Текст книги "Река, трава, чайник и некоторые коты"

Батя и Олег

В 1991 году окончательно исчез СССР.

Не обрушился, а – наконец истаял, как грязный, почти чёрный сугроб к концу мая. Оставил от снежной своей громады – только сырость, мутные лужицы.

Есть в Самаре такая Хлебная площадь.

Кстати сказать, это то самое место – на вершине горы, – где когда-то выстроил крепость жестокий князь Засекин. Но от бревенчатой крепости за два века до того следов не осталось, и саму гору город угладил.

Сейчас это – жидкий скверик, кольцевая трамвайная, по одну сторону – серая громада городского элеватора; по другую – закопчённые стёкла заводского корпуса. И вот на этом корпусе (там, кстати, работал мой отец) висел лозунг. Когда-то красный, а на моей памяти – уже тёмно-серый, провисший: «Все дела, свершения и помыслы – Партии!»

Когда мне случайно попался он на глаза – то я, осознав суть, ощутил раздражение.

Дела – ясно. Делать что-то против себя Партия не позволяет, это разумно.

Свершения – тоже понятно. Это примерно то же самое, что дела. Можно было и не повторяться.

Но ведь ещё им – и помыслы?

И, кажется, с той минуты я впервые почувствовал, как не люблю я эту Партию. Не дождёшься, подумал я тогда.

Ещё и помышлять о вас, чертях.

Помыслы мои – при мне. Ясно?

До сих пор я думаю, что именно поэтому рухнула огромная страна. Не из-за меня одного, конечно.

Из-за того, что непременно требовались ещё и помыслы.

Сейчас попробую пояснить.

Летом меня высылали в пионерский лагерь «Костёр». Это было своеобразное место.

Лагерь принадлежала довольно престижной по тем временам организации «Куйбышевоблрембыттелерадиоэлектроаппаратура». Там работала моя мама.

Но почему-то одновременно лагерем пользовалась детская комната РОВД, кажется, Промышленного района. Эту половину заполняли дети из неблагополучных семей, направленные на летний отдых по льготным путёвкам. Неблагополучно-льготные учили нас жизни. В этой жизни неблагополучия были сплошь, а льготы – только похабные и блатные.

В пионерлагере «Костёр» в нашем отряде было три-четыре неблагополучных. Главный из них был такой Батя.

Он был такой странный, бело-голубоглазый, рыжеватый, весь какой-то влажный, медленный; целый день он грелся на солнце, но солнце его не сушило, белая кожа не загорала: какая-то была у него внутри белёсая сырость.

Отличался он особенно тем, что ненавидел одежду и обувь. Что-то драное на нём ещё бывало одето, обуви же не было у него вообще. Полсмены шли холодные, осенние будто, дожди. И вожатая ему говорила:

– Ты бы маме сказал – она тебе хоть тапочки какие привезёт.

А Батя отвечал:

– А у мамки больно есть тапочки? Мы с ей без тапочков как в тапочках.

И шлёпал дальше по слякоти.

А в соседнем отряде главным был Олег; у него клички не было. Короткое жёсткое имя ему вполне подходило. И это был совсем другой герой. Довольно высокий, жилистый, загорелый; выжженная солнцем белая чёлка; белый сильный шрам на скуле; взгляд – внимательный, тёмный, неглупый (мне он сейчас помнится не как мальчишка лет тринадцати, а – взрослый уже, прищуренный худощавый парень).

Олег был не просто так.

Это был своего рода Робин Гуд.

Он сражался за справедливость.

Целеустремлённо и беспощадно.

Не только в своём отряде – часто шагал он к нашему корпусу, и за ним всегда – два-три сподвижника. Быстро они окружали нужного человечка, и Олег чётко, без выкриков, коротко спрашивал:

– Ты – Серый?

– Ну.

– Руслана Косого знаешь?

– Ну.

– Ты его ишаком нерусским обозвал?

– Я чё? Не, я ничё… я просто. Это самое.

Серый, подрагивая, оглядывается по сторонам – все приятели уже испарились; остальные смотрят заинтересованно. Издали.

И тут ошарашенно вспоминает Серый, что – дело-то было: два дня назад мяч гоняли, и вполне дружественный Руслан Косой вместо мяча нечаянно дал Серому под колено. Серый заскрипел, зажав ногу: «Ты, ишак нерусский…»

Через час уже Руслан всё забыл.

