Текст книги "Штуковина(Пер. Т.Гинзбург)"

Клиффорд Саймак
Штуковина

* * *

Штуковину он заметил в кустах ежевики, когда гонялся за коровами. В тени высоких тополей он не мог разглядеть ее как следует, а задерживаться здесь ему не позволяло время, потому что дядя Эб был очень зол на него из-за этих двух отбившихся телок. Если бы сейчас он разыскивал их слишком долго, ему снова не миновать порки, а он свою дневную порцию и так с лихвой получил. Без ужина его тоже наверняка оставят, потому что он забыл принести воды из ручья. И тетя Эм весь день напускалась на него за плохо прополотый огород.

– В жизни не видывала такого никудышного мальчишку! – визжала она, а лотом пошла твердить, что ожидала хоть капельку благодарности за то, что она и дядя Эб взяли его к себе, избавив от сиротского приюта, но нет, он никогда не был благодарен им, он доставлял им одни хлопоты, никакой помощи они от него не видели, и вообще только небу известно, что из него вырастет!

Он нашел телок на опушке леса, возле орешника, и погнал их домой, а сам поплелся сзади, опять строя планы бегства, но зная при этом, что никуда не убежит, потому что бежать ему некуда. Хотя, говорил он себе, нигде, наверное, не может быть хуже, чем здесь, у тети Эм и дяди Эба, которые на самом деле вовсе ему не дядя и тетя, а просто чужие люди, взявшие его на воспитание.

Дядя Эб уже кончил доить коров, когда он пригнал этих двух телок, и дядя Эб снова принялся отчитывать его за то, что он упустил их, когда собирал стадо.

– Вот, – сказал дядя Эб, – мне пришлось одному всех их доить и только потому, что ты их не пересчитываешь, сколько я тебя ни учу.

– И дядя Эб взялся за кнут, чтобы объяснить все это еще убедительнее. А потом они пошли домой, и дядя Эб всю дорогу ворчал, что от некоторых мальчишек больше убытка, чем прибыли, а тетя Эм встретила их у двери, чтобы напомнить Джонни о необходимости вымыть как следует ноги, потому что она не хочет, чтобы он пачкал ее прекрасные простыни.

– Тетя Эм, – сказал он, – я ужасно голоден.

– И не мечтай! – Она поджала губы. – Может, поголодав разок, не будешь таким забывчивым.

– Только ломтик хлеба, – попросил Джонни. – Без масла, без ничего. Только ломтик хлеба!

– Молодой человек, – сказал дядя Эб, – ты слышал, что тебе сказала тетя. Мой ноги и марш в постель!

Итак, он помыл ноги, лег и уже в постели вспомнил то, что он видел в кустах ежевики, а также вспомнил, что ни словом об этом не обмолвился, потому что дядя Эб и тетя Эм сами все время что-нибудь говорили, а ему не давали рта раскрыть.

И вот тут он принял решение ничего им о своей находке не рассказывать, потому что, если он им о ней расскажет, они неизвестно что сделают, и, может быть, тогда будет еще хуже. Они все у него отбирали.

Единственной вещью, которая действительно принадлежала ему, был старый перочинный нож с отломанным кончиком лезвия. Больше всего на свете хотелось ему иметь новый такой нож, но он знал, что просить об этом напрасно. Один раз он попросил, и дядя Эб с тетей Эм много дней потом твердили еще, какое он неблагодарное и алчное создание; они подобрали его с улицы, а ему все мало, он требует, чтобы они еще на перочинный нож потратились! Джонни было невыносимо слышать насчет улицы, потому что он не помнил, чтобы когда-нибудь валялся на улице.

Сейчас, лежа в кровати, глядя в окно на звезды, он старался понять, что же такое он сегодня видел, и не мог толком вспомнить, потому что не успел разглядеть эту штуковину. Но было в ней что-то любопытное.

Завтра, думал он, я схожу туда. Схожу, как только выдастся случай. Но потом он понял, что такого случая у него завтра не будет, потому что сразу после утренней уборки дома тетя Эм заставит его пропалывать огород и глаз с него не опустит.

