Текст книги "Великая Отечественная – известная и неизвестная: историческая память и современность"

В популярную ныне гендерную проблематику входит не только сама по себе крайне сложная тема «женщины и война» (как известно, «у войны не женское лицо»), но и только начинающаяся разрабатываться в отечественной историографии история «маскулинности» (мужественность, особенности проявления мужских качеств на фронте), а также история детей и военного детства, по которой уже имеется довольно богатая литература. Почему указанные выше подходы представляются столь значимыми? Традиционно в историографии история Великой Отечественной войны рассматривалась преимущественно «сверху» – сквозь призму деятельности государства, его руководителей и властных институтов, через анализ важнейших стратегических операций и др. В этом направлении на сегодняшний день сделано немало, хотя остается еще много тем для дискуссий.

Благодаря указанным выше социально-историческим подходам становится реальным дополнить традиционный государственно-институциональный подход взглядом на войну «снизу», глазами ее рядовых участников и очевидцев. Это позволяет придать данному периоду нашей истории человеческое измерение, сделать историю военных лет насыщенной важными «говорящими» деталями, показать ее более яркой, эмоционально окрашенной, и одновременно – более правдивой, не «приглаженной» и не «очищенной» от страшных подробностей. «Диапазон чувств, испытываемых солдатом, очевидно, колебался от отвращения и стыда до гордости и удовольствия, время от времени как бы соединяясь воедино…», – отмечал по поводу изучения эмоций на войне один из основателей концепции «истории повседневности» А. Людтке.

Социально-исторический подход к истории войны кажется важным еще и в контексте современных дискуссий о мифологизации и героизации военной истории. В последние десятилетия на волне критики советского прошлого вошел в моду разоблачительный пафос в отношении прежних героев – от Зои Космодемьянской до 28-ми панфиловцев, являвшихся якобы исключительно продуктом советской пропаганды. Более того, присутствует тенденция героизации генерала Власова, бывших белогвардейских офицеров – эмигрантов, перешедших на сторону врага.

Современная социальная история, вводя в научный оборот такую источниковую базу, как наградные листы, материалы личного происхождения, документы «устной истории», трофейные документы и др., предлагает критикам и сомневающимся тысячи никогда не задействованных в пропагандистских целях конкретных примеров самопожертвования рядовых советских людей, которые свидетельствуют о массовом героизме во время войны.

Если мы всерьез хотим, чтобы новые поколения россиян не забывали испытания, выпавшие на долю народа, ценили то, с каким трудом, какой огромной ценой досталась Победа, и хранили память о тех, кто ее приближал, не щадя своей жизни, то именно такой ракурс представляется важным не только в научных, но и в воспитательных целях.

Среди тем, вокруг которых наметились наиболее острые историографические дискуссии, – вопрос о содержании понятия «советское общество» 1941–1945 гг., а также оценка степени его гомогенности и стратифицированности. Современные исследователи склонны, во-первых, трактовать понятие «советское общество» широко, включая в него, в частности, советских граждан, которые оказались на временно оккупированной врагом территории или в плену, кто вносил свой вклад в Победу в Трудармии или в ГУЛАГе; во-вторых, наметилась тенденция отказаться от традиционного жесткого разделения социума на две основные части, условно говоря, – на фронт и тыл. В том числе по той причине, что границы этого разделения в реальных военных условиях были весьма условными.

За годы войны миллионы мирных советских граждан оказались в прифронтовой полосе, неся потери, сопоставимые с боевыми. Фронт требовал регулярного пополнения людскими ресурсами, в свою очередь, постоянно переводя в разряд «тыловиков» сотни тысяч бойцов, направленных с передовой на долечивание или полностью списанных по ранению. Стремление исследователей к более глубокому изучению армейского социума и его составляющих привело к пониманию того, что он был очень разным. В последнее время на первый план выходит тема массовых, групповых и индивидуальных общественных представлений и общественных настроений периода войны. Причем как в армейской среде, так и в советском тылу и на временно оккупированных территориях. Поскольку исследователи изучают общественные настроения в динамике, им особенно важно понять, под воздействием каких факторов они формировались и трансформировались. В свою очередь здесь не обойтись без исследований о зависимости советского общества от идеологии, пропаганды и стереотипов массового сознания, сформированного в основном в предвоенные годы.

