Текст книги "Заблуждения сердца и ума"

Прошло целых три дня, а я не видел госпожи де Люрсе; разлуку с нею я переносил без труда. Не то чтобы мне не хотелось порой увидеться с ней, но желание это было мимолетным и угасало, едва возникнув. Нет, то не была любовь, с которой человеку невозможно совладать. После встречи с незнакомкой общество госпожи де Люрсе не доставляло мне удовольствия, и я мог бы расстаться с ней без сожалений. И все же меня еще влекло к ней чувство, которое часто именуют любовью; мужчины, во всяком случае, присваивают ему это название, а женщины соглашаются на обман. Я был бы не прочь воспользоваться слабостью госпожи де Люрсе, но не хотел бы возбудить в ней страсть и дать ей право требовать страсти от меня. Победа над ней, в которой еще так недавно я видел все счастье моей жизни, уже не казалась мне достойной целью. Я хотел бы установить с нею те удобные отношения, какие связывают нас с кокеткой: они льстят и забавляют несколько дней и прерываются так же легко, как начались.

Но ничего подобного я, по всей видимости, не должен был ожидать от госпожи де Люрсе; сторонница, судя по ее рассуждениям, платонических взглядов на любовь, она не уставала повторять, что плотские чувства не имеют ничего общего с любовью, особенно с любовью благородного сердца; что скандальные положения, в которые то и дело попадают люди, запутавшиеся в сетях страстей, случаются не столько из-за любви, сколько из-за легкомыслия; что любовь может быть слабостью, но в сердце добродетельном никогда не станет пороком. Госпожа де Люрсе допускала, конечно, что и самая твердая в сих принципах женщина может подчас оказаться в опасности; но если она и уступит, то лишь после столь длительной и жестокой борьбы с собой, что поражение свое всегда сможет, хотя бы отчасти, оправдать в собственных глазах. Может быть, госпожа де Люрсе и была права; но последовательницы Платона не всегда последовательны. Я заметил, что быстрее всего сдаются те женщины, которые вступают в любовную игру с легкомысленной уверенностью в том, что их нельзя соблазнить, – потому ли, что они столь же слабы, как и все прочие, или потому, что, не предвидя опасности, оказываются пред нею беззащитными.

Я был слишком молод, чтобы понимать всю абсурдность принципов госпожи де Люрсе, и не мог знать, сколь редко им следуют те самые дамы, которые провозглашают их с великой горячностью; я не умел еще отличать добродетель от надуманной и высокопарной строгости; нет ничего удивительного, что я не ожидал от госпожи де Люрсе большей уступчивости, чем обещали ее речи.

Привязанный еще к ней нитями желания, но уже увлеченный новой страстью или, лучше сказать, влюбленный впервые, я не хотел полностью отказываться от госпожи де Люрсе, раз не имел пока никакой надежды на успех у незнакомки. Я размышлял над тем, как бы мне завоевать одну и в то же время не потерять другую. Однако непобедимая добродетель маркизы делала все дальнейшие попытки безнадежными, и, хорошенько взвесив все за и против, я твердо решил отдать свое сердце той, что нравилась мне больше.

Итак, я не видел госпожу де Люрсе уже три дня и не очень тосковал в разлуке. Она все еще ждала, что я появлюсь; но, удостоверившись, наконец, что я ее избегаю, почувствовала тревогу; боясь совсем потерять меня, она решила стать снисходительнее. Из тех немногих слов любви, которые она от меня услышала, она вывела заключение, что страсть моя несомненна. Но я больше о ней не заговаривал. Как же быть? Требования приличий подсказывали лишь одно решение: ждать, что любовь, которая не может долго принуждать себя, особенно в столь юном и неопытном сердце, вынудит меня еще раз прервать молчание; но это был не самый верный путь. Маркизе не приходило в голову, что я мог отказаться от нее: она думала лишь, что я потерял надежду и стараюсь побороть любовь, причиняющую мне столько страданий. Хотя такое мое настроение не наносило ущерба ее самолюбию, она боялась надолго оставлять меня с подобными мыслями: другие могли предложить мне утешение, которое я бы с досады принял. Но как открыть мне свою любовь, не погрешив против приличий, к коим она была так неотступно привержена? Она уже знала, что уклончивость со мной не годится, но после выспренних речей о морали не решалась объясниться со мной без обиняков.

