Текст книги "Кошки на обочине, или Золотые правила охоты"

Она украдкой сняла повязку и выжала ее, он исподтишка за ней наблюдал, когда же она закончила процедуру, спросил:

– Зачем вы это носите, не вериться, что ваш глаз менее прекрасен, чем этот камень.

– Мать мне завещала его, она сказала, что если я буду носить камень постоянно, то когда-нибудь смогу вернуться к своему народу. Увижу свой народ и вернусь к нему, – она неуверенно раздвинула губы в попытке улыбнуться.

– Ваш народ? – с удивлением, но без недоверия спросил Лур.

Гата вздохнула и, не отводя глаз от Лура, ответила ему:

– Если уж вы так галантны и любопытны, я расскажу вам одну историю, чтобы скоротать этот вечер. Буду радушной хозяйкой на своей земле, – за иронией она прятала, из ниоткуда взявшееся желание все рассказать прямодушному рыцарю.

– Мой народ, простите, что я говорю так, мой народ, это народ моей матери. Сама я никогда его ни видела. Верите ли вы в то, что где-то за невидимой пеленой скрывается другой мир, что там живут, любят, охотятся, играют и поют бессмертные существа? Им наплевать на людей, но иногда так бывает – она словно убеждала и себя тоже, – в определенные дни, грань накладывается на грань, люди попадают к ним, а они попадают к людям. Разные народы называют их по-разному – лешие, ундины, фейри, хюльдры. Люди навязывают им человеческие качества, делая это совершенно напрасно. Отец случайно попал в тот мир, когда заснул на поляне. Открыл глаза он уже в другом мире от звуков музыки. При пробуждении он увидел мою прекрасную мать, она протягивала к нему свои ладошки и звала его танцевать.

Лицо девушки просветлело, голубые глаза блестели, она, забывшись, вытянула вперед ладони, Лур бросил на них быстрый взгляд.

– Вы посмотрели на мою руку? – спросила она, справившись с инстинктивным желанием ее спрятать, и протянула вперед. Она стащила перчатку и показала маленькую ручку без выраженных пальцев.

Лур окинул руку быстрым взглядом и продолжил наблюдать за Гатой. Девушка с удивлением смотрела на свою руку, как будто бы впервые увидела ее.

– Мама говорила, что я родилась такой, но она обещала, что если я когда-нибудь вернусь домой, то моя рука станет совершенно нормальной, – девушка впервые счастливо улыбнулась, она вспомнила голос матери, говоривший ей эти слова.

Она распустила руками волосы, влажные кудри запрыгали по плечам. Лур внимательно смотрел на нее. Четко очерченные скулы, голубые яркие глаза и медные волосы.

«А она, действительно, красива», – подумал он.

Ее голос стал тише и мягче, когда она продолжила:

– Мать увлекала отца в хоровод, и они танцевали долго-долго, прижимаясь щекой к щеке. Девушка наклонила голову и приподняла плечико, она как будто слышала музыку. Отец не знал, что пока он танцует, годы в этом мире летят, летят как листья с осенних деревьев или искры костра, безвозвратно исчезая в небе. Когда он устал и прилег на мягкую траву, он рассказал матери о своем замке, о великодушном короле, о своих лесах с прекрасными оленями, о старых и добрых родителях, верном и благородном друге. Он сказал, что ему нравится у нее, но он тоскует по любимым местам и близким людям.

Мать пожалела его, потому что любила, а поскольку она ни к чему не была привязана, то просто встала и пошла за ним, как мы с вами переходим из одной комнаты в другую.

Когда они оказались здесь, то обнаружили, что родители отца умерли, друг его постарел, король умер. Мой отец в один миг покрылся морщинами, и волосы его побелели. Жизнь в том мире, не прошла даром моему отцу, и он вскоре умер.

Мать и я оказались на попечении его друга, и все шло хорошо, пока барон внезапно не скончался, и кухаркин сын не занял его место.

– Может, у вашей матери было просто хорошее воображение, и она расцвечивала вам серое детство? – спросил Лур, бросив на девушку быстрый взгляд с добродушной хитринкой в глазах, помешивая палкой угли в костре.

Гата заложила усмешку.

