Текст книги "Игра в цивилизацию"

Клиффорд Саймак
Игра в цивилизацию

1

С некоторого времени Стэнли Пакстон слышал раздававшиеся на западе глухие взрывы. Но он продолжал свой путь, так как не исключено было, что преследователь его догоняет, идет за ним по пятам, а значит, он не мог отклоняться от курса. Потому что, если память ему не изменяла, усадьба Нельсона Мура находилась где-то среди тех холмов, впереди. Там он укроется на ночь, а может быть, даже получит средства дальнейшего передвижения. Всякая связь для него в данный момент исключалась – это он знал; люди Хантера прослушивали все линии, жадно ловя каждую весточку о нем.

Много лет назад он гостил у Мура на пасху, и сегодня ему то и дело казалось, что он узнает знакомые места. Но воспоминания его за столь долгое время, прошедшее после визита на эти холмы, потускнели, и положиться на них он не мог.

По мере того как день клонился к закату, страх быть выслеженным ослабевал. В конце концов, сзади могло никого и не быть. На одном из холмов Пакстон полчаса наблюдал из кустов за дорогой, но и намека на преследование не заметил.

Конечно, обломки его летательного аппарата давно обнаружены, но, может быть, когда это случилось, сам он был уже далеко и выяснить, в каком направлении он скрылся, не удалось.

Весь день он старательно наблюдал за пасмурным небом и радовался отсутствию там воздушных разведчиков.

Когда солнце спряталось за тонувший в грозовых тучах горный кряж, он вдруг почувствовал себя в полной безопасности.

Он вышел из долины и стал взбираться на лесистый холм. Странное, сотрясающее воздух громыхание слышалось теперь совсем рядом, а небо озарялось всполохами разрывов.

Он поднялся на холм и присел. Внизу площадь в квадратную милю, если не больше, дыбилась от взрывов, между которыми он слышал противное стрекотание, и мурашки бегали у него по спине.

Притаившись, он наблюдал, как волнами прокатываются то с одной, то с другой стороны вспышки огней, перемежаясь с резкими, оглушительными залпами артиллерийских орудий.

Немного посидев, он встал, плотнее завернулся в плащ и поднял капюшон.

С примыкавшей к подножью холма стороны поля смутно вырисовывалось в сумерках квадратное сооружение. А само поле казалось накрытым гигантской перевернутой чашей, хотя из-за темноты это впечатление могло быть обманчивым.

Сердито буркнув себе под нос, Пакстон сбежал вниз и увидел, что заинтересовавшее его сооружение было своеобразным наблюдательным пунктом, надежно укрепленным, высоко поднятым над землей и сверху закрытым до половины толстым стеклом. С одной стороны вышки свисала веревочная лестница.

– Что здесь происходит? – гаркнул Пакстон, но голос его был заглушен доносившимся с поля грохотом.

Чтобы выяснить, в чем дело, Пакстону пришлось карабкаться по лестнице. Когда глаза его оказались на уровне закрывавшего вышку стекла, он остановился.

Мальчик не старше четырнадцати лет был, по-видимому, целиком поглощен разыгрывавшейся впереди баталией. На шее у него болтался бинокль, а сбоку находилась массивная приборная доска.

Пакстон добрался до конца лестницы и проник внутрь вышки.

– Эй, молодой человек!

Мальчишка обернул к посетителю милейшую физиономию со свисавшим на лоб чубом.

– Простите, сэр. Боюсь, я не слышал, как вы вошли.

– Что здесь происходит?

– Война. Петви как раз начал решающее наступление. Я изо всех сил стараюсь сдержать его.

– Невероятно! – Пакстон задыхался от возмущения.

Мальчик наморщил лоб.

– Я не понимаю.

– Ты сын Нельсона Мура?

– Да, сэр. Я Грэм Мур.

– Я давным-давно знаю твоего отца. Мы вместе ходили в школу.

– Он рад будет видеть вас, сэр, – оживился мальчик, которому не терпелось спровадить этого невесть откуда взявшегося зануду. – Ступайте прямо на север, и тропинка выведет вас к нашему дому.

– Может, пойдем вместе? – предложил Пакстон.

