Текст книги "Глубокая игра: Заметки о петушиных боях у балийцев"

Клиффорд Гирц
Глубокая игра:
Заметки о петушиных боях у балийцев

Серия «Minima; 28»

This edition published by arrangement with Basic Books, an imprint of Perseus Books, LLC, a subsidiary of Hachette Book Group, Inc. (USA) via Alexander Korzhenevski Agency (Russia). All rights reserved.

© 1977 Clifford Geertz

© Лазарева Е. М., перевод, 2017

© Сивков Д., послесловие, 2017

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2017

© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС»/IRIS Art Foundation, 2017

* * *

Глубокая игра: Заметки о петушиных боях у балийцев

Облава

В начале апреля 1958 года мы с женой, больные малярией и неуверенные в себе, приехали в балийскую деревушку, где собирались проводить антропологическое исследование. Небольшая, всего в пять сотен человек, и сравнительно удаленная от крупных населенных пунктов, эта деревушка являла собой замкнутый мир. Мы же были чужаками, профессиональными чужаками, и местные жители обращались с нами так, как балийцы всегда обращаются с людьми, которые не являются частью их жизни, но им навязываются: они нас просто не замечали, будто бы нас и не было. Для них, а отчасти и для себя самих, мы были никем – призраки, невидимки.

Мы обосновались в большом семейном поселении (об этом была предварительная договоренность с местной администрацией), которое принадлежало одной из четырех главных фракций деревенских жителей. Однако, кроме нашего хозяина и его кузена и шурина – деревенского старосты, – нас никто не замечал, как это умеют делать только балийцы. Растерянные, страстно желающие произвести хорошее впечатление, мы тоскливо бродили по деревне, а балийцы смотрели сквозь нас, фиксируя свой взор на каком-то гораздо более важном для них дереве или камне, отстоящем от нас на несколько метров. Почти никто с нами не здоровался, но в то же время никто и не сердился, не говорил нам ничего обидного, что бы нас тоже вполне устроило. Когда мы пытались к кому-нибудь подойти (что в такой ситуации делать категорически не рекомендуется), человек отодвигался как бы ненароком, но вполне решительно. Если нам удавалось с двух сторон зажать кого-то, стоящего у стены, он ничего не говорил или же твердил все время одно и то же слово, служащее балийцам универсальной присказкой, – «да». Их безразличие было, разумеется, наигранным; балийцы следили за каждым нашим движением и обладали достаточно подробной информацией о том, кто мы такие и что собираемся делать. Но они вели себя так, будто бы нас вообще не существовало, и, если судить по их отношению к нам, нас действительно не было или, точнее, пока не было.

Все это, как я уже сказал, характерно для балийцев. Во всех других уголках Индонезии, где мне доводилось бывать, и позднее в Марокко, стоило мне появиться в деревне, люди высыпали на улицу, чтобы меня получше разглядеть, а нередко даже меня потрогать. Но в балийских деревнях, по крайней мере в расположенных вдали от туристских маршрутов, ничего подобного не происходит. Люди спокойно загоняют скот, болтают, совершают приношения, просто смотрят в пространство, носят корзины, в то время как вы ходите среди них со странным ощущением собственной бестелесности. То же самое происходит и на индивидуальном уровне. Когда вы в первый раз встречаете балийца, он вроде бы не обращает на вас никакого внимания; если использовать известный термин Маргарет Мид и Грегори Бейтсона, он «отсутствует»[1]1
  Bateson G., Mead M. Balinese Character: A Photographic Analysis. N.Y., 1942, p. 68.


[Закрыть]. Позже – через день, неделю, месяц (для некоторых людей этот волшебный момент вообще никогда не наступает) – он вдруг решает, по причинам, которые мне так и не удалось понять, что вы все-таки существуете, и становится дружелюбным, веселым, чувствительным, сочувствующим, хотя, как и все балийцы, полностью контролирует свои чувства. Таким образом вы переходите некую невидимую нравственную или метафизическую границу. И тогда, хотя вас и не принимают за балийца (балийцем можно только родиться), к вам начинают относиться по крайней мере как к человеку, а не как к облаку или порыву ветра. И весь комплекс отношений к вам в большинстве случаев становится чутким, почти что нежным – сдержанным, немного наигранным, немного манерным, но поразительно радушным.