– Значит, нет, – кивнул он себе. – Полагаю, у вас есть весомые тому доказательства? Так что же вашу мать осудили, как колдунью, за что?

– Она отказалась… принять ухаживания барона, – «барон» Гата произнесла с той же интонацией, с которой говорили его слуги, намекая на его низкое происхождение.

Разговоры о смерти матери, ее не трогали уже, как прежде. Глаза были сухими, ее чувства были растрачены на другого человека, и теперь это была не любовь, а ненависть.

– Вас ждет та же участь, я полагаю, – тихо сказал Лур, глядя на девушку.

– Наверное, если только… – ее глаза опять сверкнули ненавистью.

– Если только что? – Лур никак не мог разгадать причину, помогавшую ей держаться так спокойно, при той страшной ненависти, снедавшей ее.

Гата с прищуром на него посмотрела, теперь она видела двумя острыми глазами того, с кем имела дело. Она откинулась на ладонях.

– Вы хитрый, кажетесь прямым и честным, но на самом деле, кто вы? Вы же его друг, приехали в его дом, охотитесь в его угодьях, флиртуете с его женой и приемной дщерью, едите его еду… – пустилась она в перечисление, словно говоря самой себе быть начеку.

– Мы служим одному королю и ехали вместе одной дорогой. Соратников я не выбираю, в бою мы братья, а на свободе каждый волен выбирать сам.

Она опять отвернула от него свое лицо. Барон отравлял каждый ее вздох, и, говоря о нем, Лур неизбежно принимал для нее его отравляющий облик.

– Вы пышете ненавистью, каждое ваше слово, каждое движение говорит о том, что вы его ненавидите, но почему вы остаетесь в его доме? Не верю, что вы не могли бы покинуть замок. Найти компаньона вам бы не составило большого труда, вы бы могли устроиться фрейлиной к какой-нибудь старой герцогине, уйти, наконец, в монастырь?

Опять усмешка медленно поползла по ее лицу.

– Неужели вы ни к чему не привязаны, неужели у вас есть только ненависть, только она вас держит здесь? – продолжал Лур, понимая, что только его одного она сейчас слышит, его голос заглушил на какое-то время ее черные мысли. – Неужели ненависть так сильна, что вы готовы погубить себя, чтобы отравить его своим ядом. Неужели вы никого не любили? Неужели вы думаете, что сможете прожить только ненавистью и избежать всего остального?

– Любовь, – презрительно бросила она. – Это гадкое слово. Только некоторые могут позволить себе роскошь притворятся, будто другой человек сможет значить для тебя больше, чем ты сам. Ложь, притворство, лицемерие вот что такое ваша любовь.

– Вы даже не представляете, как это странно слышать от хорошенькой девушки, – неожиданно улыбнулся Лур.

– Вы всем расточаете комплименты, опасаясь, что иначе вас не удостоят вниманием? – зло сказала она, опять ненавидя его.

– Я говорю о том, что вижу, – просто ответил он.

– А вы любили? – вдруг слетело у нее с языка, прежде чем она успела его прикусить.

– А, любопытство, значит, вы все-таки человек, – насмешливо сказал Лур, нос с горбинкой изогнулся над тонкими губами.

Она вспыхнула от обиды, но ничего не говорила, понимая, что за свое любопытство она должна была расплатиться.

– Я расскажу, в этом нет секрета, – Лур задумчиво потер горбинку носа. – Я рос свободно в родительском доме, был единственным и любимым сыном, свободно играл вместе с детьми прислуги. Среди них была девочка, светловолосая и тонконогая, веснушками было покрыто все ее тело. Мы любили друг друга, как могут любить только дети на заре жизни. Это было …, – он задумался, но так и не смог подобрать слова, но его лицо было красноречивее слов. – Пришло время стать мне оруженосцем, и меня отправили служить к одному рыцарю. Когда вернулся, я уже и сам был рыцарем, но моя тонконогая и светловолосая, стала толстой кухаркой с тремя детьми, будучи замужем за конюхом.

– Вот видите, растолстевшую и обременению тремя детьми вы ее разлюбили. Вот в этом вся ваша любовь.

– Нет, просто я любил ту девочку, то от всего свободное существо, а не узницу мужа, детей и привычек. К тому же я изменился сам, мы сделали это одновременно.

