Текст книги "Созданный для тишины"

– Она была очень хорошим человеком, хотя мне трудно об этом говорить, я почти ничего не помню.

Он всё также неумело пытается скрыть смех, я всё так же этого предпочитаю не замечать. Он говорит:

– Ладно, думаю, раз ты так говоришь, значит так оно и есть. Всё же дети должны нести правду, которую им гласили родители.

Пауза. Я молчу – бессмысленно что-либо кричать. Он никогда ничего не услышит. Он говорит:

– К слову, вы слышали про проникновения к квартирантам, у которых крадут лишь аноректики?

– Да. Что-то подобное видел в газете. Человек обчистил уборную популярной модели и при этом сделал вид, что она просто наелась таблеток до такой степени, что сама раскидала флаконы по комнатам.

– А после она просто исчезла.

– Ну, это громко сказано, всё же, в газетах говорится, что она уехала за границу.

– А вы верите во весь смрад, что пишут в газетах?

– Нет. Жаль, что полиция не думает работать над этим делом.

– Конечно, жаль, но всё же может у них просто много работы.

После его слов я отворачиваюсь в окно, вижу Сашу, прилипшую к окну. Я говорю мужчине, который выглядел так, будто явно хотел позадавать ещё парочку вопросов:

– Извиняюсь, но мне пора…

Я ухожу, оставляя за собой чашку недопитого чая. Я дохожу до двери, которую мне открывает мужчина старых лет, мы обмениваемся оценивающими взглядами и расходимся.

Главная причина, из-за которой я всё ещё здесь, – это невидимые барьеры.

Я стою на крыше семиэтажного жилого дома, вход в подъезды которого закрыты. Крыша здания замурована, в котором сейчас люди занимаются повседневными делами. Кто-то, например, моет посуду, кто-то убирается в квартире, кто-то социально расслабляется, однако никто не задумывается о том, что я намерен покончить с собой. В прямом смысле никто. Никто из жителей дома, на котором я сейчас нахожусь, никто из жителей соседних домов, которые могут увидеть меня, сидящего и курящего на краю крыши, из окон, никто из прохожих на улице, которых в данное время суток немало, не соизволил даже посмотреть на меня, не говоря уже о спасении, в котором я не нуждаюсь. Я похож на человека, который всем заявляет о том, что собирается совершить самоубийство, чтобы в итоге получить внимание других, стоя на краю крыши, однако я не такой. Я желаю своей кончины, ведь это иллюзорное небо сводит меня с ума, оно так сильно рябит в глазах, что смотреть на него становится невыносимо. Я был бы даже не против, если бы в меня выстрелил снайпер или же какой-то человек подошёл ко мне сзади и столкнул бы меня, протолкнув через барьер, с крыши, но моим желаниям не сбыться.

Слышно, как два человека на улице обсуждают погоду. У одного из них плащ, под которым толстовка со снятым мокрым капюшоном, он журналист или кинематограф. У второго белая рубашка, заправленная в брюки, чёрный мокрый зонт. Наверное, работает в офисе. Он бухгалтер? В общем, у него вместо лица калькулятор.

Бухгалтер спрашивает:

– Макс, а когда успела растаять большая часть снега?

– Я не знаю. А что в этом плохого?

– Я не сказал, что это плохо, просто сейчас же февраль, снег же должен всё ещё оставаться на улице, а сейчас одни лужи и дожди.

– Не вижу в этом ничего плохого.

– Я тоже.

Люди ушли так далеко, что я перестал их слышать, ну и ладно. Такое чувство, что мне пришлось слушать диалог ненормальных, будто они не могут испытывать злость, страх или ненависть. Может, они под веществами, а может, просто оптимисты, но почему тогда даже они меня не заметили. Я забил на это. Я скидываю докуренную сигарету, которая проходит сквозь невидимую стену, и решаю, что, если я не могу пробраться через барьеры, значит, я их разрушу благодаря препаратам, либо умру от передозировки, меня устраивает любой исход. Я достаю из пиджака пачки катина и метамфетамина, которые посоветовала сохранить у себя Саша, и употребляю все сорок таблеток из обеих пачек, чтобы наверняка. Тело мякнет. Пытаясь удержаться на ногах, я срываюсь с крыши, попутно закрывая глаза.

