Текст книги "Коричневые башмаки с набережной Вольтера"

Клод Изнер
Коричневые башмаки с набережной Вольтера

В память о Йорисе Ивенсе

Посвящается Октаву Узанну, Шарлю Додеману, Морису Корбу, Луи Лануазле, Морису Пернетту, Ги Сильве, историографам набережных Сены и букинистам, чьи заметки помогли создать атмосферу этой книги

Нашим любимым

 
Измочены ливнем, истрепаны ветром
Книги-бедняги. Над парапетом
Страницы развеет дыхание Сены,
Мелькнет на заглавном листе посвященье…
 

Жорж Фуре Из сборника «Негритянка-блондиночка»

Les souliers bruns du quai Voltaire

© Éditions 10 / 18, Département d'Univers Poche, 2011

© Павловская О., перевод, 2013

© ООО «Издательство АСТ», издание на русском языке, 2013

Глава первая

Пятница, 31 декабря 1897 года

От ворот Сен-Дени до площади Мадлен протянулись рождественские ярмарочные ряды, меж ними плескалось море цилиндров, котелков, шубеек и рединготов, люди толклись у прилавков, заваленных безделушками, поздравительными открытками, нотами модных песенок, игрушками; были там явлены широкой публике и хитроумные изобретения, которым предстояло в скором времени пойти в народ. У входа в бистро владельцы выставляли целые корзины устриц, и те опустошались в мгновение ока; отцы семейств с чадами и домочадцами штурмовали мясные лавки, украшенные гирляндами из кровяной колбасы; пивные гостеприимно распахнули двери, и внутри уже набирали обороты веселые пирушки.

Возле афиши Стейнлена[1]1
  Теофиль-Александр Стейнлен (1859–1923) – французский художник, представитель реализма и модерна. – Примеч. пер.


[Закрыть] какой-то оборванец сгорбился над жаровней, раздувая огонь под сковородкой, полной каштанов. Отсветы пламени упали на пару коричневых башмаков, чьи подошвы проскрипели мимо битумной крошкой, устремляясь дальше по тротуару.

В паре шагов от музея Гревен[2]2
  Музей Гревен – один из старейших в Европе музеев восковых фигур на бульваре Монмартр. – Примеч. пер.


[Закрыть] уличный фотограф зазывал клиентов:

– Портретик на ходу! Не скупердяйствуйте, любезный! Всего десять су! Ну-ка, улыбочку!

По коричневым башмакам захлопали полы плаща, башмаки потоптались на месте и, свернув с дороги, спешно направились к пассажу Жуфруа.

На улице Гранж-Бательер шум праздничной толпы, затопившей бульвар, превратился в отдаленный глухой ропот. Справа от входа в подъезд доходного дома красовалась позолоченная табличка:

Мэтр Ж. Франсуа

нотариус

5-й этаж, налево

Каблуки коричневых башмаков простучали по плитам вестибюля до каморки консьержа, и раздался голос:

– Я к мэтру Франсуа. Откройте, будьте добры.

Застекленная створка, отделявшая вестибюль от монументальной лестницы, скрипнула и отворилась, а в последнюю секунду перед тем, как она захлопнулась, чья-то рука проворно подсунула кусочек картона под язычок замка. И не подумав воспользоваться лифтом, некто в коричневых башмаках, закутанный в плащ с капюшоном, взбежал по ступенькам. На пятой лестничной площадке некто разулся, тихо поднялся на антресольный этаж и нажал на кнопку звонка.

Обитатель квартирки открыл гостю дверь – и отшатнулся, попятился в глубь прихожей, увидев нацеленный на него нож.

Понедельник, 3 января 1898 года

УБИЙСТВО КНИГОТОРГОВЦА

Вчера утром книготорговец г-н Состен Ларше, проживавший на антресольном этаже доходного дома на улице Гранж-Бательер и там же осуществлявший коммерческие сделки, найден мертвым. Смерть наступила в результате многочисленных ударов ножом. Г-н Ларше, прозванный Живодером, продавал поштучно гравюры и миниатюры, вырванные из книг. То бишь можно сказать, что его постигла та же участь, каковую он уготовил многим библиофильским сокровищам. Книготорговец был привязан к стулу в собственном жилище, кисти и лодыжки стянуты бечевкой, лицо покрыто синяками. Распотрошенные книги, сброшенные с полок, валялись грудами на полу. По мнению судмедэксперта, убийство было совершено в канун Нового года, и, вероятно, именно поэтому соседи ничего не слышали. Тридцать первого декабря около пяти часов вечера консьерж впустил в дом кого-то из нотариальной конторы мэтра Франсуа, проживающего в пятом этаже. Исчезло ли что-то из собрания книг, неизвестно.