– Сейчас никак не могу. Я должен отразить атаку. Петви добился перевеса, сберег боеприпасы и произвел некоторые маневры, а я их не сразу заметил. Поверьте, сэр, положение мое незавидное.

– Кто этот Петви?

– Противник. Мы вот уже два года воюем.

– Понимаю, – серьезно сказал Пакстон и удалился.

Он нашел тропинку, которая привела его в лощину между двумя холмами. Здесь, под сенью густых деревьев, стоял старинный дом.

Из дворика в виде патио женский голос окликнул:

– Это ты, Нельс?

Женщина сидела в кресле-качалке на гладком плитняке и казалась белым пятнышком: бледное лицо в ореоле седых волос.

– Не Нельс, – сказал Пакстон. – Старый друг вашего сына.

Здесь, он заметил, почти не слышен был шум битвы: благодаря каким-то особенностям акустики звук терялся в холмах. Только небо на востоке вспыхивало от взрывов ракет и тяжелых артиллерийских снарядов.

– Мы рады вам, сэр, – сказала старая дама, не переставая раскачиваться в своем кресле. – Но мне хотелось бы, чтобы Нельсон был дома. Не люблю, когда он бродит в темноте.

– Меня зовут Стэнли Пакстон. Я из политиков.

– Ах, да. Теперь припоминаю. Вы были у нас однажды на пасху, двадцать лет назад. Я Корнелия Мур, но зовите меня просто бабушкой, как все здесь.

– Я очень хорошо вас помню, – сказал Пакстон. – Надеюсь, я вас не стесню.

– Боже упаси! У нас редко кто бывает. Мы рады каждому гостю. Особенно обрадуется Теодор. Зовите его лучше дедей.

– Дедей?

– Дедушкой. Так Грэм, когда был малышом, называл его.

– Я видел Грэма. Он, похоже, очень занят. По его словам, Петви добился перевеса.

– Этот Петви слишком грубо играет, – слегка нахмурилась бабушка.

В патио неслышно вошел робот.

– Обед готов, госпожа.

– Мы подождем Нельсона, – сказала бабушка.

– Да, госпожа. Хорошо бы он вернулся. Нам не следует слишком долго ждать. Дедя уже второй раз принимается за бренди.

– У нас гость, Илайджа. Покажи ему, пожалуйста, его комнату. Это друг Нельсона.

– Добрый вечер, сэр, – сказал Илайджа. – Попрошу вас пройти со мной. И где ваш багаж? Я могу, пожалуй, сходить за ним.

– Конечно, можешь, – сухо сказала бабушка. – И я просила бы тебя, Илайджа, не ломаться, когда у нас гости.

– У меня нет багажа, – смутился Пакстон.

Он прошел за роботом в дом и через центральный холл поднялся по очень красивой винтовой лестнице.

Комната была большая, со старомодной мебелью и камином.

– Я разожгу огонь, – сказал Илайджа. – Осенью после захода солнца бывает прохладно. И сыро. Похоже, собирается дождь.

Пакстон стоял посреди комнаты, напрягая память.

Бабушка – художница, Нельсон – натуралист, а вот чем занимается старый дедя?

– Старый джентльмен, – сказал робот, нагибаясь к камину, – угостит вас вином. Он будет настаивать на бренди. Но, если желаете, сэр, я могу принести вам что-нибудь другое.

– Нет, спасибо. Пусть будет бренди.

– Старый джентльмен чувствует себя именинником. У него найдется, о чем с вами поговорить. Он как раз закончил сонату, сэр, над которой трудился почти семь лет, и сейчас вне себя от гордости. Не скрою, случалось, дело шло крайне туго, и он делался тогда просто невыносим. У меня до сих пор осталась вмятина, поглядите, сэр…

– Я вижу, – с чувством неловкости признал Пакстон.

Робот стоял у камина. Дрова уже начали потрескивать.

– Я схожу за вином, сэр. Если я немного задержусь, не беспокойтесь. Старый джентльмен, без сомнения, воспользуется случаем прочесть мне лекцию о правилах обхождения с гостем.