Повседневность, как специальная область исторических исследований, стала популярной сравнительно недавно, особенно в отечественной историографии. При этом военная повседневность, хотя и подчиняется общим закономерностям исторических исследований повседневности в целом, имеет свои особенности в качестве предмета изучения, определяемые экстремальностью состояния общества в состоянии вооруженных конфликтов и в первую очередь крупномасштабных войн. Еще большей спецификой отличается наиболее «экстремальная» часть военной повседневности – фронтовая повседневность. Различным аспектам ее изучения в период Великой Отечественной войны уже посвящено значительное число научных публикаций – как в теоретико-методологическом, методическом, источниковедческом, так и в конкретно-историческом аспектах[123]123
  См. сборник: Советская повседневность и массовое сознание, 1939–1945. М.: РОССПЭН, 2003.


[Закрыть]. В русле изучения повседневности и частной жизни в период Великой Отечественной войны рассматриваются такие проблемы, как феномен фронтовой дружбы, роль переписки, как фактора моральной поддержки, специфика сексуального поведения и отношений между полами и др.

Особое место в исследовании фронтовой повседневности занимает тема массового участия в войне советских женщин с акцентом на изучение государственной политики в этом вопросе, на анализ особенностей женской психологии – поведения на войне и др. Продолжается и дискуссия о численности женщин – участниц войны. В частности, в одной из последних работ на эту тему австралийских ученых Р. Марквика и Е. Кардоны утверждается, что на разных этапах Великой Отечественной войны в боевых и тыловых армейских подразделениях служили до 1 млн. советских женщин, а еще 28 тыс. сражались в партизанах. По мнению этих авторов, мировая история не знала столь массового участия женщин в войнах, что делает данный феномен уникальным, но пока еще в должной мере не изученным[124]124
  Markwick Roger D., Cardona Euridice Ch. Soviet Women on the Frontline in the Second World War. Palgrave Macmillan, 2012. P. 1.


[Закрыть].

Для большинства работ советского времени было характерно приукрашивание истинного положения в деревне и в сельском хозяйстве военного времени. Ю. В. Арутюнян впервые показал, что в годы войны при резком ухудшении производительных сил, убыли рабочей силы и прекращении централизованного снабжения деревни материально-техническими ресурсами резко снизилась производительность труда, упала урожайность, ухудшились показатели животноводства[125]125
  Арутюнян Ю. В. Советское крестьянство в годы Великой Отечественной войны. М., 1970.


[Закрыть]. Начиная с периода «перестройки» повседневная жизнь военной деревни рассматривались в основном в региональном разрезе – на материалах местных архивов, что было закономерно[126]126
  Корнилов Г. Е. Уральская деревня в период Великой Отечественной войны (1941–1945 гг.). Свердловск, 1990. С. 70.


[Закрыть]. Впервые обращалось внимание на интенсификацию труда в деревне (работа по 12 часов в сутки при низкой оплате труда и повышении налогового бремени в колхозах), на увеличение размеров и роли личных подсобных хозяйств во время войны, на реквизиционный характер госзаданий и усиление механизмов принуждения за невыполнение обязательных поставок[127]127
  См.: Вылцан М. А. Крестьянство России в годы Большой войны, 1941–1945. Пиррова победа. М., 1995. С. 17; Вылцан М. А., Кондрашин В. В. Патриотизм крестьянства // Война и общество, 1941–1945. М., 2004. Кн. 2.


[Закрыть].

Что касается исследований по истории промышленности и рабочих в условиях войны, то, в отличие от советской историографии, где об этом писали довольно много, в современной литературе эта тема представлена более скромно. Комплексным подходом и опорой на широкий круг источников отличается книга шведского историка Л. Самуэльсона об уральском «Танкограде», выпускавшем в годы войны танки[128]128
  Самуэльсон Л. Танкоград: секреты русского тыла, 1917–1953 / пер. со швед. Н. В. Долговой. М.: РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б. Н. Ельцина», 2010. Оригинальное издание вышло в Швеции в 2007 г.


