Текст книги "Стихи русских и зарубежных поэтов"

Д. Веневитинов
(1805—1827)

 
***
В глухую степь земной дороги, эмблемой райской красоты,
Три розы бросили нам боги, Эдема лучшие цветы.
 
 
Одна под небом Кашемира цветёт близ светлого ручья;
Она любовница зефира и вдохновенье соловья.
 
 
Ни день, ни ночь она не вянет; и если кто её сорвёт,
Лишь только утра луч проглянет, ещё свежее расцветёт.
 
 
Ещё прелестнее другая: она, румяною зарёй
На раннем небе расцветая, пленяет яркой красотой.
 
 
Сильней от этой розы веет, её так хочется сорвать;
Но лишь на миг она алеет, хоть каждый день цветёт опять.
 
 
Ещё свежей от третьей веет, хотя она не в небесах;
Её для жарких уст лелеет любовь на девственных щеках.
 
 
Но эта роза быстро вянет – она пуглива и нежна:
Сорвёшь… и тщетно луч проглянет – не расцветёт уже она.
 
 
***
Сначала жизнь пленяет нас: всё хорошо, всё сердце греет
И, как заманчивый рассказ, наш ум причудливый лелеет.
 
 
Кой-что страшит издалека, но в этом страхе наслажденье:
Он веселит воображенье, как жизни повесть старика.
 
 
Но кончится обман игривый – мы привыкаем к чудесам.
Потом на всё глядим лениво, потом – и жизнь постыла нам.
 
 
Её загадка и развязка уже длинна, стара, скучна,
Как пересказанная сказка усталому пред часом сна.
 

Ф. Виньон (1431—?)

 
***
Я знаю, кто по-щёгольски одет; я знаю весел кто, а кто не в духе;
Я знаю тьму кромешную и свет; я знаю – у монаха крест на брюхе.
 
 
Я знаю, как трезвонят завирухи; я знаю – врут они, везде трубя;
Я знаю, свахи кто, кто повитухи; я знаю всё, но только не себя!
 
 
Я знаю, богачи бывают глухи; я знаю – нет им дела до тебя;
Я знаю все затрещины, все плюхи; я знаю всё, но только не себя!
 
 
Я знаю – проведут тебя простухи; я знаю – пропадёшь с такой, любя;
Я знаю – умирают с голодухи, я знаю всё, но только не себя!
 
 
Я знаю, как на мёд садятся мухи; я знаю смерть, что рыщет, всё губя;
Я знаю книги, истины и слухи; я знаю всё, но только не себя!
 

М. Волошин (1877—1932)

 
***
Кто ты, Россия? Мираж, наважденье?
Была ли ты, есть, или нет?
Омут… стремнина… головокруженье…
Бездна… безумие… бред…
 
 
Всё неразумно и необычайно:
Взмахи побед и разрух…
Мысль замирает пред вещею тайной
И ужасается дух.
 
 
Каждый, коснувшийся дерзкой рукою, —
Молнией поражён:
Карл под Полтавой, ужален Москвою
Падает Наполеон.
 
 
Помню квадратные спины и плечи
Грузных германских солдат —
Год… и в Германии русское вече:
Красные флаги кипят.
 
 
Кто там? Французы? Не суйся, товарищ,
В русскую водоверть!
Не прикасайся до наших пожарищ!
Прикосновение – смерть.
 
 
Реки вздувают безмерные воды,
Стонет в равнинах метель:
Бродит в точиле, качает народы
Русский разымчивый хмель.
 
 
Мы – заражённые совестью: в каждом
Стеньке – святой Серафим,
Отданный тем же похмельям и жаждам,
Тою же волей томим.
 
 
Мы погибаем, не умирая,
Дух обнажаем до дна.
Дивное диво – горит, не сгорая,
Неопалимая Купина.
 
 
***
С Россией кончено… На последях
Её мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях.
 
 
Рспродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И Родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
 
 
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огонь, и язвы, и бичи,
Германцев с запада, монгол с востока.
 
 
Отдай нас в рабство, вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до страшного суда!
 

П. Вяземский
(1792—1878)

 
***
Простоволосая головка, улыбчивость лазурных глаз,
И своенравная уловка, и блажь затейливых проказ.
 
 
Всё в ней так молодо, так живо, так не похоже на других,
Так поэтически игриво, как Пушкина весёлый стих.
 
