросил Минц.

– Плюс пятнадцать процентов, – сказала Мария Семеновна. – Но и меня понять можно – пенсия у меня не человеческая, а кошачья. А желудок, простите, человеческий.

Минц купил коробку с кошачьим кормом, Мария Семеновна ушла, пересчитывая деньги, Бруно Васильевич и кошки смотрели на Минца не отрываясь. Минц почувствовал, что и Бруно Васильевич готов отведать кошачьего корма.

Комната была бедной, захламленной, заставленной рассыпающимися вещами, как будто ее специально сделали такой, чтобы кошкам было удобнее играть в прятки.

Бруно Васильевич поставил коробку на пол, а кошки начали остервенело рвать картон.

Комната была надвое разделена занавеской. Из-за нее донесся глухой, задыхающийся голос:

– Ты получил гонорар?

И непонятно было, мужской это или женский голос.

Бруно Васильевич обернулся к профессору, приложил палец к губам, а затем сказал:

– Гонорар за лекции обещают заплатить к концу недели. Сегодня в кассе денег не было.

– Ты всегда так! Лентяй! – сердились за занавеской. – Пошел бы раньше, тебе бы досталось.

Кошки шуршали оберткой «Вискаса». Шарики рассыпались по полу, кошки подхватывали их и хрумкали.

– Садитесь. – Бруно Васильевич показал на стул, сам сел на продавленный диван.

– Я готов вам одолжить, – сказал Лев Христофорович. – Сколько вам нужно?

Бруно Васильевич не успел ответить, как из-за занавески послышалось:

– Кто там у тебя? Почему незнакомый голос?

– Это мой коллега, мама, – сказал Бруно Васильевич. – Профессор Минц.

– Не имею чести, – сказала мама Бруно Васильевича.

Резким движением она откинула занавеску и выехала к гостю.

Мать Бруно Васильевича, немолодая черноволосая губастая женщина, находилась в инвалидной коляске. Одета она была в черное, расшитое стеклярусом платье. Колени мамы были покрыты пледом, давно превратившимся в невнятную тряпку. Руки, лежавшие на тряпке, были усыпаны перстнями. Кошки перестали есть и уселись в ряд, демонстрируя уважение к хозяйке.

– Вот так и живем, – сказал Бруно Васильевич.

– Я рад с вами встретиться, – сказал Минц матери консультанта. – К сожалению, я не был знаком с вами раньше.

Мама прикрыла яркие карие глаза.

– Вы состоятельный человек? – спросила она.

– Относительно.

– Распространяется ли ваше благосостояние на бутылку шампанского?

– Разумеется, – сказал Минц.

– Тогда докажите это, – сказала мама.

Минц достал бумажник, открыл его, вытащил купюру с видом концлагеря в Соловках.

– Мама, мне стыдно за вас, – сказал Бруно Васильевич.

Минц подумал, что старик сохранился хуже, чем его мама. Впрочем, с женщинами восточного типа это случается. Они как бы консервируются.

Мама нажала на кнопку в ручке инвалидного кресла.

Тут же в дверях, словно поджидала сигнала, появилась Мария Семеновна. Она держала поднос с четырьмя бокалами и открытой бутылкой шампанского «Новый свет».

– Отечественное, – сказала она и поставила поднос на овальный столик, для чего пришлось сбросить на пол несколько книг. Кошки зашипели.

Мама первой подъехала к столу. Остальные тоже взяли бокалы.

– Брют, – сказала мама. – Спасибо тебе, Мария Семеновна. Хоть ты и сволочь, но иногда в тебе что-то просыпается.

– Это от жадности, – призналась Мария Семеновна.

Она вытащила из пальцев Минца купюру и сказала:

– Сдачи не жди, Христофорович.

– Мы знакомы? – спросил профессор.

– Ты соблазнил меня, когда учился на втором курсе, – сказала Мария Семеновна и, звонко расхохотавшись, убежала из комнаты. Только тут Минц сообразил, что не удосужился рассмотреть соседку.