– Неужели вы думаете, она перестала любить вас? Не ваше воспоминание, не мальчика в коротких штанишках, а вас?

– Это совсем другая любовь.

– Я думаю, вы не правы, любовь она одна.

– Тогда меняется ее составляющая. Вы понимаете, то, что любим мы, не пробуя каждый раз на вкус, не видя перед собой ежечасно, не осязая постоянно, не обоняя вечно, не слыша ежеминутно, отличается о того, что мы можем потрогать, понюхать, услышать, увидеть, коснуться в любой миг.

Она по-прежнему недоверчиво смотрела на него.

– Вы же верите, в любовь вашего отца к вашей матери и вашей матери к вашему отцу?

– Вы забываете, моя мать не была человеком, ее можно было любить, и она умела любить. А что до отца, – она махнула рукой, – я его знала только со слов мамы.

– Боюсь мне не переубедить вас, – молодой человек снова помешал угли костра палкой. Снопом взлетели оранжевые искры.

– Это верно. Кажется, и гроза окончилась, видите, как удачно мы с вами затеяли разговор.

****

Барон вернулся ранним утром на крестьянской телеге. Его лошадь сломала ногу, собаки были все перебиты, но он восседал на дрогах, как на троне под балдахином, а рядом с ним лежала туша кабана.

Попадая в рытвины, съезжая на обочины, он верно следовал своему курсу. Грязный, заросший щетиной, пропахший потом, зловонием кишок и болотом, он был счастлив. Голова этого здоровенного кабана, всем хрякам хряка, украсит стену его пиршественного зала. Вот что по-настоящему прибавляет славы, вот что увековечивает мужчину в глазах потомков, а не мазня глупых художников, в руках кисть не удерживающих без бокала вина!

Лур его увидел за завтраком. Приближенным барон рассказывал увлекательную историю о том, как он свалил зверюгу, сломал его животную волю за 15 верст от замка.

– Собаки, как вши его облепили, они кусали его за холку, за ноги, за брюхо, вцепились в хряка мертвой хваткой. Кабан своими клыками исполосовал их всех, пустил на тряпки, вышиб мозги! Моя лошадь начала терять скорость, хотя, видит Бог, я хлестал ее как одержимый.

Лур присел за стол, ополоснул руки, и тоже присоединился к слушателям, перед которыми барон творил легенду о себе, не забывая закусывать.

– Вижу, – барон выставил вперед свою толстую, крепкую, волосатую руку, – впереди река. Кабан обрадовался, припустил, но тут мои собаки, оставшиеся в живых, впятером облепили его как оводы, а тут уж подоспел я.

Агга, подгрызла ему сухожилие на ноге, я встал у дерева и выставил рогатину, кинул в него дротик. Он оглянулся на воду, раскидал собак и кинулся на меня. Я был последним его врагом, он решил, что и меня одолеет.

Лур прикрыл глаза, он немного устал, голос барона, крякающий и лающий, казался ему враждебным. Когда барон закончил, он спросил его:

– Крат, ты ведь всегда живешь по законам охоты?

– Всегда, – благодушно ответил Крат.

«А что если он даст добро, может же быть такое, не зверь же он», – пронеслось у Лура в голове.

– Кто первый настигает добычу, тот имеет на нее неоспоримое право, верно? – бросил еще один пробный камень рыцарь.

– Верно, – прищурив глаза, ответил Крат.

– Что вы скажете насчет того, что я хочу взять в жены леди Гаторию? – простодушно сказал Лур.

Барон перестал дышать, его шея, а потом и лицо покраснели, выступили синие вены и вздулись кровью. Лур, подумал, что его сейчас хватит удар. Барон сжимал кулаки, и готов был набросится на рыцаря, сидевшего в самой небрежной позе, ожидая ответа. Барон отметил про себя: «Никакая небрежность не скроет позу просителя». Через некоторое время он справился с собой, криво ухмыльнулся и отпил вина.

– Да, дружище, я и не знал, что ты лазаешь по чужим курятникам, – не удержавшись, сказал он со смешком.

– Думаю, леди Кларисса одобрит мой план, – выпустил стрелу наугад Лур.