Человек дочитал заметку и отшвырнул газету, процедив сквозь зубы:

– Ну надо же до такого дойти! Глупость несусветная…

Впрочем, еще оставалась надежда, что развитие событий пока не достигло точки невозврата.

Он коснулся клавиш клавесина, и из-под пальцев полилась мелодия, тотчас снявшая нервное напряжение. Виртуозное владение инструментом, красота его музыкальных сочинений снискали человеку в свое время прозвище Амадей. В устах друзей это имя было классической шуткой и манерой показать собственную эрудицию – мало кто из них действительно слышал произведения Моцарта.

Амадей взял последний аккорд и опустил крышку клавесина. Мысли его устремились в прошлое, к тому злополучному дню 1792 года, когда был утрачен драгоценный манускрипт.

Во все времена книги становились объектом уничтожения. Миссионеры Нового Света истребили тысячи рукописей, заподозренных в пропаганде идолопоклонничества, лишив тем самым человечество уникальных документов, хранивших сведения по истории и языкам коренных народов обеих Америк.

Музыкант прошелся по комнате. На протяжении веков повсюду на земле библиотеки горели и подвергались разграблению, но в глубине души он лелеял надежду, что вожделенный манускрипт избежал злых превратностей судьбы. И два года назад Амадей получил тому подтверждение из беседы с нотариусом сыновей герцога Кастьельского. Бесценное книжное собрание герцога, рассеянное по библиотекам наследников, было выставлено на аукцион.

Амадей остановился перед зеркалом. Высокий гладкий лоб, нос с небольшой горбинкой, матовая кожа, четко очерченный рот придавали его лицу аристократическую утонченность, в которой не было, однако, и тени спеси. В своем квартале он слыл чудаком, и многие строили самые фантастические предположения о его происхождении. Он прогуливался по округе, зимой и летом облаченный в долгополый сюртук и синий шерстяной каррик[3]3
  Каррик – мужское пальто с несколькими пелеринками. – Примеч. пер.


[Закрыть] с бархатным подбоем. Белый галстук и панталоны в красную полоску дополняли наряд. Неизменно носил он также лайковые перчатки и темные кожаные башмаки с квадратными мысками, на плоском каблуке. Длинные волосы, перехваченные на затылке лентой, спускались из-под треуголки с загнутыми вверх кончиками полей. Возраст его определить на глазок было невозможно: тридцать пять, сорок?..

Амадей снимал третий этаж в особнячке на улице Жюстис. Если он выглядывал из окна и смотрел налево, перед ним открывался вид на резервуары в форме гигантской подковы, куда поступали воды из акведука Дюира и из Марны; увиденное больше походило на огромную прерию, нежели на гидравлическое сооружение. Справа же днем можно было различить вдали заставу Менильмонтана, линию городских укреплений и косогоры Баньоле и Монтрёя.

В пристроенном к особнячку хлеву замычала корова. Когда после долгих скитаний по Европе Амадей два года назад очутился в этом районе Парижа, его привлек как раз унылый сельский пейзаж с водохранилищем. Здесь он почувствовал себя в безопасности. Но главное – здесь ничто не угрожало его бесценным документам.

Амадей, примостившись у краешка стола, пообедал омлетом с салом и кусочком окорока, затем попытался отвлечься от серьезных мыслей французским пасьянсом, да так и не разложил его до конца. Порывшись в чреве пузатого комода работы Шарля Крессана[4]4
  Шарль Крессан (1685–1768) – мастер-мебельщик. – Примеч. пер.


[Закрыть], он выгреб на пол несколько ветхих манускриптов и перенес их на канапе, где дремал упитанный серый кот. Амадей уже не рассчитывал собрать «Воспоминания дипломата», написанные кардиналом Гранвелем, поскольку бо́льшая часть оригиналов на пергаменте была утрачена. Зато он напал на след драгоценного манускрипта, находившегося в собственности наследников герцога Кастьельского. Манускрипт фигурировал в каталоге аукционного дома Друо, датированном 18 апреля 1897 года, в группе лотов, имеющих отношение к истории Парижа. Его приобрел некий Состен Ларше.