Терзаемая жестокими колебаниями, маркиза приехала с визитом к госпоже де Мелькур. Я вернулся позже, и когда мне доложили, что она у матушки, чуть было не уехал снова. Но, немного поразмыслив, почувствовал, что такой поступок был бы уже слишком нелюбезным; к тому же она может объяснить себе мое бегство робостью и вообще чувствами, которых я к ней больше не питал и которых она не должна отныне во мне подозревать. Итак, я вошел в гостиную. Маркиза находилась среди матушкиных гостей; она была задумчива, даже как будто озабочена. Я поклонился ей спокойно и непринужденно. Однако в глазах моих, вероятно, не было веселости: я грустил оттого, что весь этот день тщетно искал мою незнакомку. Я немного побеседовал с госпожой де Люрсе, – впрочем, о вещах безразличных и банальных. Она спросила, где я был, задала еще несколько подобных вопросов с видом холодным и равнодушным; видимо, пока мы были окружены гостями, она не желала начинать разговор. Толпа приглашенных, наконец, поредела, в гостиной оставались только госпожа де Мелькур и еще несколько человек. Не в силах долее сдерживать желания остаться со мной наедине, госпожа де Люрсе сказала с серьезным видом:

– Кстати, господин де Мелькур, мне нужно поговорить с вами; ступайте за мной.

И с этими словами она вышла в соседнюю комнату.

Будь на моем месте другой, этот поступок можно было бы назвать весьма смелым; но между нами он не решал ничего. Со мной она могла бы позволить себе много больше – никто и не подумал бы ее осудить: таково было ее обычное обращение со мной. Я последовал за ней, со смущением спрашивая себя, о чем она намерена говорить и, главное, что я буду ей отвечать. Она довольно долго смотрела на меня строгими глазами, затем сказала:

– Возможно, вам покажется странным, сударь, что я жду от вас объяснений.

– От меня, сударыня? – сказал я.

– Да, сударь, от вас. С некоторых пор вы держите себя со мной неподобающим образом. Я хотела бы оправдать вас в собственных глазах и считать виновной себя. Но я не вижу своей вины. Разъясните мне, в чем вы можете меня упрекнуть? Оправдайтесь, если сумеете, в своем невнимании и пренебрежении.

– Сударыня, – ответил я, – вы меня удивляете. Мне казалось, что я никогда не позволял себе ни малейшей неучтивости; право, я в отчаянии, если действительно заслужил этот упрек и чем-то погрешил против уважения, какое всегда питал к вам, и против дружбы, на которую вы разрешили мне надеяться.

– Высокопарные речи, – заметила она. – Если бы я требовала от вас громких слов, то была бы вполне удовлетворена. Но вы неискренни. Уже четыре дня, как вы изменили свое отношение ко мне. Вы предпочитаете отрицать истину, чтобы не оправдывать свое поведение. И все же я хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос: что побудило вас отвергнуть мою дружбу? Это каприз? Или у вас есть основания быть недовольным мною? Вы сами видите: я не злоупотребляю правами, какие дает мне разница в возрасте. Но, как вы ни молоды, я считала вас человеком порядочным и потому обращаюсь с вами не как с беспечным юношей, а как с другом, на которого можно положиться и с которым нелегко расстаться. Вам следовало бы ценить мое доверие. Разъясните мне, наконец, как я должна вести себя с вами; и, главное, откройте, почему в последние дни вы меня избегаете, а если мы оказываемся вместе, то по выражению вашего лица видно, что вы этому не рады.

– Зачем вы требуете, сударыня, чтобы я признался в провинностях, которых за мной нет? – возразил я. – Если вам кажется, что я избегаю вашего общества, то вы прекрасно знаете отчего. И если я не осмеливаюсь теперь говорить с вами в прежнем тоне, то единственно потому, что тон этот, судя по всему, был вам неприятен.