 
Она пылит, она чудесит, играет жизнью, и шутя,
Она влечёт к себе и бесит, как своевольное дитя.
 
 
Её игрушка – сердцеловка: поймает сердце и швырнёт;
Простоволосая головка всех поголовно оберёт.
 
 
***
Нужно ль вам истолкованье, что такое русский бог?
Вот его вам начертанье, сколько я заметить мог.
 
 
Бог метелей, бог ухабов, бог мучительных дорог,
Станций – тараканьих штабов – вот он, вот он, русский бог.
 
 
Бог холодных, бог голодных, нищих вдоль и поперёк,
Бог имений недоходных – вот он, вот он, русский бог.
 
 
Бог грудей и щёк отвислых, бог лаптей и пухлых ног,
Горьких лиц и сливок кислых – вот он, вот он, русский бог.
 
 
Бог наливок, бог рассолов, душ, представленных в залог,
Бригадирш обоих полов – вот он, вот он, русский бог.
 
 
Бог всех с Анною на шеях, бог дворовых без сапог,
Бог в санях при двух лакеях – вот он, вот он, русский бог.
 
 
К глупым полон благодати, к умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати – вот он, вот он, русский бог.
 
 
Бог всего, что из границы не к лицу, не под итог,
Бог по ужину горчицы – вот он, вот он, русский бог.
 
 
Бог бродяжных иноземцев, к нам зашедших на порог,
Бог в особенности немцев – вот он, вот он, русский бог.
 

Г. Галина (1870—1942)

 
***
Кода угрюмый дождь стучит в моё окно
И лампы огонёк так ласково мерцает,
 
 
Я думаю о том, кто в этой тьме блуждает,
Кому найти приют всю ночь не суждено.
 
 
О, если б я могла ту лампу, как маяк,
Поставить на окно, как вызов ночи тёмной;
 
 
И гостем бы вошёл ко мне мой брат бездомный,
Оставив за собой осенний дождь и мрак.
 
 
Но мы – условности трусливые рабы —
Ни ярко чувствовать, ни жить мы не умеем,
И голову поднять свободно не посмеем
Из-под ярма приличий и судьбы.
 
 
***
Лес рубят – молодой, нежно-зелёный лес…
А сосны старые понурились угрюмо
И полны тягостной неразрешимой думы…
Безмолвные, глядят в седую даль небес…
 
 
Лес рубят… Потому ль, что рано он шумел?
Что на заре будил уснувшую природу?
Что молодой листвой он слишком смело пел
Про Солнце, Счастье и Свободу?
 
 
Лес рубят… Но земля укроет семена;
Пройдут года, и мощной жизни силой
Поднимется берёз зелёная стена
И снова зашумит над братскою могилой.
 
 
***
Всем вам, что спите так мирно, спокойно
В ваших богатых нарядных домах,
Снится ли вам хоть в полуночных снах
Дикая, страшная бойня?
 
 
Слышите ль вы, как бушует и стонет
Море чужое в далёком краю?
Это погибших в неравном бою
Жёлтое море хоронит.
 
 
Видите ль вы, в глубине под волной
Мёртвою тенью лежат корабли,
Залиты тёмною кровью они,
Кровью такою родною.
 
 
К вам не глядят ли в окно по ночам
Взоры тяжёлой немой укоризны?
Жертвы ненужные бедной Отчизны
Снятся ли вам по ночам?
 

Г. Гейне (1797—1856)

 
***
Твои глаза – сапфира два, два дорогих сапфира;
И счастлив тот, кто обретёт два этих синих мира.
 
 
Твоё сердечко – бриллиант, огонь его так ярок;
И счастлив тот, кому пошлёт его судьба в подарок.
 
 
Твои уста – рубина два, нежны их очертанья;
И счастлив тот, кто с них сорвёт стыдливое признанье.
 
 
Но если этот властелин рубинов и алмаза
В лесу мне встретится один, – он их лишится сразу!
 
 
***
Как ты поступила со мною, пусть будет неведомо свету.
Об этом у берега моря я рыбам сказал по секрету.
Пятнать твоё доброе имя на твёрдой земле я не стану,
Но слух о твоём вероломстве пойдёт по всему океану.
 

И. Гёте (1749—1832)

 
***
Боюсь, дружок Тереза, как острого железа,
Твоих сердитых глаз.
 
 
И всё ж, когда ты водишь, ты вмиг меня находишь,
Меня находишь враз.
 
