Текст книги "Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции"

III

Сложно не видеть, насколько трагичен ход русской революции. Страна, которая хоть и скачкообразно, но, несомненно, развивалась, столкнувшись с силами, вдохновленными самыми высокими надеждами человечества, погрузилась в мрачные глубины тирании и массовых убийств. Даже традиционные историки-марксисты (исчезающий вид) допускают теперь, что дорога утопий завела совсем не туда. Однако насколько «неизбежна» была эта трагедия? Позвольте мне объяснить, каким подходом в этом вопросе оперирует данная книга. Сейчас в сообществе историков идут настоящие бои по поводу «альтернативной истории». Отчасти в ответ на хорошо принятую книгу очерков по альтернативной истории под редакцией Нила Фергюсона профессор Ричард Эванс недавно написал работу, в которой выразил свое отношение к альтернативной истории. С его точки зрения, это в основном развлечение правых, выдающих желаемое за действительное, что часто выглядит забавно, однако на практике не дает ничего для настоящего понимания прошлого. В самом деле, когда я искал авторов для этой книги, несколько именитых историков отказались участвовать в проекте именно потому, что не хотели «играть» в альтернативную историю. Прекрасно. Однако, мысля логически, мне очень трудно понять, как неизбежность исторического события или ее отсутствие можно оценить, не проанализировав те моменты, когда дорога могла повернуть совсем в другую сторону. Авторы этой книги решили поставленную перед ними задачу по-разному. Некоторые повели нас по пути, очень отличному от того, которым в конечном итоге пошла история. Некоторые сосредоточились на тех моментах, когда роль случая была необычайно велика и даже небольшое изменение обстоятельств могло привести к совершенно иному историческому результату. Некоторые рассказали о происшествиях и недоразумениях, приведших к определенному результату, предоставив читателям размышлять о том, каким еще он мог быть. Другие же проанализировали широко разрекламированные альтернативы того пути, по которому в конечном итоге пошли события, лишь для того, чтобы заключить, что на самом деле ни одна из этих альтернатив не была очень уж вероятна. Все эти подходы, как мне кажется, работают. И все вместе они ведут к вопросу, насколько неизбежным, c разных точек зрения, был российский трагический XX в. Традиционная хронологическая история едва ли подвела бы нас к этому вопросу.

Гегель когда-то сказал: «История учит человека тому, что человек ничему не учится из истории». Надеюсь, он был неправ. В моей дипломатической карьере я часто не имел иного ориентира для анализа конкретной задачи или ситуации, кроме каких-либо исторических событий. В особенности в России с ее печально известным непрозрачным стилем правления – стране, где я много работал, – знание российской истории часто становилось важнейшим источником понимания текущей ситуации. Сами русские также полагаются на историю, когда пытаются разобраться, куда движется мир. Для революционеров 1917-го главным историческим прецедентом, одновременно позитивным и негативным, стала Французская революция, а основной задачей было избежать появления – как это случилось во Франции – военного диктатора, «Наполеона». И это им удалось. Но вместо Наполеона они получили Сталина. Было ли это неизбежно? Судить об этом я предоставляю читателю.

1. Возможность интервенции и ее долгосрочные последствия
1900–1920 гг.
Доминик Ливен

Когда в 1970-х гг. я занялся историей последнего периода существования Российской империи, основной темой для английских и американских исследователей в этой области был диспут так называемых оптимистов и пессимистов. Оптимисты считали, что конституционный строй, укреплявшийся в России в 1906–1914 гг., знаменовал ее сближение с западной либеральной демократией и этот процесс мог бы увенчаться успехом, если бы Первая мировая война не оборвала его, дав Ленину возможность совершить в октябре 1917 г. «большевистский переворот» – именно так именовали это событие оптимисты. Пессимисты, напротив, считали царизм заведомо обреченным, а большевизм – наиболее вероятным победителем в неизбежном революционном кризисе России.