– Разумеется! – отвечала она. – Но вы могли отказаться от этого тона, который мне неприятен, и вернуться к первоначальной дружбе, всегда между нами существовавшей. Вы меня рассердили, это верно, я досадовала – больше из-за вас, чем из-за себя, – на то, что вы вздумали держать такие речи, которые никак не могли мне понравиться. Я была очень вами недовольна.

– Теперь я понимаю, сударыня, – прервал я ее, – чем навлек на себя ваш гнев; но я никак не предполагал, что вы сочтете мои комплименты таким серьезным преступлением. Для вас, вероятно, не ново казаться красивой, и не я первый заметил вашу красоту. Неужто было так трудно простить мне любовные признания? Ведь вы, должно быть, привыкли их слушать.

– О, нет, сударь мой, – сказала она, – теперь я жалуюсь не на ваши речи: на них мне достаточно было ответить подобающим образом; вы сами должны были заметить, что я над ними просто посмеялась, посмеялась вместе с вами. Ваши признания не настолько опасны для моего сердца, чтобы из-за них всерьез вооружаться великой суровостью. Вполне вероятно, что у вас даже не было осознанного намерения нравиться мне; возможно, даже и я-то вам вовсе не нравилась; просто вам вздумалось заставить меня поверить, что вы влюблены. Такие вещи нередко говорят женщине просто потому, что не знают, о чем еще с ней говорить; или хотят испытать ее сердце, или польстить ее тщеславию, или поупражняться в языке любви, проверить, как и насколько умеют нравиться. Объясняясь мне в любви, вы всего лишь следовали обычаю – обычаю, если угодно, нелепому, но повсеместно принятому. Стало быть, не в этих ваших речах причина моей обиды. Если бы даже вы и в самом деле любили меня, это отнюдь не сняло бы с вас вину. Мне важно другое: почему после того разговора изменилось ваше отношение ко мне? Вправе ли вы требовать от меня любви лишь по той причине, что питаете ко мне любовь и сказали об этом? И неужели вы полагаете, что, даже внушив мне самую пылкую страсть, можете рассчитывать на полную и безраздельную власть над моим сердцем, охваченным жаждой отдать себя всецело восторгам любви? Или вы ждали, что я безрассудно и слепо пойду на шаг, может быть, самый серьезный в моей жизни? О, нет! Что же: вы сказали одно слово – и я уже обязана сдаться? Я должна быть осчастливлена тем, что вы посвятили мне несколько вздохов? Или вы полагаете, что, снедаемая нетерпением, я только ловлю случай быть побежденной и жду лишь вашего признания, чтобы ответить вам тем же? Но что дает вам повод рассчитывать на столь легкое торжество? Какие мои слова, какие поступки пробуждают в вас подобные надежды? Вы нисколько меня не любите, никогда не любили; в противном случае, вы питали бы ко мне больше уважения. Вы не считали бы меня способной на постыдную прихоть; и если бы вас влекла ко мне истинная любовь, вы не уклонялись бы от встреч со мной, вы не могли бы жить без них, даже если бы они причиняли вам одни страдания. У вас не хватило бы сил осудить себя на разлуку, которой я не требовала. Но вот я снова вас встречаю; и что же? Вы едва удостаиваете меня взглядом. Ах, Мелькур! Разве так завоевывают сердце женщины? Разве так заслуживают ее любовь? Вы еще слишком мало жили – скажут иные, – чтобы выбрать безошибочное направление на столь новом для вашего сердца пути; но это плохое оправдание. Разве любовь нуждается в уловках? О, поверьте, она живет в нас и действует помимо нашей воли; это она нас ведет, а не мы ее. Влюбленный порой делает промахи, согласна. Но это промахи, в которых виновна лишь сила чувств, и часто именно она внушает доверие и покоряет. Если бы я была вам дорога, вы совершали бы только такие ошибки, и мне не пришлось бы сегодня жаловаться на ваше обидное пренебрежение.

