Текст книги "Про Сашку Васильева"

Сашка повёз меня в Лианозово – представлять Оскару Рабину. Если раньше Алексей Охрименко, автор знаменитой песни «Я был батальонный разведчик» и многих других, ныне, к сожалению, почти неизвестных, приходил петь к Сашкиным родителям, то теперь он приходил петь и пить к нам. В доме постоянно бывали и периодически жили Томас Венцлова, Наташа Трауберг, Андрей Волконский, Гена Айги и ещё много интересных людей. Одно время, несколько позже, у Васильевых жил Борис Барнет, знаменитый в прошлом режиссёр и актёр, автор «Окраины», возможно, знакомый современному зрителю по фильму «Подвиг разведчика». С ним мы тоже играли в покер. Примечательно, что все эти люди жили у Васильевых в свои, скажем так, не самые простые периоды жизни. Тогда же, в 1961, я подружился с попавшими в Сашкину компанию ранее, во времена моей военной службы, Гариком Суперфином и Колей Котрелёвым.

Некоторое отклонение – о политике, вернее, об отношении к советской власти. Не были мы тогда ни политически активными, ни диссидентами (и слова такого не знали), но отношение, сколько себя помню, было всегда чётким, однозначным. И виновата в этом была сама власть. Был у меня когда-то сумасшедший знакомый – коллекционер мыла, и знал он о мыле всё. Так вот он был страшным антисоветчиком, потому что даже по отношению к любимому им мылу советская власть умудрилась сделать массу гадостей. Короче говоря, для того, чтобы не любить власть, надо было что-то любить. А мы тогда любили многое – и поэзию, и музыку, и литературу, и искусство вообще. И не наша вина, что советская власть ненавидела всё, что мы любили.

Ни в юности, ни потом – никогда Сашка не был коллекционером. Он покупал картины, но тут же их перепродавал, покупал книги, и их постигала та же судьба. Дух накопительства напрочь отсутствовал в нём: Сашка не был собиратель ни книг, ни картин, ни денег – ничего.

В отличие от других «киношных» детей, у многих из которых был своеобразный комплекс по поводу «недооценённых» родителей, Сашка, гордясь отцом, таким комплексом не страдал.

Прочитав книгу Жоржа Садуля по истории кино и не обнаружив там среди 100 великих кинорежиссёров имени Георгия Николаевича, он сказал, что, разумеется, если Садуль видел последние фильмы Сергея Васильева (соавтора его отца), то всё совершенно справедливо.

К Елене Ивановне также приходило много знакомых, и чаще всего Михаил Аркадьевич Светлов и Марина Алексеевна Ладынина. Мы и с ней играли в покер. Вопреки своему амплуа в кино, она была невероятно умным, очень образованным и интересным человеком, в отличие от своего мужа, знаменитого кинорежиссёра Ивана Пырьева. Однажды я пришёл к Сашке, не застал его дома, и как-то так случилось, что я остался. Это оказался совершенно незабываемый для меня день, потому что я присутствовал на встрече Елены Ивановны с самыми близкими её друзьями – Михаилом Светловым и Мариной Ладыниной (они называли его «воробышком», а он их «говнюшками»), и пили мы не водку, или не только водку, а чай – и это было очень здорово. А Светлову я благодарен, за то, что он на съёмках «Заставы Ильича» познакомил меня с Булатом Окуджавой.

У Сашки, на мой взгляд, в искусстве был безупречный вкус, но, в общем, к кино он был довольно равнодушен. Как-то мы посмотрели бельгийский фильм «Чайки умирают в гавани», сильно нас поразивший. Сашке тоже понравилось, но он сказал: «Там четыре режиссёра… Как это может быть?» Сашка считал искусство явлением глубоко индивидуальным, и поэтому кино – как коллективное творчество – его не очень интересовало, кроме, может, одного Чарли Чаплина. Чувство вкуса явственно изменило ему однажды, ещё в школьные времена, когда он представлял нас с Юликом, или наоборот нам, свою будущую жену Люсю Меледину и повёл нас по этому случаю в кино на египетский фильм «Борьба в долине». Как и положено в египетском фильме, влюблённые по недоразумению разлучаются на двадцать лет и встречаются снова уже при взрослом сыне. Зал рыдал. Мы с Юликом тоже рыдали от смеха, потому что, кроме всего прочего, героя звали «доктор Мундук», а Сашка был очень серьёзен и ужасно злился на такое неприличное поведение друзей.