Мама пила медленно, глоточками. Бруно высосал шампанское, не отрывая губ от бокала.

– Что вас к нам привело? – спросила мама.

– Счастливый случай, – ответил Минц. Шампанское приятно ударило в голову, чего не могло случиться от обычного вина.

– Профессор увидел у одного из заочников статью, то есть курсовую о теореме Ферма, – пояснил Бруно Васильевич.

– Господи, – сказала мама, – это позавчерашний день!

– Мама, вам вредно так много пить, – сказал Бруно.

Мама протянула руку с пустым бокалом. Рука не дрожала. Бруно отрицательно покачал головой. Минц подумал, что тезка консультанта так же качал головой на требования инквизиторов отказаться от идеи множественности миров.

Мама повернулась к профессору и протянула бокал в его направлении.

Минц взял со стола бутылку и налил маме шампанского. Бруно Васильевич был недоволен.

– Спасибо, – сказала мама, – но, надеюсь, вы не выдадите нас? Вы производите впечатление порядочного молодого человека.

Минц вопросительно взглянул на Бруно Васильевича.

– Мама, – попросил тот, – допейте до конца и идите отдыхать.

– Ах, – произнесла мама, – покой нам только снится! Если бы я не работала, то давно бы состарилась.

Держа бокал, как флажок на прогулке, мама уехала за занавеску. Бруно Васильевич закрыл дверь в коридор. Коты хрустели шариками корма.

– Моя беда в том, – сказал Бруно Васильевич вполголоса, – что мама здесь не прописана. Эта история берет начало в том трагическом периоде нашей истории, когда я был выслан сюда как сын врага народа. Папа был расстрелян как враг народа, а мама сидела в лагере как жена врага народа. Я не мог получить образования…

Неожиданно Бруно Васильевич всхлипнул и вытер рукавом щеку.

– Я помню, как принес своему мастеру изобретение. Тот его одобрил. И велел забыть. «Как только попадешь на вид, ссылкой не отделаешься».

– Кстати, – послышалось из-за занавески, – я испытала этот страх еще до революции. Я пришла на кафедру химии к господину Столетову. Ему нечего было сказать по сути дела, но он и не стал читать. «Что может принести немытая цыганка? Где швейцар? Кто пустил ее в стены?»

– Мамочка, сколько раз вам говорить! Это был не Столетов, а академик Бах. Столетов никогда бы себе не позволил таких слов.

– Может быть, память играет со мной жестокие шутки. Но Василий Генрихович, бывший анархист – на какие уловки он ни шел, чтобы скрыть свои способности! Но ведь не удалось!

– Василий Генрихович – мой папа, – сказал Бруно. – Папа командовал дивизией у командарма Егорова. Он делал вид, что почти неграмотный. Но ведь проговорился…

– А что Васе оставалось делать? Дивизия попала в холеру. Пришлось придумать сыворотку для лечения. Когда все выздоровели, шестьсот больных, не считая гражданских лиц, то, конечно же, об этом сообщили Троцкому. А Троцкий вызвал Василия в Москву. К счастью, не расстреляли, а дали лабораторию.

– А судьба сыворотки от холеры? – спросил Минц. – Ведь таковой и сегодня не существует.

– Лабораторию Васи чекисты расстреляли из пушек, – послышался голос из-за занавески. – Это совпало с репрессиями против анархистов в армии.

Минц осторожно спросил:

– А кто из вас… Я имею в виду вас или вашего батюшку… Кто из вас интересовался математикой?

– Вы все о теореме Ферма? – спросила мама из-за занавески.

– В частности.

– Я вам многим обязана, профессор, – сказала мама, – я давно не могла позволить себе даже рюмку этого зелья… Понимаете, мы с Бруно столько лет боялись, столько лет таились, что начали записывать некоторые результаты своих размышлений лишь недавно, с начала девяностых годов. Кое-что осталось от папы…

– Я не получил настоящего образования, – сказал Бруно. – Приходилось самому проходить университеты.

– А ваш отец?