[Закрыть]. Из западных работ следует также выделить книгу Дж. Барбера и М. Харрисона «Советский тыл, 1941–1945: социальная и экономическая история СССР во Второй мировой войне»[129]129
  Barber J., Harrison M. The Soviet Home Front, 1941–1945: A Social and Economic History of the USSR in World War II. London: Longman, 1991. См. также: Harrison M. Accounting for War: Soviet Production, Employment, and the Defence Burden, 1940–1945. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.


[Закрыть]. Продолжая изучение повседневной жизни населения в тылу, британский историк Д. Филтцер в работе, посвященной военному и послевоенному периоду, изучил ситуацию в крупных промышленных центрах Урала, Кузбасса и Поволжья[130]130
  Filtzer D. The hazards of urban life in late Stalinist Russia: health, hygiene, and living standards, 1943–1953. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.


[Закрыть]. Автор построил свое исследование преимущественно на материалах местных санитарно-гигиенических служб.

Отдельный вопрос, в последнее время активно дискутируемый в историографии, – о степени эффективности чрезвычайного военного законодательства, ряд норм которого вступали в противоречие между собой. Удачный пример изучения производственной повседневности военных лет – монография А. К. Соколова и А. М. Маркевича «Магнитка близ Садового кольца»[131]131
  Соколов А. К., Маркевич А. М. «Магнитка близ Садового кольца»: стимулы к работе на московском заводе «Серп и молот», 1883–2001 гг. М.: РОССПЭН, 2005.


[Закрыть]. В результате реконструкции жизнедеятельности трудового коллектива московского завода «Серп и молот» 1941–1945 гг. авторы пришли к выводу о том, что чрезвычайное трудовое законодательство на практике исполнялось избирательно, главным образом, в отношении «злостных» нарушителей дисциплины. Основной причиной была вставшая перед директорами дилемма: буквальное следование нормам уголовного наказания в отношении работников за дисциплинарные нарушения вело к тому, что некому было бы выполнять план производства военной продукции. Считая это приоритетом, руководители предприятий, несмотря на угрозу наказания, часто «закрывали глаза» на мелкие нарушения, связанные с объективными условиями. Не секрет, что многие подростки и женщины работали добросовестно, но с трудом выдерживали длительные смены, зачастую падая в обморок от голода и усталости прямо у станка.

Характеризуя историографию этнонациональных проблем в условиях войны, необходимо сказать, что она носит дискуссионный характер. Особенно много копий сломано вокруг сложной и болезненной проблемы массовых депортаций ряда народов накануне и в период Великой Отечественной войны. Так, американский историк Н. Неймарк в своей книге «Сталинские геноциды»[132]132
  Naimark N. Stalin’s genocides. Princeton University Press, 2010.


[Закрыть] попытался доказать, что эти акции следует трактовать как геноцид, однако это вызвало критику со стороны западных коллег[133]133
  См., например, критику работы Неймарка со стороны Л. Самуэльсона в журнале: Baltic Worlds. 2012. N 3–4.


[Закрыть].

Наряду с заметными позитивными явлениями в жизни этнических общностей на территории Советского Союза в 1920–1930-х годы (в частности, в сфере улучшениях материального положения граждан, их национально-культурного развития), в условиях Великой Отечественной войны проявились негативные составляющие сталинской национальной политики. Как следует из исследований последних десятилетий, в сфере национальных отношений, как и в самом обществе в целом, было далеко не всё так гладко, как это представляла советская историография. Многие из этнических общностей СССР (корейцы, финны, иранцы, карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы, крымские татары, немцы, греки, частично русские, кабардинцы, болгары, армяне, поляки и другие) по разным причинам накануне и в ходе войны были принудительно переселены в Сибирь, в Казахскую ССР и республики Средней Азии. Они оставались на спецпоселении и после войны – вплоть до ликвидации системы ГУЛАГа во второй половине 1950-х годов. Тем не менее, определенная часть представителей репрессированных народов принимала активное участие в защите Советского Союза от фашистских захватчиков, а также работала на трудовом фронте («трудармии»).