Он все думал и думал, и ему стало ясно, что, если он действительно хочет поглядеть на штуковину, идти надо сейчас же.

По доносившемуся до него храпу он определил, что дядя Эб и тетя Эм уснули. Тогда он встал, быстренько натянул рубашку, брюки и, стараясь не скрипеть ступенями, спустился по лестнице. В кухне он залез на стул, чтобы достать с еще не остывшей старинной высокой печи коробок. Он набрал полную горсть спичек, но, поразмыслив, высыпал почти все обратно, взяв лишь полдюжины, так как боялся, что тетя Эм может заметить пропажу.

Трава была мокрой и холодной от росы, и он, чтобы не намочить штанины, закатал их повыше. Потом он направился в лес. Кое-где в этих местах водилась нечистая сила, но он не очень трусил, хотя в ночном лесу каждому бывает, конечно, немножко страшно.

Наконец он добрался до участка с ежевикой и остановился, раздумывая, как пролезть в темноте через эти кусты, не изодрав одежды и не исколов шипами босые ноги. Он думал также, здесь ли еще та штуковина, и вдруг понял, что она здесь, потому что почувствовал странное дружелюбие, которое словно бы излучала штуковина, точно хотела сказать ему, что она все еще на прежнем месте, и чтобы он не боялся.

Но он немного разнервничался, потому что дружелюбие было ему непривычно. У него был только один друг – Бенни Смит, но встречались они лишь в школе и то не всегда, потому что Бенни часто и долго хворал. А так как жил он в другом конце школьного округа, в каникулы Джонни совсем не видел его.

Глаза немного привыкли к темноте, и Джонни стал различать контуры штуковины, недоумевая, как он мог почувствовать дружелюбие, когда перед ним было не живое существо, а вещь, наподобие какой-то машины или фургона. Если бы он допускал, что она живая, вот тогда он по-настоящему испугался бы.

Но все-таки он чувствовал дружелюбие.

Поэтому Джонни попытался руками раздвинуть кусты. Если бы ему удалось пробраться к самой штуковине, он мог бы воспользоваться спичками, чтобы поглядеть на нее вблизи.

– Стоп! – сказала штуковина чьим-то голосом, раздавшимся в его голове, и он остановился, хотя уверенности, что он слышал это слово, у него не было.

– Не смотри на нас слишком пристально, – сказал голос, и Джонни даже вздрогнул, потому что он пока еще ни на что слишком пристально не смотрел.

– Хорошо, – сказал он. – Я не стану глядеть. – И он подумал, может, это такая игра, вроде пряток.

– Когда мы подружимся, мы сможем глядеть друг на друга, и каждый будет уже знать, каков другой в действительности, и не станет обращать внимания на внешность.

И Джонни подумал, что они, верно, уродливые, если не хотят, чтобы он видел их, и тут же услышал:

– Мы покажемся тебе уродливыми. А нам ты кажешься уродливым.

– Тогда, может, к лучшему, что я не вижу в темноте?

– Ты не видишь в темноте? – спросил голос, и Джонни сказал, что не видит, и на какое-то время воцарилось молчание, хотя Джонни почудилось, что там удивляются, как это он может не видеть в темноте.

Затем штуковина спросила, может ли он еще что-то, и он не понял даже, о чем речь, а она как будто сама догадалась, что он этого – что бы там ни было – не может.

– Тебе страшно, – сказала штуковина. – Не надо нас бояться.

И Джонни объяснил, что он боится не их, кто бы они ни были, потому что они дружелюбны, а боится он, что будет, если дядя Эб и тетя Эм обнаружат его самовольную отлучку. Тогда его стали расспрашивать о дяде Эбе и тете Эм, и он постарался объяснить, но его не понимали; кажется, там сочли, что он говорит о правительстве. Он еще раз стал объяснять, но было совершенно очевидно, что его так и не поняли.

В конце концов он со всей вежливостью, чтобы не обидеть их, сказал, что должен распрощаться, и, так как пробыл он здесь куда дольше, чем собирался, бегом пустился в обратный путь.