Мне представляется, что подобный «выбор» судьбы для России в 1914 г. – между демократией и коммунизмом – отражает в гораздо большей степени контекст холодной войны, в котором происходил этот спор, чем российские реалии начала XX в. Это не столько спор о российской истории, сколько борьба между конкурирующими западными идеологиями, перенесенная на российскую почву. Терминология этого диспута сама по себе демонстрировала, как сильно влияет на мышление историков настоящее с его заботами, особенно в такой чрезвычайно важной и политически напряженной области, как изучение российской истории в пору холодной войны.

Думать, будто Россия могла осуществить мирный переход к либеральной демократии, – значит тешить себя иллюзиями. Россия была огромной многонациональной империей, одной из многих, деливших между собой в 1900 г. земной шар. Ни одна из этих империй не сохранилась, и ни одна не исчезла без борьбы. Кроме того, Россия находилась на бедной и наименее развитой окраине Европы, где средние классы были слабее и права на собственность не так надежно гарантированы, как на основной части континента. И политическая конфронтация с массами оказалась для элит на периферии намного более опасной, чем в центре Европы. Эту периферию я называю вторым миром. Большинство государств второго мира жили после 1918 г. при авторитарном режиме, и часть из них освободилась от него только в 1945 г. – не столько собственными усилиями, сколько благодаря победе союзников во Второй мировой войне. Если уж Испания и Италия, где либеральные институты и ценности были укоренены гораздо прочнее, чем в России, охотно приняли в 1920-е гг. авторитарные и даже тоталитарные режимы, о каком шансе для российской демократии можно говорить?! Победа большевистской революции в Российской империи начала XX в. была более вероятной, чем победа либеральной демократии, но тем не менее большевизм не был самым предсказуемым исходом – причем по ряду причин, самая важная среди которых, пожалуй, международное положение. Мне кажется фантастической мысль, будто европейские державы могли допустить, чтобы режим – любой режим – в России вышел из системы международной безопасности, превратился в штаб мировой социалистической революции и вдобавок отрекся от долговых обязательств (в триллионы долларов на современные деньги) перед гражданами этих великих держав.

Так мы сразу же подбираемся к основной задаче этой главы: подчеркнуть ключевое влияние международной ситуации на российскую революцию и разобрать ряд гипотетических путей развития, которые также могли сложиться под влиянием «международных факторов». Для полного освещения темы следует начать с 1905–1906 гг.

В эти годы Россию сотрясла революция, которая чуть было не свергла монархию. Если оглядываться на эти события с точки зрения революционеров или либералов, мои слова могут показаться преувеличением: режим оказался очень прочным. Однако, если посмотреть на ситуацию в высших слоях российской власти глазами тогдашних государственных деятелей, сложится иное впечатление. Эти круги охватил страх перед возможным падением режима. Самая тяжелая пора длилась с октября 1905 г., когда Николай II даровал стране Конституцию, до июля 1906 г., когда он благополучно распустил Первую думу.

Манифест 17 октября, обещавший в числе прочего Конституцию, ни в малейшей степени не удовлетворил российских либералов. Партия конституционных демократов (кадетов) настаивала на всеобщем праве голоса для мужчин, на формировании правительства, подотчетного парламенту, на экспроприации значительной части дворянских земель и амнистии всем политическим заключенным. Революционные партии социалистов были с точки зрения режима (и тут власти не ошибались) и вовсе непримиримыми и пользовались широкой поддержкой заводских рабочих. В то же время бунтовало и село: крестьяне сжигали усадьбы, захватывали урожай и терроризировали землевладельцев и управляющих поместьями. Положение правительства осложнялось также растерянностью в его собственных рядах: после Октябрьского манифеста департамент полиции при Министерстве иностранных дел, которому полагалось направлять и координировать подавление революции, находился в смятении, чиновники перестали понимать, какие действия от них требуются, агенты и информаторы перестали работать. Основная часть флота и многие армейские подразделения не выглядели надежной опорой режима. Даже в армии происходили бунты, и существовала вероятность того, что солдаты скорее перейдут на сторону революции, чем будут служить властям. Во многих полках лояльность висела на волоске: сегодня они могли выйти на подавление бунта, а завтра – отказаться. Правительство понимало, какие надежды возлагали на Первую думу крестьяне, из которых в основном и состояла армия: они ждали полной экспроприации дворянских угодий. По мере того как приближалось время распускать Думу, страх нарастал. 11 июня 1906 г. первый батальон Преображенского гвардейского полка, самого элитного подразделения российской армии, взбунтовался. Генерал Александр Киреев, обычно большой оптимист, записал в дневнике: 'Nous y voila!' («Вот оно!» – франц.){1}1
  Киреев А. А. Дневник 1905–1910. (М.: 1910), с. 150. Читателей, заинтересованных в более глубоком изучении этой темы и фактов, на которых я основываю свою, на первый взгляд парадоксальную, аргументацию, отсылаю к своей новой книге: Dominic Lieven, Towards the Flame: Empire, War and the End of Tsarist Russia (London: Allen Lane, 2015).