Но кто-то запомнил.

– Пошли (чёткий кивок – в сторону кустов; были такие там обширные тёмные заросли за туалетами – целый перелесок).

– Олег, а чё такое-то, ну? Чё за дела-то, а?

– Пошли, сказал.

И вскоре из кустов – треск, стоны, и резкие окрики Олега:

– Ответишь за ишака нерусского? Ответишь, бля, я сказал?

Бил Олег долго, жестоко, сбивал на землю, месил ногами.

И так чуть не каждый день он зажимал кого-то в углу: «Ты в суп в столовке плевался?»; «Ты у Жирного батарейки своровал? Пошли».

И оправдываться было бесполезно, да уже и некогда.

Стали замечать, что иногда изменяло Олегу чувство справедливости. Бывало, просто подкатывал:

– Ты – Вовик?

– Я.

– Ты, что ли, больно тут борзый?

– А чё такое-то?

– Не, больно борзый, да?

– Да Олег, да чё такое-то, блин?

– Пошли.

Меня Олег так и не заприметил.

Я был такой тихий, мелкий, неинтересный.

Вот Батю он ни разу не тронул.

Батя по-своему был грозен. Только не всегда. Иногда. Как грозовая туча.

На нас он громы не тратил, потому что ему лень было, да и западло.

Вот: однажды ночью он вылез в окно: за забором его ждали человек семь. Тёмные тени, сиплый шёпот. И ушли они в ночь.

Сражаться с врагами?

Грабить?

Убивать?

А мы были маленькие мальчики, мы и темноты-то ночной побаивались.

Батя был хозяйственный и голодный. Его интересовали шкафчики наши, тумбочки и чемоданы.

К Бате никто никогда не приезжал; а к нам, к приличным мальчикам, часто приезжали родители. И Батя так наглатывался наших персиков, шоколада, груш, колбасы, огурцов, яиц, помидоров, пирожных, лука, рулетов, что раздувался дня на три. В растяжимом брюхе его шла стрельба, наружу вырывались облака ядовитого газа.

Батя неукоснительно проверял наши шкафчики, карманы даже – и деловито изымал фонарики, ножики, значки.

Слава Богу, не надобилась ему одежда – а то половина из нас ходила бы без штанов.

Так вот.

К концу смены вокруг Олега постепенно смыкалось кольцо горячей ненависти. Его уже видеть не могли. И вот уже один, не помню, как его, совсем не сильный, такой даже носатый, ушастый, вечно простуженный – когда прижали его очередной раз, вдруг размахнулся и длинной граблей Олегу врезал по уху.

И что?

Ну побили.

Ну – больно.

И – только-то.

Потом я увидел, как Олег ковылял вдоль забора, зажав руками обколоченную свою голову. Били его чуть ли не вдесятером. Свои же.

И дело вот в чём, я полагаю. Благородный Робин Гуд был – утомителен. Всё время нужно было о нём помнить. Опасаться, беречься; угадывать; не попадаться на глаза, не встречаться с ним взглядом. И усталость от него – всё нарастала, заглушая все страхи.

А Батя – его, в сравнении с Олегом, даже как-то полюбили постепенно. Шепчемся мы по ночам, страшные истории рассказываем – и вдруг пускает Батя короткую очередь, как пулемёт. Зажмём носы и гнусаво удивляемся:

– Оба, как бзднул.

В сущности, вполне терпим был Батя. С ним всё было ясно: всё ценное (ножик и фонарик) прячь, конфеты – быстро уничтожай, останется пара мандаринов – ну и пёс с ними.

Очки

Лет в десять пришлось мне надеть очки по близорукости. Что определило многое из того, что было после.

Для очкарика главное – это не очки носить. А – достойно встретить миг, когда они полетят с носа.

Очки – это непрерывное ощущение хрупкости бытия.

Тонкие линзы – дзынь! Слабенькие дужки – крак!

Дитя грудное справится.

С самого начала я осознавал, что очки – это судьба.

И это меня не устраивало.

Очконос – это не очкист, не очкарь, а именно – Очкарик.