– Ну, вот, сударыня, – сказал я, – теперь я, наконец, уразумел, в чем моя вина. Вы поистине несправедливы! Вы убивали меня своей суровостью; пристало ли вам жаловаться?

– Может быть, – ответила она более ласковым тоном, – но давайте разберемся, кто из нас двоих более виновен. Я прошу вас объяснить свое поведение и согласна вас простить. Я готова даже сию минуту забыть, что вы меня любите…

– Ах, сударыня! – вскричал я, увлекаемый обстоятельствами, – как вы жестоки, даже прощая! Ваше милосердие убивает. Вы готовы забыть, что я вас люблю! Сделайте же так, чтобы и я это забыл! Нет, вы не знаете, – продолжал я, падая к ее ногам, – как вы мучаете мое сердце…

– Боже правый! – воскликнула она, отступая. – Вы на коленях, передо мной! Встаньте! Что подумают люди, если увидят?

– Они подумают, что я клянусь в вечной любви и уважении, каких вы заслуживаете.

– Ах, неужели вы думаете, – возразила она, поднимая меня с колен, – что это мне нравится больше? Так вот как вы понимаете уважение! Говорите же прямо, о чем вы просите?

– Верьте моей любви, – ответил я, – позвольте говорить вам о ней и надеяться, что когда-нибудь ваше сердце смягчится.

– Значит, вы любите меня по-настоящему, – ответила она, – и горячо желаете взаимности? Могу лишь повторить то, что говорила раньше. Сердце мое молчит, и я боюсь нарушить его молчание; и тем не менее… Нет, я не скажу больше ни слова; я запрещаю вам угадывать тайное.

Сказав это, госпожа де Люрсе выскользнула из комнаты, бросив на меня в дверях нежнейший взгляд. Уверенная в том, что отдала должное приличиям, она теперь, без сомнения, решила отдать должное любви. Конечно, нельзя было выразиться яснее, чем выразилась она. Так говорят только с человеком, на чью догадливость совсем нельзя надеяться. При всей своей неопытности, я понял, что теперь она более склонна снизойти к моим чувствам, чем после первого моего объяснения. Но все же тень сомнения оставалась; да я и не был настолько влюблен, чтобы хорошенько вникнуть в лестный для меня смысл ее последних слов.

Хотя я увлекся пылкостью этого разговора и новизной положения, но был скорее удивлен, чем взволнован.

Нет сомнения, что, если бы госпожа де Люрсе знала о моем новом увлечении, она отказалась бы от остатков сдержанности и именно этим обольстила бы меня. Радость победы завладела бы моими чувствами, и я наслаждался бы своим торжеством тем глубже, чем менее знаком был с подобными ощущениями. Кто не знал любви, тот готов принять за нее все, что угодно. Незнакомка, вытеснившая было из моего сердца госпожу де Люрсе, была пока лишь прекрасным видением, мечтой, которая не устояла бы перед натиском действительных чувств; вероятно, я предпочел бы спокойные наслаждения утомительным заботам любви, которая не сулила мне, во всяком случае на первых порах, ничего, кроме огорчений.

Но госпожа де Люрсе не догадывалась, сколь важно было ей выказать всю силу любви, которую она питала ко мне. Напротив, удостоверившись, что любима, она вернулась к своей прежней тактике. Она не отказывала мне в надежде когда-нибудь восторжествовать над ней, но не соглашалась признать, что я уже восторжествовал.

Я вернулся вслед за нею в гостиную, едва ли влюбленный, но уверенный, что влюблен. Когда волнение мое несколько улеглось, я снова впал в обычную застенчивость; я не знал, как мне поступать. Хотя маркиза высказалась вполне откровенно, я не находил в ее поступках никакого подтверждения своей победы. На лице ее вновь разлился ледяной холод, и хотя это показное высокомерие предназначалось больше для других, чем для меня, оно нагнало на меня прежнюю робость. Я не смел подойти к ней, взглянуть на нее. Подобная сдержанность отнюдь не отвечала желаниям маркизы; она пыталась подбодрить меня, расточая мне самые лестные речи. В тот вечер она несколько раз давала мне понять, что в сутолоке света два любящих сердца с трудом могут изъяснить друг другу свои чувства. Всякий бы догадался, что надо просить свидания. Она терпеливо ждала этой просьбы, но видя, что подобная дерзость не приходит мне на ум, великодушно пошла мне навстречу.