После окончания ВГИКа и до конца своих дней Сашка дважды чуть было не устроился на работу. Один раз – когда снимали фильм о его отце, но появиться там надо было сразу же после первомайских праздников, что, конечно, было никак не возможно. Другой раз его устроили рабочим в какой-то театр, кажется, им. Ермоловой, и Сашка сразу же должен был поехать с театром на гастроли в Мурманск. Естественно, устроили пышные проводы. Поезд отходил в 1 час ночи. Самые стойкие – Эдик Курочкин, Гена Блинов и я, – заехав в ресторан «Арарат» за дополнительной водкой, оказались в поезде вместе с Сашкой. После неизбежного скандала Гену и Эдика в Калинине сняли с поезда, а я утром очутился в Ленинграде без копейки денег – благо там было много друзей. Чем закончились Сашкины гастроли, неизвестно, но в Москве он появился довольно скоро.

В советские времена официально не работать было сложно – «тунеядство» сурово преследовалось, но тут ему помогла культур-министерша Екатерина Фурцева, с которой дружила Ладынина, вернее, Фурцевой по должности полагалось дружить со знаменитыми актрисами. И Сашке оформили что-то вроде «белого билета» как сыну великого кинорежиссёра, и он периодически должен был подтверждать свою неполноценность перед какой-то депутатской комиссией. Однажды это было так: предварительно тётенька из этой комиссии умоляла Сашку перед комиссией побриться, а у него в то время была действительно чудовищная борода. Сашка побрил наголо голову, оставив в неприкосновенности гигантскую бороду, пришёл на комиссию и, опередив депутатов, спросил: «А смогу ли я стать депутатом, если мне отменят мою привилегию?» Это их очень развеселило, и они с чувством превосходства продлили ему всё, что было нужно.

Из-за Фурцевой мне однажды здорово попало: во время одного из редких посещений театра – а может, что скорее, концерта Андрея Волконского – в антракте я увидел сидящих в первом ряду Елену Ивановну и Марину Алексеевну и, естественно, расцеловался с обеими, не обратив никакого внимания на сидевшую между ними даму, которая оказалась как раз Фурцевой. Меня потом долго пилили за плохое воспитание.

История с самиздатом началась в 58-м – 59-м году с Елены Ивановны, которая подрабатывала перепечаткой на машинке. К сожалению, позднее, купив себе пишущую машинку «Опти-ма», я тоже в этом участвовал. К сожалению, потому что у меня к тому времени была довольно приличная библиотека первоизданий Серебряного века, которые я перепечатывал, а книги через Сашку продавал. Дело в том, что я давно уже собирал книги по искусству. А это не стихи, которые я тогда легко запоминал, – картинки на машинке не перепечатаешь… Но проданные книжки до сих пор жалко. Относительно Сашкиных книжных дел: не так давно я спросил Льва Турчинского, автора библиографии «Русские поэты XX века» и обладателя самой полной библиотеки русской поэзии, знал ли он Васильева. «Конечно, – сказал он, – Васильев всегда был пьян, но всегда всё помнил и выполнял все обещания».

С 1975-го я стал работать в геодезии, в основном в Арктике и на Дальнем Востоке, но в Москве бывал часто и, конечно, встречался с Сашкой, правда, теперь уже больше у меня или в разных забегаловках, и только вдвоем, т. к. я не переносил его театральных талантов – умения одновременно быть разным с различными людьми, а со мной он был все тем же интеллигентным мальчиком, как и много лет назад. Впрочем, и жилья своего после развода с Шаурой у него не было.