Мы с женой все еще находились на стадии порыва ветра, чувствовали себя очень неуютно и немного нервно, поскольку уже начинали сомневаться в собственной реальности, когда десять дней спустя после нашего приезда на центральной площади были организованы петушиные бои, чтобы собрать деньги на строительство новой школы.

Сейчас, за исключением некоторых особых случаев, петушиные бои на Бали республиканскими властями запрещены (так же как они по схожим причинам были запрещены при голландцах), главным образом вследствие пуританизма, свойственного радикальному национализму. Правящая элита, не отличаясь, впрочем, сама особым пуризмом, проявляет таким образом заботу о бедных темных крестьянах, которые тратят на игру все свои деньги, а также беспокойство в связи с тем, что подумают иностранцы, и тем, что на игру тратится много времени, которое можно было бы посвятить возрождению страны. Петушиные бои, мол, – «примитивное», «отсталое», «непрогрессивное» и в целом неподобающее занятие для столь перспективной нации. Поэтому новая администрация сочла нужным положить этой забаве конец – как и курению опиума, нищенству и обычаю ходить с голой грудью.

Разумеется, петушиные бои, будучи неотъемлемой частью «балийского образа жизни», по-прежнему устраиваются и довольно регулярно, как это было с употреблением спиртного во времена сухого закона в США или как это происходит сейчас с курением марихуаны. И, как и в случае с сухим законом или марихуаной, время от времени полиция (в 1958 году состоявшая почти полностью не из балийцев, а из яванцев) считает нужным проводить облавы, конфисковывать петухов и шпоры, собирать штрафы и даже иногда выставлять главных виновников на день под палящее солнце всем напоказ, чтоб другим неповадно было; это редко оказывает воспитательное воздействие, хотя иной раз «объект» умирает.

Вследствие всех этих мер бои обычно происходят в укромных уголках деревни в обстановке почти полной секретности, что делает зрелище несколько менее динамичным, хотя балийцы и не придают этому большого значения. Однако на этот раз, то ли потому что речь шла о сборе необходимых средств, которые правительство было бессильно выделить, то ли потому, что в последнее время облавы устраивались нечасто, то ли потому, что, как мне удалось понять из обрывков разговоров, от полиции удалось откупиться, решили, что можно устроить бои на центральной площади и собрать достаточно большую толпу зрителей, не привлекая внимания правоохранительных органов.

Расчет оказался неверным. В середине третьего матча, когда сотни людей, в том числе и еще не обретшие кровь и плоть я и моя жена, слитые в единое тело, в страшном возбуждении прилипли к рингу, на площадь въехал грузовик с вооруженными автоматами полицейскими. Под раздавшиеся из толпы вопли «Пулиси! Пулиси!» полицейские посыпались на землю и, ворвавшись в самый центр ринга, стали потрясать своими автоматами, как гангстеры в кино, хотя, собственно, до стрельбы дело так и не дошло. Суперорганизм мгновенно распался, и его компоненты разбежались по всем направлениям. Люди мчались по дорогам, перелезали через стены, прятались под подмостками, под плетеными навесами, залезали на кокосовые деревья. Петухи со стальными шпорами, достаточно острыми, чтобы отрезать палец или продырявить насквозь ногу человека, в страшном возбуждении бегали по площади. Кругом всё было пыль и паника.

Следуя принятому в антропологии правилу, в чужом монастыре (When in Rome) мы с женой тоже решили, хотя и не столь молниеносно, как местные жители, скрыться. Мы побежали по главной деревенской улице на север, в противоположную нашему месту жительства сторону, поскольку это было ближе от того края ринга, где мы находились. Когда мы пробежали полдороги, один из беглецов нырнул в стоявшее на пути жилище – как выяснилось позднее, его собственное. Мы же, видя, что впереди, кроме рисовых полей, открытой местности и очень высокого вулкана, ничего больше нет, решили последовать за ним. Когда мы втроем вбежали во внутренний дворик, его жена, видимо, уже не раз наблюдавшая подобные сцены, выставила стол, накрыла его скатертью, принесла три стула и три чашки с чаем, и мы, не вступая друг с другом в беседу, уселись, стали пить чай и постепенно приходить в себя.