– Вы заняты завтра? – спросила она как бы между прочим.

– Нет, кажется, свободен, – ответил я.

– Прекрасно, так мы увидимся? Я буду весь день у себя и не жду гостей. Приходите составить мне компанию. К тому же нам надо поговорить кое о чем.

– Я понял, – отозвался я. – Вы еще не кончили бранить меня.

– С вами поистине невозможно поступать как бы следовало, – ответила она. – Я даже решусь быть снисходительной. Так приезжайте.

Я обещал приехать. Подавая руку, чтобы проводить ее до кареты, я почувствовал, что маркиза чуть-чуть ее пожимает. Не зная еще, к каким последствиям это может повести с госпожой де Люрсе, я ответил на ее пожатие; она отблагодарила тем, что стала жать мне руку с удвоенной силой. Боясь быть невежливым, я продолжал в том же духе. Расставаясь со мной, она страстно вздохнула, вполне уверенная, что мы наконец-то поняли друг друга; но на самом деле она поняла только себя.

Едва мы расстались, как завтрашний визит, которому я сначала не придал должного значения, завладел моими мыслями. Свидание! При всей своей неискушенности, я чувствовал, что это не шутка. У нее будет мало визитеров; но ведь это, пожалуй, значит, что их совсем не будет. Она пожимала мне руку; я лишь приблизительно понимал смысл этого жеста; но мне все же представлялось, что сей знак дружбы, когда им обмениваются мужчина и женщина, приобретает особый оттенок и его не оказывают кому попало. Неужели добродетельная госпожа де Люрсе, запретившая мне угадывать тайное, неужели она?.. Нет, быть не может.

Как бы то ни было, я решил быть у нее непременно. Я полагал, что не раскаюсь, а госпожа де Люрсе была достаточно хороша, чтобы я с нетерпением ждал урочного часа.

Предаваясь приятным предвкушениям, я восклицал: «Ах, если бы это свидание было мне назначено незнакомкой! Но нет, – тут же возражал я себе самому, – незнакомка слишком благоразумна, чтобы назначать свидания… разве только Жермейлю? Но где они оба пропадают? И как это понять, что я столько дней ищу их, а они от меня ускользают? Не бросить ли эти поиски, раз они так долго остаются бесполезными? И зачем мне, накануне того дня, когда мою любовь, может быть, вознаградят, занимать свои мысли мечтами, от которых нечего ждать, кроме огорчений? Зачем думать о красавице, которую я видел один лишь миг и увижу вновь, видимо уже супругой другого? Но все равно; узнаем, кто она; это мне нужно, необходимо: иначе я не излечусь от страсти, уже слишком глубоко проникшей в мое сердце. Выведаем, если возможно, тайну ее сердца; расспросим Жермейля и, если он любим, не станем нарушать его блаженство, а лучше займемся своими собственными радостями». Последний разговор с госпожой де Люрсе значительно охладил мое увлечение незнакомкой. Предстоящее свидание занимало все мои мысли. Я всегда завидовал счастливцам, которым женщины назначают свидания, и гордился тем, что в мои годы удостоен подобной чести, да еще такой дамой, как маркиза де Люрсе. Новизна положения и обуревавшие меня мысли вполне заменяли мне самую пылкую любовь.

Переполненный ими, я все-таки решил на другой день поехать к Жермейлю и уснул, посвятив свои неутоленные желания госпоже де Люрсе, а другие несказанно нежные чувства – моей незнакомке.