В мае 90-го, кажется, 15 числа, я пошёл на отпевание Венедикта Ерофеева, опоздал, потому что говорили, что всё будет в Донском монастыре, а оказалось, что в церкви на Донской улице. В храм мне войти не удалось из-за большого стечения народа. На паперти сидел Сашка с большой чёрной послевоенной хозяйственной сумкой и наливал всем по какому-то ему одному известному чину – кому портвейн, кому сухое, кому водку… Нам с Белой Ахмадулиной достался коньяк.

Ещё через 2 года сидели мы у Лёвы Михалевского, на Цветном бульваре, – Юлик приехал.

Он позвонил Сашке. Тот прикатил тут же на такси и привёз бутылку водки. Читали стихи, я – Мандельштама. Очень славно сидели. Сашка был так хорош, так рад нашей встрече… Потом пошли на Красные Ворота в гости к моим друзьям, а Сашку, который как-то быстро и очень сильно опьянел, мы решили с собой не брать и на Сретенке поймали такси и отправили его домой. Он очень не хотел уезжать. По сути эта была наша последняя встреча, потому что, когда через некоторое время мы приехали к нему с Лёвой Михалевским, он нас не впустил. Невозможно себе представить, чтобы Сашка кого-то к себе не пустил, – но ему уже было очень плохо. Потом его положили в больницу. Я ходил к нему туда, но Сашка уже не приходил в сознание.

Последнее и самое главное: приходится слышать, что Сашка при всех его талантах не состоялся, что он прожил неправильную жизнь, что он мог и должен был… и прочее, и прочее… Во-первых, он никому не должен, а прожил жизнь, как мог и как хотел, и ему должны быть благодарны многие – у кого висят купленные у него картины, стоят купленные у него хорошие книги (не надо забывать, что в те времена очень многие авторы в букинистические магазины не принимались и, соответственно там не продавались, а живопись выставлялась только до импрессионистов включительно) и ещё хранятся не совсем качественные самиздатовские сборники прекрасных поэтов, о существовании которых большинство узнало от него же. И, конечно, должны быть благодарны художники, получившие первые свои заработки при помощи Сашки Васильева. Таких людей много – в этом убеждаешься, приходя на кладбище в день Сашкиного рождения и в день его смерти. Правда, последние годы это уже не так – старшего поколения не осталось совсем, да и наше теперь не так мобильно…

июль 2011,

Москва

Игорь Мордмилович

Кинооператор-документалист.

Живёт в Москве

В 1946-м году мы с мамой и моей старшей сестрой Женей вернулись из казахстанской ссылки и, поскольку наша комната на Садовом кольце оказалась занятой, поселились у маминых родителей в Спасоглинищевском переулке.

Потом из Уржума вернулся мой отец Генрих Генрихович Мордмиллович, и с Алтая – бабушка. Вся наша семья была сослана во время войны, потому что и папа, и его родители были немцами (бабушка так до конца своей жизни и не могла хорошо говорить по-русски). Их предки появились на Руси ещё в бытность Ливонской войны и назывались «фон Миллио», а потом – после участия в покорении мордвы – «Морд-Миллио», что превратилось позже в «Мордмилловичи». Прадед со стороны моего отца был действительным статским советником, дед – известным юристом на Юге России, получившим после революции предложение стать главным прокурором Закавказья (он отказался и был сослан новой властью), и папа родился в Краснодаре. И он, и его брат Эрих прекрасно рисовали. Эрих стал театральным художником и проработал художником-постановщиком Калужского драматического театра долгие годы, выпустив более 50 спектаклей. Ему позировали не только Маяковский и Горький, но и артисты – от Хмелёва до Папанова. А мой отец сделался художником-плакатистом. Правда в ссылке, работая на строительстве Уральского дворца культуры недалеко от Златоуста, он и фрески там писал, и лепнину делал и многое другое. В ссылке же папа подружился с разными замечательными людьми вроде Полетаева, возглавлявшего трест эвакуированных на Урал заводов; Прусова, главного художника алма-атинского театра, и Носика – отца актёра Валеры Носика. Именно они помогли отцу по окончании срока получить «чистый» паспорт. Вот после всех этих историй мы и очутились в двух комнатах на Спасоглинищевском.