[Закрыть]

Что могло произойти, если бы верность армии режиму поколебалась и большинство подразделений отказались исполнять приказы или вовсе перешли на сторону революции? Процесс радикализации пошел бы по спирали, как во Франции 1789 г., но только еще более радикально и стремительно. У либеральных лидеров-кадетов не было бы ни малейшего шанса контролировать этот процесс или ограничить его какими-то рамками. В отличие от Французской революции, теперь уже существовали социалистические учения и партии социалистов-революционеров, более того, они пустили глубокие корни в среде российской интеллигенции. Большинство крестьян, мечтавших об уничтожении дворянского землевладения, также были стихийными социалистами, и многих рабочих привлекла распространявшаяся революционерами пропаганда социалистического учения. В местах проживания инородцев разразился бы хаос: зимой 1905–1906 гг. Закавказский регион и так ускользал из-под влияния центральных властей. Если бы режим тогда пал, процесс дезинтеграции пошел бы дальше, социальная революция вскоре приобрела бы дополнительный аспект межэтнических войн. Движение за полное отделение от России оформилось бы лишь в Польше и, возможно, в Финляндии, но в других нерусских регионах прозвучали бы требования большей или меньшей локальной автономии. Неизбежные крайности революции спровоцировали бы реакцию – это и в самом деле случилось в 1905–1907 гг., когда широкую поддержку получили черносотенцы. Если бы этот процесс внутреннего конфликта развивался дальше, трудно предсказать, когда он мог бы закончиться и какие силы в итоге взяли бы верх.

Но в реальности внешние силы не могли бы допустить, чтобы распадающаяся Россия сама решала свою судьбу, и с большой вероятностью их вмешательство изменило бы ход событий – по крайней мере на ближайшее время. Интервенцию почти неизбежно возглавила бы Германия, поскольку она граничила с Россией и имела самую сильную армию в Европе. Правда, канцлер Германии Бернгард фон Бюлов страшился такой перспективы. Он помнил о последствиях иностранного вторжения во Францию в 1792–1793 гг.: в результате национальное чувство французов объединилось с революционным движением и начался террор. Бюлов также понимал, что и немецкие социалисты будут решительно против контрреволюционного вторжения в Россию. Но когда Россия начала бы соскальзывать в бездну анархии и социализма, и у Бюлова, и у других европейских правителей не осталось бы выбора. Едва ли какой-либо российский режим отважился бы в мирное время на самоубийственный отказ платить по долгам и навлек на себя, таким образом, иностранную интервенцию, но ширящаяся революция вызвала бы экономический крах и бегство капитала, и страна вынуждена была бы объявить дефолт по международным обязательствам. В эпоху до 1914 г. капиталисты и стоявшие за их спиной великие державы обходились с банкротами круто. Держатели российских государственных облигаций оказали бы мощное давление на правительства своих стран, требуя защитить инвестиции и способствовать установлению в России стабильного несоциалистического режима. Особенно активно эти требования прозвучали бы во Франции, граждане которой понесли бы наибольшие потери. Если бы немецкая армия возглавила вторжение в Россию для защиты французских кредиторов, это могло бы на время вызвать небывалую солидарность между французами и немцами, однако в Париже радость существенно перевешивал бы страх при мысли об исчезновении – в обозримом будущем – Российской державы как гаранта французской безопасности и равновесия сил в Европе.