Кровь стекает в щели между досками уже как три минуты, так что соседи снизу вскоре заметят, что у них на потолке образовалось пятно. Она говорила:

– Если лужа крови тёмная и очень большая, то следует посмотреть на шею…

Глубокая рана. Квартира четыреста шесть, трёхкомнатная, но без ремонта. Старьё. Она устарела ещё на стадии строительства. Труп посреди гостиной с порезанной шеей: я не стал тратить пули, всё же стоит экономить. Я обхожу квартиру, не то чтобы я пытался что-то найти, просто у меня есть время, около десяти минут, ну не хочется задерживаться здесь более. Не знаю, какие здесь потолки, но само здание потрёпано временем. Я захожу в какую-то комнату. Комната бабочек. Она была биологом? Это первая мысль, что пришла мне в голову, первая гипотеза, теория, идея, ассоциация. Бабочки, они мертвы, сухие, как в лепидоптерологических коллекциях. Она убила их, а я убил её. Всё справедливо. Хотя, по правде, некоторые бабочки просто искусственные. Циан, вишня, жёлтый – цвета бабочек. Как те шлюхи из «Лунтика». Да, точные копии. Их ещё и много, равное количество каждой. Комната не для эпилептика.

Я захожу в другую комнату, пытаюсь осмыслить происходящее. Она сказала:

– Осмысливая происходящее, ты понимаешь, как достигнуть цели…

Не хочу уходить с пустыми руками, не хочу уходить, просто убив. Это же бессмысленно.

Она же биолог – у неё должно быть хоть что-то… Да, это – глупая теория, а это значит, что сейчас утро. Я ищу катин, катинон, амфетамин. Что-то из этого, ну или что-то похожее.

Я нахожу только пепсин. Да, точно, пепсин – это то, что я и искал. Я знал, что он у неё есть, всё же не зря же у неё столько бабочек, может, она их ела. Так сказать, бабочки в животе. Да, это – глупая теория, однако первая уже подтвердилась, а значит, возможно, что и это – правда.

Всё же меня не отпускает эта палитра трёх цветов, что-то она мне напоминает. Я вновь вхожу в комнату с бабочками. Бабочки и лампа накаливания, вот что должно находиться в комнате по мнению психопата. Да, я с такой лёгкостью повесил на неё бирку, ну и что? Она не сможет возразить, а значит, всё в норме. Она говорила:

– Достаточно лишь понять себя, чтобы понять остальных…

Я ложусь в центр комнаты; лампа смотрит на меня; я закрываюсь рукой, чтобы свет не бил мне в глаза. Смотря на кучу цветов, можно ошибочно подумать, что запах будет сильным, пробивающим ноздри, но нет. Я ничего не чувствую, даже запах пластика. Первая мысль насчёт запаха в белой комнате… Ну, думаю, без запаха, просто немного влажно, не более. То же самое в комнате бабочек. Я лёжа осматриваю комнату, скрывая рукой лампу. Вижу те же цвета, что и ранее: циан, вишня, жёлтый.

Я вспомнил, это – цветы…

Цветы проросли сквозь холодную плитку, вот так сильно они хотят видеть солнечный свет. Что-то наподобие лилий. Циан, вишня, жёлтый. Саша сидит на ветке тонкого деревца, такого тонкого, что кажется, будто это кустарник. Она смотрит на меня, качая ножками. Она спрашивает:

– Ты принял всю пачку разом?

Я подтупливаю, пытаюсь очнуться, смотрю по сторонам. Я не понимаю, где мы. Место, похожее на пригород, а время то ли утро, то ли вечер. Я говорю:

– Как ты и советовала.

Она смотрит на меня оценивающим взглядом. Даже через слой зимней одежды видно, что я сильно похудел с того, как перестал жить в квартире. Она спрашивает:

– С тобой всё хорошо? Может, сходим поедим?

Не знаю, сколько дней я не ел, может, в пределах недели, а учитывая аноректики, не удивительно, что я похудел. Я киваю Саше. Она говорит, направляясь в сторону солнца:

– Тут неподалёку есть магазинчик – зайдём в него, купим булочек…

Она слишком радостная для происходящего, пролетает через дорогу, когда мне приходится смотреть по сторонам и переходить через поток. Везёт же некоторым.