Небольшой такой, забавный. Но при этом вдумчивый, сосредоточенный. Часто встречаются мягкие, шаловливые, резвые очкарики. Но для этого нужна округлость, щёки, брюшко; это не про меня. Я и тогда, и ныне – тощий очкарик. Что предполагает задумчивость, даже некоторую печаль там, за стёклами.

Очкарик – во всём старателен и за всё признателен.

Очкастость – это, кстати, долг перед обществом.

Очкастый грузчик, фрезеровщик, электрик – это нечто серенькое, больное: он порождает мысль о пропащей судьбе, о падении на дно общества. Если не шизофреник, то – эпилептик.

Разумеется, есть множество исключений.

Рыщут по свету очкастые уголовники, некоторые из них пробиваются в авторитеты. Среди серийных убийц очкариков – треть, если не половина.

Много лет – до последнего – я держался изо всех сил. Только в крайнем случае я натягивал окуляры на нос – и, высмотрев что требовалось, быстро срывал. И прятал.

В молодые годы, когда без очков было уже совсем трудно, одна милая дама сшила мне особый кожаный футляр – я носил его на ремне, как кобуру, и вытаскивал очки только по необходимости.

Как кольт.

«Вокруг света»

То паршиво, что долгое время я книги читал.

Собственно, только этим я и занимался.

Оглядываюсь на школьные годы – и вижу только: уходящие за облака башни из книг, между ними – книжные зубчатые стены; и в самой сердцевине – я, маленький такой очкарик. Лежу на животе, листаю, впиваюсь. Впитываю книжный неисчерпаемый нектар.

А вокруг расстилались бескрайние, исполненные угрозами пространства.

Некнижные.

Даже часто – непечатные.

Но на самом деле они-то меня и манили.

Классе в шестом я раздобыл несколько чрезвычайно учёных книг: «Критику чистого разума» Канта, трактат о раннехристианских гностиках и ещё что-то. После уроков валился на диван, открывал том – и лежал.

А когда кто-нибудь ко мне приближался, я гордо думал: «А я, между прочим, – Канта читаю».

Что профессор Иммануил (не Эмм-, а именно Имм-, во как) Кант был одним из величайших философов, я тогда уже знал.

Одно название чего стоило.

Чистый разум – и тот ему не угодил.

И был раскритикован.

А тут, кругом, и нечистый-то редко попадается, думалось мне.

Да и где же он вообще бродит – Разум?

Где же вы, братья мои по Нему?

Аууу…

Себя я считал весьма разумным, помнится. Чисто разумным.

Так бы и дал бы сейчас сам себе по очкастой роже.

Обжиться в этом мире, на этой планете, мне помог не Кант. А – журнал «Вокруг света».

Не помню, когда точно мне впервые попался номер этого журнала, но это была – роковая встреча.

Внутри «Вокруг света» содержалось именно то, что нужно было мне. Лично мне.

Как выяснилось.

Кант годился, как оказалось, только для прикрытия.

Настоящий Я – будущий, долгожданно взрослый? какой? – из «Вокруг света».

Канта я, откладывая годами, хотел прочитать. Так и не осилил. До сих пор, почти до сорока лет, – наверно, безнадёжно.

В «Вокруг света» я уже лет в десять вознамерился писать – сам. И чтобы про меня там писали.

Каждый номер, каждый без исключения – это была дверь. Запертая; но – пока запертая.

На каждой обложке были – пальмы, синие лагуны, бамбуковые мачты, огромные рыбы, раскалённые дюны, – это был солнечный, роскошно жаркий журнал. Когда речь шла там про Антарктиду, про леденящие метели, это было уютно, – как прохладная ночь после жаркого дня, а завтра снова – чудесная жизнетворная жара.

Помнится, один номер выпадал из общего ряда, какой-то юбилейный: на обложке скучная серая картинка, привычная в то время настолько, что воспринималась как пустое место: здоровенный оскаленный Ленин указывает пальцем, за ним в порыве атаки – солдаты и матросы, со штыками, развеваются знамёна. И грозная надпись внизу: «Вокруг света».

Откроешь: там повести. Одна фантастическая, скажем, «Планета Печального Шерифа», американская, – галактические ковбои на сверхзвуковых мустангах, двухголовые добрые великаны, яростные алые карлики: нигде больше такого не печатали.