Барон дернул рукой. «А, значит, Кларисса все-таки догадывается о брачных планах своего мужа».

– Значит, пока меня не было, ты обтяпал дельце? А ты быстёр, хочешь свести со двора девку, не выйдет! – сказал барон, шутя и злясь одновременно.

– Мне не нужны ее земли, я оставлю их тебе в качестве выкупа, – Лур думал, что дело, возможно, просто в охотничьих угодьях, а не в самой девушке.

– Черта с два! – барон несильно стукнул кулаком по столу, таким образом, выражая свою волю.

«Ошибся», – Лур нахмурился.

– Я готов уплатить за леди Гату землями, золотом, вы же знаете, мой отец довольно богат, ему ничего не стоит взять в дом небогатую девушку. И он умеет быть щедрым и благодарным, что, несомненно, важнее.

Некоторое время они молчали, барон пожирал печень и ливер кабана, залитые томатным соусом с пряностями. Опустошив тарелку, он откинулся и, вытершись полотенцем, рассмеявшись, сказал:

– Помилуй, Лур, ты, в самом деле, решил, что я такой скупердяй и собственник? Я все принимаю так близко к сердцу лишь оттого, что леди Гата дорога мне, как дочь. Ее отец был другом моего отца, мой долг заботиться о ней по мере моих скромных возможностей. То, что мы соримся иногда, это все мой темперамент, да и она сложный человек.

«Он назвал ее человеком, – подумал Лур, – плохой признак (недавно священники обсуждали, можно ли считать женщину человеком, и хотя они сошлись на том, что можно, не все были с ними согласны, в том числе и барон).

– Я думаю, мы легко решим этот вопрос, как мужчина с мужчиной. Докажи, что ты достоин ее, проплыви до горы Дракон и вернись обратно, вот с таким камнем, – он показал ему камень в оправе на толстом пальце. – Такие камни достать можно только там. А уж за чистотой игры я прослежу лично. Ну, как согласен? Туда и обратно, девушка твоя, – спросил он с провокационной улыбкой. Он знал, что предлагает и знал, что Лур видит двойное дно его предложения. По его мнению, все было честно.

Лур, вспомнив, как Гата говорила ему, что о предсказаниях следует молчать, улыбнулся и кинул:

– По рукам. Только дай мне слово дворянина, что соблюдешь условия договора.

Барон мотанул головой, сложил шею в складки:

– Клянусь честью.

Они сошлись и крепко сжали друг другу руки.

Лур сразу же отправился седлать Ворона. В конюшне молодой человек погладил нос Изи, она ласково замерла, изредка переступая копытами и сгоняя своим светлым хвостом назойливых мух. Отсыпав золота конюху, Лур велел, чтобы тот, забрав у него Ворона, после того, как он прыгнет в воду, отвел коня и Изабо на развилку дорог и ждал его там до полуночи. А если он не вернется, велел забрать золото себе, поставить лошадей в конюшню и обо всем забыть.

– Ну-ну, – сказал он, хлопнув Изи по длинной шее. Она нервно затрясла холкой. – Ничего.

Лур угостил ее сахаром, лошадь взяла белый кусок мягкими большими губами. Рыцарь, распахнув ворота денника, вошел к Ворону, чтобы оседлать его.

– Меня не нужно спасать, – раздался позади него голос.

– Ради себя человек не может ничего, а ради другого может все. Вы знаете от чего? – спросил ее Лур, не оборачиваясь. Он стер толстым суконным покрывалом пыль со спины коня.

– Вы опять прикрываетесь другим чувством, обманываетесь или обманываете, вы, должно быть, просто хотите испытать судьбу, а говорите, что ради меня.

– Ваше право так думать. Я же, похоже, не могу вас переубедить ни словами, ни действиями, – он закинул седло на спину Ворона и начал затягивать подпругу.

– Вы хотите сказать, что любите… бедную, усталую, больную и всех ненавидящую девушку? Отчего? – она опустила глаза и смотрела на свою руку в перчатке. Ее голос был тих, как летнее утро.

Лур ответил не сразу, он, засунув два пальца под ремень проверил, не туго ли Ворону.