Отец увлекался астрономией, и у нас был телескоп и другие приборы, к которым допускались все интересующиеся. Именно потому к нам стал захаживать некто по прозвищу «Витька-идёт-сзади». Этот Витька был натуральный послевоенный московский бандит, по-моему, работавший на «органы». Иногда он исчезал куда-то, потом появлялся в роскошных, дорогущих заграничных пальто и костюмах, которые спустя некоторое время как-то постепенно просаживались и пропивались. Моего отца Витька обожал по сродству любви к звёздному небу и звал Ген-Генычем. Мне кажется, что вот этот Витька и познакомил нас с Васильевым, жившим в доме напротив. В качестве соседской услуги Витька сказал Саше и мне, что если нас кто-нибудь обидит, то мы должны взяться за мочку собственного уха и проговорить вслух или про себя: «Витька идёт сзади», и он тут же появится. Надо сказать, работало безотказно.

Как-то отцу заказали оформление Красной площади к какому-то празднику, он сделал эскизы и получил за них огромную сумму денег. Когда он возвращался домой, в нашем дворе его страшно избили и ограбили. Наутро я, расстроенный и мрачный, отправился в школу, встречаю Витьку:

– Ты чего такой угрюмый?

Я рассказал про отца.

– Как! Ген-Геныча ограбили? В нашем дворе?! А ну, пошли к вам!

– Да мне в школу… опоздаю…

– Не убежит твоя школа. Пошли.

Пришли. Витька говорит отцу:

– Прости, Ген-Геныч. Деньги тебе сегодня же вернут. И извинятся!

Действительно, деньги вернули тем же вечером и извинились. Правда, не тот человек, который ограбил отца, а какой-то другой, пришедший с Витькой.

Я рассказал об этой истории Саше, он был очень доволен и несколько раз повторял: «Хорошо нам с тобой – вот у нас какой защитник!» Потом этот Витька сгинул, конечно.

Правда, знакомство с Сашей могло произойти и через других людей. К отцу, делавшему плакаты для кино, часто приходили и Довженко, и Эйзенштейн, и Марк Магидсон… Они все прекрасно знали семейство Георгия Васильева.

1957 г. Ноябрь, Москва, метро

Мы с Сашей не то чтобы дружили, но постоянно встречались и во дворе, и на улице, и в магазине. Он заходил ко мне, но всегда только в том случае, если родителей не было дома, – почему-то не хотел с ними знакомиться. А я впервые попал к нему в квартиру уже после, когда Елены Ивановны там не было, то есть когда мы были уже вовсе взрослыми. Учились мы с Сашкой в разных школах. Сначала я был в 229-й, но меня оттуда выгнали. Дело было в 1953-м. На траурной линейке по поводу смерти Сталина во время затянувшегося ожидания каких-то важных чиновников я рассказал своим друзьям-одноклассникам – Коле Савицкому (сыну академика), Борьке Авербаху и Чаку – анекдот, и мы все рассмеялись. Что? Как? Кто смеялся? В общем, нас всех четверых отчислили «за хулиганство». Прихожу я домой и говорю об этом бабушке и маме. Мама только вздохнула:

– Это всё ничего. Плохо другое: опять сошлют. Но, слава Богу, не сослали, а только перевели в женскую школу.

Вообще у Саши было какое-то невероятное количество знакомых из самых разных кругов – от местной шпаны до знаменитых литераторов и художников. Сам он вроде ничем таким не занимался, но было в нём что-то, что притягивало людей, объединяло их вокруг Саши. В обычной жизни Саша был человеком совершенно отчаянным, его можно было увлечь чем угодно, в нём не было ни корысти, ни осторожности. Но в делах он был невероятно рационален и точен, даже до жёсткости, хотя без подлости.

У Саши был безукоризненный вкус в искусстве и невероятно точный глаз на живопись. К нему за советом и консультацией многие обращались. Особенно по поводу икон – Саша с первого взгляда определял фалыпак. Иногда он просил меня помочь, поскольку не любил звать в дом совсем чужих людей. Я встречался с человеком на улице или во дворе, а Сашка смотрел на него из окна и решал, впускать его к себе или нет.