Вскоре в наш дворик с важным видом явился полицейский: он искал деревенского старосту. (Староста не только присутствовал на петушиных боях – он их организовал. Когда подъехал грузовик, он побежал к реке, сбросил с себя саронг и нырнул; когда же наконец его нашли, он сидел на берегу реки и лил себе на голову воду. Полицейским он сказал, что все это время купался и ничегошеньки не знал о происходящем. Однако ему не поверили и наложили на него штраф в триста рупий, которые потом собирала вся деревня.) Увидев во дворике нас с женой, «белых людей», полицейский разыграл классический «двойной захват». Оправившись от изумления, он спросил, какого черта, мол, мы там делаем. Наш хозяин минут пять распинался перед ним, защищая нас и весьма импульсивно объясняя, кто мы такие. При этом он описывал нас настолько подробно и точно, что настала моя очередь изумиться – ведь мы до этого ни разу не вступали в контакт ни с одним местным жителем, за исключением человека, нас поселившего, и деревенского старосты. У нас были все основания находиться у него в гостях, объяснял он, глядя полицейскому прямо в глаза. Мы американские профессора; мы приехали с разрешения правительства; мы собираемся изучать местную культуру; мы хотим написать книгу, чтобы объяснить американцам, как живут балийцы. И весь день мы тихо и мирно сидим у них в гостях, пьем чай, обсуждаем проблемы культуры и знать не знаем ни о каких петушиных боях. Более того, мы в тот день не видели деревенского старосту, поскольку тот, по всей вероятности, уехал в город. Полицейский в полном смятении удалился. Выждав разумное время, за ним последовали и мы, весьма взволнованные, но очень довольные тем, что остались живы и даже не попали в тюрьму.

На следующее утро деревня стала для нас совершенно иным миром. Мало сказать, что мы перестали быть невидимками, мы вдруг стали центром всеобщего внимания, на нас изливалось необычайное дружелюбие, радушие, мы вызывали интерес и, что особенно интересно, всех развлекали. Каждый в деревне знал, что мы, как и все, убегали от полиции. Нас об этом расспрашивали снова и снова (я, должно быть, раз пятьдесят на день рассказывал эту историю с мельчайшими подробностями), при этом дружески, любя, но все же довольно настойчиво поддразнивая: «А почему вы просто не остались там и не рассказали полиции, кто вы на самом деле?»; «Почему же вы не объяснили, что вы просто смотрите, а не делаете ставки?»; «Неужели вы действительно испугались их маленьких пушек?» Как многие кинестетические народы, даже если речь шла о спасении жизни (или, как произошло восемью годами позже, о смерти), они сопровождали рассказы мимикой и жестами, весело и многократно изображали, как мы неуклюже убегали, строили рожицы, показывая выражение паники на наших лицах. Но главное, им ужасно понравилось и страшно их поразило, что мы не стали просто «доставать наши документы» (о том, что они у нас есть, они, разумеется, тоже знали) и подтверждать свой статус «высоких гостей», а вместо этого проявили солидарность с теми, с кем живем в одной деревне. (На самом-то деле мы проявили обыкновенную трусость, но в этом им тоже виделась солидарность.) Даже серьезный престарелый брахман, принадлежащий к тому типу священников, что находятся на полпути к небесам, который никогда не участвовал, даже косвенно, в петушиных боях и к которому не каждый балиец осмеливался приблизиться, призвал нас в свой двор, чтобы подробно расспросить, как все это было, и радостно посмеивался, дивясь необычности этого происшествия.

Если балийцы вас поддразнивают, значит они вас принимают. Это стало поворотным моментом в наших отношениях с сообществом, и теперь мы были буквально «в нем». Вся деревня была для нас открыта, возможно, даже в большей степени, чем это могло быть, если бы события развивались как-то иначе (я бы, наверное, никогда не смог попасть к этому священнику, а человек, волею случая приютивший нас «в тот самый день», стал моим лучшим информатором), и, безусловно, это произошло быстрее, чем ожидалось. Быть пойманным или почти пойманным в ходе полицейской акции не самый распространенный рецепт достижения контакта – этой сокровенной необходимости в антропологической полевой работе, но в моем случае это удалось блестяще. Это позволило мгновенно и необычайно глубоко проникнуть в общество, которое обычно отчаянно сопротивляется чужакам. И мне удалось моментально взглянуть изнутри на некоторые аспекты «крестьянской ментальности», чего многим менее удачливым антропологам, вынужденным получать информацию от официальных лиц, обычно так и не удается сделать. А самое главное, поскольку многое другое я бы, наверное, нашел способ все равно узнать, мне удалось стать непосредственным свидетелем эмоционального взрыва, войны статусов и философской драмы необычайной важности для общества, внутреннюю природу которого я жаждал понять. Ибо за срок моей экспедиции я провел не меньше времени в наблюдении за петушиными боями, чем в наблюдениях за колдовством, ирригационными работами, кастами и браками.