Следующая повесть – «Берег Обглоданных Скелетов», про контрабандистов Южной Африки; если наше что-нибудь, то тоже: как студенты-стройотрядовцы из Каменогорска спасают почти социалистическую латиноамериканскую республику от заговора агентов ЦРУ. После чего всё-таки отстраивают взорванную злобным агентом ГЭС на реке Оро де ла Орриба.

На улице Ленинградской был такой маленький полутёмный магазин – «Букинист»; там грудами лежал «Вокруг света» за многие годы, – чуть ли не за 50-е – правда, разрозненные номера. Знал я ещё два-три книжных магазина, где также пылился на полках мой журнал.

Вставала проблема. На еду мне выдавали ежедневно 25 копеек. Каждый старый журнал стоил дорого: 45 копеек. Я гордо жертвовал любимым коржиком (8 копеек) и молочным коктейлем (11 копеек).

Но денег всё равно не хватало.

Значит – война.

Партизанская.

Собственно, зачем им, всем остальным, «Вокруг света»? Они все как-нибудь и без журнала этого проживут.

Мне он нужен – весь. Все номера, какие только есть.

Повести-то печатались – с продолжением.

Днём в «Букинисте» – два-три покупателя, кипы журналов – в дальнем тёмном углу. В распоряжении моём рубль – на два журнала. Третий я быстро (от страха леденеют зубы) – за ремень, под куртку. Четвёртый – в трубочку и во внутренний карман.

И медленно иду к кассе, спокойно (изо всех сил спокойно) забираю сдачу – десять копеек.

И поймали меня – всего один раз: как истинного фраера, спалила жадность. Куртку так распёрло, что продавщица вцепилась – и выдернула из внутреннего кармана «Вокруг света». И у меня неожиданно тут же прошли все страхи. Я уверенно стал отбрехиваться: что журнал купил раньше. Тётка постыдила меня, постыдила – а я всё своё бормотал.

Несчастный такой, глуповатый маленький мальчик, взъерошенный, схватил сдуру журнал – ой, да он что, сейчас – заплачет?

И меня отпустили. И пошёл я неторопливо. Вразвалку.

Даже отчасти враскорячку.

На животе у меня упрятаны были три плотных журнала, один провалился до самой ширинки.

И некоторые коты

Потусторонние котята

Детство своё я прожил на старинной улице Степана Разина. Улице этой уже было века два с половиной. Её старое имя – Вознесенская улица.

Старая Самара вознесена на нагорье и спускается к Волге как раз от Степана Разина. Три квартала сходят уступами вниз по склону.

А потом – Волга.

Когда с той стороны дул ветер – у нас пахло большими водами.

У Самары Волге тесно, и она подъедает свои берега. Весь прибрежный склон под тяжестью человеческого жилья сползает к реке – год за годом.

В сторону реки понемногу перекашиваются окна, двери, клонятся в ветхих домах полы.

Наш дом – длинный, низкий – тянулся глубоко во двор. Было это строение старинное и странное, преисполненное таинствами – из трухлявого дерева и крошившегося кирпича. На кухне одна стена была вообще не стена, а – замурованная громадная печь.

Из-под побелки ещё выглядывали заслонки.

Где-то под домом, под нижними полуподвальными жилищами, в сырых глинистых глубинах таился подземный разлом. Из-за этого весь дом сверху донизу треснул. Во всю печь-стену шла чёрная трещина. Она сквозила до неба – через крышу, и до земли – через подвалы. Из трещины выглядывали окаменелые тряпки и пергаментные газеты, которыми её тщетно упихивали предшествующие поколения.

Моя рука туда уходила свободно. Но совать её было боязно: мало ли кто там притаился. Оттуда – из каменных недр – и в самую жару тянула подземная неживая стынь.

А над всем домом простирался наглухо заколоченный чердак. Там, над нашими потолками, бегали, стучали и шептались. Иногда гнусаво выли по ночам. Там обосновалось какое-то бездомное кошачье племя.

Настал срок, и на чердаке народились котята. Это были уже не бездомные, а – безусловно – Дикие Котята. Их породили девственные и тёмные подкрышные пространства.

Один раз зимой пришёл я из школы, смотрю: на кухонном столе сидит прехорошенький головастый котёнок. Он мельком на меня глянул, но ему, в общем-то, было некогда. Он грыз сквозь полиэтилен замороженное сливочное масло.