Подобраться к этому человеку было непросто. Пришлось долго выпытывать его род занятий и адрес у оценщика, затем разведывать все о склонностях и пристрастиях надомного книготорговца. Но в конце концов Амадей нащупал его слабое место, нашел способ завоевать доверие. Состен Ларше оказался заядлым шахматистом. Достаточно было бросить ему вызов и пару раз проиграть, чтобы наладить приятельские отношения. Поначалу они устраивали шахматные турниры в бистро на бульваре Монмартр, потом Состен Ларше пригласил Амадея к себе на улицу Гранж-Бательер. Летом они сыграли множество партий вничью, и в перерывах Амадею удалось втихаря составить опись жалких останков книг, уже лишенных переплетов, но пока не раздраконенных – как выяснилось, Ларше собирался сбыть их своим партнерам-книготорговцам или библиофилам. Амадей сразу испросил дозволения изучить повнимательнее несколько редких экземпляров, вытащил дюжину покалеченных томиков из стопки с табличкой «Недавние приобретения», и сердце его дало сбой, как только взгляд упал на тонкую книжицу с заглавием «Мемуары Луи Пелетье».

– Что это? – спросил он.

– Да ерунда какая-то в духе «Тайн природной магии Великого Альберта и Малого Альберта», – пожал плечами книготорговец. – Я приберег ее для одного постоянного клиента.

Амадей, воспользовавшись тем, что Ларше на минуту отлучился из комнаты, вырвал из книжицы один лист, скомкал его и сунул в карман. Можно было бы стащить и весь манускрипт, но книготорговец вернулся, убрал книжицу в ящик и запер его на ключ.

– Ваш ход, месье Амадей.

– Ах да, прошу прощения.

Амадей сосредоточился на шахматной доске, поразмыслил немного и пошел пешкой. Ларше пожертвовал слона, Амадей последовал его примеру. Решение было принято.

– А все-таки я везунчик, всегда так было, – сообщил Амадей своему отражению в зеркале с амарантовой рамой, висевшем на стене напротив канапе. И насмешливо подмигнул. – Никому не узнать, кто ты на самом деле такой, приятель. Разве что котик про тебя кому шепнет, но коты на то и коты, чтобы только мяукать. Верно, Грипмино?

Польщенный вниманием к своей персоне, серый кот потянулся и плавно переместился на колени хозяина. Амадей достал украденный листок, расправил его и прочитал вполголоса:

Я, Луи Пелетье, пишу сие 10 августа 1830 года. Вчера палата депутатов провозгласила Луи-Филиппа королем Франции. Такова цена трех дней восстания и двух с лишним тысяч смертей. Что ж, клин клином вышибают, человек привыкает ко всему, и это новое правление не заставит свернуть с пути страстного обожателя старинных манускриптов, не помешает его изысканиям. Это ли не счастливая возможность завладеть за горбушку хлеба не каким-то там столовым серебром, а книгами, кои будут продавать на каждом углу в нынешнюю революционную пору? Такое уже бывало – после 9 термидора Париж уподобился огромному аукционному залу, где все шло с молотка: мебель, произведения искусства, ковры, белье, книги. Люди торговали всем подряд, лишь бы добыть себе пропитание. Набережная Вольтера превратилась в галерею гравюр, в музей переплетов, в библиотеку дворянских семей, подвергавшихся гонениям. Я напал на след. Надобно найти Средину Мира.

Глава вторая

Суббота, 8 января 1898 года

Виктор склонился над колыбелью и провел пальцем по шелковистой щечке дочери. У Алисы резался зуб, она устала плакать, наконец заснула, и на ее личико, теперь безмятежное, легли отсветы таинственных снов, увлекших малышку прочь от этого мира. Крошечный кулачок она прижала ко рту, на губах бродила смутная улыбка – то вымученная, то радостная.

– Муки и радости, – прошептал Виктор, – два полюса человеческого бытия.

Он рассеянно приласкал кошку Кошку – та крутилась у ног, выпрашивая лакомство, – подхватил ее под брюхо и вынес в коридор. Кошка разразилась возмущенным мяуканьем, едва у нее перед носом закрылась дверь.