Дверь из коридора открылась, сунулась рожа Марии Семеновны, женщины пожилой и толстолицей.

– Я вам сама скажу, они от страха врать будут, – заявила она. – Василий Генрихович – чистой души человек. Он всегда здесь жил, еще с тех времен…

Бруно Васильевич кинулся к двери и захлопнул ее, чуть не прищемив нос соседке. И уже сквозь дверь закричал:

– И не смейте вмешиваться в нашу жизнь!

– А сколько можно трепетать? – слышалось из-за двери. – Времена у нас другие пошли!

Из-за занавески послышался стрекот пишущей машинки.

Это настолько удивило Льва Христофоровича, что он сделал шаг и заглянул за занавеску. Он увидел, что мама поставила на колени старинную портативную машинку и строчит на ней.

– Не обращайте внимания, – сказал Бруно. – Это у нее рефлекс. Это у нее от волнения и от шампанского.

– А нельзя ли мне ознакомиться…

– Ничего интересного вы не найдете, – сказал Бруно Васильевич. – Не надо копаться в прошлом.

Мама оторвалась от машинки.

– Я вечно воюю с мальчиком, – сказала она. – Но он у нас кормилец. Куда мне без него? Возьмут в приют, машинку отнимут. Вот я и помру.

– Времена изменились. – Минц повторил слова соседки. – Чего вы боитесь? При удачном стечении обстоятельств доказательство теоремы Ферма принесет вам сотни тысяч долларов.

– Вы думаете, что мы – выжившие из ума анахореты! – закричала мама. – Мы не хуже вас знаем, что времена изменились. Мы уже семь лет как посылаем наши статьи и заметки в серьезные журналы. Нам даже не отвечают.

– Но почему?

– Что бы вы сделали на месте редактора журнала «Природа», если бы получили статью о практических проблемах бессмертия с обратным адресом «Великий Гусляр, улица Кривобокая»? Не пожимайте плечами, у них там тоже есть мусорная корзина. Так что для нас нет разницы между террором и демократией…

– Вы преувеличиваете! – возмутился Минц. – Я сегодня же напишу письмо главному редактору журнала «Природа», кажется, там Александр Федорович. Чудесный человек, большой ученый…

– И подпишетесь: «профессор»?

– Разумеется.

– У вас мафия похлеще уголовной, – вздохнул Бруно.

Из-за занавески донесся мамин голос:

– Сынуля, напомни постоянную Планка. Совсем склероз заел.

– Мама, не позорь наше семейство! – воскликнул Бруно Васильевич. – Энергия равна аш эф, где эф – частота осциллятора…

– Аш и будет постоянной Планка. – Минц поддержал Бруно Васильевича.

– Спасибо, мальчики, – откликнулась мама.

На этажерке громоздилась кипа машинописных листов.

– Это все ваши… опусы?

– Никому ни слова! – прошептал Бруно. – У нас отнимут комнату. Мы живем как пенсионеры-инвалиды…

– А меня отдадут в богадельню, – сказала из-за занавески мама. – У меня паспорт просрочен.

– У меня тоже, – сказал сын.

– Отдадут, каждый день жду, когда участковый придет и освободит помещение. – Мария Семеновна вошла с подносом, на котором стояла вторая бутылка шампанского. – Я уж на них всюду написала. Только теперь все так распустились, что на сигналы не реагируют.

– Маме нельзя больше пить, – сказал Бруно. – Вы же знаете, что в ее возрасте…

– Ах, оставь, живем лишь дважды, – ответила мама, выезжая из-за занавески. – Разливайте, профессор.

– Как же это началось? – спросил Минц, отхлебывая из бокала. – Я имею в виду эти курсовые?

– Это я посоветовала, – сказала Мария Семеновна. – Негде повернуться от бумаги.

– Мы получаем в университете списки адресов, – сказал Бруно. – Раскладываем по конвертам никому не нужные статьи. И рассылаем.

– Значит, Гаврилов не исключение?

– Он один из сотни. Каждая статья приносит нам не меньше двадцати рублей чистого дохода.