 
Поймав меня, в смущенье, прижмёшься на мгновенье,
И в лад стучат сердца.
 
 
Но вот повязка сбита, и снова ты сердито
Глядишь, как на слепца.
 
 
Мечусь я, спотыкаюсь, на стены натыкаюсь
В весёлой кутерьме.
 
 
Твоей любви молю я, не то, всегда горюя,
Блуждать буду во тьме.
 
 
***
На старой башне, у реки, дух рыцаря стоит.
Он, лишь завидит челноки, приветом их дарит:
– Кипела кровь и в сей груди, кулак был из свинца,
И богатырский мозг в кости, и кубок – до конца!
Пробушевал полжизни я, полжизни проволок.
А ты плыви, плыви, ладья, куда несёт поток!
 

З. Гиппиус (1869—1945)

 
***
Есть счастье у нас, поверьте, и всем дано его знать.
В том – счастье, что мы о смерти умеем вдруг забывать.
Не разумом ложно-смелым, пусть он и твердит своё,
А чувственно, кровью и телом не помним мы про неё.
 
 
Но счастье так хрупко и тонко: как слово, будто меж строк;
Глаза больного ребёнка; увядший в воде цветок.
И кто-то шепчет: «Довольно», и вновь отравлена кровь,
И ропщет в сердце безвольном обманутая любовь.
 
 
Нет, лучше б из нас на свете и не было никого.
Только бы звери да дети, не знающие ничего.
 
 
***
Изнемогаю от усталости, душа изранена, в крови…
Ужели нет над нами жалости, ужель над нами нет любви?
Мы исполняем волю строгую, как тени, тихо, без следа;
Неумолимою дорогою идём неведомо куда.
 
 
И ноша жизни, ноша крестная, чем далее, тем тяжелей…
И ждёт кончина неизвестная у вечно запертых дверей.
Без ропота, без удивления мы делаем, что хочет Бог.
Он создал нас без вдохновения и полюбить, создав, не смог.
 
 
Мы падаем, толпа бессильная, бессильно веря в чудеса;
А сверху, как плита могильная, слепые давят небеса.
 

Ф. Глинка (1786—1880)

 
***
Когда б я Солнцем покатился
И в чудных заблистал лучах,
И в ста морях изобразился,
И пировал на ста горах;
 
 
Когда б Луну – мою рабыню —
Посеребрял мой длинный луч,
Цветил воздушную пустыню,
Пестрил хребты бегущих туч;
 
 
Когда б послушные планеты,
Храня подобострастный ход,
Ожизненные мной, нагреты,
Текли за мной, как хоровод;
 
 
Когда б мятежная комета,
В своих курящихся огнях,
Безумно пробежав полсвета,
Угасла вся в моих лучах,
 
 
То стал бы я тогда счастливым
Среди небес, среди планет,
Плывя светилом горделивым?
Нет, не был бы я счастлив, нет!
 
 
Но если б в рубище, без пищи,
Главой припав к чужой стене,
Хоть раз увидел бы я, нищий,
Увидел Бога я во сне,
 
 
Я отдал бы земные славы
И пышный весь небес наряд,
Всю прелесть власти, все забавы
За этот лишь на Бога взгляд!
 
 
***
В небе всё сияло, в поле всё цвело;
Но тебя не стало – всё с тобой прошло.
Ты, как сон крылатый, милая, ушла
И все ароматы сразу унесла.
 
 
Только одни думы – грустный мой удел,
И такой угрюмый ветер зашумел.
Но вечною весною пусть всё цветёт для ней.
Живу я ей одною, живу я и без ней.
 
 
***
Если хочешь жить легко и быть к небу близко,
Держи сердце высоко, а голову – низко.
 

М. Горький (1868—1936)

 
***
Не браните вы музу мою, я другой и не знал, и не знаю;
Не минувшему песню слагаю, а грядущему гимны пою.
В незатейливой песне моей я пою о стремлении к свету;
Отнеситесь по-дружески к ней и ко мне, сомоучке-поэту.
Не встречайте же музу мою невнимательно и безучастно;
В этой жизни, больной и несчастной, я грядущему гимны пою.
 