Он незаметно прошмыгнул в дом, лег, и все сошло спокойно, однако утром тетя Эм обнаружила у него в кармане спички и прочла лекцию об опасности пожаров, подкрепив ее так убедительно, что Джонни, несмотря на все старания держаться мужчиной, судорожно дергался и орал от боли.

Весь день он возился с прополкой, а перед заходом солнца отправился загонять коров.

Чтобы наведаться на участок, где росла ежевика, ему не пришлось отклоняться от курса, потому что коров надо было искать в этом направлении, но он хорошо знал, что, не будь их здесь, он свернул бы с дороги, так как весь день помнил о встреченном в этом месте дружелюбии.

Было еще светло, едва начинало смеркаться, и теперь он мог окончательно убедиться, что штуковина, чем бы она там ни являлась, определенно не живая, а просто кусок металла, напоминающий по форме две спичечные коробки, одна чуть больше другой, положенные одна на другую. Похоже было, что штуковина давно уже валяется без присмотра: металл потемнел, как бывает, когда какую-нибудь технику надолго бросят под открытым небом.

Кусты под штуковиной были придавлены, а позади нее футов двадцать почвы было взрыто.

Как и накануне, Джонни ощутил чувства дружбы и товарищества, хотя этого последнего слова он до сих пор вообще не знал – в школьных учебниках оно отсутствовало. Штуковина сказала:

– Можешь теперь немножко взглянуть на нас. Только сразу же отвернись. Долго пока смотреть не надо. Просто глянь разок и отведи глаза. Ты должен привыкать к нам постепенно.

– Где вы? – спросил Джонни.

– Да здесь же, – сказали они.

– Внутри? – спросил Джонни.

– Да, внутри, – сказали они.

– В таком случае я не могу вас видеть. Я не вижу сквозь металл.

– Он не видит сквозь металл, – сказал один из них.

– Он не видит, когда нет света, – сказал другой.

– Значит, он и нас не может видеть, – сказали оба вместе.

– А вы выйдите оттуда, – сказал Джонни.

– Мы не можем выйти. Мы умерли бы, если б вышли.

– Значит, я никогда вас не увижу.

– Никогда не увидишь, Джонни.

Ему стало ужасно тоскливо от того, что он никогда не увидит этих своих друзей.

– Мы не понимаем, кто ты, – сказали они. – Расскажи нам о себе.

И, откликаясь на их доброту и дружелюбие, он рассказал, кто он, и как он осиротел, и как его взяли к себе дядя Эб и тетя Эм, которые на самом деле вовсе не тетя и не дядя ему. Он не говорил, какие ему приходится сносить унижения, как его секут, и мучают, и отправляют без ужина слать, но все это без слов стало ясно его новым друзьям, и теперь они преисполнились к нему больше чем дружелюбием, больше чем чувством товарищества. Теперь от них исходило сострадание и нечто являющееся у них эквивалентом материнской любви.

– Оказывается, он еще ребенок, – сказали они друг другу.

Они как будто обняли Джонни и крепко прижали его к себе, а он, сам того не сознавая, опустился на колени и, протянув руки к лежавшему среди сломанных кустов предмету, выплакал все, что наболело у него на душе, как если бы действительно касался чего-то живого и теплого, приносящего утешение, которого ему всегда не хватало и которое он сейчас наконец обрел. И хотя просить Джонни не осмелился, ему ответили на невысказанную мольбу:

– Нет, Джонни, мы тебя не покинем. Мы не можем покинуть тебя, Джонни.

– Обещаете? – спросил он.

На сей раз ответ прозвучал печально:

– Обещания не нужны. Наша машина сломалась, и починить ее мы не в силах. Один из нас умирает, и второй тоже вскоре последует за ним.

Джонни показалось, что этого он не вынесет: найти двух друзей и тут же их потерять.

– Джонни! – позвали они.

– Да? – одерживая слезы, откликнулся Джонни.

– Хочешь с нами меняться?

– Меняться?