В современной историографии проблема национальной политики государства рассматривается более объективно и всесторонне, с учетом того, что в ней – даже несмотря на условия военного времени – были допущена ошибки и просчеты. Большинство современных исследователей расценивают принудительные переселения как антигуманные акции, которые невозможно оправдать условиями военного времени.

Формальным поводом для депортаций послужили обвинения в «предательском» поведении отдельных народов, оказавших поддержку захватчикам в период оккупации региона их проживания, а также создававших бандформирования, нападавшие на советские войска. Отдельные авторы связывают принудительное переселение тюрко-язычных мусульман с внешнеполитическим фактором – угрозой создания антисоветского исламского блока под эгидой Турции. Большая историография посвящена принудительному переселению накануне и в начале войны «в превентивных целях» более 1 млн. советских немцев. Большинство из них затем добросовестно работали в «трудармиях», внеся значительный вклад в Победу.

Одной из наиболее активно разрабатываемых в современной историографии тем является история Русской православной церкви, других конфессий СССР, а также религиозной политики советского государства в годы войны. Труды советских исследователей по этой теме до середины 1980-х годов, как правило, носили обзорный характер, для них было свойственно негативное отношение к религии.

В условиях «перестройки» и в 1990-е годы ситуация в историографии стала меняться. В первую очередь отечественных исследователей привлекали почти не разрабатывавшиеся ранее темы государственно-церковных отношений накануне и в годы войны, а также патриотической деятельности РПЦ и других конфессий[134]134
  Одинцов М. И. Государство и церковь: (история взаимоотношений, 1917–1938 гг.). М., 1991; Васильева О. Ю. Русская Православная Церковь в политике советского государства в 1943–1948 гг. М., 2001; Якунин В. Н. Положение и деятельность Русской Православной Церкви в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Самара, 2001; Шкаровский М. В. Русская православная церковь и религиозная политика советского государства в 1943–1964 годах. СПб., 1996; и др.


[Закрыть], написанные на основе ставшего доступным архивного материала.

Распространение и роль религиозности в 1941–1945 гг. среди различных слоев российского общества исследованы недостаточно, религиозность крестьянства в годы войны изучена значительно лучше религиозности рабочих и интеллигенции, а также солдат на фронте. Отметим эволюцию в освещении отечественными учеными деятельности РПЦ в оккупации – от однозначного представления о ней как коллаборационистской и предательской до понимания ее более сложного характера.

Проблема трудового использования заключенных в годы Великой Отечественной войны и их вклада в Победу в советский период почти совсем не изучалась. В современной российской историографии, несмотря на актуальность и большой интерес к гулаговской проблематике в целом, этот сюжет до настоящего времени не получил всестороннего освещения. Режим секретности, в котором на протяжении десятилетий работали советские органы внутренних дел и госбезопасности, был причиной того, что о деятельности различных подразделений НКВД СССР, в том числе и лагерно-производственных управлений, не имелось достоверной информации. Первые работы по истории ГУЛАГа в годы войны, раскрывавшие его вклад в развитие многих ведущих отраслей оборонной промышленности СССР, появились в 1990-е годы[135]135
  ГУЛАГ в годы Великой Отечественной войны // Военно-исторический архив. 1991. №. 1. С. 14–24; Земсков В. Н. ГУЛАГ, где ковалась победа // Родина. 1991. № 6–7. С. 69–70; Bacon Ed. The Gulag at War: Stalin’s Forced Labour System in the Light of the Archives. New York: New York University Press, 1994; Иванова Г. М. ГУЛАГ в системе тоталитарного государства. М., 1997; и др.