Мы заходим в супермаркет, который работает большую часть суток. Саша, разинув рот, осматривает магазин. Она сказала:

– Поищи себе пару каких-нибудь булочек. Любых вообще. Я заплачу.

Она убирается в даль. Мне бы ещё потом найти её.

Я направляюсь к хлебному разделу. Часто можно встретить среди хлебов полку с булками. Я беру два круассана с клубничной начинкой. Теперь остаётся только найти Сашу. Я обхожу десяток отделов, в которых с большей вероятностью я найду Сашу. Её нигде нет. Теперь я обхожу все отделы, которые будут у меня на пути. Сашу я нашёл в отделе с живой рыбой; она смотрит на карася, который смотрит на неё, игнорируя своих собратьев. Не знаю, насколько долго это продолжается, однако даже без учёта прошедшего времени это всё равно выглядит тупо. Гляделки двух идиотов. Саша замечает меня; на её лице нет улыбки; она явно недовольна. Она говорит:

– Это было очень грубо.

Она смотрит то на меня, то на карася. Она не знает, на чём укоренить свой взгляд. Я говорю:

– Извини…

Добившись от меня извинений, она переключается на рыбу. Её взгляд полон сочувствия, когда мой пуст, не только потому что я не могу испытывать что-то другое, но и из-за не сочувствия к рыбам. Она спрашивает:

– Может, купим их и отпустим на волю?

Видимо, сейчас утро. Я говорю:

– Ладно, давай.

Мы берём два карася и идём на кассу. Саша оплачивает покупки, потому что у меня нет денег, а откуда они у Саши, я не представляю, она также покупает жидкость для розжига по моей прихоти. Мы идём к реке, ну, так по крайней мере сказала Саша. Она вся сочится радостью, ведь мы же идём заниматься благими делами, что-то подобное она сказала. Я не вижу в этом ничего такого: отпустим мы двух рыбок на волю, когда остальные умрут в духовках или на сковородах. Всё в итоге вернётся на круги своя.

Мы подходим к берегу и сбрасываем рыб, которые плавали в небольшом контейнере, в воду. Саша очень довольна. Она говорит:

– Мы даём шанс этим рыбам эволюционировать…

Она говорит:

– Человеку нужно существо, которое по интеллекту будет таким же, как и он. Пусть это будут рыбки.

Думаю, они уплывут в новые снасти.

Собака лает пять минут. Собака лает уже десять минут. Сейчас она бездомная, привязанная к столбу без хозяина, на вопрос появления нового. Она лает оправдано; она потеряла дорогого себе человека, как если бы я потерял свою мать. Мы с Сашей сидим на кладбище десяток минут, а собака, может, двадцать, может, полчаса, может, день, может, год. Кто знает. Я впервые за несколько дней вижу солнце. Оно напротив меня, ну, напротив и немного вверх. Если представить меня за актёра, солнце за декорацию, а кладбище за фон, и всё в профиль, то я буду частью прямоугольного треугольника. Я – угол в тридцать градусов. Ну, ладно, может, и не тридцать. Саша говорит:

– Я сейчас буду…

Она отлетает от меня, летит в сторону собаки. От постоянного пребывания в темноте и не светлых комнатах глаза могут сильно привыкнуть, могут не потянуть солнечный свет, но это не похоже на то, когда встаёшь ночью с кровати и идёшь на кухню попить воды, включая свет. Это – что-то другое. Небо голубое, птички поют, собачка лает, хлеб в печи, трупы в могиле – всё как в сказке, а глаза слезятся от таких ярких, счастливых картинок.

Собака перестала лаять: она смотрит на Сашу. Это взгляд оживления, взгляд надежды; она видит в каждом прохожем старого хозяина, который, одумавшись, пришёл за ней, даже в Саше, даже если прошлый хозяин – мужик. Её это просто не волнует. Она привязана, как ребёнок к матери. Она виляет хвостом; она рада видеть кого-то, кто отозвался ей. Саша берёт собаку за голову и со всей силой бьёт ею об забор, а я смотрю на это всё своими голубыми, стеклянными глазами. Есть что-то общее между мной и этой собакой, может, глаза, которые такие же голубые, такие же стеклянные, а может, что-то другое… Может… Белая часть плитки в красном, а чёрную шерсть на голове можно распознать по чёрной шерсти на туловище. Теперь это как каша из топора. Саша что-то в далеке говорит, а я слышу тишину. Слышно:

– Почему каждый считает своим долгом испортить тишину?