Наутро первой моей заботой был визит к Жермейлю. Я заранее обдумал, что ему скажу, и приготовился лгать, если по первому же простому вопросу он угадает тайные волнения моего сердца. Я боялся, что не сумею обмануть его проницательность; по наивности, свойственной моему возрасту, я полагал, что самый равнодушный к моим сердечным делам человек, только взглянув на меня, сразу все поймет. Тем более страшился я Жермейля, ибо считал, что он влюблен так же сильно, как я. Я велел везти меня к нему и был крайне огорчен, узнав, что он уже несколько дней как уехал за город. Мое взволнованное воображение ужаснулось этим отъездом и тут же нарисовало мне множество жестоких картин. Уже несколько дней как они исчезли – и он, и она; я не сомневался, что они уехали вместе. Любовь и ревность вновь заговорили в моей душе. По своему огорчению я догадывался, каково было его счастье; я был уверен, что она его любит – и вовсе не излечился от своей страсти. Напротив.

Время было весеннее; выйдя от Жермейля, я приказал везти себя в Тюильри. По дороге я вспомнил о свидании, назначенном мне госпожой де Люрсе; но оно уже не показалось мне таким желанным, как накануне, да к тому же мыслями моими овладело какое-то беспокойство, и я не знал, сумею ли вести себя умно. Образ незнакомки занимал мою душу; я мысленно называл ее коварной, словно в самом деле имел какие-то права на ее сердце, она же не считалась с этим. Я вздыхал от любви и ярости и строил самые невозможные планы, чтобы отнять ее у Жермейля. Никогда еще я не испытывал столь неистовых чувств.

Хотя в такое время дня можно было не бояться чрезмерного скопления посетителей в садах Тюильри, овладевшее мной беспокойство требовало уединения; я выбирал те аллеи, где, как мне было известно, бывало пустынно в любой час; под конец я свернул к лабиринтам и тут всецело предался горю и ревности. Мечтания мои были прерваны звуками двух женских голосов, раздавшимися где-то недалеко от меня. Я был настолько поглощен собою, что люди потеряли для меня всякий интерес. Терзавшая меня печаль была мне слишком дорога, и я не желал, чтобы ее нарушали посторонние. Я спускался вниз по аллее, ища нового приюта для своей меланхолии, когда возглас одной из этих женщин привлек мое внимание; я обернулся. Их скрывала от меня живая изгородь, и препятствие это побудило меня посмотреть, что за ней происходит. Я осторожно отвел в сторону ветку, заслонившую мне вид. Какова же была моя радость, каково же было мое удивление, когда я узнал незнакомку!

Волнение, какого я не испытал даже в миг первой нашей встречи, овладело всеми моими чувствами. Печаль моя, сначала как бы замершая при виде милого образа, сменилась неописуемой радостью: я был счастлив, что снова вижу ее. В этот миг, прекраснейший в моей жизни, я забыл, что она любит другого; я забыл себя самого. В восторге, в смятении я готов был кинуться к ее ногам и клясться, что боготворю ее. Затем этот неистовый порыв немного стих, но долго не угасал. Она говорила довольно громко, и желание узнать что-нибудь о ее мыслях, чувствах, услышать обрывки разговора, который она считала недоступным для посторонних ушей, побудило меня сдержаться, спрятаться получше и по возможности не шуметь. С нею была одна из дам, сопровождавших ее в Опере. Весь во власти блаженного сознания, что я нахожусь так близко от дорогого мне существа, я, к своему великому горю, не мог с нею заговорить. Лицо ее было обращено не ко мне, но все же я видел ее сбоку, и прелесть ее черт не была совсем скрыта от меня. Она сидела так, что не могла меня видеть, и это отчасти служило мне вознаграждением.

– Должна признаться, – говорила незнакомка, – мне приятно, когда меня находят красивой: я даже не очень сержусь, если мне об этом говорят. Но это удовольствие далеко не так пленяет меня, как вы думаете: оно поверхностно, и я прекрасно это понимаю. Если бы вы лучше знали меня, вы бы не сомневались, что тут мне опасность не грозит.

– Я вовсе не хотела сказать, – возразила дама, – что вам грозит какая-то опасность; просто слушать комплименты – одно из тех удовольствий, которыми не следует увлекаться.