[Закрыть]. Широкий круг вопросов, касающихся истории ГУЛАГа и спецпоселений в годы Великой Отечественной войны, исследован в работах В. Н. Земскова, Г. М. Ивановой, А. С. Смыкалина и др.[136]136
  Земсков В. Н. Спецпоселенцы в СССР, 1930–1960. М., 2003; Иванова Г. М. История ГУЛАГа, 1918–1958: социально-экономический и политико-правовой аспекты. М., 2006; Смыкалин А. С. Колонии и тюрьмы в Советской России. Екатеринбург, 1997; ГУЛАГ: экономика принудительного труда. М., 2005; Захарченко А. В., Репинецкий А. И. Использование труда заключенных и индустриализация Куйбышевской области накануне и в годы Великой Отечественной войны // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. 2006. Т. 8, № 3 (17). С. 789–800; Захарченко А. В. НКВД и формирование авиапромышленного комплекса в Поволжье, 1940–1943. Самара, 2013.


[Закрыть] Проблема трудового вклада заключенных в победу советского народа в годы Великой Отечественной войны нашла отражение в трудах магаданских историков, изучающих проблемы освоения северо-восточного региона Советского Союза.

На региональном уровне в последние десятилетия изучается и вопрос использования во время войны спецпереселенцев как важной производительной силы. Первую попытку обобщения этой проблемы в общесоюзном масштабе осуществила И. В. Алферова[137]137
  Алферова И. В. Государственная политика в отношении депортированных народов (конец 1930-х – 1950-е годы): автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 1998.


[Закрыть]. Автор подробно охарактеризовала трудовой вклад спецпереселенцев в разных отраслях народного хозяйства. С. А. Разинков изучил жизнедеятельность формирований из советских немцев – трудармейцев, мобилизованных в лагеря НКВД СССР на территории Свердловской области. На основе анализа карточек персонального учета и личных дел трудармейцев, архивно-следственных дел, учетных карточек и личных дел спецпоселенцев он подробно исследовал размещение, состав, режим содержания, условия трудового использования, материально-бытовое положение, психологическое состояние мобилизованных немцев двух крупнейших лагерных систем региона[138]138
  Разинков С. Л. Социальный портрет и судьбы советских немцев-трудармейцев, мобилизованных в лагеря НКВД на территории Свердловской области в 1941–1946 гг.: опыт создания и применения электронной базы данных: автореф. дис. … канд. ист. наук. Екатеринбург, 2001.


[Закрыть]. Этот же аспект рассмотрен в работах Н. Ф. Бугая, Л. П. Белковец, А. Н. Курочкина, А. А. Германа и др.[139]139
  Кириллов В. М. История репрессий в Нижнетагильском районе Урала. Н. Тагил, 1996; Бугай Н. Ф. Немцы в структуре производительных сил СССР: трудовые армии, рабочие колонны, батальоны (40-е годы) // Немецкий российский этнос: вехи истории. М., 1994. С. 84–90; М., 1997; Морозов Н. А. ГУЛАГ в Коми крае, 1929–1956. Сыктывкар, 1997; Курочкин А. Н. «Трудармия»: историография и источники. М., 1997; Полян П. М. Вестарбайтеры: интернированные немцы на советских стройках // Родина. 1999. № 9; Маламуд Г. Мобилизованные советские немцы на Урале в 1942–1948 гг. // Репрессии против советских немцев. Наказанный народ. М., 1999; и др.


[Закрыть]

В отечественной историографии изучение проблем коллаборационизма стало возможным, главным образом, после «перестройки». Причиной этого были идеологические табу советских времен, недоступность западных работ по этой теме, слабая изученность остававшихся секретными трофейных немецких документов и материалов советских спецслужб.

В настоящее время коллаборационизму в СССР посвящена обширная отечественная и зарубежная литература[140]140
  Обзор отечественных работ по теме см.: Кринько Е. Ф. Коллаборационизм в СССР в годы Великой Отечественной войны и его изучение в российской историографии // Вопросы истории. 2004. № 11. С. 153–164.