– Я не могу вам ответить на это. Я вас плохо знаю, но что я чувствую в этом момент, я не могу отрицать. Делать это, означало бы лгать себе, – слова вылетали из его рта упруго, как стрижи из гнезда.

– Может быть это жалость? – произнесла она, словно задавая вопрос себе. Она вопрошала к себе, той, которая все знает, но всегда молчит. – Вы, с вашим характером, пожалуй, могли бы жалеть меня, вам это свойственно.

– Нет, мне вас не жаль, вы ненавидите всех и живете в черном мире, это естественно вытекает из вашей жизни. Зачем вас жалеть, если вы сами повинны в вашем положении, – повернулся он к ней, закончив проверять стрелки на копытах коня.

– Чего вы хотите тогда? – удивленно спросила она, поднимая высоко тонкие брови.

– Показать, что не все достойны ненависти, – он, закрепив поводья на луке седла, подошел к ней близко, изучая измученное лицо.

Она стряхнула его взгляд, медные кудри заплясали вокруг лица, разметались по шее и спине.

– Вы хотите вернуться домой, в детство, и обнаружить снова ту девушку. Я уродлива душой, вы хотите воскресить прекрасную душу. Как если бы та кухарка стала снова юной девушкой? Совершить невозможное или умереть?

– Я не думаю, я совершаю поступки, руководствуясь сердцем, – он приложил два пальца к сердцу и улыбнулся, как странно звучат слова, выходившие из его души, превращаясь в звук. «Немудрено, что она мне не верит».

– Ах, эти чувства и погубили меня и мою мать, эти проклятые чувства породили желания, которые надо было исполнить, – она схватила его пальцы своей изувеченной рукой, в последней попытке отговорить.

– Вы боитесь, что вас могут полюбить? Что ж вы можете бороться против чувств или сдаваться. А иногда… иногда желания людей совпадают и тогда… – он помолчал, а потом тихо прибавил: «Вы же тоже что-то чувствуете?»

– Только ненависть, – устало сказала она, опуская голову.

– Вот и посмотрим, что из этого получится, – весело ответил он, поднимая ее голову за подбородок. Посмотрев ей в глаза, он отступил и, выведя коня из денника, зашагал прочь, не оглядываясь.

Она крикнула ему вслед:

– Вы можете и не увидеть.

Он рассмеялся.

– Это не имеет значения.

Девушка прислонилась к стене и прошептала:

– Не ходи, ты не вернешься, – слеза скользнула по ее щеке.

– Я вернусь, – он остановился у порога, чтобы сказать ей эти слова ясным и чистым голосом.

****

Холодный ветер порывисто дул, разгоняясь на море, он нырял в холмы и овраги, ловко выпрыгивал из них, задувал людям в уши свистящие пророчества или проклятия. Лур ехал и думал об оранжевом цветке на поле и маленькой букашке, черной точкой, восседающем на нем. Он думал о своем короле, немного об отце и старой няньке. Гата была слишком рядом, он еще чувствовал, как ее рука сжала его пальцы. «Пальцы, навечно соединенные воедино кожей. Мягкая, чуть влажная от волнения ладошка. Осунувшееся лицо, красный цвет волос. Они блестят под солнцем, верно, как красный шлем. Кошка на обочине. Разве можно давить кошек?»

По песчаной дороге к морю ехали Лур, барон, пронюхавшая все Кларисса и ее духовник. У обрыва, у высокого берега моря, в котором построили свои гнезда птицы, они остановились. Там, вдалеке виднелась гора, вырастая, она высилась из моря, пустив глубокие глубинные корни. Волны избили скалистую породу, но высокая и широкая гора держала оборону своими изрешеченными краями.

Лур скинул с себя верхнюю куртку, штаны и блузу, оставшись, в чем мать родила. Барон сидел на лошади и даже не спешился. Кларисса рвала редкие цветы, кусала губы и бросала жадные взгляды. С одной стороны, ей было жаль отдавать Лура Гате, с другой стороны, у барона с ее исчезновением исчезнет вечный соблазн, с еще одной стороны, с третьей, Лур, скорее всего, не вернется, и все останется по-прежнему, только некому будет волновать ее кровь. Духовник, довольно безразлично наблюдая метания ее души и тела, держал лошадей. Он бормотал, что-то похожее на:

«Глупая молодость! Если бы старость могла…»

Толстое тело барона и его обрюзгшее лицо дышало неприязнью к молодому рыцарю, чье худощавое тело вытянулось на фоне моря.