Пакстон снял плащ, повесил его на стойку возле кровати, а затем вернулся к камину и сел в кресло, протянув ноги к огню.

Не следовало приезжать сюда, подумал он. Непозволительно впутывать этих людей в грозящие ему опасности. Они живут в ином, неторопливом, спокойном мире – мире созерцания и раздумий, тогда как его мир – мир политики – состоит из сплошной суеты, а иногда чреват тревогами и смертельным страхом.

Он решил ничего им не рассказывать. И он останется здесь только на одну ночь, он уйдет еще до рассвета. Как-нибудь он сможет связаться со своей партией. Где-нибудь в другом месте он отыщет людей, которые ему помогут.

В дверь постучали. Очевидно, Илайджа управился быстрее, чем рассчитывал.

– Войдите! – крикнул Пакстон.

Это был не Илайджа; это был Нельсон Мур.

Он вошел как был, в верхней одежде, в замызганных сапогах, и на лице его осталась темная полоска грязи, когда он ладонью откинул со лба волосы.

– Бабушка сказала, что ты здесь, – проговорил он, пожимая Пакстону руку.

– У меня две недели отпуска, – по-джентльменски солгал Пакстон. – У нас только что закончились учения. Если тебя это интересует, могу сообщить, что я избран президентом.

– Ну, это замечательно! – с энтузиазмом сказал Нельсон.

– Да, пожалуй.

– Давай сядем.

– Боюсь, из-за меня задержится обед. Робот говорил…

Нельсон рассмеялся.

– Илайджа всегда торопит с едой. Хочет побыстрее отделаться. Мы привыкли и не обращаем на него внимания.

– Я жажду познакомиться с Анастазией, – сказал Пакстон. – Помнится, ты писал мне о ней и…

– Ее нет здесь, – сказал Нельсон. – Она… в общем, она меня бросила. Почти пять лет назад. Ей было тесно в этом мирке. Нам вообще следовало бы вступать в браки только с теми, кто участвует в Продолжении.

– Прости. Я не должен был…

– Ничего, Стэн. Все это в прошлом. Некоторым наш проект просто не подходит. Я после ухода Анастазии не раз думал, что мы собой представляем. И вообще, имеет ли все это смысл.

– Такие мысли возникают порой у каждого, – сказал Пакстон. – Иногда мне приходилось вспоминать историю, чтобы как-то оправдать наши действия. Возьми, к примеру, монахов так называемого средневековья. Им удалось все же сберечь часть эллинской культуры. Конечно, цели у них были эгоистические, как и у нас, участников Продолжения, но выиграл-то весь человеческий род.

– Я тоже обращаюсь к истории и тогда кажусь себе дикарем, забившимся в темный угол в каменном веке и деловито пыхтящим над своим примитивным орудием, когда другие уже летают к звездам. Все это представляется такой бессмыслицей, Стэн…

– С виду, пожалуй. То, что меня сейчас выбрали президентом, не имеет ни малейшего значения. Но может настать день, когда знание политических методов окажется очень нужным. И тогда человечеству достаточно будет вернуться на Землю, чтобы найти все в готовом виде. Эта кампания, которую я провел, была грязным делом, Нельсон. Мне она не делает чести.

– Грязи в земной цивилизации предостаточно, – сказал Нельсон, – но, раз уж мы взялись сберечь эту цивилизацию, мы должны сохранить все как есть: порок рядом с благородством, грязь рядом с безукоризненной чистотой.

Дверь тихо отворилась, и в комнату мягко скользнул Илайджа с подносом, на котором стояли две рюмки.

– Я слышал, как вы вошли, – сказал он Нельсону, – а потому захватил кое-что и для вас.

– Спасибо. Ты очень любезен.

Илайджа нерешительно помялся.

– Не могли бы вы чуточку поторопиться? Старый джентльмен почти прикончил бутылку. Боюсь, как бы с ним чего не случилось, если я сейчас же не усажу его за стол.

2

После обеда Грэма отправили на боковую, а дедя со всей торжественностью откупорил новую бутылку хорошего бренди.