Заканчивая школу, я никак не мог определиться с поступлением в институт. Дома, для себя, я довольно много рисовал, делая обложки к Есенину или Достоевскому, лет с 14, по предложению отца, делал анонсы новых фильмов для «Вечёрки», но никак не мог выбрать, куда идти учиться. В результате пошёл работать оператором на Центральную студию документальных фильмов – ЦСДФ. Призвали меня в армию, в подводный флот, однако из-за того, что я порвал мышечную ткань предплечья, таская тяжеленную киноаппаратуру, освободили меня от воинской службы вчистую. Подал я документы в Полиграфический институт, на отделение книжной графики. Вместе со мной сдавал на конкурс работы парнишка немного постарше меня. Когда я увидел его рисунки, мне стало совестно собственных, но меня приняли, а его – нет. Проучившись в Полиграфе месяц, я отправился к ректору и сказал, что ухожу с условием, чтобы на мое место взяли того юношу. Ну, ничего из этого, естественно, не вышло. К счастью, тот парень поступил на следующий год. А я вернулся на ЦСДФ. Потом, уже в 62-м, я поступил на операторское отделение ВГИКа и учился у замечательных послевоенных кинооператоров – Владимира Ивановича Воронцова, Коли Генералова, Копапина и у потрясающего Михаила Моисеевича Глидера.

Саша поступил во ВГИК несколькими годами раньше меня. Потом его то отчисляли, то восстанавливали, но мы там как-то не сталкивались, да и отделения у нас были разные. Из жён Сашиных знавал я только Шауру – очень талантливую и яркую личность. Встречались мы с ней и позже, уже после Сашиной смерти, когда снимали о нём фильм на деньги Шалвы Чигиринского.

В конце 70-х я уехал из дома в Спасоглинищевском на другую квартиру, и мы с Сашей больше не встречались. В 1993-м я что-то снимал в Лондоне, когда узнал, что Саши не стало.

июль 2011,

Москва

Люся Блэйкли (Меледина)

Преподаватель русского языка, переводчик. Живёт в Великобритании

Мой отец был военным моряком, и потому родители жили в Прибалтике, переезжая там по долгу службы из города в город. Меня оставили в Москве с бабушкой, считая, что «кочевое» существование трудно совместить со школьным обучением.

Квартира наша находилась в Печатниковом переулке, и я ходила в 231-ю московскую школу. В 1955 году восьмые классы объединили, и мы с Сашей, который до того учился в другом месте, оказались одноклассниками. Раньше мы знакомы не были, хотя дом, где жил Саша со своими мамой и бабушкой, тоже располагался в нашем переулке.

В самом начале нашей с Сашей дружбы моя бабушка позвонила его бабушке и спросила: «Это ваш беленький мальчик бегает за моей внучкой?»

Надо сказать, что в Сашиной семье мне очень обрадовались, потому что у Саши уже и тогда было множество самых разных знакомых. В том числе, некто Онька с дружками. Они были на несколько лет старше нас и не то чтобы из уголовного мира, но, во всяком случае, несколько «приблатнённые».

Наш район – Сретенки, Трубной, Солянки – в те времена в некотором смысле продолжал оставаться генетически связанным с Хитровкой. (Уже в Англии у меня появились подруги – сёстры, тоже приехавшие из Москвы. Их мать была американкой, а отец ирландцем. Мать, прожив в России половину жизни, так и не перешла на русский и довольно часто делала ошибки в речи. Однажды она пришла домой и сказала своим девочкам: «Я иду по Трубной, а там сидит хомьё». Дочери ответили, что ничего странного в этом не находят, поскольку там всегда сидит хамьё. Правда, потом выяснилось, что речь шла о семействе хомячков, которое и было названо «хомьём». Нужно заметить, что позднее выяснилось, что эти мои английские подруги-сёстры, живя в Москве, хорошо знали Сашу, и он очень помог старшей из них, которая выезжала из СССР последней из семьи.)

В общем, когда к Саше в гости стала приходить обычная московская девочка, Елена Ивановна – его мама – очень обрадовалась.