– Передавай поклон дракону, – крикнул барон, ухмыляясь, несмотря ни на что ему импонировала смелость молодого человека. Разве и он не такой же? Он тоже берет все, что ему нравится. Но Лур посягнул на его собственность, а он, барон, охраняет свои владения, и тот, кто их нарушает, платит за это обычно жизнью.

– Непременно барон, я попрошу его об ответном визите.

– Мальчишка, – буркнул барон.

– Старый козел, – весело пробормотал Лур и с разбегу прыгнул в воду.

Холодные цепи обвились вокруг его ребер, легкие и сердце выпрыгивали из груди, когда он вынырнул на поверхность. Он, обернувшись, крикнул:

– Эгей! – и поплыл, загребая воду широкими ритмичными движениями рук.

Вода была по-осеннему холодной, она резала и терзала его тело, но он плыл и плыл. Он ожидал и острых подводных рифов, и мелей, и водоворота, но ничего не было.

Достигнув скалистого острова, он с радостью почувствовал под ногами острый гравий. Ступив на берег, Лур заметил камни, похожие на камень в перстне барона. Он порыскал по берегу, выбирал самый крупный камень и заложил его за щеку.

Быстро оглядел остров, он громко сказал:

– Прав был мой старик, прав…

Он обошел скалы и уже готов был плыть обратно, как увидел сброшенную чешую на круглых камнях, она облекала пустоту. Шкура была похожа на змеиную, но шире, больше. Потертая и лоснящаяся, она блестела под неярким солнцем. Лур, склонился над ней и погладил. «Как ящерицу за хвост поймал!» – подумал он.

– Неужели, и вправду драконья, а, может, просто большой зверь вроде пустынного варана? – удивленно пробормотал он. – Надо же было приплыть, когда дракон уже умер.

– Как же ты собираешься меня убить, – обратился он к шкуре в задумчивости.

Он намотал ее себе на руку и вошел в воду, шкура пошла пузырями и вздулась.

– Ну, что, поплыли, тварь крылатая? – Лур весело улыбался, что и говорить, он не мог не испытывать облегчения.

Когда он оказался в воде, из углубленья в скале выскользнула Гата. Ее била крупная дрожь, мокрые волосы облепили голову, а голубые глаза были полны слез. Карбункул уткнулся в ладошку.

«Почему-почему я это не сделала»? – спрашивала она себя.

«Я должна была убить его, убить также безжалостно, как те люди убили мою мать. Он такой же как и они, просто приезжий, непричастный. Это подкупило тебя? Глупая, глупая девчонка. Что ты наделала, смерть мамы останется безнаказанной, а ты навсегда останешься в этом глупом, холодном, страшном и безжалостном мире. Ее народ никогда не примет тебя к себе, потому что ты предала свою мать, предала их, обманула доверие! Ты останешься, и будешь жить в замке барона, он сделает тебя своей женой, и ты подчинишься убийце! Убийца подчиниться убийце! И все было напрасно, гнев, ярость, злоба, и все те жалкие, алчные и глупые люди, которых ты, я… убила. Все было напрасно, и ради чего я ослушалась, ради чего отпустила жертву, пришедшую в мои руки?»

Она посмотрела на свою увечную руку и зарыдала.

«Из-за слов о любви, ничего не значащих пустых звуков, отказалась от всего того, что имело смысл. Теперь не осталось ничего, пустота, черная разверзающаяся под ногами пропасть. Мама, мама я предала тебя. И ради чего? Разве не ради того, ради чего и ты оставила свой народ?»

Сильно сжав в руках карбункул, она прошептала, что он теперь ей не понадобится. Они больше не придут к ней, не будут шептать ей на ухо, что нужно делать, больше ей не помогут, ведь она предала свою мать. И ради чего, кого?

Гата впилась голубыми глазами в маленькую фигурку, преодолевшую только треть пути. Она увидела, как Лур покачнулся на волнах и начал тонуть. Голова уходила под воду, как будто его кто-то тащил вниз. Он боролся, руки его взлетали над водой и били волны. Набрав воздуха, он нырнул, скрылся с поверхности воды.