Я двинулся к столу. Котёнок на меня шкнул, увернулся из-под руки и нырнул в трещину. Не знаю, как он двигался дальше в теснинах: судя по угрызению масла и остаткам яиц на полу, он увеличился раза в три.

Потом ещё не раз Дикие Котята проникали сквозь стену. Бывало: наше семейство мирно ужинает. Вдруг из трещины в тарелки сыплется труха, пыль – и смотрит на нас из темноты круглый глаз.

Бездомные коты и кошки по нашим старым дворам шмыгали повсюду. Они безропотно влачили свою полную лишений жизнь. Но все эти небезлишайные помоелазы при случае всегда старались пристроиться у дверей, на лестницах, хотя бы у крыльца – куда выносили им объедки старушки.

Дикие Котята – другое дело. Если такой котёнок появлялся на земле, сразу видно было – это тот самый.

Это были звери стремительные и мелькающие. При первой опасности Дикие Котята взмывали на деревья. И – не топорщились обиженно там, среди веток, а пропадали мгновенно и бесследно, перемахивали на ближайшую крышу – словно улетали в небо.

Бывало изредка: самого маленького какого-нибудь Дикого Котёнка дети или собаки загоняли к стене, в угол. Тогда Дикий шипел так, что превращался весь в свирепую треугольную пасть, и резал коготком всё, что к нему тянули – собачий нос или человеческую руку, – как ланцетом, тонко, но болезненно.

Взрослые жители двора, родители, котят этих, разумеется, ненавидели. Со взрослых высот все чужие коты прежде всего опасны и заразны. Дикие же Котята, наверно, таили в себе какую-то первобытно дикую заразу.

Но мы так и тянулись к ним, – несмотря на их шипение.

Чертовски обаятельные это были котята.

Первый встречный

Школа, в которой я учился, была от нашего дома не далеко – не близко: туда, торопливо спросонья, идти минут двадцать; оттуда, устало и задумчиво, – сорок.

Сложилось как-то так, что я всегда из школы домой брёл один. И это было нехорошо: в переходном возрасте одинокие прогулки порождают суровую мечтательность нрава и своевольную отстранённость мысли. Что плохо отражается на успеваемости.

Когда мне было лет двенадцать, была у меня по пути из школы странная встреча.

На полдороге, на улице Ленинградской, была какая-то стройка или ремонт – заляпанный известью забор.

Как-то раз, ещё теплой осенью, вышел ко мне оттуда серый кот.

Погладить его я не решился: это был какой-то осанистый, большой, почтенный кот. Он посмотрел мне внимательно в глаза – снизу вверх, конечно, но как бы и сверху вниз. И пошёл рядом со мной – неторопливо, будто так и надо.

Кот проводил меня почти до дома, повернулся и исчез.

С тех пор мы с ним встречались через день-другой, и всегда у того забора. На последнем уроке я думал: встречу сегодня кота или нет.

Таинственно было то, что я его ни разу не прикармливал. Да он и не тёрся о штаны, не заглядывал в глаза. А ведь семейство кошачьих, при всех его изящных достоинствах, прежде всего неизменно и низменно прожорливо.

Кажется, уже вода в лужах подмерзала, когда кот перестал меня встречать.

Помню я вот что: мне тогда снилось по ночам что-то очень важное для меня и влекущее, и в самом средоточии снов был кот этот. Сейчас, через много лет, я стараюсь напрячь изо всех сил память того сна сквозь явь – бесполезно. И кот тот мне вспоминается сейчас как-то не по-кошачьи. Не кот, а некто; степенный, седоусый, доброжелательный. Скажем, Савелий Егорович.

Призрак

У нас жила в своё время кошка Дуська. Кошка была серая, полосатая, – что называется, тигровая.

Но к ней как-то не шло это слово. Дуська была совершенно не тигрица. Просто небольшая, скромная, домовитая кошка. Жила она у нас года три.

Детство моё было отчасти пионерское. Летом меня высылали в пионерский лагерь «Костёр».

В то лето как-то очень долго я был в лагере, – целая жизнь прошла, месяца два.