 
***
В лесу над рекой жила фея, в реке она часто купалась;
Но раз, позабыв осторожность, в рыбацкие сети попалась.
Её рыбаки испугались… Но был с ними юноша Марко;
Схватил он красавицу-фею и стал целовать её жарко.
А фея, как гибкая ветка, в могучих руках извивалась,
Да в Марковы очи глядела и тихо чему-то смеялась…
Весь день она Марко ласкала, а как только ночь наступила —
Пропала весёлая фея, – у Марка душа загрустила…
И дни ходит Марко, и ночи в лесу над рекою Дунаем,
Всё ищет, всё стонет: «Где фея?»; но волны смеются:
– Не знаем.
И он закричал им: «Вы лжёте, вы сами играете с нею».
И бросился юноша глупый в Дунай, чтоб найти свою фею.
Купается фея в Дунае, как раньше до Марко купалась;
А Марко уж нету… Но всё же, о Марко хоть песня осталась.
А вы на земле проживёте, как черви слепые живут:
Ни сказок о вас не расскажут, ни песен про вас не споют.
 

Е. Гребёнка (1812—1848)

 
***
По озеру красивый Лебедь плыл,
Один среди гусиной серой стаи.
– К чему свои он перья распустил? —
В сердцах Гусак заголосил, —
Чего любуетесь, как он плывёт, блистая?
 
 
Мы – серые тут все, а он один средь нас
Такой чистюля белоснежный!
Да если взяться нам прилежно,
Его б мы перекрасили тотчас.
Чего он чванится, что белый он и нежный!
 
 
Пришлось по сердцу всем гусям
Простое предложенье это —
Хватают грязь и там и сям
И мажут Лебедя, чтоб серого был цвета.
Обмазали кругом – остыл гусиный пыл.
 
 
А Лебедь лишь нырнул – и белым стал, как был.
 

А. Грибоедов
(1794—1829)

 
***
Луг шелковый, мирный лес! Сквозь колеблемые своды
Ясная лазурь небес! Тихо плещущие воды!
Мне ль возвращены назад все очарованья ваши?
Снова ль черпаю из чаши нескудеющих отрад?
Будто сладостно-душистой в воздух пролилась струя;
Снова упиваюсь я вольностью и негой чистой.
 
 
Где же друг?.. Но я один!.. А давно ль как привиденье,
Предстоял очам моим вестник зла? Я мчался с ним
В дальний край на заточенье. Окрест дикие места,
Снег пушился под ногами; горем скованы уста,
Руки – тяжкими цепями…
 
 
***
Крылами порхая, стрелами звеня,
Любовь вопрошала кого-то:
– А есть ли что легче на свете меня?
Решите задачу Эрота.
 
 
Любовь, я решу, я отвечу за вас,
Сама себя легче бывает подчас.
Слыхали, есть песня такая:
Нашла себе друга Аглая
И легче, быстрее того совсем позабыла его.
 

А. Григорьев
(1822—1864)

 
***
Я Вас люблю… что делать – виноват!
Я в 30 лет так глупо сердцем молод,
Что каждый Ваш случайный, беглый взгляд
Меня порой кидает в жар и холод.
 
 
Я знаю сам, что были бы преступны
Признанья или смысла лишены:
Я знаю, для меня Вы недоступны,
Как недоступен Рай для Сатаны.
 
 
Цепями неразрывными окован,
Не смею я, когда порой взволнован,
Измучен весь, к Вам робко подхожу
И подаю Вам руку на прощанье,
Сказать простое слово «до свиданья»
Иль, говоря, – на Вас я не гляжу.
 
 
К чему они, к чему свиданья эти?
Бессонницы – расплата мне за них!
А между тем, как зверь, попавший в сети,
Я тщетно злюсь на крепость уз своих.
 
 
Я к ним привык, к мучительным свиданьям,
Я опиум готов, как турок, пить,
Чтоб муку их в душе своей продлить
И дольше жить живым воспоминаньем.
 
 
Да, я люблю Вас глубоко и страстно.
И страсть безумную свою
От всех, от Вас особенно, таю.
От Вас, ребёнок чистый и прекрасный!
 
 
Не дай Вам Бог, душа моя, узнать,
Как тяжело любить такой любовью, —
Рыдать без слов, метаться, ощущать,
Что кровь свинцом расплавленным, не кровью,
Бежит по жилам; рваться, проклинать,
Терзаться ночи, дни считать тревожно,
 
 
Бояться встреч и ждать их, жадно ждать;
Беречься каждой мелочи ничтожной,
Дрожать за каждый шаг неосторожный;
Над пропастью бездонною стоять
И чувствовать, что надо погибать,
И знать, что бегство больше невозможно.
 

Э. Губер (1814—1847)

 
***
Думал мужик: «Вот я хлеб продам,
А барин спросит – оброк отдам.
В город снесу на продажу товару
Да и лошадок куплю себе пару;
Ну а потом и Ванюху женю
Я на Марфуше к Николину дню».
 
 
Хлеба мужик продал на два алтына,
Барин назвал его сукиным сыном;
И на деревне случился пожар,
Где вместе с хатой сгорел весь товар.
 
 
Тут почесался мужик поневоле
И не женил он Ванюху к Николе,
А поглядев на пустую мошну,
Взял и напился к Николину дню.
 
 
***
Иду домой знакомою дорогой.
Я издали вернулся. На покой.
На посох опираясь мой убогий,
Я думаю с невольною тоской:
Кто мой приход на Родину заметит,
Кто ныне здесь меня как друга встретит?
 
 
Мне не жилось в родимой стороне —
Всё звал меня какой-то злобный гений
В чужую даль; и душно было мне
Под бременем неясных вдохновений.
И вышел я из Родины моей
В широкий мир сомнений и страстей.
 
 
Но не сбылись младые упованья,
Разрушился пророческий обман.
Я не сберёг ни одного желанья,
И в этот час среди кровавых ран
Я отдал бы за дружескую ласку
Былых надежд несбыточную сказку.
 
 
Домой, домой, на Родину мою!
Я вновь дышу вечернею прохладой
В родных полях; я снова узнаю
И старый дом, и церковь за оградой.
На прах земли я головой клонюсь;
Я снова здесь надеюсь и молюсь.
 
 
Идёт народ, не вижу между ними
Ни одного знакомого лица.
Я не найду один между чужими
Ни матери, ни старого отца.
Другое им отведено жилище —
Там за селом, где тихое кладбище.
 
 
Но вот они проходят, – я дрожу,
Их братского привета ожидаю;
Их имена я в памяти держу,
По имени себя им называю —
Не вспомнит ли хоть кто-нибудь из них
Об имени родителей моих?
 
 
Ушли. Я у знакомого порога
Стою один и с тайною тоской
Гляжу вперёд на пыльную дорогу,
На посох опираяся рукой.
И стыдно мне, что я забыт народом,
Что никого не радую приходом.
 
 
Куда теперь? Кому же протянуть
В последний раз, хоть на прощанье, руку?
Иду один, и некому вздохнуть,
На долгую благословить разлуку.
Вокруг меня и братья, и родня,
Но некому молиться за меня.
 
 
***
В хате тихо; треща, догорая, еле светит лучинка…
Что ты плачешь, жена молодая, на реснице слезинка?
Али больно тебе, что Ванюху барин отдал в солдаты,
Что кормить и себя, и старуху, сиротинка, должна ты?
 
 
Что на люльку ты смотришь уныло, что глядишь на мальчишку?
Хорошо при отце ему было, как любил он сынишку.
А теперь, без отца-то родного, даром сгинет мальчишка —
Пропадёт у народа чужого, будет плут да воришка.
 
 
А как схватят, в открытом ли поле, на большой ли дороге,
Век покончит он в горькой неволе, в кандалах да в остроге.
Жалко матери стало ребёнка… Видно доля такая.
И заплакала горько бабёнка, тихо люльку качая…
 

Н. Гумилёв (1886—1921)

 
***
Я всю жизнь отдаю для великой борьбы,
Для борьбы против мрака, насилья и тьмы.
Но увы! Окружают меня лишь рабы,
Недоступные светлым идеям умы.
 
 
Они или холодной насмешкой своей,
Или трусостью рабской смущают меня;
И живу я во мраке, не видя лучей
Благодатного, ясного, светлого дня.
 
 
Но меня не смутить, я пробьюся вперёд
От насилья и мрака к святому добру;
И, завидев светила свободы восход,
Я спокойно, умиротворённо умру.
 
 
***
Прекрасно в нас влюблённое вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится;
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
 
 
Но что нам делать с розовой зарёй
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой;
Что делать нам с бессмертными стихами?
 
 
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.
 
 
Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Всё ж мучится таинственным желаньем.
 
 
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Ещё не появившиеся крылья.
 
 
Так век за веком – скоро ли, Господь?
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
 

В. Давенант (1606—1668)

 
***
Воспрянь ото сна, моя краса! Воспрянь и приоткрой
Свои прекрасные глаза – один, потом второй.
 
 
Встречай зевотой новый день, умыться не забудь,
Сорочку чистую надень и сверху что-нибудь.
 
 
Ты ночь спала, моя любовь, зачем же спать и днём?
Уже воспел свою морковь разносчик за окном,
 
 
Судачат девы у ворот, торгует хлебопек,
Малец хозяину несёт начищенный сапог…
 
 
Воспрянь! Уж завтрак на столе: лепёшки ждут, мой свет,
Овсянка жидкая в котле – её полезней нет.
 
 
А коли портит аппетит тебе вчерашний хмель,
Отлично силы подкрепит с утра целебный эль.
 

Д. Давыдов (1784—1839)

 
***
Под вечер муж Хрунов из кабачка Совы,
Бог ведает куда, по стенке пробирался;
Шёл, шёл и грохнулся. Народ расхохотался.
Чему бы, кажется? Но люди таковы.
 
 
Однако человек какой-то из толпы,
Заботливый и добрый, помог ему подняться.
И говорит: «Дружок, тебе не надо пить».
 
 
– Нет, это всё не то – не надо мне ходить,
Тогда уж точно я не буду спотыкаться.
 
 
***
С нею дружба – упоенье… Но спаси, создатель, с ней
От любовного сношенья и таинственных связей.
Огненна, славолюбива; но ручаюсь, что она
Неотвязчива, ревнива, как законная жена.
 
 
***
Кто знает нашу богомолку, тот с ней узнал наедине,
Что взор плутовки втихомолку поёт акафист сатане.
Как сладко с ней играть глазами, ниц падая перед крестом,
И окаянными словами перерывать её псалом.
 
 
О, как люблю её ворчанье; на языке её всегда
Отказ идёт, как обещанье: нет на словах, на деле – да.
И – грешница – всегда сначала она ответит горячо:
– Ты просто варвар, я пропала. А после: «Друг, давай ещё».
 

П. Давыдов (1777—1842)

 
***
Я позвоню своей жене, чтобы назначить ей свиданье.
И будет долгим ожиданье, пока она ответит мне.
 
 
Я приглашу её туда, где мы ни разу не бывали.
Куда-нибудь в такие дали, где в полночь падает звезда.
 
 
И там ей что-то подарю и попрошу в подарок вечер,
Ведь годовщина нашей встречи пришла, поверь календарю.
 
 
И пусть я время не верну, но будний день переиначу.
Опять, надеясь на удачу, я соблазню свою жену.
 
 
Свиданье мужа и жены – вот романтичная идея!
Так начинается неделя десятой радостной весны!
 

А. Дельвиг (1798—1831)

 
***
Как птичка резвая, младая, ты под крылом любви растёшь,
Мирских забот ещё не зная, смеёшься, вертишься, поёшь.
Но детство быстро унесётся, с ним улетит и твой покой,
И сердце у тебя забьётся совсем неведомой тоской.
Тщеславие тебя цветами прилежно будет убирать,
И много лет пред зеркалами тебе придётся потерять.
И ты помчишься за толпою в чертог блестящей суеты
И истинной почтёшь красою все их поддельные цветы.
Но знай, что счастие – оно не в жемчугах, не в кружевах
И не в богатом туалете, а только в искренних сердцах.
Цвети, Темира дорогая, богиней красотою будь,
В столице роскоши блистая, меня, мой друг, не позабудь.
 
 
***
Воспламенять Вас – труд напрасный, узнал по опыту я сам.
Вас боги создали прекрасной – хвала и честь за то богам.
Но вместе с прелестью опасной они холодность дали Вам.
Я таю в грусти сладострастной, а Вы, назло моим мечтам,
Улыбкой платите неясной моей любви простым мольбам.
 
 
***
Если мне объявят боги: «Здесь ты горе будешь пить»,
Я скажу: «Вы очень строги, но я всё ж останусь жить».
Горько ль мне – я разделяю с милой слёзы в тишине.
Что ж на небе, я не знаю, да и знать не нужно мне.
Мне великую науку доктор-дед мой завещал:
– Дружбою печаль и скуку, – пишет он, – я исцелял;
От любви лечил несчастной выдержанным я вином;
Вообще же очень классно все лечить несчастья… сном.