Действительно, почему? Саша летит ко мне, а собака валяется на тротуаре, когда большая лужа крови становится ещё больше. Солнце не только режет мне глаза, но и покалывает торс, из-за чего мне приходится чесаться. Саша подаёт мне руку и спрашивает:

– Ну что, пойдём?

Я беру её руку, теперь мы как пара, как педофил и его жертва. Не думаю, что это сравнение правильно описывает ситуацию. Мы идём к выходу из кладбища, стараясь не наступить на огромную лужу крови. Повезло же Саше, а я так не могу. Лужа настолько большая, что теперь похожа на искусственное озеро с лужайки дома какой-то семьи.

Саша явно недовольна. Я спрашиваю:

– Что-то не так?

Будто я не знаю, что не так… Она говорит:

– Я так хотела спокойно провести с тобой время, а получилось, как всегда…

Как всегда? Не то чтобы я мог припомнить момент из своей жизни, когда мы так спокойно проводили друг с другом время. Хотя не то чтобы я мог припомнить хоть какой-то момент из своей жизни.

Мы идём в сторону дома, идём по кладбищу. Я смотрю на могилы, которые вижу, как нормальный человек. Саша всё ещё недовольна. Пытаясь найти тему для разговора, она подлетает к могиле и, читая текст с могильной плиты, говорит:

– Смотри, на этой написано: «Александра…»!

– Так, по-моему, это написано на всех могильных плитах. Разве нет?

Мне тяжко здесь находиться: каждый считает своим долгом усилить давление. Она стоит на пьедестале, молится, смотря мне в душу, и с каждой секундой её голос усиливается. Он заглушает мои мысли. Мне приходится стоять и смотреть в пол, как провинившемуся ребёнку, с надеждой, что в определённый момент всё это закончится, что она заткнётся на секунду, чтобы набрать в лёгкие воздуха, но это не настанет никогда. В церковь не поступает свет из внешнего мира из-за икон, полностью перекрывших окна. Он смотрит на меня. Я правда согрешил? Меня окружили манекены; все указывают на меня пальцами, выставляют посмешищем. Думаю, так будет выглядеть моя смерть.

Эти безголовые плебеи, разбежавшиеся по углам, выпячивают на меня свои глаза и что-то продолжают бубнить себе под нос. Они говорят:

– Смерть лишь цель, а путь есть кадуцей.

Или:

– Каждый рождён для того, чтобы умереть.

Мне плевать…

Они повторяют эту бредятину раз за разом, нагружая молитву. Я окружён свечами. Горячий воск растекается по полу, прилипая к ногам, пытаясь оставить меня здесь навсегда. Я надеюсь подышать. Проталкиваясь к ближайшей двери, я выхожу из церкви, оставляя толпу ненормальных позади, в надежде, что эта встреча с матерью будет последней.

Райские сады. В центре пруд, в котором стоит голая девушка моего роста. Выглядит, как Саша. Среди крон деревьев можно разглядеть висельников. Верёвка стремится в серое небо. Я иду к девушке, игнорируя растительность в округе, игнорируя пропаганду. Она смотрит на меня грустными глазами: в её руках десятки фотографий. Она говорит:

– Ты так и не изменился…

– Вопрос.

Она передаёт мне фотографии: на них пятилетний ребёнок. Он счастлив, держит в руках игрушку. Я спрашиваю:

– Я?

– Да…

Вопрос:

Почему же не изменился?

Ответ:

Человек, видящий в бездне лишь ничего, не может жить в одиночестве.

Она знает обо мне больше, чем я, потому что я не знаю о себе ничего. Она ничего не расскажет, потому что мне это знать не положено. Она говорит:

– Мне жаль, что я довела тебя до такого, – она указывает на моё кольцо, – надеюсь, что когда-нибудь ты меня за это простишь…

Она начинает плакать. Все висельники смотрят на меня. Это внимание мне не столь нужно. Её слёзы стекают по щекам – я кладу руку на одну из них. Это не слёзы, перемешанные с тушью, а разбавленная солёной водой нефть. Я смотрю на неё, а она ждёт моего слова. Прощу я её или нет. Я говорю:

– Взлетай, чтобы в прекрасный момент упасть и разбить себе голову.