[Закрыть], включающая исследования, публикации источников, научно-популярные издания и сайты в сети Интернет. Особенно много работ вышло за последние 20 лет[141]141
  Семиряга И. И. Коллаборационизм. Природа, типология и проявления в годы Второй мировой войны. М., 2001; Ковалев Б. Н. Коллаборационизм в России в 1941–1945 гг.: типы и формы. Новгород Великий: Новгород. гос. ун-т им. Ярослава Мудрого, 2009; Александров К. М. Русские солдаты Вермахта. Герои или предатели?: сб. ст. и материалов. М.: Яуза; Эксмо, 2005; Веригин С. Г. Предатели или жертвы войны: коллаборационизм в Карелии в годы Второй мировой войны 1939–1945 гг. Петрозаводск, 2012.


[Закрыть], тем не менее, исследованы далеко не все вопросы. Современные исследователи обращают внимание на разные типы коллаборационизма, классифицируя его на «сознательный» и «вынужденный (принудительный)», а также на «экономический (хозяйственно-административный)», «идейный (политический)» и «военный (военно-полицейский)». Типичный пример вынужденной работы на Рейх – миллионы «остарбайтеров», насильно вывезенных в Германию с территории СССР.

В работах последних лет отмечается, что корни сознательного коллаборационизма следует искать в ошибках и «перегибах» советской социальной и национальной политики 1920–1930-х годов, вызвавших недовольство в обществе. Речь идет, в частности, об издержках классовой борьбы, о насильственной коллективизации, «расказачивании», массовых репрессиях (в том числе «национальных операциях» НКВД и выселениях, затронувших целые народы), о преследовании церкви и верующих в рамках антирелигиозных кампаний.

В литературе активно дискутируется вопрос о масштабах и причинах сотрудничества с врагом советских военнопленных. С ним тесно связана проблема степени добровольности сдачи в плен в начальный период войны, а также о масштабах дезертирства из РККА. По официальным данным, до конца 1941 г. в плен попало более 2,3 млн. советских солдат и офицеров. Часть из них, стремясь спасти свою жизнь, а в некоторых случаях действуя сознательно, согласились пойти на службу к оккупантам. Дискутируется и статистика людей, вернувшихся из плена, в том числе подвергшихся фильтрации, отправке в ГУЛАГ, а также оставшихся за рубежом[142]142
  Полян П. М. Жертвы двух диктатур: остарбайтеры и военнопленные в третьем рейхе и их репатриация. М., 1996; Земсков В. Н. Репатриация перемещенных советских граждан // Война и общест во, 1941–1945. М.: Наука, 2004. Кн. 2; Дугас И. А., Черон Ф. Я.Вычеркнутые из памяти: советские военнопленные между Гитлером и Сталиным. Париж, 1994; и др.


[Закрыть].

Следующей историографической проблемой является численность формирований из бывших советских граждан, с оружием в руках служивших в составе войск СС, вермахта, в полицейских и разных вспомогательных частях. Наибольшее распространение получила точка зрения, что в период войны на стороне противника служило около 1,3 млн. советских граждан. По данным К. Александрова, среди них были люди разного социального происхождения и национальности: более 400 тыс. русских (в том числе 80 тыс. в казачьих формированиях), 250 тыс. украинцев, 180 тыс. представителей народов Средней Азии, 90 тыс. латышей, 70 тыс. эстонцев, 40 тыс. представителей народов Поволжья, 38,5 тыс. азербайджанцев, 37 тыс. литовцев, 28 тыс. представителей народов Северного Кавказа, 20 тыс. белорусов, 20 тыс. грузин, 20 тыс. крымских татар, 20 тыс. русских немцев и фольксдойче, 18 тыс. армян, 5 тыс. калмыков и т. д.[143]143
  Александров К. М. Русские солдаты Вермахта …; Материалы по истории Русского освободительного движения. М., 1998; и др.


[Закрыть]

Большой интерес ученых вызвала тема коллаборационизма во время фашистской оккупации Крыма, в том числе в контексте германской национальной политики в СССР вообще, и в отношении мусульманского населения в частности[144]144
  Крымско-татарские формирования: документы Третьего рейха свидетельствуют // Военно-исторический журнал. 1991. № 3; Романько О. В.: 1) Мусульманские легионы во Второй мировой войне. М.: АСТ, 2004; 2) Крым под пятой Гитлера: немецкая оккупационная политика в Крыму, 1941–1944 гг. М.: Вече, 2011; и др.