Васильевы приехали в Москву из Ленинграда уже после войны и после эвакуации, году в 1949, кажется. К тому времени Сашин отец – режиссёр Георгий Васильев – умер от туберкулёза гортани. Сначала Елена Ивановна с сыном и матерью поселилась в Печатниковом переулке, в двух комнатах коммунальной квартиры, а потом, по договорённости с соседкой, они как-то сумели обменяться на двухкомнатную квартиру в Спасоглинищевском переулке.

Елена Ивановна была очень красивой, совершенно очаровательной и с большим чувством юмора не только по отношению к другим, но и к себе.

Однажды, году в 1959, Елена Ивановна купила себе в комиссионке очень красивый, какой-то невероятный плащ – длинный, чёрный с горчичным. Пошла в нём в парикмахерскую. Надо сказать, она всегда давала очень щедрые чаевые (чему научила и Сашу, и меня, – скорее не «научила», а приучила), и вот швейцар провожает её до дверей парикмахерской и говорит с почтительным восхищением: «А нам тоже новую форму выдали». Елена Ивановна, хохоча, примчалась домой, содрала с себя плащ и больше его не надевала.

Люся с Еленой Ивановной

До Васильева она была женой Михаила Светлова, другим ее мужем был драматург Евгений Рысс. А между этими замужествами был у неё «шпион» Феликс. Он родился в Бельгии, в семье каких-то тамошних революционеров, и был воспитан в «духе любви к неизвестной родине», на благо которой и начал работать. Потом, оказавшись в СССР, само собой, был репрессирован. Елене Ивановне удалось уцелеть только потому, что они состояли в «гражданском» браке и она была прописана по другому адресу.

Когда Георгия Васильева выпустили для съёмок в Югославию, Елена Ивановна поехала с ним, и там за ней очень настойчиво начал ухаживать Милован Джилас – один из главных сподвижников Тито. Ещё одним мужем Елены Ивановны был композитор Виктор Белый, автор когда-то очень известной песни «Орлёнок, орленок, взлети выше солнца и степи с высот огляди…» А последний её поклонник, югослав, любуясь ею, говорил: «Лена лепо!», то есть Лена – красавица. Кстати, Сашу этому югославу выдавали за школьника, в то время, как ему было уже лет 25. Он, действительно, и не только тогда, но и потом, несмотря на все загулы и запои, выглядел очень молодо, много меньше своего возраста.

Лучшей подругой Елены Ивановны была киноактриса Марина Ладынина. Как-то, в бытность ещё женой кинорежиссёра Ивана Пырьева, Марина прибежала к Елене Ивановне в совершенном бешенстве:

– Представляешь, Ванька едет в Америку, а мне кидает кость – поездку в Париж!

– Мне бы такую кость кто кинул, – сказала подруге Елена Ивановна.

Тогда ведь не то что в Париж, вообще никуда никто не мог выехать…

Родом Елена Ивановна была из Курска. Её отец был известным врачом-гинекологом. Он довольно быстро оставил семью, и Елену Ивановну растила мать.

А вот Георгий Васильев происходил что называется «из графьёв». Он, по словам Елены Ивановны, был очень образованным, воспитанным, и даже рафинированным, человеком. В Ленинграде у них была прекрасная квартира. Елена Ивановна рассказывала, как однажды, впопыхах накинув халат, она не нашла от него пояска и подвязалась какой-то случайной ленточкой не очень подходящего цвета, – Георгий Николаевич был страшно фраппирован. В Ленинграде у Васильевых была огромная библиотека, в которой находилось много уникальных и очень ценных изданий. Во время блокады, когда хозяева оказались в эвакуации, в их доме поселился некий человек, топивший печку книгами, правда, по возможности сохранявший особенно ценные раритеты, за что Васильевы были ему очень признательны. Оказавшись в Москве в конце 40-х – начале 50-х годов, Елена Ивановна сперва работала следователем по уголовным делам. Но, поскольку она не являлась членом партии, её уволили. Тогда она устроилась машинисткой в газету «Гудок». В конце концов, ей – как вдове Георгия Васильева – начали выплачивать персональную пенсию, и она ушла из редакции.