О петухах и людях

Бали изучен достаточно хорошо, главным образом потому, что это Бали. Мифология, искусство, ритуалы, социальная организация, приемы воспитания детей, законы, даже способы впадения в транс – все это детальнейшим образом исследовано в поисках следов некой неуловимой субстанции, которую Джейн Белоу назвала балийским нравом[2]2
  Belo J. «The Balinese Temper» // Traditional Balinese Culture / Ed. J. Belo. N.Y., 1970, p. 85–110.


[Закрыть]. Однако петушиные бои, за исключением нескольких случайных упоминаний, практически остались незамеченными, хотя как популярное азартное увлечение оно столь же важно для уяснения того, «что значит» быть балийцем, как и все эти получившие более полное освещение в литературе феномены[3]3
  Наилучшим образом, хотя очень общо и довольно кратко, петушиные бои описаны опять же в книге Bateson G., Mead M. Balinese Character: A Photographic Analysis, p. 24–25, 140.


[Закрыть]. Как американцы внешне раскрываются на стадионе, на поле для игры в гольф, на скачках или вокруг стола за покером, так и балийцы раскрываются у площадки для петушиных боев. Ведь это только на первый взгляд там бьются петухи. На самом деле главные участники – люди.

Каждый, кому довелось провести на Бали достаточно длительный срок, не мог не заметить, что балийские мужчины психологически идентифицируют себя со своими петухами[4]4
  Здесь непереводимая игра слов: cock (англ.) – петух и мужской половой член. – Примеч. пер.


[Закрыть] Слово «петух» там неоднозначно, как и в английском, и это порождает такие же однообразные скабрезные шутки и каламбуры. Бейтсон и Мид даже предположили, что в соответствии с балийским представлением о теле человека как совокупности отдельных одушевленных частей, петухи рассматриваются как отделяющиеся самостоятельные пенисы, ходячие гениталии, наделенные собственной жизнью[5]5
  См. книгу Bateson G., Mead M. Balinese Character: A Photographic Analysis, p. 25–26. Петушиные бои – один из немногих видов социальной деятельности, организованной по половому признаку, из которой полностью исключается противоположный пол. Вообще же на Бали, как правило, мужчины и женщины на равных, часто парами, участвуют во всех, формальных и неформальных, мероприятиях; разделение полов этому народу несвойственно. В областях религии, политики, экономики, системы родства, одежды общество балийцев может считаться недифференцированным по половому признаку – это обстоятельство находит выражение и в обычаях, и в символизме. Даже в контексте, где женщина не играет большой роли – в музыке, изобразительном искусстве, некоторых земледельческих операциях, – ее отсутствие обусловлено скорее стечением обстоятельств, чем общественными установлениями. Петушиные бои, которые устраиваются исключительно мужчинами и для мужчин (женщины – по крайней мере балийские женщины – не могут на них даже смотреть), – самое разительное исключение из этого общего паттерна.


[Закрыть]. Поскольку у меня нет материала бессознательного, чтобы подтвердить либо опровергнуть это любопытное наблюдение, могу лишь заметить, что балийцы так же уверены в том, что петух – символ маскулинности par excellence, как и в том, что вода течет с горы вниз, а не вверх.