Кроватью между тем завладела Таша́. Она хоть и спала как убитая, но шестым чувством, вероятно, ощутила, что обе подушки теперь принадлежат ей, и торжествующе растянулась на спине, раскинув руки на все супружеское ложе. Виктор нежно поцеловал ее в мочку уха, и Таша сонно пробормотала:

– В котором часу придет жена столяра?

– Спи, рано еще.

Осенью, когда Эфросинья Пиньо заявила, что не может больше работать на два дома, Луиза Бодуэн, жена столяра и мать двух девочек, живущая по соседству, предложила чете Легри свои услуги. Это была славная женщина покладистого нрава и к тому же отличная стряпуха. Так что все устроилось ко всеобщему облегчению.

Виктор умылся, бесшумно оделся и побрел на кухню, где, превозмогая отвращение, нарезал для Кошки тонкими ломтиками говяжье легкое с кровью, а затем, прихватив с собой все, что нужно для плотного завтрака, направил свои стопы в Ташину мастерскую на другой стороне двора. Сереющий рассвет еще не растопил на брусчатке тонкий слой льда, и Виктор продвигался осторожно, как по стеклу. В мастерской он выпил кофе и поел, стоя перед мольбертом с последним творением жены – это был портрет ее матери в полный рост. Джина, помолодевшая и постройневшая, красовалась на нем в платье декольте из миндально-зеленого бархата и в бежевых перчатках. Она опиралась на руку мужчины, оставшегося «за кадром», другой рукой прижимала к бедру веер. Художнице особенно удался загадочный взгляд Джины, направленный на зрителя, – взгляд, в котором удивительным образом смешались беспокойство и внутренняя сдержанность, томность и бесстрастность, и невозможно было сказать, какое из этих состояний берет верх в ее душе. Так или иначе, всякий взглянувший в темные глаза женщины на портрете непременно попал бы под чары их обладательницы и возомнил бы, что она смотрит только и именно на него.

Завороженный этим произведением искусства, Виктор почувствовал потребность поднять самооценку, удостовериться в силе собственного таланта и отправился в сарай, который в прошлом году сдал ему месье Бодуэн. Теперь это было приватное владение Виктора – его фотолаборатория. Он долго провозился с обледеневшим висячим замко́м, истратив дюжину спичек, и наконец вошел. Внутри было холодно. Виктор торопливо разжег просмоленные щепки в каминной жаровне, подбросил туда лопаткой угли и с трудом дождался, когда воздух прогреется.

Над столиком возле раковины висели несколько пробных отпечатков – он вчера достал их из ванночки с закрепителем. Вот Алиса сидит на высоком детском стульчике, личико перепачкано кашей; Таша в нижней юбке, зажав в зубах кисточку, величественным жестом указывает на портрет Джины; снова Алиса – хохочет, глядя вслед удирающей от нее со всех лап Кошке.

Виктор уменьшил тягу в камине над жаровней, подождал, пока огонь погаснет, облачился в редингот, надел шляпу и кашне и снова сразился с замком – на сей раз тот отказался запираться. Во дворе Виктор помедлил, размышляя, взять ли велосипед. «На такой гололедице и навернуться недолго. Лучше поеду на омнибусе. Нет! На фиакре».

Неспешно, стараясь не оскользнуться, он зашагал к бульвару Клиши. Виктор терпеть не мог зиму, но чувствовать, как легкие наполняются студеным воздухом столицы, было приятно. Париж и зимой принадлежал ему безраздельно. Его преследовало навязчивое желание убежать из дома, хотя девочек своих он обожал. Однако бегство из лона семьи сулило радость возвращения, а пока, в предвкушении этой радости, можно было побыть наедине с собой, с Виктором Легри, не обремененным почетными званиями мужа и отца. Подышать полной грудью. Подумать.

– Ну и холодрыга! – проворчал Жозеф, борясь с панталонами, которые никак не хотели налезать на ноги. – Я весь в гусиной коже!