Дефолт вынудил бы к какой-то форме интервенции, но к еще более решительным и жестким мерам побудило бы европейские державы ширящееся насилие против иностранцев и их собственности в России. Уже тогда, зимой 1905–1906 гг., британский консул в Риге (привожу один пример из множества) требовал немедленной высадки десанта Королевского флота для защиты британских подданных. Но и здесь ведущая роль принадлежала бы немцам, поскольку в России этнических немцев проживало гораздо больше, чем французов, англичан, итальянцев или австрийцев. Многие немцы были российскими подданными, в том числе элита прибалтийских провинций – землевладельцы, предприниматели, специалисты с высшим образованием. У земельной аристократии Балтии имелись обширные связи в Берлине. В разгар революции 1905 г. император Вильгельм II заявил профессору Шиману, самому известному представителю прибалтийской интеллигенции в Берлине, что в случае падения царя и распространения анархии в этих провинциях немецкая армия готова вмешаться. Разумеется, нельзя приравнивать посулы императора к государственной политике, но трудно вообразить, чтобы немецкое правительство любого состава оставалось в стороне, когда в соседнем регионе этнических немцев начали бы лишать собственности, сжигая усадьбы, а зачастую и убивать. Такого рода беспорядки уже начинались в Прибалтике, однако их удалось пресечь в начале 1906 г. карательными экспедициями российской армии. Но если бы монархия пала и вместе с ней распалась армия, тогда поджоги, убийства и хаос распространились бы повсеместно и немецкое вторжение оказалось бы практически неизбежным.

Каков был бы результат иностранной интервенции? Привела бы она, как во Франции 1792–1793 гг., к сплочению радикалов и националистов на стороне революции? Возможно, хотя и очень трудно представить себе, как российские землевладельцы объединились бы с социалистическим режимом, планирующим экспроприацию имений. Возможно, российская контрреволюция объединилась бы с иностранной интервенцией, как поступили в 1936 г. франкисты в Испании, при всей своей националистической идеологии. Вероятно, лучше всего сравнить эту ситуацию с вторжением России в Венгрию в 1849 г. Господствующей идеей российского консерватизма к 1900 г. стал национализм: российские элиты глубоко верили в мощь своей страны, ее статус в мире, во всеобщее уважение к ней. Если бы их власть была восстановлена германскими штыками, унижение было бы нестерпимым и, возможно, как Австрия после 1849 г., так теперь консервативная Россия обратилась бы против своих спасителей, изумив мир (воспользуемся выражением Феликса Шварценберга) своей неблагодарностью. Следует также учесть тяжелые последствия российского краха и немецкой интервенции для международных отношений в Европе и для европейского баланса сил. Российский посол в Лондоне в 1903–1916 гг. граф Александр Бенкендорф полагал, что немедленным последствием такого распада и немецкого вмешательства будет альянс Франции и Британии, который с большой вероятностью приведет в скором времени к общеевропейской войне. Теперь уже невозможно оценить, в какой мере этот прогноз был точен. С уверенностью можно сказать лишь, что России понадобилось бы гораздо больше времени на восстановление после распада и интервенции, чем ушло на укрепление режима после 1906 г. В этот период восстановления мощь Германии существенно возросла бы, и, если бы восстановлению России сопутствовал направленный против немцев национализм (а его в 1906–1914 гг. было предостаточно и без всякой интервенции), едва ли Берлин устоял бы перед искушением использовать такую возможность и вступить в войну, чтобы обеспечить себе гегемонию в Европе и полную безопасность на долгие годы. Тут читатель может задать вопрос: так ли уж этот гипотетический сценарий отличается от реальных событий? Ведь в 1914 г. и в самом деле разразилась война. Ключевое отличие в том, что в предложенном мной варианте у Германии имелись все шансы выиграть войну.