Повседневный моральный язык мужской части населения Бали пропитан образами из петушиной сферы. Слово сабунг, обозначающее петуха (и впервые встречающееся в записи уже в 922 году нашей эры), используется метафорически и значит «герой», «воин», «победитель», «способный человек», «политический кандидат», «холостяк», «денди», «сердцеед» и «крутой парень». Напыщенного человека, чье поведение не соответствует его скромному статусу, сравнивают с бесхвостым петухом, который считает, что у него большой красивый хвост. Человека отчаявшегося, который делает последнее безумное усилие, чтобы вырваться из ужасной ситуации, сравнивают с умирающим петухом, делающим последний выпад в сторону своего соперника, чтобы тот тоже погиб вместе с ним. Скупца, который много обещает, а дает мало да еще и кичится этим, сравнивают с петухом, который, когда его держат за хвост, прыгает на других, но не достает. Молодого человека брачного возраста, который все еще робеет в женском обществе, или человека на новой работе, который хочет произвести хорошее впечатление, называют «бойцовым петухом, которого первый раз посадили в клетку»[6]6
  Hooykaas Ch. The Lay of the Jaya Pranna. L., 1958, p. 39. В этой балладе есть строфа (№ 17), где содержится намек на отношения жениха и невесты. Джая Прана, герой балийского мифа «Юрая», отвечает своему господину, который предложил ему на выбор шесть самых красивых служанок: «Милостивый Король, мой господин и повелитель, / прошу тебя, дай мне уйти, / не то сейчас у меня на уме, / как бойцовый петух в клетке, / я готовлюсь к бою, / я одинок, / но пламя еще не разгорелось».


[Закрыть]. Любовные ухаживания, войны, политические схватки, споры о наследстве и уличные споры – все уподобляется петушиным боям[7]7
  См: Korn V. E. Toh // Het Adatrecht van Bali. 2nd ed. The Hague, 1932.


[Закрыть]. Даже сам остров по форме, как здесь полагают, напоминает маленького гордого петуха с вытянутой шеей, напряженной спиной, поднятым хвостом, с вызовом смотрящего на большую безалаберную и бесформенную Яву[8]8
  Согласно преданию, Ява отделилась от Бали по воле могущественного персонажа в яванской религии, который хотел защититься от героя балийской культуры (прародителя двух каст кшатриев) – страстного игрока на петушиных боях. См.: Hooykaas Ch. Agama Tirthha. Amsterdam, 1964, p. 184.


[Закрыть].

Однако близость человека к петухам имеет не только метафорический характер. Балийские мужчины, по крайней мере огромное большинство балийских мужчин, проводят со своими любимцами очень много времени: ухаживают за ними, кормят, говорят о них, устраивают пробные схватки одного петуха против другого или просто смотрят на них со смесью восхищения и мечтательного самосозерцания. Если вы увидите группу балийских мужчин, сгрудившихся на корточках под навесом или у края дороги, плечами вперед и коленками вверх, непременно выяснится, что по крайней мере половина из них держат руками зажатого между бедер петуха и легонько его опускают на землю и потом поднимают, вниз-вверх, для укрепления ног, ласково ерошат ему перья, толкают его для поднятия духа в сторону соседского петуха, а потом нежно снова его успокаивают, прижимая к бедрам. Время от времени, чтобы почувствовать и чужую птицу, берут на время чужого петуха и проделывают с ним ту же операцию, при этом обычно прямо на корточках приближаются к этому петуху, а не передают птицу друг другу, как будто это самое обыкновенное животное.

Во дворике – огороженном высокой стеной пространстве, где протекает жизнь людей, – в клетках, плетенных из прутьев, содержатся петухи; эти клетки все время передвигают с места на место, чтобы обеспечить птицам оптимальное сочетание света и тени. Их держат на специальной диете, которая состоит главным образом из кукурузы (хотя некоторые имеют собственные идеи на этот счет) – из нее выбирают посторонние примеси с гораздо большим тщанием, чем для приготовления еды для себя, после чего дают ее петуху буквально по зернышку. Под клюв и над анальным отверстием им закладывают красный перец – для придания боевого духа. Их купание сопровождают такими же церемониальными приготовлениями, как и купание маленького ребенка, – подогревают воду, добавляют лечебные травы, цветки, лук; петухов-призеров купают еще и с такой же периодичностью. Им подстригают гребешки, расчесывают перья, обрезают шпоры, массируют ноги, их постоянно осматривают столь же тщательно, как купец осматривает бриллиант. Человек, увлекающийся петухами, энтузиаст в буквальном смысле этого слова, может провести с ними большую часть своей жизни, а большинство мужчин Бали, чья страсть к петухам хоть и сильна, но не всеобъемлюща, проводят с ними гораздо больше времени, чем это кажется разумным не только стороннему наблюдателю, но и им самим. «Я помешан на петухах, – приговаривал мой хозяин, по балийским стандартам обычный любитель, передвигая клетку, готовя ванну или совершая очередное кормление. – Мы все помешаны на петухах».