– Чудной мальчик, – объявил он. – Не знаю, что из него выйдет. Как подумаю, что он целый божий день ведет эти дурацкие баталии. Я всегда полагал, что он хочет заняться каким-нибудь полезным делом. Но нет ничего бесполезнее генерала, когда все войны кончились.

Бабушка сердито скрипнула зубами.

– Не то чтобы мы не старались. Мы перепробовали решительно все. Но его ничем нельзя было увлечь, пока он не ухватился за военное дело.

– Котелок у него варит, – с гордостью заметил дедя. – Но вообразите, на днях этот наглец обратился ко мне с просьбой написать для него военную музыку. Я! Я и военная музыка! – почти завопил дедя, колотя себя по груди.

– В нем сидит дух разрушения, – продолжала возмущаться бабушка. – Он не хочет созидать. Он хочет только уничтожать.

– Не гляди на меня, – сказал Пакстону Нельсон. – Я давно отступился. Дедя и бабушка забрали его у меня сразу после ухода Анастазии. Послушать их, так подумаешь, что они его терпеть не могут. Но стоит мне тронуть его пальцем, как оба они…

– Мы сделали все, что могли, – сказала бабушка. – Мы предоставили ему все возможности. Мы покупали ему любые наборы. Ты помнишь?

– Как не помнить! – ответил все еще занятый бутылкой дедя. – Мы купили ему набор для моделирования окружающей среды. И посмотрели бы вы, какую жалкую, несчастную, отвратительную планету он соорудил! Тогда мы попытались занять его робототехникой…

– Он ловко с этим разделался, – съязвила бабушка.

– Да, роботы у него получились. Он с увлечением конструировал их. Помнишь, как он бился, заставляя их воевать? Через неделю от них осталось только две кучки лома. Но я в жизни не видел такого увлеченного человека, каким был всю эту неделю Грэм.

– Его едва можно было заставить поесть, – сказала бабушка.

– Но хуже всего было, – сказал дедя, разливая по рюмкам бренди, – когда мы решили познакомить его с религией. Он придумал такой немыслимый культ, что мы не знали, как с этим покончить.

– А больница, – подхватила бабушка. – Это была твоя идея, Нельсон…

– Оставим этот разговор, – помрачнел Нельсон. – Стэнли, я уверен, он неинтересен.

Пакстон, поняв намек, переменил тему:

– Я хотел спросить вас, бабушка, какие картины вы пишете. Нельсон, насколько я помню, никогда об этом не говорил:

– Пейзажи, – сказала славная старушка. – Я экспериментирую.

– А я ей толкую, что это неправильно, – заявил дедя. – Экспериментировать не положено. Наше дело – соблюдать традиции, а не выдумывать что кому заблагорассудится.

– Наше дело, – обиделась бабушка, – не допускать технического прогресса, но это не значит, что нам не дозволен прогресс в чисто человеческих делах. А вы, молодой человек, – обратилась она за поддержкой к Пакстону, – разве не такого мнения?

Пакстон, очутившийся между двух огней, ответил уклончиво:

– Отчасти. В политике мы, естественно, допускаем развитие, но периодически проверяем, насколько оно логично и соответствует принципам человеческого общества. И мы не позволяем себе отбросить ничего из старых приемов, какими бы отжившими они не выглядели. То же касается и дипломатии. Я кое-что в этом смыслю, потому что дипломатия и политика взаимосвязаны и…

– Вот! – сказала бабушка.

– Знаете, что я думаю? – мягко сказал Нельсон. – Мы запуганы. Впервые в нашей истории человечество оказалось в меньшинстве, и мы дрожим от страха. Мы боимся, что среди великого множества существующих в Галактике разумных существ человеческий род затеряется, утратит свое лицо. Мы боимся ассимиляции.

– Ошибаешься сын, – возразил дедя. – Мы не запуганы, мой мальчик. Мы просто чертовски дальновидны, вот и все. Когда-то мы имели великую культуру, и зачем нам от нее отказываться? Правда, большинство современных людей приспособилось к галактическому образу жизни, но это еще не значит, что такой путь наилучший. Когда-нибудь мы можем захотеть вернуться к человеческой культуре или использовать какие-то ее разделы. И, чтобы этот путь навсегда остался открыт для нас, нам необходим Проект Продолжения. Заметьте, это важно не только для человеческого рода – какие-то аспекты нашей культуры могут когда-нибудь очень и очень пригодиться всей Галактике.