Может показаться, что альтернативный сценарий событий в России начала XX в., предлагающий подробный анализ международной обстановки, должен сосредотачиваться на ключевом событии той эпохи, т. е. начале Первой мировой войны. Ведь вопрос «Произошла бы революция без войны?» задается историками вновь и вновь. И он кажется тем более актуальным при нынешней тенденции в изучении Первой мировой войны подчеркивать преемственность событий и доказывать, что войны можно было избежать. С этими выводами я отчасти согласен: если бы Франц Фердинанд не был убит в Сараево, с большой вероятностью война в 1914 г. не началась бы. Первой решение приняла Вена: столкнувшись с геополитическим упадком и растущим национализмом на местах, правительство Австрии поддалось отчаянию, проявило самонадеянность и положилось на неверные расчеты. Здесь можно провести немало параллелей с поведением других имперских элит в подобных обстоятельствах. Во многих отношениях таким «1914 годом» для Британской и Французской империй стал Суэцкий кризис, но ключевое различие между 1914 и 1956 гг. состоит в том, что Вашингтон пресек планы Лондона, а Берлин не только допустил, но и поощрял австрийскую авантюру. Как только 22–23 июня 1914 г. Германия выдала Австрии карт-бланш, самым вероятным исходом стала война.

Глубинными ее причинами была борьба империй и национальных характеров, которая в различных формах сделалась одним из основных факторов истории XX в. В этом смысле Первая мировая отнюдь не была громом среди ясного неба, как нередко изображают ее в литературе. В том самом 1914 г., когда борьба вылилась в войну на юго-востоке Европы, такие же точно проблемы парализовали британское правительство и грозили гражданской войной в Ирландии. К Первой мировой войне привели огромные, едва ли преодолимые проблемы, сопутствовавшие упадку и приближавшемуся разрушению Османской и Габсбургской империй. Единственная возможность мирного управления этим процессом крылась в сотрудничестве России и Германии. Так называемая «немецкая» партия в российском правительстве настаивала на возобновлении союза с Берлином, но в начале века антагонизм между Россией и Германией по ряду причин нарастал, и преодолеть его было бы непросто.

Даже если бы удалось избежать столкновения в 1914 г., в ближайшие годы война, с большой вероятностью, все равно началась бы, но это вполне могла быть другая война, в которой Британия соблюдала бы нейтралитет. К 1914 г. появились явные признаки сближения Лондона с Берлином и возрастающего недоверия к России. Все это вынуждает нас вернуться к альтернативному варианту развития событий: что, если бы Германия выиграла войну? Если бы Англия оставалась нейтральной, что в таком сценарии вполне вероятно, у Германии появился бы существенный шанс победить. И для того чтобы вообразить такой исход, даже не обязательно исключать из европейского конфликта англичан, поскольку Германия и так едва не вышла из Первой мировой победительницей.