Гата бросилась в воду, она с легкостью преодолела разделяющее их расстояние. Она обхватила его тело своими руками и принялась перебирать ногами в воде, надеясь, что они оставят его, потому что она оставила ему жизнь. Карбункул придавал ей сил. Она не смотрела на него, она чувствовала его рядом. Гата вспомнила что, Лур тогда говорил в хижине о любви, о той, которая возникает от прикосновений и о той, которая рождается где-то вне человеческих тел. И эти воспоминания придавали ей мужества и веру, но она и Лур были слепы, они боролись с невидимыми существами. Их затягивало все глубже, несмотря на совместные усилия. Тогда девушка прислонила карбункул к глазу, он впился в него, иссушил голубизну, разъел зрачок. Девушка согнулась от боли и, разжав руки, она начала опускаться вниз. И, верно, утонула, если бы Лур не тонул вместе с ней, пытаясь еще бороться. Карбункул встал на место глаза, и она смогла увидеть тех, кто нападал на них. Хищные красивые лица, державшие друг друга за ладони, они протянулись живой цепочкой от поверхности до дна, и, ощеряясь, тянули Лура за руку, обмотанную драконьей шкурой. Гата бросилась к ним, они отплыли и остановились, пристально глядя на нее. Она отвязала шкуру от руки рыцаря и отпустила вниз. Сияющая, переливающаяся она падала, извиваясь краями. Красивые лица исчезли за ее покровом и, завернувшись в нее, они медленно опустились на глубины. Почувствовав, что его больше не держат, Лур, обхватив обессилевшую Гату, всплыл на поверхность. Они жадно хватали воздух.

Перевернувшись на спину, они легли на воду. Прибой вытолкнул их на берег, они хрипло дышали и едва могли двигаться. На пустом пляже, спрятанные от глаз наблюдателей высоким холмистым берегом, они лежали и смотрели в чистое небо и на белых чаек. Придя в себя, девушка отступила к морю, ее щеки разгорелись рябиновым цветом. Глаз, впустивший в себя камень, сверкал на солнце.

Лур, оперевшись о песчаный холм спиной, встал и шагнул к ней. Девушка стояла на мокром песке, между сушей и морем, волны ласкали ее пятки.

Он подошел к ней и, тронув за изгиб руки, провел по нему рукой.

Она вздрогнула, дрожь прошла по ее телу.

– Слушай, медноволосая красавица Гатория, слушай, что говорит тебе твое тело, твоя душа, слушай… Я хочу, чтобы ты забыла все, что произошло с тобой, забудь отца, забудь мать, забудь всех людей на свете. Нет прошлого, нет будущего, сейчас есть ты, живая, настоящая, и есть я… Твоя ненависть ничего перед тем, что сейчас происходит с тобой, ненависть гаснет, умирая, а любовь, любовь рождается, слышишь?

Она молчала и смотрела огромными голубыми глазами на него, ловя каждое слово, как воздух. Гата перестала дрожать, его рука согревала ее.

– Я хочу, чтобы то, что ты чувствуешь сейчас, навсегда осталась в тебе. Найди место в своей душе для этого чувства. Мы станем жить вместе, ты ради меня, я ради тебя и ничто не сможет нас разлучить, пока оно живет в тебе.

Гата шагнула к нему навстречу, отступив от преследующего ее моря. Лур, прижавшись к ее бровям тонкими губами, гладил непослушные медные кудри.

***

Они уходили, крепко сцепившись руками, их длинные тени быстро ускользали по дороге прочь от моря, прочь от замка, прочь… Барон следил за ними своим тяжелым взглядом, он хмурился и не мог понять, как же так, Дракон и нянька вдвоем сумели обмануть, одурачить его.

– Клянусь честью, – передразнил себя барон. – Как будто у меня еще есть честь. – Ничего, – успокаивал он сам себя, – я еще отыграюсь не на этой, так на другой.

Он и не заметил, как жена рядом с ним распрямилась, грудь ее округлилась, а на щеках заиграл здоровый розовый румянец. Она улыбалась и потягивалась, как кошка, сидя в своем доме на подоконнике.