– Зачем тогда держать сам проект в тайне?

– Я не считаю это тайной. Просто никто не обращает особого внимания на человечество, а на Землю – и вовсе никакого. Человеческий род против всех остальных – так, мелочь, а Земля – одряхлевшая планета, о которой и говорить не стоит. Вы когда-нибудь слышали, что наше дело – тайна? – спросил он Пакстона.

– По-моему, нет. Я всегда понимал это так, что мы не кричим о себе на всех перекрестках. На Продолжение я смотрю как на вверенную нашему попечению святыню. Пока все остальное человечество осваивает цивилизации других миров, мы храним здесь, на Земле, традиции нашего рода.

Старик хихикнул.

– Если говорить о масштабах, то мы всего лишь группка бушменов, но, попомните мои слова, мы высокоразвитые и даже опасные бушмены.

– Опасные? – спросил Пакстон.

– Он имеет в виду Грэма, – тихо пояснил Нельсон.

– Нет, – сказал дедя. – Не только его. Я имею в виду всех нас. Потому что, согласитесь, все, кто присоединяется к галактической культуре, что-то в нее вносят, но неизбежно и что-то теряют, отказываются от чего-то, не соответствующего общему духу. Это касается и человеческого рода, с той, однако, разницей, что он на самом деле ничего не теряет. Все, от чего он отказывается, он оставляет в надежных руках. Человечество знает, что делает! Не зря оно содержит нас, кучку варваров на старой, доброй планете, на которую члены этого замечательного галактического союза глядеть не хотят!

– Не слушайте его, – сказала бабушка. – Он ужасен. Вы не представляете, сколько в этом высохшем старикашке коварства и напористости.

– А что такое Человек? – вскричал дедя. – Он, когда надо, бывает коварен и напорист. Как достигли бы мы того, что имеем, не будь мы коварны и напористы?

Доля истины в этом есть, подумал Пакстон. Ведь и все, что человечество сейчас здесь проделывает, тоже сознательное надувательство. Впрочем, кто знает, на скольких еще планетах ведется такая же или аналогичная работа?

И если уж делать ее, то делать как следует. Нельзя просто поместить человеческую культуру в музей, потому что там она станет мертвым экспонатом. Выставка наконечников стрел может выглядеть любопытно, но человек никогда не научится изготовлять эти наконечники, просто глазея на них. Если хочешь сохранить искусство изготовления наконечников, надо продолжать выделывать их, передавая опыт из поколения в поколение еще долго после того, как нужда в самих наконечниках отпадет. Достаточно пропустить одно поколение – искусство будет утеряно.

Так же может затеряться и любое другое искусство или мастерство. И не только связанное с чисто человеческой культурой, но и с тем, что вносит человечество своего, уникального в общую для всех разумных существ деятельность.

Илайджа внес охапку дров, свалил ее у камина, подбросил поленьев в огонь и пошуровал кочергой.

– Ты весь мокрый, – сказала бабушка.

– На дворе дождь, госпожа, – ответил Илайджа, идя к двери.

Пакстон размышлял о Проекте Продолжения, призванном сохранить все накопленные человечеством знания и искусства.

Потому и секция политиков практикует прежние методы политической борьбы, и секция дипломатов старательно создает неразрешимые как будто трудности, чтобы затем преодолевать их. И команды промышленников ведут традиционную нескончаемую войну с профсоюзами. И разбросанные по всей Земле скромные мужчины и женщины создают произведения живописи, и скульптуры, и музыки, и изящной словесности, стремясь сберечь все, из чего складывается исконно человеческая культура, не дать ей раствориться в новой и замечательной культуре, возникшей из слияния духовных богатств многих звездных миров.

И на какой же случай мы все это бережем? – подумал вдруг Пакстон. Может быть, мы делаем это из обыкновенного и даже глупого тщеславия? Может быть, мы просто не в силах отбросить скептицизм и высокомерие? Или старый дедя правильно говорит, что наши действия полны глубокого смысла?