– Ну, в знак дружбы. Ты даешь нам что-нибудь, и мы тебе что-нибудь дадим.

– Но, – оказал Джонни, – но у меня ничего… – И сразу же вспомнил о своем перочинном ноже. Не бог весть какая ценность с этим сломанным лезвием, но это все, чем он располагает.

– Вот и славно, – оказали они. – Положи его на землю, рядом с машиной.

Он вынул нож из кармана и положил его возле машины и хотя очень старался уследить за тем, что произойдет, но произошло все так быстро, что он ничего не успел заметить. Просто нож исчез, а на его месте появилось что-то другое.

– Спасибо, Джонни, – услышал он. – С твоей стороны было очень мило пойти на этот обмен.

Он протянул руку и взял лежавший на земле предмет. Даже в темноте было видно, как тот сверкает. Было похоже, что это какой-то драгоценный камень, и грани его переливались всеми цветами радуги.

Только теперь Джонни заметил, что уже совсем стемнело, и понял, как он задержался, а поняв это, он со всех ног бросился бежать, даже не простившись.

Разыскивать коров в такой тьме было бесполезно, и он понадеялся, что они сами уже двинулись домой и что он догонит их по дороге. Он скажет дяде Эбу, что собрать их было нелегко. Он скажет дяде Эбу, что те две телки снова отбились и их пришлось разыскивать. Он скажет дяде Эбу… он скажет… он скажет…

Он задыхался от быстрого бега, и сердце у него так и скакало, и на плечи все сильнее наваливался страх – страх от сознания своего ужасного проступка – проступка тем более непростительного, что совершен он был после целой серии других: после того, как не была принесена вода из ручья, после того, как потерялись две телки, после того, как в кармане обнаружились спички.

Коров он не догнал – они были уже в хлеву и, конечно, подоены, потому что он задержался еще больше, чем ему думалось.

Подходя к дому, он буквально трясся от страха. В кухне горел свет, и ясно было, что там уже готовы к встрече.

Он вошел в кухню, и они сидели у стола, и их освещенные лампой лица казались высеченными из камня.

Дядя Эб встал, возвышаясь почти до потолка, и видно было, как напряглись мускулы под его засученными по локоть рукавами.

Он потянулся к Джонни, и Джонни отступил, но крепкая рука уже схватила его за ворот, оторвала от пола и тряхнула с дикой яростью.

– Я тебе покажу! – сквозь зубы процедил дядя Эб. – Я тебе покажу! Я тебе покажу!

Что-то стукнулось об пол и покатилось, оставляя за собой огненно яркий след.

Дядя Эб перестал трясти Джонни и, немного подержав в воздухе, отпустил.

– Это выпало из твоего кармана. Что это такое?

Джонни отодвинулся, мотая головой.

Он не скажет, что это. Ни за что не скажет. Пусть дядя Эб делает с ним что хочет, он не скажет. Пусть хоть убивает!

Дядя Эб быстро нагнулся, поднял камень и, вернувшись к столу, положил под лампу. Тетя Эм подалась вперед со стула.

– Бог ты мой! – только и сказала она.

Оба они уставились на камень; глаза их расширились и засияли; дыхание стало прерывистым; они словно застыли. Наступи сейчас конец света, они его не заметили бы.

Что привлекло их – красота камня?

Потом они выпрямились и посмотрели на Джонни, отвернувшись от камня, как если бы он перестал интересовать их, как если бы у него было свое предназначение, которое он выполнил, и перестал быть нужен. Вид у них был странный… нет, не то, что странный, но необычный, не такой, как раньше.

– Ты, верно, умираешь с голоду, – обратилась к Джонни тетя Эм. – Я разогрею тебе ужин. Сварить яиц?

Джонни оторопело кивнул. Дядя Эб сел, не обращая никакого внимания на камень.

– Знаешь, – сказал он. – На днях я видел в городе хороший складной нож. Такой, как тебе хочется…

Но Джонни почти не слышал. Он прислушивался к другому: к приязни и дружелюбию, проникшим в этот дом вместе с камнем.