Где гуси, там и утки – его мысли снова обратились к роману-фельетону «Демоническая утка». Этот шедевр стоил ему нескольких месяцев упорного труда и вот наконец недавно был сдан в редакцию «Пасс-парту». По мнению главного редактора Антонена Клюзеля, озабоченного исключительно увеличением тиража родной газеты, «Демоническая утка» являлась лучшим творением Жозефа. «Много он в этом понимает! – удовлетворенно хихикнул автор. – Я еще превзойду себя, клянусь блаженной Глокеншпиль!»

Он осторожно приоткрыл дверь детской. Дафнэ спала, засунув в рот большой палец, малыш Артур посапывал в колыбели. «Только бы сынулька не проснулся! Если опять раскричится – пиши пропало, разбудит Дафнэ, и эта пигалица повиснет у меня на фалдах, ни на шаг не отойдет, защитница». Навязчивая идея о том, что она должна защищать отца от всего на свете, появилась у девочки с тех пор, как Эфросинья поведала ей об опасностях, подстерегающих человека на улицах столицы. В перечень входили фиакры, трамваи, груженые телеги, лошади, молочные фургоны, развивающие немыслимую скорость, велосипедисты и омнибусы, которым дела нет до пешеходов, а также грабители, мошенники и прочий сброд. И в этом кошмаре ее дорогой папочка проводил каждый божий день.

«Надо же было додуматься рассказывать такие байки малявке, которая возомнила себя поборницей справедливости, потому что кое-кому пришла в голову блестящая идея прочитать ей «Дело вдовы Леруж»[5]5
  «Дело вдовы Леруж» – детективный роман Эмиля Габорио (1832–1873). – Примеч. пер.


[Закрыть]. Малявке трех с половиной лет! И самое ужасное, что она все поняла. Да уж, матушка тот еще педагог!»

Но как можно злиться на Эфросинью? Она хоть и смотрит порой на сына букой, в глубине души страшно гордится своим долговязым отпрыском, достойным конкурентом месье Лекока[6]6
  Месье Лекок – полицейский следователь, главный герой нескольких детективных романов Эмиля Габорио. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Душой и телом предана потомству, обожает Артура – младшенького внука, семимесячного карапуза весьма строптивого нрава. «Ну точная копия Габена, его дедушки, только усов не хватает», – любит повторять счастливая бабушка. А с какой самоотверженностью она потакает всем кулинарным капризам снохи, вегетарианки Айрис!

«Бедная моя матушка! Воистину тяжек твой крест, но я всегда готов подставить плечо!» – мысленно вздохнул Жозеф и пошел на кухню поискать что-нибудь на завтрак. В недрах буфета обнаружился кусок сыра бри каменной твердости, а багетом, хранившимся там же, при желании можно было бы воспользоваться в целях самообороны или даже нападения. Зато на серванте выстроились в несколько рядов красные яблоки, и Жозеф, слопав два за раз, выбросил огрызки во двор через форточку. Заметив его, не слишком пугливый дрозд сперва проскакал по ветке липы, а потом до того осмелел, что запрыгнул на подоконник.

– Точно, почему бы и тебе не перекусить? В такой мороз не то что птичка, а и человек клювом защелкает. Вот и этот сухарь сейчас пригодится.

Два воробушка тоже решились воспользоваться счастливой возможностью подкрепиться, но всю троицу обратил в бегство какой-то бродячий кот.

Жозеф заглянул в супружескую спальню. Айрис свернулась калачиком на краю кровати – такая хорошенькая, уютная, что ему захотелось примоститься рядышком. Жозеф до сих пор не мог взять в толк, как ему, парню с пусть и не очень заметным, но все-таки горбом, удалось обольстить эту нимфу. «Я запрещаю тебе произносить слово «горб», – однажды заявила ему Айрис. – Таша права: ты настоящий мужик, и я обожаю тебя таким, какой ты есть».

Он на цыпочках вышел из квартиры, мысленно взывая к малышам, чтобы поспали подольше и дали отдохнуть своей матери. Впрочем, Эфросинья придет ровно в девять, а когда эта капитанша дальнего плавания берется за штурвал, можно не сомневаться, что корабль благополучно причалит в тихой гавани.

Жозеф спустился по лестнице, стараясь не споткнуться на ступеньках, выложенных терракотовой плиткой. Потолок в подъезде зарос паутиной, на полу валялся салатный лист – видимо, выпал из корзинки вдовы Гайо, живущей во втором этаже и взявшей на себя обязанность прибирать общественную площадь в доме за вознаграждение.