– Вы сказали, что занимаетесь политикой, – обратился к Пакстону дедя. – Вот эту деятельность нам особенно важно сохранить. Насколько я знаю, ей сейчас не уделяется должного внимания. Есть, конечно, администрация, и понятие о гражданских обязанностях, и прочая такая чепуха, но настоящая политика у этой новой культуры в загоне. Между тем политика может оказаться мощнейшим оружием, когда мы захотим чего-то добиться.

– Политика, – ответил Пакстон, – часто очень грязное дело. Это борьба за власть, стремление пересилить противника, морально его растоптать. А в конечном итоге у побежденного возникает комплекс неполноценности, от которого он страдает.

– И все же это, наверно, забавно. Даже, я бы сказал, волнующе.

– Волнующе – да. Эти наши последние учения предусматривали игру без правил. Мы так запланировали. Выглядело это, должен сказать, отвратительно.

– И тебя избрали президентом, – сказал Нельсон.

– Да, но ты не слышал от меня, что я горжусь этим.

– А следовало бы, – решительно заявила бабушка. – В старину стать президентом было очень почетно.

– Может быть, – согласился Пакстон, – но не таким путем, каким добилась этого моя партия.

Я мог бы пойти дальше, подумал Пакстон, и рассказать им все, чтобы они поняли. Я мог бы сказать: я зашел слишком далеко. Я очернил и опорочил своего противника сверх всякой необходимости. Я использовал любые грязные трюки. Я подкупал, и лгал, и шел на компромиссы, и торговался. И я проделал все это так ловко, что околпачил даже электронную машину, заменяющую прежних избирателей. А теперь мой противник выкинул новый трюк и испытывает его на мне.

Потому что убийство так же неотделимо от политики, как дипломатия или война. В конце концов, политика – это балансирование на острие насилия; мы предпочли моделировать не революцию, а выборы. Но политика во все времена переплеталась с насилием.

Он допил свой бренди и поставил рюмку на стол. Дедя схватил бутылку, но Пакстон покачал головой.

– Спасибо, не стоит. Если не возражаете, я скоро лягу. Мне необходимо на рассвете отправиться в путь.

Он не должен был вообще приезжать сюда. Было бы непростительно, если бы эти люди пострадали от последствий недавних учений.

Впрочем, он неправ, называя это последствиями: все происходящее является неотъемлемой частью все тех же учений.

Тренькнул дверной звонок, и было слышно, как Илайджа торопится открывать.

– Вот это да! – удивилась бабушка. – Кто мог прийти к нам так поздно? Да еще в дождь?

Это был представитель церкви.

Остановившись в холле, он потрогал рукой свой мокрый плащ и, сняв шляпу, стряхнул с ее широких полей воду. Затем он неторопливо и степенно прошел в комнату.

Все встали.

– Добрый вечер, епископ, – сказал дедя. – Хорошо, что в такую погоду вы наткнулись на наш дом. А мы рады вам, ваше преосвященство.

Епископ широко, почти по-приятельски улыбнулся.

– Я не церковник. Я только от Проекта. Но вы можете обращаться ко мне как к священнику. Это поможет мне не выйти из роли.

Илайджа, вошедший следом за ним, унес его плащ и шляпу. Епископ остался в богатом и нарядном облачении.

Дедя представил присутствующих и налил епископу бренди. Тот поднес рюмку к губам, почмокал и сел в кресло у камина.

– Думаю, вы не обедали, – сказала бабушка. – Ясно, нет. Здесь поблизости не найдется где пообедать. Илайджа, принеси епископу поесть, да побыстрей.

– Спасибо, сударыня, – сказал епископ. – У меня позади долгий, трудный день. Я признателен вам за ваше гостеприимство. Я ценю его больше, чем вы можете себе представить.

– У нас сегодня праздник, – радостно объявил дедя, в сотый раз наполняя собственную рюмку. – К нам редко кто заглядывает, а тут за один вечер сразу двое гостей.

– Двое гостей, – повторил епископ, не сводя глаз с Пакстона. – И впрямь славно.