– А я смотрю на это иначе, – ответила незнакомка. – По-моему, лучше с самого начала отдать щедрую дань легким радостям жизни; тем скорее они наскучат.

– Вы рассуждаете как записная кокетка, – заметила дама. – А между тем вас нельзя упрекнуть в кокетстве. Напротив, вам следует скорее опасаться своей чрезмерной чувствительности и привязчивости.

– Об этом я пока ничего не знаю, – возразила незнакомка. – До сих пор ни один из тех, что говорили о моей красоте, и говорили искренно, не потревожил моего сердца. Хотя я молода, но понимаю, как опасно позволить увлечь себя. Впрочем, все, что я знаю о мужчинах, велит быть с ними осторожной. Среди всех, кого я встречала, – кроме, разумеется, маркиза, – ни один не достоин моего внимания. Кругом я вижу одно фатовство, пусть блестящее. Оно мне совсем не нравится. Конечно, я отнюдь не обольщаюсь насчет своей бесчувственности к мужским достоинствам, но пока ничто ее не поколебало.

– Вы не искренни, – возразила дама, – и у меня есть основания думать, что, несмотря на ваше пренебрежение к мужчинам, один из них все же заслужил вашу благосклонность; и это не маркиз.

– Вы уже несколько дней твердите одно и то же, – отвечала незнакомка. – Но почему вы так думаете, какие у вас для этого основания? В Париже я совсем недавно. Мы с вами не разлучались ни на час, вы знаете всех, с кем я встречалась. Откройте же мне, наконец, кто этот таинственный герой, который, по-вашему, пробудил во мне столь пылкие чувства? Мне не свойственно хитрить, вы сами это знаете, и если ваше замечание справедливо, я не стану отрицать.

– Ну так вот, – сказала дама. – Вспомните вашего незнакомца; вспомните, как вы к нему присматривались; как настойчиво вы пытались обратить на него мое внимание? Прибавьте к этому ваши лестные отзывы о его остроумии, о нескольких его шутливых словах – прозвучавших действительно очень мило, – но слишком легковесных, чтобы делать серьезные выводы о его уме. Все это – ощущения и мысли, рождаемые любовью или ведущие к ней. Хотите еще доказательств, причем более надежных, хотя, возможно, вы сами не отдавали себе в них отчета? Вспомните, как спешили вы узнать его имя, – а ведь имена других молодых людей ничуть вас не интересовали, хотя в театре было немало мужчин, которые заслуживали таких же расспросов; а как вы были довольны, узнав его имя и звание! Сколько раз заговаривали о нем в тот вечер! Хочу напомнить вам также молчаливую мечтательность, владевшую вами в деревне, вашу рассеянность, ваши беспричинные вздохи… А что прикажете думать о томной неге, сияющей в ваших глазках и исходящей от каждого вашего движения? И наконец, почему вы краснеете и смущаетесь, слушая меня сейчас? Если все это не означает зарождающейся любви, то, во всяком случае, у других женщин она выражается именно так.

– В таком случае, – отвечала незнакомка, – остается предположить, что я не похожа на других женщин. Не буду отвергать всего того, о чем вы говорите, и все же вам придется признать, что вы ошиблись. Действительно, я спрашивала, кто этот молодой человек; но, полагаю, в подобном вопросе нет ничего необыкновенного, если не приписывать ему того особого смысла, какой вы в нем усмотрели. Я полюбопытствовала узнать его имя просто потому, что он упорно, излишне упорно, смотрел на меня, и это вынудило меня взглянуть на него. Скажу больше: лицо его показалось мне приятным, а манеры достойными: два качества, которые в тот вечер я обнаружила у него одного, и вы это заметили так же, как я. Речи его, насколько я помню, показались остроумными и изящными не мне одной, а и вам тоже. Не забудьте, что вы потом сами напомнили мне некоторые из его шуток: что же, разве и вас побудила к этому любовь? Если я о нем говорила, то оттого, что меня спрашивала матушка. Вы говорите, что в деревне я все время была мечтательна и рассеянна, вздыхала, томилась. По-моему, я просто скучала. В деревне это со многими случается; скучать в деревне – вполне позволительно молодой девушке, которая столько лет жила в монастыре, где ей вовсе не нравилось, а потом целый год провела в поместье без всяких развлечений; особенно, если эта девушка увидела Париж, можно сказать, первый раз в жизни и не хочет, чтобы ее отрывали от удовольствий, столь для нее новых. А теперь скажите сами, сударыня, что остается от этой любви, в существовании которой вы были так уверены? Но я по натуре откровенна и готова признаться, что этот неизвестный молодой человек, который скоро перестал быть неизвестным, хотя и не затронул моего сердца, но вовсе не показался мне неприятным. Я вспоминаю о нем с удовольствием, хотя без всякого особенного чувства. И если любовь состоит из признаков, которые вы перечислили, то я весьма далека от любви.