Меня хватают за плечи манекены, хотят утащить в церковь, ведь рай нам недоступен – можно смотреть издалека. Она успокоилась, и я отпускаю её, оставляю на сжирание манекенами себя. Пока манекены собой пытаются перекрыть мир, она говорит:

– Живо то, у чего есть душа…

Она спрашивает:

– Будет ли второе пришествие Христа? Ты ведь знаешь?

Что?

Я в какой-то квартире, в которую меня опять затащила Саша. Квартира незнакомки с гетерохромией, как у Саши. Она сказала:

– Тебе нужен ствол: абсолютно любой пистолет…

Опять она за своё… У неё всегда будет страсть к запряганию меня работой, не объясняя, зачем я вообще это делаю. Как если бы кого-то заставили строить шахтную пусковую установку в центре города. Почему, а главное, зачем – никто не объяснит.

Она спрашивает:

– Эй, ты будешь отвечать или нет?

Не то чтобы вина сильно лежит на мне, что я вне темы разговора, просто трудно сосредоточиться, когда тебя душат, но это мы так играемся. Саша сказала:

– Мы идём к твоей родственнице, она-то и одолжила мне запасные ключи. Ты там с ней пообщаешься и после попросишь пистолет. Он у неё давно.

Да, это у нас такое приветственное мероприятие, как рукопожатие, как объятия. Саша сказала, что я могу разговаривать о чём угодно, только не о себе. Она сказала, что моя история будет ей неинтересна. Не понимаю, как это связано с её нереальностью. Она говорит:

– Ало, школьник…

Это она мне? Мне как бы двадцать четыре. Не помню, когда у меня будет день рождения, не помню, точно ли мне двадцать четыре. Саша говорит, что я давно уже взрослый. Я спрашиваю, скорее, хочу просто узнать контекст разговора, может, она просто так шутит:

– Что за второе пришествие Христа?

– Ты что, тупой? Ты тот дегенерат из телика?

Она не шутит. Я не понимаю, о чём она. Почему я должен знать, когда там будет его пришествие? Всё же нужно было вникать в разговор с самого начала, может, она объясняла. Я говорю:

– Не знаю.

– Не держи меня за дуру! Ты всё знаешь. Говори, это ты – новый Иисус?

Ну что за глупости… К слову, поднялись ставки: она душит меня порядком десяти минут. Конечно, её сил не хватает, чтобы убить меня, да и она требует от меня ответов, так что я не умру. Она говорит:

– Твой отец был бы явно тобой недоволен.

Что? При чём здесь мой отец? Я так и спрашиваю. Она говорит:

– Если бы твой отец был бы здесь и видел, как ты держишь меня за дуру, то был бы явно тобой недоволен.

– Мой отец давно мёртв.

– Что за глупости? Он жив, как старая бабка, от которой ждут только смерти и наследства.

Она говорит:

– Он жив, и ты уже успел поговорить с ним.

Она меняет тему так быстро, будто и не прерывалась на рассказ о моём отце. Она говорит:

– Говори, будет ли второе пришествие Христа? Не скажешь – умрёшь!

Я не умру. Я говорю:

– Может быть, Иисус уже с нами? Может быть, он сейчас стоит за твоей входной дверью, прижимается к стене и попивает холодный кофе.

– С чего ты так решил?

С чего я так решил? Не знаю… Всё же я не знаю контекст диалога. Саша сказала:

– Она христианка, ну прям помешанная. Она работает в церкви, она садится в тёмную комнату и выслушивает всякие бредни. Искупление. Никто никого не видел, никто никого не знает. Вот тебе тема для разговора…

Я говорю:

– А может, это ты – Иисус?

– Я?

Она перестала на меня орать. Она перестала меня душить, однако её руки до сих пор на моей шее. Она смотрит на меня, пытаясь разглядеть объяснение. Я спрашиваю:

– Можешь одолжить мне пистолет? Он же у тебя есть?

– Хочешь убить меня? Хочешь, чтобы всё вернулось на круги своя? Хочешь, чтобы вновь пошёл первый год нашей эры?

– Да.

Она отпускает меня, я выбираюсь и начинаю обыскивать её квартиру. Благо хоть однокомнатная. Она спрашивает:

– Ты просто возьмёшь и убьёшь меня?