С Сашей у них были хорошие отношения, но до тех пор, пока он не пил. Елена Ивановна очень переживала, кричала…

Портос, 1955 г.

Кто Сашу обожал – так это его бабушка. Елена Ивановна говорила, что, если её маме кто-нибудь скажет, что надо лечь под трамвай, чтобы Сашина жизнь продлилась на год или два, она не задумываясь это сделает. Саша был не «маменькин сынок», а «бабушкина радость» – так его дразнили в школе. Помню, однажды зимой, ещё в школьные времена, бегу я к Васильевым, чтобы погулять с Сашиным псом – боксёром Портосом, – и встречаю бабушку, которую этот Портос нещадно тащит за собой. И та не идет, а буквально едет на пятках за собакой по скользкой земле. Я взяла у неё поводок с собакой, потом возвращаюсь и вижу такую картину. Сашечка возлежит, несколько развалясь, на кровати, в бархатном коричневом халате, а бабушка читает ему Достоевского! Дома Сашу звали «Шушкой».

Юлька, Люся и Саша

Саша ещё в школе начал ходить в юношескую секцию по боксу, даже участвовал в соревнованиях. Стал он меня обучать всяким приёмам и показал, как бить, «идя плечом». И говорит: «Ну, бей!» Я ударила… и он выплюнул половину зуба.

Зимой мы часто ходили на каток и, поскольку учились во вторую смену, отправлялись на каток общества «Динамо». Саша катался вполне прилично, и ему нравилось. Но ещё больше нравилось это его маме и бабушке: всё лучше, чем курить и пить.

Через квартиру Васильевых во второй половине 50-х шёл поток возвращавшихся из лагерей амнистированных политзаключённых. Тогда, глядя на этих людей, я многое поняла и кое-чему научилась: например, не судить по одёжке. Эти люди, в ватниках и телогрейках, были значительнее и интереснее многих хорошо и прилично одетых.

Когда мне исполнилось 17 лет, мои родители вернулись в Москву. До их приезда мы с бабушкой жили душа в душу. Я всегда говорила ей, с кем и куда иду. Она не беспокоилась, зная, что в любом случае Саша доведёт меня до квартиры. Но моя мама, которую мы с папой звали «Боцманом» за её страсть всеми командовать, решительным голосом заявила мне:

– Позже 10 вечера не возвращаться!

Я росла до того совершенно свободно, к таким ограничениям не привыкла и начала бунтовать. Помню, как в марте – было страшно промозгло, холодно – я из принципа до 11 вечера ходила вокруг дома, только бы не вернуться в назначенное время.

Я так от всего этого устала, что пожаловалась Саше, а он мне и говорит: «Выходи за меня замуж и приходи, когда хочешь». Так мы и поженились.

Стали снимать комнатку в районе Солянки, на первом этаже, напротив молельного баптистского дома. Стоило мне за чем-нибудь выйти из нашей комнатки, по возвращении я заставала за столом TV плюс нескольких алкашей – Сашиных приятелей: чтобы «не беспокоить» соседей, они «входили» прямо через окно. Саша к этому времени поступил на киноведение во ВГИК и даже уже был отчислен на год за свою курсовую работу «Натурализм и реализм в киноискусстве». С этой курсовой произошла довольно загадочная история. Главу из неё у Саши украл кто-то из наших многочисленных гостей, а через некоторое время в газете «Комсомольская правда» появилась статья о том, какие безнравственные студенты учатся во ВГИКе. Вот Сашу из-за этой статейки и отчислили, и отправили на стекольный завод – вероятно, чтобы он там набрался «нравственных» правил. Саша на завод ходил, только тамошние стеклодувы решили, что обучать его ремеслу себе дороже, и сказали ему: «Ты приходи и что-нибудь нам рассказывай, а работать мы сами будем».

