Текст книги "Рождённый в рубашке"

Рождённый в рубашке
Кирилл Анчиков

© Кирилл Анчиков, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

За поворотом

– Чертова река! – я отбросил в сторону весло, скидывая дождевик: прелый и липкий кусок полиэтилена, – Когда уже все закончится?!

– Успокойся, – капитан презрительно глянул на меня из-под козырька своей убогой, пожелтевшей фуражки. Зубы его, цвета ржавчины, торчащие в произвольных местах, оголились. Рот растянулся в омерзительной ухмылке: – Погодой вон… Наслаждайся.

Я посмотрел на него. Многозначительно. Как наставник смотрит на провинившегося ученика. Хотел было возразить, но осекся.

Взял весло.

Погреб.

Река, жутко унылая, выворачивала меня наизнанку своей скукой. Красивые места обещались, но я их не замечал… И погода была ужасной.

– Слушай, – откуда-то с носа послышалось, – Чего ты и впрямь нервный такой? – в голосе неуверенность чувствовалась, небрежность тоже.

Я потер подбородок, скулу поскоблил ногтем. Приготовился к «душевной» беседе.

– Ты мне? Все против меня, что ли? – я опустил ногу в воду, стараясь остыть, – Все, что ли, капитана нашего сынки?!

Капитан снова глянул на меня. Без ухмылки. Взглядом – льдом. Я отвернулся.

– Ну, заткнись уже и вправду, все назад хотят! А ноешь ты один… за всех.

Заткнулся. Подумал, на самом ли деле все мои возражения – просто нытье? На самом ли деле я себя, вот прямо сейчас, сопляком выставил, нытиком? Мне-то ведь все по-другому представлялось…

***

– Тут остановимся, – забубнила дымящаяся во рту капитана трубка, – Место хорошее… – его хриплый голос соответствовал проседи в щетинистой бороде, морщинистому лбу с порами невесть какого размера, обвисшим щекам и крупному носу, который только у моряка может быть, или у туриста.

– Дальше, может, – не дремали на носу, – Пока не стемнело?

– Вот ты один дальше и плыви, а мы здесь встанем, – капитану можно было отдать должное: вопреки своему скверному характеру, дурным привычкам и дряблому телу, туристом он был просто превосходным, – Там порог, за поворотом… Давай к берегу!

Как только нос коснулся песчаной отмели, под днищем зажурчало успокаивающе. Передние тут же соскочили. Подтянули лодку. Сели.

Палатку я не стал раскидывать. Тепло было, ночь нежная выдалась. Я сел у костра – в самом центре лагеря. Ноги вытянул, отекшие за день. Задумался.

Небо здесь не такое. Не монотонное. И не черное, как смола. Небо – палитра. И все звездами усыпано, как сахаром. Красивое небо.

– Извиняюсь, – прошептал я, улыбаясь, – Вижу вашу красоту…

***

Река бурлила, пенилась, завывала. Камни непокорные точила. Извивалась, брызгала во все стороны слюнями бешенства. Водопадами в некоторых местах обрушивалась. Там, за поворотом.

В палатках закряхтели. Проснулись под шум кипящей воды. Я себя у костра обнаружил – здесь и заснул, держа в руках обугленный сук.

Позавтракали солониной и горячим чаем.

На воду сели.

– Сноровка, – капитан сказал, – Нужна – по таким порогам ходить…

А на носу опять заворчали, заерзали: – И не по таким ходили!

Я только молчал. Боялся. Весло крепче сжимал.

– Ух! Завертело, мать твою! – вошли мы в первую воронку, нырнули с первого камня.

Захватило нас течение. Понесло на каменистый берег. Замелькали вокруг радужные брызги. Запузырился воздух.

На камни швырнуло, тряхнуло. Крики послышались. Всплеск.

Я оглянулся на капитана. Его место пустовало.

– Табань, на хер! – заорал я, – За борт унесло!

Краем глаза уловил пресловутую фуражку, набитую тиной. Руку, цепляющуюся за склизкие камни. Глаза огромные. Взгляд безумный. Пену у рта.

За весло мое дряхлая рука схватилась. Кто-то забулькал за бортом, заскрипел. И во всех звуках этих – страх животный.

Я и сам испугался не на шутку, весло потянул на себя – вытащить старался. Не помню, что кричал, лодку направлять умолял, вроде.

Но соскользнула с весла закостеневшая рука. Ушел под воду капитан, в бурлящий котел, под гладкие камни. И не выжил. Я отражение Смерти увидел в его стеклянных зрачках. Капитан? Я имени его не знал, так про себя и прозвал капитаном…

А теперь как прежде: слезу смахнул, дрожь в мышцах унять попробовал.

– К берегу! – водянистым голосом из себя выдавил.

Взял весло.

Погреб.

Гражданин, подлежащий призыву на военную службу

– Построились, на хер, от стенки до стенки! – начальник брызгал слюной, – Да шире, мля, места полно!

Многие в ряду нервно усмехались и поглядывали друг на друга. Начальник бросил взгляд на никчёмный обрывок бумаги под ногами строя:

– Че это за хрень? Ну-ка, глянь… – один из приписников робко нагнулся и теперь мялся над измятой бумажкой, – Ну подними, бляха, это же не какашка, ёмаё!

С этого построения и начался наш день. День постановки на воинский учет. Ответственный день. Серьезности я, однако, не чувствовал.

Кругом мялись нескладные подростки. Мешковатые джинсы, мятые кофты, и до жути одинаковые лица, такие, что я не отличил бы того, кто передо мной от того, кого я видел мгновение назад.

Я сел на скамью. Еще раз перебрал собранные документы – все на месте. Нечего и беспокоится. И все же я беспокоился, так как время от времени из кабинета регистрации доносилось:

– Дебилы, мать вашу!

Или:

– Ну а какого хера ты приперся тогда сюда?!

Я даже улыбнулся, внезапно поняв, почему российская армия вызывает такой страх. Оттого, что российская армия сама себя боится.

Несколько часов очереди прошли в разговорах о том, что же творится в кабинете, прозванном мной про себя «камерой пыток», и ободряющих шутках.

Наконец, пришел мой черед идти в этот ад. Не легче становилось и тогда, когда я вспоминал лица всех вышедших из кабинета – измученные, испуганные. И облегченно выдыхающие.

Я сосредоточился и пообещал самому себе быть смелым. Как только я сделал первое свое движение к кабинету, дверь с жуткой скоростью распахнулась, и оттуда широкими и отбойными шагами вышел начальник, сверкая глазами.

– М-можно, – оробел я.

– Нет! – сухо ответил начальник и отвернулся от меня, – Я уеду, после обеда только вернусь, ясно все?

С этими словами он накинул свою

...

конец ознакомительного фрагмента