– И за что мы платим этой бездельнице? – проворчал Жозеф.

Он вышел со двора старого доходного дома на улице Сены через арку с воротами между упаковочной лавкой и мастерской по реставрации фарфоровых изделий. Холод сразу пробрал до костей, Жозеф поднял воротник пальто и натянул поглубже котелок. Город, принарядившийся серебристым инеем, не затронул поэтических струн его души, и молодой человек, не глядя по сторонам, торопливо зашагал к набережной Конти.

– Черт, забыл перчатки! Теперь замерзну до смерти, и все ради того, чтобы помочь одному полицейскому совершить самую ужасную ошибку в его жизни! – пробормотал он.

Рауль Перо всю ночь не смыкал глаз. Принятое им решение вовсе не было следствием внезапной прихоти – оно стало итогом долгих раздумий, которыми комиссар терзал себя всю осень напролет. Однако сейчас, когда первые лучи зари светлого будущего робко проникли в его новое скромное жилище, страх усилился. Быть может, не стоило менять синицу в руках на журавля в небе?..

Комиссар полиции – это вам не абы что, это приличное жалованье, блестящие перспективы, престижная карьера… Всё так, но он, поэт, влюбленный в литературу, не может больше терпеть подле себя убийц и мошенников, пусть ему порой и кажется, что он уже свыкся с этим сбродом и даже черпает вдохновение в общении с ним. Одним прекрасным утром месье Перо вдруг осознал, что питает отвращение к своей работе и, коли ему нужна свобода, созвучная его творческим порывам, единственное, чем он может заняться, – это торговлей книгами. Обзавестись собственным книжным магазином? Даже не обсуждается. Снять закуток? Все равно слишком затратно. Зато получить концессию на десятиметровый участок набережной Сены и выплачивать пятьдесят франков арендной платы в год – совсем другое дело, а надо для этого всего лишь написать прошение префекту. И лучшим своим пером господин комиссар, перечислив в начале собственные звания и регалии, начертал:

Честь имею просить высочайшего дозволения на получение места букиниста. Все свои чаяния возлагаю на…

Письмо он передал одному знакомому парламентарию, и шесть недель спустя пришел ответ префекта:

Имею удовольствие сообщить, что в соответствии с постановлением муниципального совета Вам предоставляется место на набережной Вольтера, участок № 11, освобожденный мадам…

Рауль Перо чуть в обморок не упал от счастья. Оставалось только закончить опись домашней библиотеки – книгами из своего собрания он рассчитывал заполнить шесть ящиков, доставшихся ему от одной бывшей зеленщицы, впоследствии ставшей лоточницей и недавно скончавшейся в возрасте восьмидесяти девяти лет. Ее рабочее имущество, купленное комиссаром за гроши у родственников, сейчас ждало нового хозяина на набережной Конти. Для себя месье Перо собирался приберечь только дорогие сердцу сочинения Жюля Лафорга[7]7
  Жюль Лафорг (1860–1887) – французский поэт-символист. – Примеч. пер.


[Закрыть], прочее будет выставлено на продажу, и таким образом удастся сводить концы с концами. Он достаточно часто бывал на набережных букинистов, чтобы понимать: богатым ему никогда не сделаться, но при правильном подходе к торговле скромное, однако же без угрозы нищеты существование считай обеспечено.

Шаваньяк и Жербекур, верные помощники комиссара, очень расстроились, узнав, что патрон бросает их ради сомнительного и нестабильного заработка. В качестве прощального подарка они преподнесли месье Перо черепаху – точную копию покойной Нанетты, в которой он когда-то души не чаял. Пресмыкающееся, чей пол установить не предвиделось возможности, торжественно нарекли в честь ученого Фламмариона именем Камиль, потому что его носят как мужчины, так и женщины.

«И все-таки, патрон, что за дурацкое ремесло вы себе придумали! – не выдержал Шаваньяк. – Часами ждать, что какой-нибудь книгочей подгребет к вашей стойке и расстанется с парой франков…»

«А я слыхал про одного чудика, который даже на еду деньги не тратил – жевал герань и копил на философские трактаты», – вздохнул Жербекур.