Это сумасшествие имеет и не столь очевидные очертания, ибо, хотя и верно, что петухи – символическое выражение возвеличивания собственной личности, нарциссического мужского эго, выписанного эзоповым языком, они также и выражение – гораздо более непосредственное – того, что балийцы эстетически, морально и метафизически считают прямой инверсией человеческого состояния, – животности.

Трудно не заметить неприятия балийцев любого поведения, которое можно считать животным. Маленьким детям из-за этого не позволяют ползать. Инцест, хоть и не одобряют, но считают гораздо менее ужасным преступлением, чем бестиализм. (Последнее карается смертью, в то время как виновных в первом преступлении заставляют жить как животных[9]9
  Прелюбодействующим супругам надевают на шею свиной хомут и заставляют их подползать к корыту для свиней и есть оттуда ртом без помощи рук. См.: Belo J. «Customs Pertaining to Twins in Bali» // Traditional Balinese Culture / Ed. J. Belo. P. 49; о неприятии животного поведения в целом см.: Bateson G., Mead M. Balinese Character, p. 22.


[Закрыть].) Большинство демонов изображается в скульптуре, танце, ритуале, мифе в образе реальных или фантастических животных. Основные ритуалы в подростковом возрасте состоят в подпиливании зубов, чтобы они не походили на клыки животных. Не только отправление естественных потребностей, но даже еда считается отвратительным, почти непристойным занятием, которым следует заниматься наспех, вдали от чужих глаз, поскольку оно вызывает ассоциации с животностью. По тем же причинам непристойным считается падение или любое проявление неуклюжести. Если не считать петухов и еще нескольких видов домашней живности, которая не вызывает у балийцев никаких эмоций, – быков, уток, они в целом не любят животных и обращаются со своими многочисленными собаками не просто грубо, но прямо-таки с маниакальной жестокостью. Идентифицируя себя со своим петухом, мужчина-балиец не только идентифицирует себя с идеальным «я» или даже со своим половым членом, но и с тем, чего он больше всего боится, что ненавидит и чем – в этом амбивалентность – восхищается: с «темными силами».

Связь петухов и петушиных боев с этими силами, со звероподобными демонами, которые все время грозят завоевать небольшое открытое пространство, где балийцы с таким тщанием построили свою жизнь, довольно очевидна. Петушиный бой, любой петушиный бой – это в первую очередь кровавое, с соответствующими церемониями и пением, жертвоприношение демонам, совершаемое для утоления их ненасытного, каннибальского голода. Ни один храмовый праздник не начинается до этого жертвоприношения. (Если это все-таки произойдет, то обязательно кто-нибудь впадет в транс и голосом вселившегося в него духа прикажет немедленно исправить столь грубое нарушение.) Коллективный ответ на любое зло естественного происхождения – болезнь, неурожай, извержение вулкана – почти всегда включает в себя петушиный бой. А знаменитому балийскому празднику Дню тишины (Ньепи), когда все в течение целого дня молча сидят, чтобы не столкнуться с неожиданным нашествием выгнанных из ада демонов, накануне предшествуют крупные петушиные бои (в этом случае легальные), происходящие почти в каждой деревне на острове.

В бое петухов человек и зверь, добро и зло, Я и Оно, творческая сила возникшей маскулинности и разрушительная сила ослабленной животности смешиваются в кровавой драме ненависти, жестокости, насилия и смерти. И мало удивительного в том, что, когда (как это неизменно происходит) владелец победившего петуха забирает домой останки проигравшего – часто расчлененные разъяренным владельцем – чтобы съесть, он делает это со смешанным чувством социального раздражения, морального удовлетворения, эстетического отвращения и каннибальской радости. Или что человек, проигравший важный бой, может в порыве чувств разрушить семейные святыни и проклясть богов, то есть совершить акт метафизического (и социального) самоубийства. Или что в поисках земной аналогии небес и земли балиец сравнивает первое с настроением человека, чей петух только что выиграл, а второе – с настроением того, чей петух проиграл.