[Закрыть]. Исследованы документы, связанные с деятельностью т. н. «Туркестанского легиона», воевавшего на стороне Гитлера. Много и работ, относящихся к сотрудничеству эстонцев, литовцев и латышей с фашистами в период оккупации Прибалтики[145]145
  Дробязко С., Каращук А. Восточные добровольцы в вермахте, полиции и СС. М., 2000; «Уничтожить как можно больше…»: латвийские коллаборационистские формирования на территории Белоруссии, 1942–1944: сб. док. / сост. А. Р. Дюков, В. В. Симиндей и др. М.: Фонд «Историческая память», 2009; Эстония: кровавый след нацизма, 1941–1944 годы: сб. арх. док. о преступлениях эстонских коллаборационистов в годы Второй мировой войны. М.: Европа, 2006; и др.


[Закрыть].

Важное место в работах занимают вопросы белорусского и украинского коллаборационизма, в том числе сотрудничества украинских националистических организаций ОУН, УПА и отдельных украинцев с нацистской Германией во время Второй мировой войны[146]146
  Соловьев А. Белорусская Центральная Рада: создание, деятельность и крах. Минск, 1995; Украинские националистические организации в годы Второй мировой войны: документы: в 2 т. / А. Артизов (ред.) М.: РОССПЭН, 2012; и др.


[Закрыть]. Не меньше внимания уделяют исследователи и изучению причин и обстоятельств русского коллаборационизма в частности, «власовского» движения и истории так называемой «Локотской республики», где действовали формирования РОА[147]147
  Александров К. М.: 1) Русские солдаты Вермахта …; 2) Мифы о генерале Власове. М.: Посев», 2010; Чуев С. Проклятые солдаты. М.: ЭКСМО, 2004; Вишлев О. В. Генерал Власов в планах гитлеровских спецслужб // Новая и новейшая история. 1996. № 4. С. 44–67; Пальчиков П. А. История генерала Власова // Там же. 1993. № 2. С. 12–28; Кирсанов Н. А., Дробязко С. И. Великая Отечественная война 1941–1945 гг.: национальные и добровольческие формирования по разные стороны фронта // Отечественная история. 2001. № 6. С. 60–75; Дробязко С. И. Под знаменами врага. Антисоветские формирования в составе германских вооруженных сил, 1941–1945 гг. М.: Эксмо, 2004; Материалы по истории Русского освободительного движения. М., 1998. См. также другие работы С. И. Дробязко по истории «Локотской республики» и о марионеточных органах «самоуправления» периода оккупации.


[Закрыть]. Обсуждается учеными и тема казачьего коллаборационизма, а также обстоятельства и размеры сотрудничества с врагом ряда кавказских народов.

До начала 1990-х годов проблема «Холокост на территории СССР» относилась к числу малоизученных, несмотря на то, что уже в период войны Еврейским антифашистским комитетом был собран огромный документальный материал о злодеяниях фашистов против еврейского населения СССР. С началом «перестройки» и особенно в последние десятилетия эта проблема активно изучается отечественными и зарубежными учеными. К числу наиболее актуальных вопросов, получивших отражение в историографии, относится определение численности жертв Холокоста на оккупированной территории СССР и в рамках отдельных регионов. В 2002 г. была издана монография И. А. Альтмана, ставшая первым обобщающим исследованием по истории Холокоста на территории СССР[148]148
  Альтман И. А. Жертвы ненависти: Холокост в СССР, 1941–1945 гг. М., 2002.


[Закрыть].

Подводя итог краткому историографическому обзору современного состояния и приоритетных направлений изучения темы «Государство, общество и война», хотелось бы подчеркнуть, что по многим позициям ученые Института российской истории РАН, включая участников нашей конференции, являются лидерами. Это показала и работа над вышедшим в 2014 г. 10-м томом фундаментального издания «Великая Отечественная война, 1941–1945 годы», который был написан на базе Института. Эту важную и актуальную проблематику мы планируем развивать.