С завода Саша иногда приносил брак – такие плоские, вроде тарелок, большие круги. Мы ими пользовались, но иногда они разваливались надвое. Так вот, возвращаюсь я в очередной раз из кухни в комнату и, естественно, вижу за столом незваных гостей, которые притащили с собой на закуску кильку в томате и оживлённо перекладывают её в такую бракованную тарелку. Ну, что мне делать? Я пошла опять на кухню за борщом. Прихожу с кастрюлей, и на моих глазах тарелка с килькой не просто раскалывается, а взрывается… И повсюду вокруг – и на алкашах, и на стенах, и на люстре, и на занавесках – висят кильки в томате.

Потом Сашу в институте восстановили, а когда он ВГИК окончил, пригласили работать в Госкино. Но Саша отказался.

Из писателей Саша очень любил Джека Лондона. Возможно, это было некоторым эпатажем с его стороны: мол, вот все любят Достоевского, а я – Джека Лондона. Достоевского Саша, конечно, тоже любил – просто он всегда был очень независим в своих пристрастиях и суждениях. И любил еще Маяковского. И ещё мы увлекались новеллами О. Генри. Я помню, что мне, конечно, нравилась романтика «Маленькой хозяйки большого дома», а Саша относился к этому весьма снисходительно. Маяковского же он всегда считал интереснейшим поэтом. Тогда Саша очень любил «Я сразу смазал карту будня…» Были мы весьма увлечены также Северяниным и Ходасевичем. Интерес к Мандельштаму пришёл позже, когда мы повзрослели. Очень многие стихи мы перепечатывали на машинке и делали «книжку» – называлось это «самиздат “Елочка”». Идея, кажется, принадлежала Наташе Трауберг.

Саша очень хорошо знал и понимал живопись. Году в 59-м он познакомился с Володей Яковлевым. Может быть, у Оскара Рабина – не знаю. И Яковлев стал жить у нас. В комнате стоял старинный огромный шкаф, Володя открывал его дверцу, крепил на ней лист и рисовал. К нему в это время нельзя было подходить и заговаривать с ним.

Чтобы Сашу не забрали в армию до поступления в институт, он решил инсценировать сумасшествие – так многие тогда делали. (В институте у него была военная кафедра, и их преподаватель, по словам Саши, сказал однажды: «От менингита либо умирают, либо остаются идиотами, – помолчал и добавил: – Я сам болел менингитом».) Для начала Саша отправился в районную поликлинику, пройдя перед тем соответствующий инструктаж. Ведь надо было получить определённый диагноз – «апатико-абулистический синдром». Но перед тем к врачу пошла я и стала жаловаться на то, что муж не позволяет мне открывать форточку. Пришёл к врачу Саша, сел и молчит с безразличным видом. Так помолчали они с врачихой некоторое время, наконец, она его спрашивает:

– Почему вы не даёте жене открыть форточку?

– Боюсь улететь.

– Куда?

– В форточку.

В общем, диагноз поставили.

В советские времена статус умалишённого давал множество преимуществ: можно было говорить и делать что угодно. Вот, например, художник-авангардист Василий Ситников, потом уехавший в Австрию… Когда я его впервые увидела, он, с огромной бородой и большущим крестом на груди, был одет в кирзовые сапоги и в джинсы. Жил Ситников на Сретенке, за кинотеатром «Хроника», в коммуналке, в крохотной комнатушке при кухне. Когда ему надоедал бабий гвалт на кухне, он вешал на грудь плакат «Долой советскую власть!» и выходил из своей комнатёнки. Соседей как ветром сдувало. Нормальному человеку в те времена даже видеть такое было не положено, а, официально признанный сумасшедшим, Ситников был неуязвим.

Саша по временам сочинял довольно забавные стишки и эпиграммы. Вот, например, такой опус, посвящённый мне – невесте:

 
«Ты сидишь, обутая, одетая.
Ты довольна. Чем довольна, дура?
Жизнь моя, весёлая, отпетая,
На твою променяна фигуру.
 
 
Ты молиться не учи меня, не надо —
Всё равно кидаться будем тапками.
Будем мы решать одни шарады
И одними накрываться тряпками.
 
 
Долгими, осенними ночами
Будем мы дышать друг другу в нос.
Жизнь пойдёт широкими шагами —
Я тебя от бабушки увёз!»
 

Или вот эпиграмма на себя: