Текст книги "Девятнадцать стражей (сборник)"

– Я обязан жизнью вашему капитану, Бага.

– Нет, не ему. Пеплу. Это Пепел вытащил тебя оттуда, если бы не он – был бы ты сейчас у Шторма в гостях.

– Как мне его отблагодарить?

– Тут я тебе не советчик, парень. Придумай что-нибудь сам, только учти – угодить старине Пеплу совсем не просто, он у нас… со странностями.

И действительно, Пепел неуловимо отличался от остальных моряков. Он ничего о себе не рассказывал, и, как заметил Глинн, никто его об этом не просил даже в шутку. С капитаном Коршуном Пепел вел себя не как помощник или друг, а скорее как старший брат или отец. У Глинна было четверо старших братьев, и он даже с завязанными глазами безошибочно чуял эту непринужденную готовность в любой момент вытащить незадачливого малыша из любой ямы, в которую того угораздит свалиться… только вот Коршун не был малышом. Он был магусом, причем, как теперь начал догадываться Глинн, довольно-таки старым. Клан не имел особого значения – может, он вообще был из бескрылых, – потому что лет этак в сто пятьдесят все небесные дети превращались в шаркатов, пугавших рыбок-людей одним своим видом.

И, что бы там ни твердил Бага, благодарить за спасение своей шкуры Глинну следовало не только загадочного Пепла, но и жуткого капитана Коршуна…

Он размышлял над этим несколько дней, ковыляя по кубрику от койки до койки, заново овладевая собственным телом. Оказалось, что в трюме «Стервы» он провел не месяц, а всего лишь две недели; вероятно, еще через две недели капитан Шамоли отправил бы его к Великому шторму. «Раны заживут, шрамы со временем разгладятся, – задумчиво сказал как-то раз Пепел, наблюдая за его передвижениями. – Но ты уже никогда не станешь прежним». И ушел. Глинн в тот момент впервые понял, что изменился: дело было вовсе не в том, что его кожа была теперь исполосована шрамами – даже на правой щеке и на лбу остались отметины, – а в том, что он стал тем, кем боялся стать всю свою жизнь.

«…в мире, где почти везде вода, тот, кто может видеть в ней недоступное остальным, способен многого добиться…»

В тот день, когда он наконец-то решил, что готов поговорить с Коршуном и Пеплом, «Черная звезда» повстречала торговый фрегат. После схватки с Шамоли прошло двенадцать дней, и пираты успели заскучать. Когда «Черная звезда» догнала бедолагу-торговца и вцепилась ему в борт абордажными крючьями, они яростно бросились в атаку, и вскоре палубы обоих кораблей оказались залиты кровью. Когда Глинн выбрался из трюма, все уже закончилось… Правда, на захваченном фрегате оказался пассажир, привлекший внимание Коршуна. Глинн впервые увидел капитана «Черной звезды» таким взволнованным. Куда только подевалось его ледяное спокойствие? Коршун, выглядевший лишь самую малость растрепанным, словно не ему только что пришлось как следует помахать саблей, ходил вокруг пленника, не сводя с него яростного взгляда. А тот стоял, горделиво расправив плечи, и улыбался, презирая опасность; он был магусом, как и Коршун, и их явно что-то связывало. Но Глинн даже не успел как следует приглядеться, потому что Коршун, остановившись напротив незнакомца, что-то ему сказал – и тот вдруг побледнел, схватился за горло и рухнул на палубу, как подкошенный.

Глинн побрел обратно в кубрик, разом утратив былую решимость. Он хотел побыть в одиночестве, но увидел Пепла, который лежал на его койке, закинув руки за голову, и задумчиво глядел куда-то вверх.

– Мне показалось, или ты хотел о чем-то поговорить? – будничным тоном поинтересовался моряк, продолжая лежать.

Глинн пожал плечами и присел на соседнюю койку.

– Вчера вечером мы с капитаном, Багой и еще кое-кем обсудили твою судьбу, – сказал Пепел, не дождавшись ответа. – Он хотел тебя оставить. Не в качестве трюмного раба, нет… Коршун умеет влиять на людей по-другому, он отдает приказы, которым нельзя не подчиниться.

– И что же? – хрипло спросил Глинн.

– Его отговорили. Бага сказал, что мы отлично справлялись и без водочтеца – незачем, дескать, держать на борту того, чьими глазами смотрит Великий шторм. – Пепел ухмыльнулся. – Как видишь, даже пираты становятся поэтами, когда вспоминают о смерти. В общем, мы приняли другое решение. Твоему отцу и братьям принадлежит торговая компания, верно?

От этих слов Глинн похолодел. Он и не подумал, что может вернуться домой столь позорным образом, да и может ли? Узнав о его бегстве из Ниэмара и о том, что последовало, Джельен Тамро и его сыновья наверняка предпочтут забыть о кровном родстве навсегда. Пиратам это не понравится.

– Раз уж водогляд… – тихонько сказал он, не поднимая глаз. – Водочтец… для людей вроде вас так ценен, я мог бы…

Он не смог договорить.

Пепел рассмеялся.

– Ты считаешь, что мог бы отработать свою свободу? – с горечью спросил он. – Мог бы и впрямь стать одним из нас, помочь нам выследить какой-нибудь лакомый кусочек, а потом отправиться обратно в Ниэмар или куда-то еще? Видишь ли, мальчик, если уж ты становишься пиратом, то, как правило, не на время, а навсегда. И скажи-ка мне, положа руку на сердце, ты и впрямь считаешь, что сможешь это сделать?

На этот вопрос Глинн мог ответить. Он ощутил ответ, когда увидел, как Коршун убивает словом; в тот же миг его новообретенные чувства, сделавшиеся такими привычными, что он перестал их замечать, отказали все разом. Он ослеп и оглох, замер в пустоте, будто висельник над водой, и окружавшие его моряки превратились в чудовищ, странным образом похожих на людей. С чего он взял, что понимает их? Как он мог их не бояться? Почему вообще он не умер от страха, когда понял, куда попал?..

– Так я и думал, – сказал Пепел, вставая. – Капитан ждет тебя в своей каюте после ужина. Я там тоже буду. Приходи… расскажешь нам о компании твоего отца, чтобы Коршун смог понять, сколько стоит твоя голова.

Он ушел, и Глинн наконец-то остался в одиночестве.

А когда настало время поговорить с капитаном, он рассказал совсем не то, что пираты ожидали услышать.

– Жемчужная гавань? Забери меня Шторм, ты поверил? Ты, Пепел? Я знаю тебя десять лет…

– Больше.

– Какая разница?! Я и не думал, что ты веришь в бредни про несметные сокровища Саваррена. О нем чего только не рассказывали за все это время… Подумать только, целый потерявшийся город! Остров, который стерли из памяти всех навигаторов! И кто его стер? Да сам Великий шторм! Нам, простым смертным, не стоило бы туда соваться.

– О, что я слышу? Неужели ты хоть на миг поверил, что он все-таки существовал?

– Глупости! Я лишь пытаюсь рассуждать…

– Увиливаешь.

– Пепел, хватит! Ты пытаешься втянуть меня в какое-то странное приключение, от которого точно не будет пользы. Хоть Альтимей от нас не так уж далеко, если пойти напрямую через… нет! Я даже слышать об этом не хочу! И хватит ржать!..

Чтобы попасть в Жемчужную гавань, «Черной звезде» понадобилась неделя. Глинн забросил попытки нарисовать в уме карту островов, мимо которых они проплывали, и запомнил лишь одно: если не идти проторенными дорогами, путешествие может стать весьма недолгим.

Еще, конечно, им повезло с ветром.

«Так часто бывает, – сказал Пепел, усмехаясь, – стоит замыслить какую-нибудь глупость, и тебя как будто кто-то подталкивает в спину. У Шторма, знаешь ли, тоже есть чувство юмора – и он не прочь посмеяться, когда кто-то ведет себя как полный краб». И тем не менее они с Коршуном оба повели себя как обезумевшие крабы, согласившись проверить ту историю, которую Глинн им рассказал. Они не видели письма, они никогда не бывали в Библиотеке и не трепетали при мысли о том, что можно протянуть руку и коснуться слов, написанных столетия назад. Вряд ли это вообще могло их тронуть. Жемчужная гавань была для них потерянной сокровищницей, только и всего.

Глинн испытывал двойственные чувства. Он хотел и не хотел увидеть древний город именно там, где тому полагалось быть. Это была его мечта, это была его находка, и грязные пиратские лапы не должны были к ней прикасаться… Но, желая сберечь иллюзию, он мог причинить боль живым людям.

И вот однажды утром Глинн проснулся, ощутив приближение земли, пока еще скрытой в тумане. Он быстро оделся и выбрался на палубу как раз в тот момент, когда фрегат тихонько загудел, сообщая всем о том, что чтецу воды уже было известно. Он не мог найти себе места, пока «Черная звезда» неторопливо подходила к острову с юго-запада, и почти не слышал Пепла, который отпускал одну за другой шуточки о мечтательных студентах, которые открывают не те двери и читают не те книги.

Потом шутки стихли.

Саваррен, Жемчужная гавань, был волшебным видением в розоватом сиянии рассвета, он был настоящим – из камня и дерева, – но выглядел так, словно вырос из недр затерянного в Океане острова, на который полторы тысячи лет не ступала нога человека. Он ждал их, достаточно удачливых, чтобы обнаружить подсказку, достаточно безумных, чтобы отправиться в путь, достаточно смелых, чтобы не повернуть обратно при виде цели. Его башни, конечно, не пронзали облака, но все-таки поднимались высоко над кронами древних деревьев, словно иглы из молочно-белого стекла. Эти башни свидетельствовали, что открывшийся их взглядам город был старше, чем считалось, – ведь построить такое могли только Основатели, пришельцы из другого мира.

Уже в самой гавани они стряхнули наваждение и вспомнили, что когда-то здесь произошла катастрофа. Теперь ее следы были хорошо заметны – значительная часть домов оказалась разрушена, набережная вздыбилась, будто ее приподняло подземное чудовище, а зелень отвоевала себе изрядную часть кварталов, где раньше обитали люди и магусы. Но даже изувеченный и ослабевший, Саваррен производил такое сильное впечатление, что и хладнокровный Коршун не сразу пришел в себя.

– Дно покрыто осколками окрестных скал, отколовшимися во время землетрясения, – слишком мелко, «Звезде» не пройти, – проговорил он севшим голосом. – Доберемся до берега на лодках.

Пепел посмотрел на Глинна и кивком приказал идти следом.

Лишь ступив на берег, он по-настоящему осознал, что произошло. Это и впрямь была Жемчужная гавань, Саваррен. Это было, наверное, самое удивительное открытие за последние сто лет. И где же удалось найти ожившую легенду? Чуть ли не под носом у альтимейцев, которые за время, минувшее после загадочного исчезновения Саваррена, успели дважды отстроить свой город, прославиться во всех окрестных морях и вновь соскользнуть в пучину забвения. И никто, никто ничего не заметил…

Глинн зашагал вперед, не проверяя, идет ли кто-то следом за ним. Так уже бывало раньше – его очаровывали улицы Ниэмара, его заколдовали дома в Диннате, – хотя на этот раз сила воздействия была несоизмерима с той, которую ему уже доводилось испытывать. Он шел, все глубже погружаясь в море древней магии, словно пил вино тысячелетней выдержки, пьянея еще до того, как вожделенная жидкость попадала на язык. Он был каждой каплей тумана, который еще не успел полностью рассеяться, и чувствовал все: каждый покрытый пылью сундук с драгоценным содержимым, каждую золотую монету, закатившуюся в щель между каменными плитами.

~ В этом мире все устроено просто, да, Глинн?~

~ Богатые хитрецы управляют умными бедняками вроде нас с тобой.~

~ Впрочем, ты особый случай – ты был богатым, но явился в Ниэмар, чтобы получать знания; выходит, ты умный и одновременно дурак. Но ничего, мы это исправим. Все дело в том, что я-то хитрый, Глинн. Видишь вот это? Всегда есть способ открыть дверь, даже если у тебя нет ключа.~

Он остановился, ощутив, как сердце забилось чаще обычного. Почему именно сейчас? Почему воспоминание о Кайте вернулось к нему именно в этот миг, в этом городе, посреди этого растрескавшегося, заросшего плющом и покрытого пылью великолепия?

~ А ты подумай, Глинн. Ты знаешь все ответы.~

~ Просто подумай.~

~ И вспомни.~

~ Вспомни меня таким, каким я был.~

Они познакомились почти сразу же после вступительных испытаний и решили, что снимать одну комнату на двоих будет дешевле. Им обоим было по семнадцать лет, и хотя Глинн происходил из богатой семьи, что-то неуловимое выдавало в нем изгоя, и поэтому Кайт, сын матроса, пробивавшийся сквозь все препятствия с тем же упрямством, с каким его отец драил палубу, безоговорочно принял Глинна за своего. Они вместе ходили на лекции и в Библиотеку, а потом вместе выпивали в каком-нибудь из трактиров поблизости от Университета и шутили с красивыми студентками, надеясь, что им повезет. И им везло не только в этом. Глинн притворялся, что не замечает той легкости, с которой Кайт проникает сквозь запертые двери, и тех денег, что иной раз появляются у него, словно из пустоты.

~ Хорошее было время.~

А потом Кайт исчез.

Молва твердила, будто он сбежал, устав от трудностей учебы; еще говорили, что в прошлом у него обнаружилось некое темное пятно, вызвавшее недовольство самого ректора, ревностно следившего за строгим соблюдением Устава.

Вскоре про Кайта забыли, как должны были забыть и про самого Глинна, – студенты, словно вода, текли мимо каменных университетских берегов, чтобы слиться с бескрайним морем жизни, до которой самому Университету не было никакого дела. Забывали иной раз даже лучших, а чем они двое заслужили, чтобы их помнили?

~ Но ты-то не забыл.~

Нет, он не забыл…

Тем вечером Кайт с горящими глазами сообщил ему, что не пройдет и дня, как вся их жизнь круто изменится. Я знаю нужную дверь, то кричал, то шептал он, я смогу ее открыть! И после этого можно будет забыть о лекционных залах, об испытаниях и угрозе Трех провалов; можно будет читать книги лишь для собственного удовольствия, можно будет купить себе столько книг, сколько захочется. Ты веришь мне, Глинн? Веришь, друг? Ты просто поверь!

У Глинна болела голова; он махнул рукой и велел Кайту убираться.

Больше они не виделись.

~ Это ведь так грустно, да? Понимать, что случилась беда, которую ты мог бы предотвратить. Про такое говорят – «камень на сердце», но на самом деле там не камень, а песчинка. Песчинка, которую сердце – или, может, душа? – слой за слоем обволакивает перламутром, чтобы избавиться от тупой саднящей боли. Получается жемчужина. Небольшая. Возможно, всего одна. Но время – забавная штука, и скоро их оказывается много…~

Глинн долго искал своего друга, расспрашивал всех, кто мог знать, что с ним произошло, и однажды обнаружил его воровской нож у себя под дверью. Это было послание от людей, с которыми связался Кайт, это был намек: прекрати. И он подчинился, опустил руки, перестал думать о чем-то, кроме учебы, – это принесло плоды довольно быстро, хотя Эллекен все равно не поверил, что он исправился.

~ …и вот ты – раковина, уродливая колючая штуковина, в которой спрятана красота. Кто-то возьмет в одну руку тебя, а в другую – острый нож, и в самом скором времени твоя душевная боль станет ожерельем на чьей-то тонкой шее, а сам ты станешь пищей – крабов, рыб, людей или магусов, да какая разница? Это твоя судьба, потому что ты превратился в раковину, хотя мог бы остаться человеком.~

Глинн замер посреди улицы, по обеим сторонам которой возвышались полуразрушенные дома, оставленные жителями… полторы тысячи лет назад? Не знай он историю Саваррена, решил бы, что город пустует полвека, не больше. Туман, который давно должен был исчезнуть, сгустился и стер развалины, закрасил белым; теперь Глинн стоял посреди пустоты. Он вдруг понял, что это конец всех дорог, что дальше уже идти не надо – здесь его место, наедине с призрачным голосом человека, который погиб из-за несказанных слов. Он закрыл глаза и сквозь туман, который был водой, ощутил Коршуна, Пепла, Багу и всех остальных пиратов – они разбрелись по городу, разделились и пали жертвами той же силы, что сейчас одолевала его. Была ли это их собственная память, бескрайней и безжалостней Океана, или некая сущность, поселившаяся в Саваррене много веков или тысячелетий назад, – какая разница?..

Он закрыл глаза, не желая видеть, что произойдет дальше; в темноте его чувство воды усилилось, и он стал городом, спрятавшимся под покровом тумана, а потом – островом, который со всех сторон окружало море, и в этом море были другие острова – и Альтимей с его двуликим старым-новым городом, и безымянные клочки земли, необитаемые или ставшие приютом для скромных рыбаков, и далекие темные громадины, поросшие лесом, открытые всем ветрам, устремившие к небу острые пики скал, – такие разные и такие похожие, готовые сражаться с Великим штормом вместе и по отдельности. Он увидел громадный Ниэмар с его десятью кружевными башнями и статуями в вуалях из мрамора; он увидел шумный Лейстес, пристанище торговцев и пиратов; он увидел Облачный город, все еще озаренный огнями былой славы, не убоявшийся явных и скрытых врагов.

Он увидел…

Осыпающаяся каменная лестница, у подножия которой плещутся волны; на ступеньках сидит девушка – зябко кутается в шаль, длинная прядь волос, выбившись из узла на затылке, падает ей на лицо, но она ничего не замечает, лишь с печалью смотрит на воду, как будто надеясь там что-то прочитать.

Дом с плоской крышей, огражденной перилами; немолодая женщина стоит, устремив взгляд на взволнованное море, не замечая дождя, который уже успел намочить ей волосы и платье. Мужчина – еще не старый, но с суровым, обветренным лицом моряка – обнимает ее за плечи и уводит прочь; она все время оборачивается, как будто ждет, что посреди бушующих волн появится парус.

Берег, усеянный острыми осколками скал; волны шелестят по песку, где-то далеко слышны громовые раскаты. Стройная молодая женщина в длинном платье, с распущенными темно-русыми волосами, стоит лицом к морю и как будто… нет, она не пытается что-то разглядеть посреди бескрайних владений Великого шторма. Она просто смотрит на море, а море смотрит на нее. У нее красивое, но грустное лицо. Она улыбается, глядя Глинну прямо в глаза…

~ Я жду.~

Он чувствует в пальцах правой руки знакомую рукоять воровского ножа, что был украден у него, а в левой – колючую поверхность крупной раковины. Жемчужница? Нож? До чего примитивно. Той воды, что была в начале всего, когда звезды еще не зажглись над бескрайним океаном Вечной ночи, ему хватит.

Хватит, чтобы все исправить без помощи острого лезвия.

– Хоть я и не понимаю, как именно ты сделал то, что сделал, должен признать – ты спас мне жизнь. Мне и моим людям, а также моему кораблю.

– Да. Но спаслись не все.

– Опять ты за свое. У меня нет и не было помощника по имени Пепел, и матроса такого на «Черной звезде» тоже никогда не было. Не заставляй меня думать, что ты…

– Я не сошел с ума, капитан. Впрочем, думайте что хотите. Все равно я сначала завел вас всех туда и уже потом спас.

– Не имеет значения. Ты… ты ведь не знал, что поджидает нас в Саваррене. Ты мог сам погибнуть. Прошлое следует оставить в прошлом, не так ли?

– Вы изменились, капитан Коршун…

– Ты тоже изменился, водоплет Глинн Тамро.

Он находит ее именно там, где хочет найти, – дремлющей на ступеньках каменной лестницы, у тихого канала, под грустным взглядом древней статуи на противоположном берегу, – тихонько наклоняется и поправляет шаль, сползающую с плеча; в этот момент она просыпается, растерянно смотрит на него – не веря, что это не сон, и отчасти не узнавая, потому что он выглядит совсем не так, как раньше, – бросается ему на шею и, всхлипывая, начинает быстро-быстро шептать о том, какой же он мерзавец, потому что только мерзавец мог исчезнуть, не оставив даже короткого письма, хотя ему стоило всего лишь проявить смелость и явиться на вечернюю лекцию, чтобы увидеть, как один профессор вызывает другого на ученую дуэль, как они на глазах у пяти сотен зрителей истязают друг друга хитроумными вопросами, как что-то меняется – что-то необъяснимое, но понятное всем присутствующим, – и вчерашние непримиримые враги вдруг улыбаются друг другу, забывая все обиды; конечно, это не навсегда, но весь смысл жизни в переменах, разве нет?

Он надевает ей на шею ожерелье из крупных разноцветных жемчужин и просит позвать отца. Она убегает.

У подножия лестницы стоит высокий худощавый мужчина в простой матросской одежде. Его черные волосы припорошены не то пеплом, не то снегом, левый глаз закрыт повязкой, а правый смотрит выжидательно.

«Ты носил чужое имя и чужое лицо, – мог бы сказать ему Глинн. – Ты стер память о себе, как делал, наверное, уже не раз, но я-то ничего не забыл. Теперь я понимаю, что ты все это устроил – ты наблюдал за мной еще до того, как я попал в Ниэмар, ты тот, о ком все знают, но с кем никто не хочет встречаться. Выходит, ты не так уж страшен, как принято считать?»

Но говорит он совсем другое:

– Она ждет на пустынном берегу, там, где ничего нет, кроме воды, песка и камней. Иди же к ней скорее, не трать на меня время – я все понял.

Тот, кто называл себя Пеплом, кивает ему и исчезает.

Глинн садится на изгрызенную временем ступеньку. Впереди него – пустота, а позади – те, рядом с кем не страшно глядеть в эту пустоту, и так теперь будет всегда.

Он улыбается и закрывает глаза.