Я с кольтом в руке подхожу к ней. Я говорю:

– Думаю, что нет…

Кладя пистолет ей в ладонь, я говорю:

– Всё же у тебя тоже есть грешки…

Мы направляемся к берегу: смотреть на море, за которым находится бескрайний океан. Саша сказала, что именно этим мы сегодня и займёмся. Сейчас она летает на уровне моей головы, попивая холодный кофе, абсолютно не задумываясь, что об этом подумают прохожие. Я с этим свыкся: она всегда такой была.

Я спрашиваю:

– Зачем нам идти к морю?

– Мы идём за твоей мечтой: ты же всё ещё хочешь стать счастливым человеком?

Я киваю, однако не помню, чтобы у меня была какая-либо мечта, но стать счастливым человеком звучит заманчиво, поэтому я не перечу ей. Это несколько искусственно: я просто не могу перечить ей. Каждый раз создаётся новое оправдание, из-за чего я просто свыкся с тем, что она управляет моей жизнью. Я не задаю вопросы на счёт того, что она ходит в совершенно не зимней одежде, что она летает у всех на глазах. Я лоялен к ней, не понимая почему, однако жаль, что она этого не знает. Она любит меня, но за что?

Она, показывая на море, улыбаясь мне, кричит:

– Антош, смотри, какие волны.

Смотря на эту улыбку, я чувствую, как умирают клетки меня. Эта улыбка будто делает моё лицо хмурым, будто высасывает все мои эмоции. Я смотрю на эту улыбку, как на костёр, который скоро потухнет.

Я стою, опёршись на перила; Саша держится за перила двумя руками, хотя проку от этого нет. Я смотрю на волны, изредка поглядывая через плечо на сильно приблизившуюся луну. Волны ненормально большие. Они пробили лёд и теперь бьют по каменному плато.

Саша кричит мне, указывая на волну размером с двухэтажный дом в пяти метрах от нас:

– Задержи дыхание!

Она столкнула меня в море с высоты в шесть метров. Мои уши заполнены водой, я ничего не слышу, мне тяжело открыть глаза, а она умудряется говорить что-то под водой. Когда я открыл глаза и увидел её лицо, я понял, что она говорит. Она говорит:

– Всплывай, иначе они тебя утащат…

Темень. Она отпускает меня и всплывает. Чувство, что я на глубине километра. Этого не может быть. Я начинаю всплывать. Я задерживаю кислород уже около полминуты, при том, что я не успел подготовиться к этому. Тяжело, а поверхности будто и нет. Меня что-то хватает за ногу – она предупреждала. Темнеет в глазах. Трудно разглядеть руки. Пока я тяну руку к поверхности, пытаясь ухватиться хоть за что-то, она вытаскивает мою голову из воды, из-за чего я получаю кислород. Она говорит:

– А я говорила. Я обо всём тебя предупредила, пошёл ли ты по знакомой тропе?

– Я пытался…

Она игнорирует мои слова, будто бы я ничего и не сказал. Она говорит:

– Думаю, тебе стоит познакомиться с ними…

Она хватает меня за голову и толкает прямиком в глубь, не позволяя всплыть на поверхность, хоть я и не отдышался. Они хватают меня за ноги и утаскивают на дно. С каждой секундой я углубляюсь на километр. Я не могу дать им отпор: они будто нематериальны.

Я не продержался и полминуты. Она вытащила мою голову, чтобы я подышал. Она говорит:

– Помнишь то кладбище, что напротив твоего дома? Эти тени тех людей, что с того кладбища. Знакомы?

Она, не дожидаясь моего ответа, вновь топит меня, как Рихтер топит крысу, как мать новорождённого, размышляя о том, чтобы дать ему шанс. Я только погрузился в воду, а уже задыхаюсь. До поверхности километр, а у меня закрываются глаза, закрываются от бессилия, закрываются с надеждой, что меня вновь вытащит Саша, закрываются с мыслью, что я стану одним из теней.

За моё запястье хватается Сашина рука.

Я выпил слишком много вина. То Саша вливает в меня вино, то какая-то незнакомка, у которой я застрял в квартире, все, кто с гетерохромией, пытаются меня споить так, будто я деревянная бочка, которую просто хотят наполнить доверху, чтобы она бродила. А я брожу. Я говорю:

– Мне нужно отойти в туалет.