– Нужда, – вздохнула мама. – Она чему хочешь научит.

– И вы не боялись разоблачения?

– Ну кто будет читать курсовые заочников, если они напечатаны без правки через два интервала? – спросил Бруно.

– Я замечательная машинистка, – похвалилась мама. – Я даже пыталась зарабатывать так деньги. Но случилась беда: с середины второй страницы я начинала печатать собственный текст. Меня выгнали.

Бруно поставил на стол пустой бокал и обернулся к Минцу:

– Ваше появление – тревожный сигнал. Это должно было случиться. Рано или поздно.

– Мое появление – замечательный сигнал! – возразил Минц. – Ваш талант вернется к людям.

– Не только людям плевать на наш талант, – отозвалась мама, – но и мы сами в нем разочаровались.

Но Минц был настойчив.

– Я вам гарантирую славу и благополучие! У вас остались вторые экземпляры так называемых курсовых?

– Мы никогда не тратим лишнюю бумагу, – сказал Бруно. – Надо экономить.

Минц подошел к этажерке и стал по очереди поднимать листы. Он стряхивал с них пыль и моль… Он зачитался.

Через полчаса он произнес:

– Я не нахожу слов. Каждая строка – шаг человечества в будущее, а вас – в бессмертие.

– Я тебя предупреждала, – сказала мама. – Он нас подведет под монастырь.

– Он утверждает, что времена изменились!

– Как бы они ни менялись, но вечный закон российской жизни остается прежним: не высовывайся!

Сын с матерью поссорились, в ссору вмешалась Мария Семеновна.

Минц временно раскланялся. Он спешил в Международный университет. Ему нужны были адреса заочников, которые получили свои курсовые и дипломы. Надо было спасать многолетний труд странного семейства.

К сожалению, поход Минца не дал результатов. На двери университета висел амбарный замок, а у входа маялись кредиторы.

Огорчению Минца не было границ. Он ринулся обратно на Кривобокую улицу.

У дверей барака его ждала Мария Семеновна.

– Не спеши, Лев Христофорович, – сказала она. – Только что они собрались и ушли.

– Куда? Зачем? Ведь я же сказал, что эпоха непризнания завершилась.

– А они говорят, что им еще пожить хочется. Машинку в рюкзак, бумаги в мешок, а кошки за ними сами побежали.

– Вы должны знать, куда они уехали.

– Мне, Лев Христофорович, дорога память об их папе Василии Генриховиче д'Орбе. Не дам тебе их координатов, хоть пытай, хоть убей. Своей любовью ты их погубишь.

– Можно хоть заглянуть в их комнату? – упавшим голосом произнес Минц.

– Заходи, сделаю для тебя такое одолжение в память о твоих горячих ласках. Но я все равно ее на свое имя перепишу, а что осталось – на помойку.

Минц смутился. Он прищурился, разглядывая Марию Семеновну, но в этой полновесной пожилой женщине не смог угадать своей юношеской жертвы.

Комната была почти пуста. На этажерке лежал забытый конверт с надписью: «Курсовая работа курсанта 2-го года обучения Речного техникума». В нем обнаружилась сжатая скрепкой статья под таким названием: «К вопросу о выведении токсинов из организма».

Минц по привычке заглянул на последнюю страницу. Кончалась статья так:

«Пользуясь нашим методом вывода из организма токсинов с помощью энзима «Ф», можно продлить человеческую жизнь до бесконечности. К моменту завершения настоящего исследования продолжительность жизни подопытных добровольцев Бруно д'О. и его матери Э. С. достигла соответственно двухсот восьмидесяти лет и трехсот двух, что, разумеется, не является пределом».

* * *

Больше Минц не видел этих людей и не слышал о них.

Проблемой выведения токсинов из человеческого организма по методу д'Орбе занимаются два открытых и шесть закрытых институтов. Достигнуты обнадеживающие результаты.

Версальский флигель напротив дома № 16 по Пушкинской снесли окончательно. Здание банка поднялось на тринадцать этажей сплошного черного стекла.