Приехал я из «Костра» – а Дуськи нет. Родители сказали, что кошка заболела, ушла и померла где-то за сараями. Только блюдечко её мама почему-то забывала выбросить. Блюдце долго стояло на кухне, около плиты.

Однажды утром, когда я был один дома – на кухню в распахнутую дверь скользнула Дуська. Я сразу подумал, что, наверно, голодна кошка – встал, налил молока. Открыл холодильник, ещё чего-нибудь поискать, и только тут вспомнил, что Дуська-то умерла.

Обернулся – её нет. А по молоку – круги, будто только что она тронула мордочкой.

Прошло много лет. Я – учёный, профессиональный исследователь; в экспедициях я нарочно занимался призраками и мороками, нечистью и нежитью.

Записывал подробнейшие обо всём этом рассказы, когда работал в экспедициях.

Описаний этих у меня скопилось – кипы бумаги, десятки кассет.

Но лично мне устрашиться пока не удалось.

Я нарочно мёрз до рассвета в жигулёвском овраге, где, по слухам, по ночам кто-то плачет.

Сидел в сумерках на заброшенном кладбище, заглядывал в полночь в окна избы, заколоченной из-за того, что там бродячий мертвец поселился. И хоть бы мне что зыкнуло издали или за спиной бы шерохнулось – ни разу, даже обидно.

Дуська – единственный, мелкий, нестрашный призрак, который я видел до сих пор. За всю жизнь. Или придумалось мне это всё тогда?

Некошка

Село Смолькино – на самом краю Самарской области, к западу, за Сызранью. Вокруг села по горам стоят тихие леса, в сумраке лесов – мшистые скалы, строгие, как руины замков. За лесами – болота, за болотами – луга над оврагами, а за лугами – снова леса, настоящие, волчьи.

Смолькинские мужики профессионально волчатничают. То есть убивают волков. И сдают на мехопушную базу в Сызрань волчьи шкуры.

В Смолькино живёт воинственный и таинственный народ Суваз. В каменно-бронзовой древности переселившись с Алтая на Волгу, этот народ понемногу присмирел и стал зваться помягче: чуваши.

Мне случилось идти через это село осенью 1994 года. С утра я пытался разговориться со смолькинскими узкоглазыми старухами, подсаживался к ним на брёвна, что-то выспрашивал – но шло плохо. Старухи говорили нехотя, а если и пытались что объяснять мне, чужеземцу, поневоле сбивались на свой, непроницаемый, увы, для меня, язык. Не стоит заговаривать в полдень, да ещё на чужом дневном языке, о том, чем живёт ночь. В обед я пошёл было на гору, за село, где лагерем стояли мои спутники. Но на краю села вдруг услышал:

– Стой.

Я обернулся. На крыльце сидела на ступеньке весёлая пожилая тётка, а повыше, на перильцах, задумчивая спокойная юная барышня.

– Ты чего за человек такой? – спросила тётка.

Я подошёл и, как мог, объяснил, какой я человек.

– Куда пошёл? – сказала тётка. – Тута вот и живи.

Хозяйку звали тётя Женя, а девочку – Надя.

О ночных делах мы беседовали после ужина, под керосиновую лампу, и за окном в темноте стучал дождик. Разговор коснулся и оборотней.

Смолькинские оборотни все оборачивались, как и везде, в свиней. Но около года назад шнырял вечерами по селу редкостный оборотень – кошка. Про неё вспомнила серьёзная Надя.

Затемно поздно вечером они с девчонками шли к клубу – и вдруг заметили: вдоль забора кошка крадётся, и наблюдает за ними внимательно – человеческим взглядом. Девчонки не испугались, но на всякий случай всю дорогу шли по середине улицы, поближе к фонарям. Возвращаясь, Надя опять ту кошку заметила – у своей калитки. И юркнула в сени.

Ту кошку с нехорошими глазами не раз потом замечали, и прикидывали – кто это шалил так. Кошачьим образом.

Вроде это была одна баба, из соседнего села. Где живёт другой древний народ – Мокша, то есть мордва.

Потом та баба-кошка перестала на глаза попадаться.

Я Надю спросил: может, это всё-таки просто была кошчонка приблудная? Почему девчонки решили, что это оборотень?

Но в Смолькино своих кошек в лицо знают, мне Надя сказала.

Это только мы, городские, кошки от некошки отличить не можем.