Мне нужно отлить, ну и найти таблетки от температуры, что-то типа ибупрофена или ибуклина.

Я мочусь, мочусь с кровью. Красное вино. Боль, не опустошённость, моча с кровью – возможный цистит. Вначале идёт моча, идёт, идёт, как вдруг идёт кровь, такая медного цвета жидкость, а тебе всё хочется. Обманчивое состояние. Ты смотришь вниз, а там ничего, думаешь, что ты ошибся, может, ты сегодня дальтоник, потом смотришь на головку, а возле неё оранжевая жидкость. Это оранжевое вино. Капелька падает на сиденье. Нет, это всё-таки кровь. Кровь не спутаешь с краской. Головная боль и тяжёлое дыхание. Ты пытаешься устоять на ногах, поставить правильное дыхание, моешь руки, а вместо воды чувствуешь только металл, как будто стоишь в эпицентре цеха по металлообработке. Побочки моего снежного ангела.

Что там просила Саша? Я открываю шкафчик с зеркалом. Из спальни слышно:

– Ты скоро?

Скоро… Это всё закончится. В аптечке только бинты да разные таблетки: от головы, от температуры, просто витаминки, но никаких наркотиков. Удивительно. Упоминала ли это Саша? Я не помню. Я мало что помню. Я беру таблетки от температуры, это мне сказала сделать Саша. Это я помню.

Я возвращаюсь в спальню, вижу её. Она – мёртвое тело, ну как мёртвое, она просто сильно пьяна. Она в обнимку с бутылкой оранжевого вина лежит почти голая. Она, заметив меня, предлагает мне выпить. Выпить кровь с мочой или что у неё там? Я воздерживаюсь. Она дуется, говорит:

– Ты слишком занудный.

Я причастен к двум убийствам. Она говорила:

– То, что происходит вокруг, есть последствия твоего присутствия…

Она говорит:

– Почему ты не хочешь со мной выпить?

– Я не пью.

Теперь я не пью. Она, улыбаясь, приближается ко мне, говорит:

– Не говори глупостей.

Она впихивает горлышко бутылки мне в рот, заставляя пить вино. Я давлюсь, чувствую кровь. Самовнушение или что-то произошло за кадром? Она смеётся, говоря:

– Ты бы видел свою рожу…

Она показывает на меня пальцем. Она, успокоившись, говорит:

– Да уж, этим ты мне понравился…

Тупой рожей? Она протирает мокрые глазки и спрашивает:

– А чем я понравилась тебе?

Ничем, но если такой ответ не принимается, то тогда таблетками. Я не отвечаю ей. Неловкая пауза после такого вопроса. Она, смотря на происходящее, берёт всё в свои руки. Она спрашивает:

– Походу, тебя что-то беспокоит: не расскажешь?

Меня беспокоит только один вопрос: как мне отсюда уйти, ведь таблетки я уже получил. Я говорю:

– Ничего.

– Тебе плохо?

– Возможно.

Цистит, простуда, потеря работы, дома, не думаю, что мне может быть хорошо. Она смотрит на меня; её глаза наполнены добром, как мамины глаза. Она, желая подбодрить меня, спрашивает:

– Хочешь, расскажу тебе сказку о том, как я появилась на свет?

Я хочу только выбраться из этой квартиры. Я молчу. Молчание – знак согласия. Она начинает:

– Жил-был на свете ты…

Складываю самолётики из листов тетрадей в клетку, слегка опрыскиваю крылья жидкостью для розжига, а после поджигаю часть, на которой её нет, и пуляю его в сторону небытия, в сторону другого берега. Самолётику с трудом удаётся планировать, пока ветер пытается задуть огонь, но тщетно – пламя перешло на жидкость, и произошёл маленький взрыв. Быстрое горение. Самолётик похоронен огромной волной, надвигающейся на меня. Я немного отхожу так, чтобы на меня не попала вода, а то у меня после крещения появилась болезнь. Она сказала:

– В том, что ты заболел, моей вины нет.

Когда волна ушла, я вернулся на своё коронное место, где начал повторять свои действия. Всё же эта бомбочка оказалась единственной удавшейся попыткой.

– Вандализм – это плохо, – сказал из ниоткуда появившийся мужчина. Он выглядит знакомо.