Рауль Перо покинул свою уютную квартиру на улице Флерю и перебрался в каморку под самой крышей домишки на улице Невер неподалеку от Нового моста. В каморке было темно и зябко, зато все книги туда уместились, и то ладно. Из прежнего жилища он взял сюда только кровать, стол, два стула и два дорожных сундука, которые еще его прапрадед привез из Индий. Печурка тут едва теплилась, освещение оставляло желать лучшего, ванная и уборная находились в одном крошечном помещении в конце коридора, но что́ до этих житейских мелочей будущему прославленному поэту-библиофилу?

Нынешним утром 8 января житейские мелочи, однако, изрядно выросли в масштабах. Сначала дрожащий от холода Рауль Перо не смог разбить лед в растрескавшемся кувшине возле умывальника, и от водных процедур пришлось отказаться; затем выяснилось, что уборная прочно и надолго оккупирована соседкой – матроной внушительных пропорций, страдающей хроническими запорами. По счастью, в коридоре обнаружился ночной горшок без крышки.

Покончив с утренним туалетом, Рауль Перо расчесал пышные усы, облачился в помятый костюм, нахлобучил шляпу а-ля Виктор Гюго и в таком виде сгрыз черствую булочку. Посмотрел на часы и убедился, что выходить из дому еще рано. Тогда он сел на кровать, положил на колени записную книжку и в сотый раз принялся подсчитывать будущую прибыль, чтобы успокоить нервы.

«Учитывая, что стойка букиниста из нескольких ящиков вмещает в среднем тысячу двести томов, достаточно продавать каждый день сорок книг по пятьдесят сантимов, чтобы выручить сумму в двадцать франков. Добавим сюда одну-две антикварные диковинки стоимостью от пяти до пятнадцати франков и залежавшийся товар, который можно сбывать стопками по цене от пяти до двадцати су, – и вот пожалуйста, прибыток должен превзойти мои скромные чаяния!»

Ему вспомнился один старик букинист с набережной Монтебелло. Хмурым осенним днем этот человек в обносках и чиненых-перечиненых сапогах стоял у воды и смотрел на то место, откуда только что выловили труп самоубийцы. При виде комиссара старик сказал: «Ну хоть какое-то развлечение забесплатно. За деньги-то – оно только для буржуев. Туристы от наших прилавков нос воротят, им горгулью с собора Парижской Богоматери подавай. А мои песенки за два су не нужны никому».

По счастью, Рауль Перо встречал и других букинистов – настоящих эрудитов, торговавших хорошими книгами и даже редкими манускриптами. Один из них, с которым комиссар подружился и который теперь станет его соседом по участку на набережной Вольтера, читал Платона, Гете и Шекспира в оригинале. Карьерой, обеспеченной блестящим образованием, он пожертвовал ради двух высочайших ценностей – социальной независимости и душевной свободы. Звали его Фюльбер Ботье.

В любое время года Фюльбер Ботье выходил из своей двухкомнатной квартирки на улице Гарансьер с первыми лучами зари, чтобы в полном одиночестве прогуляться по пустынным набережным. Ему нравилось чувствовать себя властелином в этом царстве воды и камня. На правом берегу терялись в рассветной дымке башня Святого Иакова – палец, воздетый к небу, – павильон Флоры[8]8
  Павильон Флоры – часть Луврского дворца. – Примеч. пер.


[Закрыть] и фасад Лувра. На участке берега, где стояли его ящики с книгами, росли платаны, под ними трясогузки вечно затевали сражения с воробьями; рядом находился причал для кораблей из Сюресна. А прямо напротив букинистической стойки Фюльбера, на углу улицы Бон, располагался дом, на втором этаже которого, над нынешним кафе-рестораном, прожил свои последние годы месье де Вольтер и здесь же умер больше века назад. Букинист закрывал глаза, и перед его мысленным взором вставал призрак щуплого господина в пурпурном бархатном колпаке, отороченном мехом, и с длинной тростью в руке. Фюльбер Ботье охотно отдал бы половину редких книг из личного собрания за возможность повернуть время вспять и встретиться с гостями фернейского философа. Кого же из них выбрать? Мадам де Некер, Глюка, Гольдони, Бенджамина Франклина? Энциклопедистов или актеров «Комеди-Франсез»?..

В свои шестьдесят Фюльбер Ботье неизменно носил шапокляк, скрывая лысеющую макушку, и круглые очки с затемненными стеклами. Над его тонкими губами красовались короткие, но густые усы.