– В чистом сердце любовь долго скрывается под другой личиной, – отвечала на это дама. – Первое ее движение так невинно, что его нелегко заметить; она прикидывается на первых порах обыкновенным расположением, которое нетрудно объяснить. По мере того как наше расположение растет, мы находим все новые доводы в его пользу. Когда же мы, наконец, сознаем, что покой наш нарушен, то уже поздно, ибо мы сами не хотим бороться со своей любовью. Душа не в силах отказаться от сладостного самообмана, она боится утраты. Мы не только не стремимся избавиться от любви, но сами лелеем ее в своем сердце. Мы словно боимся, что это чувство недостаточно сильно, и всеми средствами усиливаем свои сердечные тревоги, питая их химерами своего воображения. Если порой разум и тщится пролить истинный свет на состояние нашего духа, это не более, чем короткая вспышка, которая мгновенно гаснет: она осветила зияющую у наших ног пропасть, но слишком мимолетно, чтобы успеть спастись. Мы краснеем за свою слабость, но она уже воцарилась в нас и правит, как свирепый тиран. С каждым нашим усилием вырвать ее из сердца она лишь еще крепче укореняется в нем. Она заглушает все другие страсти или превращается в их двигательную силу. Чтобы обмануть себя, мы тщеславно твердим, что не уступим страсти, что радости любви вечно останутся невинной игрой воображения. Чужой пример и горький опыт не убеждают нас. Он бессилен уберечь нас от падения. Мы совершаем ошибку за ошибкой, не сознавая и не предвидя их. Мы еще добродетельны, но уже погибли, роковой миг полного поражения приходит помимо нас; и вот мы вдруг видим, что виновны, и не только сами не знаем, как это случилось, но даже еще не успели осознать, что нам угрожает беда.

– О боже! – воскликнула незнакомка. – Какая страшная картина!

– Не подумайте, – отвечала дама, – что я напрасно пугаю вас. Сейчас все эти ужасные вещи не имеют к вам прямого отношения; но девушке полезно знать, сколь не защищено наше сердце и как бдительно надо беречь его от заблуждений.

– Вполне согласна с вами, сударыня, – отвечала незнакомка. – К тому же мне кажется, что ни один мужчина, ни один возлюбленный, при самых прекрасных качествах, не стоит тех забот и тревог, какими мы расплачиваемся за любовь.

– Такая точка зрения, – возразила дама, – немного неопределенна; но, пожалуй, в общем она заслуживает одобрения. Так мало есть мужчин, знающих, что такое нежность и привязанность, так мало способных на истинную страсть, мы так часто и так незаслуженно становимся жертвами своей доверчивости и их вероломства, что было бы слишком рискованно сделать даже одно-единственное исключение. Вы же, более чем всякая другая, должны твердо знать – ради вашей же пользы, – что ни один мужчина не достоин потревожить ваше сердце. Пусть лучше вас отдадут тому, кого, может быть, вы ни за что не выбрали бы по собственному побуждению; жить для него будет для вас жестокой мукой; но не усугубляйте ее другой, жесточайшей: жаждой жить ради другого. Сердце ваше не будет счастливо, но вы, по крайней мере, не позволите растерзать его.