Я говорю:

– Бумага растворяется в воде, и, оседая на дно, она впитывается в почву, возвращаясь в экосистему.

Он монотонно покачал головой, смотря на огромную луну, которая пытается притянуть волны, достал пачку «Ричмонд», и, взяв одну сигарету, он начинает её закуривать. Он говорит:

– Но всё же незачем поджигать свои творения – вы же не классик девятнадцатого века.

Он говорит, всовывая мне в руки пачку сигарет:

– Ваш отец очень сильно любил эти сигареты.

– Чего?

Мы делаем паузу, смотря друг на друга. Каждый даёт право слова другому. Я спрашиваю:

– А мы знакомы?

– А я что, не представился в прошлую встречу?

– Я не помню…

Я не помню, была ли у нас до этого какая-либо встреча. Он, протягивая руку, говорит:

– Ну тогда Людвиг.

Знакомое имя, но вот я что-то не припоминаю, у кого было такое же. Пожав друг другу руки, он настаивает, чтобы я взял эту пачку «Ричмонда», после мы продолжаем смотреть на море. Он говорит:

– Сегодня необычайно спокойный день.

Он говорит это, смотря на то, как гигантские волны разламывают толстые корки льда на десятки частей. Не думаю, что сегодняшний день спокойный. Я говорю:

– Возможно…

Он, посмотрев на меня, на мою отрешённость, спрашивает:

– Всё хорошо?

Почему какому-то левому прохожему должно быть интересно, всё ли у меня хорошо? Почему тот, кто выглядит как человек с депрессией, спрашивает, всё ли у меня хорошо? Лучше бы он задал этот вопрос себе. Я говорю:

– Да, всё в порядке.

Я спрашиваю:

– А у вас как?

– А у меня-то что? Со мной всё в порядке.

– Ну ладно. Просто вы выглядите подавленно…

– А. Это так, из-за работы. Помните, мы говорили о пропавших без вести людях? Вот я о них и думаю.

Врёт, как дышит. Как рыбы дышат в воде, так и он врёт на земле. По глазам же видно, что ему всё равно на работу. Я не стал возражать.

У меня остался последний листик; я как можно аккуратней делаю самолётик. Я пытаюсь нанести очень тонкий слой жидкости для розжига. Исключительная работа. Я пускаю его с подожжённым краешком крылышка, но ветер задувает пламя, а самолётик утопает в море. Он говорит:

– Самый первый был исключительным.

Из десятков попыток удалась лишь одна. Число есть число. Я расстроенный ухожу искать Сашу. Напоследок говорю:

– Это был не первый.

Он бегло смотрит по сторонам, пытается найти свидетеля, как глупо. Здесь только трое: я, Константин и костёр. Костёр, который напитается пластиком, убьёт всё вокруг. Этот костёр – машина судного дня. Я давно уже мёртв. Она говорила:

– Люди умирают после тридцати, дальше их бренное тело копит на гроб…

Он говорит:

– После содеянного дороги назад уже не будет.

Вопрос:

– Не думаете ли вы, что его жизнь не стоит вашей?

Я забрасываю в костёр флакон от таблеток, в котором ещё осталось ДНК слюны. Красная кнопка нажата, рубильник поднят. Я проговариваю:

– Все дороги ведут в Рим, мой дорогой друг, все дороги ведут в Рим…

Пластик разгорается, глаза слезятся, нос забивается, цветы вянут, антилопы падают, слоны не размножаются, зубы пум выпадают, здания рушатся, озоновые дыры образуются, метеориты сгорают, звёзды гаснут, чёрные дыры испаряются, пульсары останавливаются, а пластик горит себе, догорает, и никто ему не мешает.

Я подправляю заострённой палочкой, на конце которой угольный след, флакон так, чтобы огонь быстрее поедал пластик. Он говорит:

– Если все дороги ведут в Рим, то вы выбрали грунтовку…

Приятное это зрелище: огонь всеми силами хватается за жизнь, но с каждым новым питательным веществом он всё ближе подбирается к смерти. Яркая жизнь, не имеющая смысла, ведь конец предрешён. Он говорит:

– Все дороги ведут в Рим; все дороги ведут в могилу…

– Если Рим – это могила, то я предпочту свернуть к Берлину.