Зима 1916–1917 гг. стала поворотным моментом истории. Если бы немцы не вовлекли в конфликт Соединенные Штаты – в тот самый момент, когда революция предвещала крах России, – они с большой вероятностью одержали бы в Первой мировой войне верх (со всеми вытекающими из этого последствиями для России и Европы в целом). Итак, «альтернативный» вопрос имеет смысл формулировать так: что, если немецкое правительство не перешло бы зимой 1916–1917 гг. к полномасштабной войне подлодок, втянув таким образом в конфликт Соединенные Штаты? При этом ключевой момент, который следует держать в уме: для победы в Первой мировой войне Германии не требовалось сломить противника на Западном фронте – там достаточно было бы затянувшей патовой ситуации при условии окончательной победы Германии на востоке. Итогом такой победы стало бы возвращение к чему-то вроде довоенного статус-кво на западе и сохранение условий Брест-Литовского мира на востоке (которым и завершилось германо-российское противостояние в марте 1918 г.). И если бы немцы не вынудили Америку вступить в войну, такой результат был бы им почти гарантирован. Без американских или российских союзников Франция вместе с Великобританией не сумели бы одолеть Германию. К зиме 1916 г. казалось вполне вероятным, что правительство Соединенных Штатов лишит Англию и Францию возможности финансировать военный бюджет, наращивая займы на американском рынке. Одного этого было бы недостаточно, чтобы вынудить Англию и Францию пойти на уступки и заключить мир, но в сочетании с распадом России победа Антанты сделалась бы немыслимой. Вступление американцев в войну не только существенно улучшило финансовое положение стран Антанты, но и подняло их боевой дух в тяжелую пору 1917 г. и начала 1918-го. Ко второй половине 1918 г. американская армия уже играла на Западном фронте ключевую роль, и мысль о почти неисчерпаемых ресурсах, которые может привлечь на фронт Америка, если борьба затянется, существенно повлияла на решения, принимавшиеся германским командованием в 1918 г., и в целом лишила Германию уверенности в благополучном исходе войны. Брест-Литовский мир позволил установить в Центральной и Восточной Европе «немецкий порядок», что имело огромное значение для всех народов континента. В XX в. Германия и Россия оставались (как минимум потенциально) двумя самыми сильными державами континентальной Европы, и обе мировые войны были вызваны главным образом соперничеством между ними. Если бы одна из сторон существенно ослабла, другая смогла бы полностью контролировать Восточную и Центральную Европу, если бы только американцы не взяли на себя всю ответственность за поддержание европейского равновесия – но такое произошло лишь в 1945 г., а в ту пору было еще немыслимо. В 1918 г. крах России позволил Германии завладеть восточной частью Центральной Европы и тем самым сделаться безоговорочно сильнейшей страной на континенте. В 1945 г. та же ситуация повторилась с точностью до наоборот, а вторичный крах российского могущества в 1989–1991 гг. привел к объединению Германии. И в числе прочих последствий мы теперь вынуждены (но на данный момент в гораздо менее угрожающем контексте) искать способы адаптироваться к лидерству Германии в Европе, так, чтобы оно сдерживалось другими силами и чтобы способы эти были приемлемы для всех европейцев, включая немецкий народ. В силу исторических причин и современной политико-экономической ситуации эта задача очень непроста, и отсюда проистекает большинство проблем современной Европы.

Брест-Литовский мир лишил Россию всех территорий, приобретенных после царствования Петра I, т. е. заключил ее в тех границах, в каких Российская Федерация находится сейчас, и главной проблемой для нее была даже не утрата земель, завоеванных Петром и его последователями, а провозглашение независимости Украины, территории¸ подвластной царям еще с XVII в. В начале XX в. без Украины Россия не могла бы претендовать на статус великой державы. В тот момент Российская империя конкурировала с Соединенными Штатами за место крупнейшего в мире экспортера зерна, а выращивала экспортную пшеницу главным образом Украина. Экспорт зерна играл ключевую роль в положительном балансе международной торговли России и в государственной стратегии экономического развития, которая в ближайшей и среднесрочной перспективе предусматривала привлечение иностранных капиталов и технологий благодаря экспорту зерна. Также Украина поставляла большую часть добываемых в Российской империи угля и железа, здесь же была сосредоточена металлургическая отрасль. Жизненно важная роль Украины в российской экономике обуславливалась еще и тем, что Урал, где Петр Великий развивал металлургическую и оборонную промышленность, уже 100 лет как пришел в упадок, и возродиться ему было суждено лишь в пору сталинской индустриализации 1930-х гг.

Если бы Украина отделилась от России, Германии было бы обеспечено господство в Европе, тем более что независимая от России Украина могла существовать лишь в качестве сателлита Германии. Российское правительство – при любом режиме – не согласилось бы терпеть независимость Украины, и только Германия могла бы защитить ее от восточного соседа. Помимо геополитической уязвимости Украину ожидали и серьезные внутренние проблемы: при столкновении с большевистской Россией независимая Украина никак не могла бы положиться на лояльность коммунистов, русских рабочих из городов на восточной границе и шахтеров, а также большинства евреев. В совокупности эти группы составляли значительную часть населения, а во многих восточных регионах даже большинство. Хуже того, украинский национализм был уделом меньшинства даже в коренных центральных областях Украины. Крестьяне по большей части не воспринимали себя как украинцев, их идентичность определялась принадлежностью к деревенской общине и православной церкви, а если у них имелась более широкая политическая идентичность и представление о государственной лояльности, то они традиционно соотносили ее с царем, защитником православной веры. В предвоенные десятилетия в среде местной интеллигенции нарастал ожесточенный конфликт именно по вопросу, считать ли украинцев отдельным народом или частью большого русского этноса. Противоборство разворачивалось по обе стороны российско-австрийской границы, поскольку более четверти населения, которое мы теперь называем украинским, находилось под властью Габсбургов и средоточием украинского национального движения была австрийская Галиция. И Вена, и Петербург прекрасно понимали значение этой борьбы за формирование украинской идентичности и за то, чтобы привить эту идентичность массам, превращавшимся из неграмотного крестьянства в современных горожан. Хотя англоязычная историография, разбирая истоки Первой мировой войны, почти не уделяет внимания украинскому вопросу, именно из-за него все более обострялись отношения между Россией и Австрией.