Сегодня утром, когда Фюльбер остановился на набережной Конти, карманные часы показали ему ровно половину девятого. Сквер Вер-Галан тонул в рыжеватом тумане, чайки парили над вереницей барж, создавших затор в шлюзе Моннэ; там шла перепалка – мужчины и женщины, моряки и владельцы товара пытались как-то разрешить дело. Драги, скрепленные между собой цепями, вяло покачивались на воде у Нового моста. Белая пелена, укрывшая реку, скрадывала звуки. Эхом, будто издалека, долетал железный скрежет омнибуса, катившего по маршруту Клиши – Одеон.

Ящики букинистических стоек под столетними деревьями были еще заперты, только папаша Мопертюи уже примостился на ветхой табуретке, кое-как починенной с помощью проволоки. Он специализировался на «Ревю де дё монд» Бюлоза[9]9
  «Обозрение Старого и Нового Света» – литературно-художественный и политико-философский журнал, издающийся в Париже с 1829 г. С 1831 г. его возглавлял Франсуа Бюлоз (1803–1877), привлекший к сотрудничеству множество видных французских деятелей науки и культуры – Сент-Бёва, Гюго, Бальзака и др. – Примеч. пер.


[Закрыть] и собрал уже пять тысяч экземпляров. Еще он чрезвычайно ценил английских романистов XVIII века и похвалялся на каждом углу, что в двадцать четвертый раз перечитал «Жизнь и суждения Тристрама Шенди»[10]10
  «Жизнь и суждения Тристрама Шенди, джентльмена» – роман английского писателя Лоренса Стерна (1713–1768). – Примеч. пер.


[Закрыть].

Фюльбер Ботье поздоровался с коллегой, отметив про себя, что тот наверняка и не уходил отсюда никуда – провел ночь на тротуаре, читая при свече. Папаша Мопертюи, надежно защищенный от стужи длинным плащом с каракулевой подкладкой и набитыми соломой башмаками, пробормотал в ответ приветствие, не поднимая головы, и, послюнив палец, перевернул очередную страницу. «Если Старуха с косой и впредь упорно будет делать вид, что навсегда позабыла о нем, папаша Мопертюи так и останется здесь, – подумал Фюльбер, – на набережной, будет уменьшаться день ото дня, мелеть, усыхать, и в конце концов ветер унесет прочь песчинку, в которую он превратится, как уносит и развеивает по свету овсяные зернышки из мешков, что приторочены на шее лошадей, запряженных в фиакры».

Вторым на набережную Конти прибыл Виктор Легри; почти сразу вслед за ним подоспел Рауль Перо. Все трое придирчиво осмотрели стойку, пребывавшую не в лучшем виде.

– Надо будет заделать швы кое-где и покрасить. Шатается она к тому же. Вообще халтурная работа, просто удивительно, как в реку не опрокинулась, – проворчал Фюльбер Ботье. – Хорошо хоть нам в девяносто втором году дали разрешение крепить ящики к парапету, а до того совсем туго приходилось: надо было каждый день перетаскивать их туда-обратно. Утром устанавливаешь, вечером волочешь на хранение, и не просто так, а за двадцать су.

– Не нравятся мне эти съемные верхние крышки, – покачал головой Рауль Перо. – Боюсь, придется каждый раз, как соберется дождь, проделывать уйму лишних движений. А ведь осадки у нас тут, в Париже, дело нередкое.

– У меня есть знакомый мастер, он посадит вам крышки на шарниры – это очень удобно: стойка будет раскрываться и схлопываться, как устрица. А на выложенные книги при малейшей угрозе ливня накинете провощенную ткань – она прекрасно удерживает воду.

– А куда же деваться букинисту? – спросил Виктор.

– А букинист будет преспокойно сидеть в ближайшем бистро, надежно укрытый от непогоды.

– Я, к сожалению, немного стеснен в средствах… – признался Рауль Перо.

– Не переживайте, мастер все сделает в кредит, распла́титесь с ним весной, – успокоил его Фюльбер Ботье. – О, а вот и наша карета!

Погромыхивая обитыми железом колесами, у водостока остановилась телега для перевозки бочек, запряженная двумя першеронами. С облучка радостно скалился веселый красномордый парень.