Говоря, что Украина могла существовать лишь в качестве немецкого протектората, я не имел в виду, что это государство было нелегитимно. Со временем украинская власть могла бы обеспечить себе достаточный контроль над системой образования и привить большинству граждан сознание украинской идентичности. Независимая Украина в любом случае была гораздо более правомочным государством, чем, например, Ирак, выкроенный Великобританией из остатков Османской империи главным образом с целью обеспечить себе доступ к месторождениям нефти. Фундаментальная проблема для большинства постимперских государств заключается в том, что внутри империи множество народов перемешиваются исторически и географически и процесс разделения происходит сложно, зачастую жестоко. Менее всего для решения этих проблем годится политика, сочетающая Вестфальскую идею абсолютно суверенных государств с присущей европейскому национализму одержимостью общим языком, историей и происхождением. Итак, независимая Украина в первые десятилетия своего существования при слабости нового режима страдала бы от внутренних конфликтов, однако, заручившись покровительством Германии, это государство вполне могло бы существовать.

Тогда основной вопрос заключается в том, насколько устойчив был бы союз Украины с Германией и в целом немецкий порядок на востоке Центральной Европы. Нужно ведь понимать, что создание военной базы империи или хотя бы альянса лишь первый шаг, причем, как правило, самый легкий. Для сохранения империи требуется второй, зачастую более трудный, этап политической консолидации, создание соответствующих институтов и легитимация. В этом имел возможность убедиться Наполеон, как и англичане, которые к 1763 г. создали империю в Северной Америке – лишь затем, чтобы через 20 лет потерять там почти все территории. Даже выйдя победительницей из Первой мировой войны, Великобритания испытывала серьезные проблемы именно с консолидацией уже существовавшей на тот момент империи. В Египте и Индии английское господство удалось сохранить, хотя и ценой серьезных уступок, но в Ирландии империя потерпела поражение. И хотя послевоенные соглашения фактически допускали включение значительной части ближневосточных территорий в состав Британской империи, здесь проблем тоже хватало: например, местные восстания и недостаток финансов принудили Лондон перевести Ирак на подконтрольное самоуправление. А попытки овладеть Константинополем и Кавказом оказались империи не по силам, и британские войска вынуждены были отступить.

Итак, вопрос в том, смогла бы Германия успешно осуществить второй этап строительства империи в Восточной Европе, т. е. добиться политической консолидации. Опыт построения Германской империи в 1917–1918 гг. не внушает оптимизма. Не то чтобы немецкие правители были безнадежно глупы или бесчеловечны. Глава гражданской администрации, сформированной немцами на территории Украины, был как раз человеком порядочным и разумным и пытался применить здесь уроки, которые усвоил перед войной, изучая земельную реформу в Ирландии, а также собственный опыт управления японскими железными дорогами в Корее. Это помещает деятельность немцев в Восточной Европе во вполне приемлемый контекст. Но в целом немецкая администрация отпугивала местное население своей авторитарностью и жесткостью. Между немцами и местными националистами постоянно происходили стычки. Лишь на самой периферии новой империи, в Финляндии и Грузии, немецкое вмешательство приветствовалось и принесло некоторый успех. В Финляндии немцы служили местным элитам и среднему классу защитой от российских большевиков и воспринимались как естественный союзник. Та же формула оказалась применима и в Грузии, где немцы казались щитом против их же союзников, турок, продвигавшихся в Закавказье.