Текст книги "Российский колокол №1-2 2019"

– Не ходи к другим бабам, не пущу! – рычала она, как рассерженная пантера. – Ты мой! Зачем тебе другие? Смотри!

Улучив момент, она рванула на себе блузку. Пуговицы с треском разлетелись в разные стороны, обнажая красивую девичью грудь с маленькими розовыми сосками, похожими на бутоны волшебных цветов, уставших ждать часа своего цветения. Катька прижала лицо отца к своей груди:

– Смотри! Что тебе еще надо?

Сергей вдохнул в себя пьянящий аромат невинного юного тела. Оно источало волны запахов. Были здесь и ваниль, и мускус, и ладан с карамелью, и черт его знает сколько еще неведомых головокружительных благовоний, создающих неповторимый букет запретного плода, судьба которого висела на волоске морали. Сергей вдохнул и захлебнулся. И без того не стальная воля легко сломалась при столкновении с непредвиденным искушением. Все-таки мужики – существа изрядно примитивные. Инстинкт в них сильнее рассудка.

Можно сколько угодно рефлексировать по этому поводу, но, по сути, все было предрешено заранее. Бастионы пали прежде всего потому, что защитник втайне сам желал своего падения. Были ли тому причиной угнетенное одиночество, обычная похоть или нерастраченное желание, значения уже не имело.

Сергей вошел в нее осторожно и мягко, с каждым движением увеличивая силу и глубину проникновения. Катя глухо застонала от пронзившей ее изнутри боли, вцепившись ногтями в простыню. Она почувствовала кровь, тонкой струйкой вытекавшую из нее, и напряглась. Сергей остановился на несколько мгновений, давая ей привыкнуть к новому ощущению, и возобновил движения, как только она вновь расслабилась. Боль скоро утихла совсем. Осталось только вселенское ощущение блаженства, уносящего куда-то далеко за облака. Хотелось кричать и плакать от счастья и наслаждения. Ее ноги поползли вверх и сомкнулись у Сергея на пояснице…

Потом пришло утро, ничего не изменившее. Ночью границы, разделявшие их, оказались разрушены, и обратного пути уже не было. Могли они прекратить противоестественные отношения между собой, объяснив всё наваждением, соблазном и алкоголем? Этот непростой вопрос упирается в другой: а имелось ли у них желание всё прекратить? Если станется так, что этого желания у них не было, то рецепты извне теряют смысл. Нет лекарств, способных вылечить порок там, где он становится нормой жизни.

Сергей и Катя, наплевав на нормы приличия, наслаждались неожиданным своим счастьем. Об Ольге никто из них уже не вспоминал и не думал. Словно и не было ее в прошлой жизни. Забыли. Вычеркнули даже из памяти. Ольга первое время часто писала им письма, но, не получив ответа ни на одно из них, тоже замолчала. А в ноябре родился Сереженька, совершенно здоровый мальчишка. Любимое дитя. Плод запретной любви. Человек – существо социальное. Он не живет в вакууме. Вокруг него всегда масса тех, кто искренне интересуется пикантными подробностями чужой жизни. И вот парадокс. Как ко всему, что творилось в семье Егоровых, относились окружающие? Да пожалуй, что никак. Дома у них никто не бывал. Близких друзей не осталось. Немногочисленные родственники жили очень далеко, все равно что на другой планете, а соседи проявляли активность только тогда, когда кто-то подло тырил лампочки в подъезде. Все остальное, если это не выносилось на общественное поругание, ими откровенно игнорировалось.

Так прошло два года. Воскресным вечером, сразу после ужина, в дверь позвонили. Катя и Сергей не сговариваясь вместе пошли открывать, удивляясь столь позднему визиту, ибо давно уже отвыкли от гостей в своем доме. На пороге квартиры стояла Ольга в нелепом кардигане, черной плиссированной юбке и стоптанных сапогах «на манной каше». Сергей и Катя остолбенели, от неожиданности потеряв дар речи и способность соображать. В глубине души каждый из них понимал, что этот момент наступит рано или поздно, но получилось, что он наступил как-то уж слишком рано. Войдя в прихожую, Ольга разъяснила эту неловкость. Ее освободили досрочно. И вот она стояла перед ними, худая, осунувшаяся, совершенно чужая женщина. Тихо стояла, прислонившись спиной к вешалке, и ждала, что ей всё объяснят. Расскажут, что же случилось с ее любимыми за прошедшие три года. Объяснят, за что они ее бросили в тот момент, когда ей было особенно тяжело. Объяснения были мучительными и страшными, как операция без наркоза. Узнав всё, Ольга, закрыв лицо руками, завыла в голос и в изнеможении опустилась на тумбу в прихожей. Сергей отвернулся, кусая губы, а Катя, не выдержав материнского крика, в отчаянии упала на колени, обняла ноги матери и зашептала, как в бреду, целуя пыльные голенища ее сапог:

– Мамочка, милая, прости, если можешь!

Ольга посмотрела на дочь глазами, полными слез и боли.

– Бог вам судья, – произнесла она хриплым, едва слышным голосом. – Только не прогоняйте меня, пожалуйста, я буду нянчить внука.

Этот взгляд, полный мольбы и материнского всепрощения, вывернул Катину душу наизнанку. Она завыла по-бабьи, истошно, во все горло, и принялась обнимать свою мать, заливая ее слезами. А у Ольги слезы высохли. Она сидела на обувной тумбочке в собственной прихожей, смотрела прямо перед собой глазами побитой собаки и нежно гладила Катю по голове, сотрясающейся от безудержных рыданий.

Как и хотела, поселилась Ольга в комнате с маленьким Сережкой, устроившись на старой продавленной раскладушке. Катя ушла к себе, а Сергей, переспав ночь на диване, рано утром собрал пару чемоданов и уехал к брату. Жизнь раненой птицей заковыляла дальше, оставляя за собой окровавленный след моральных увечий и душевных ран. Катя надеялась, что со временем все образуется и пойдет своим чередом, но по ночам маму мучил сильный кашель, а по утрам в раковине иногда оставались следы крови. На все уговоры дочери Ольга только отмахивалась.

– Это не заразно, – говорила она. – Я в больницу не лягу. Дайте пожить спокойно.

Ольга таяла на глазах и через полгода тихо и незаметно ушла из жизни, унеся с собой всю боль и страдания, на которые во многом сама себя обрекла. Не будем судить строго. Такова жизнь. Артур Шопенгауэр по этому поводу был предельно категоричен, когда заявлял: «Есть только одна врожденная ошибка – это убеждение, будто мы рождены для счастья». Лучше и не скажешь!

Катя похоронила мать на старом кладбище, рядом с могилами деда и бабки. Отец пришел на похороны с большим букетом желтых хризантем. Он подошел к Кате, мягко взял за локоть, но та, резко отстранившись, испепелила его убийственным взглядом и прошипела с ненавистью:

– Убирайся. Видеть тебя не могу.

Сергей вздрогнул, побледнел, положил букет на свежий могильный холмик и молча ушел прочь. Больше они с ним не встречались.

Отметив сороковины, Катя собрала все необходимое, купила в кассе билет до Тобольска и вместе с Сережкой просто уехала туда, где ее мама провела три последних года.

…Скорый поезд качало из стороны в сторону, как старый баркас на волнах. Проходящая мимо пожилая проводница спросила Катю высоким грубым голосом:

– Мамаша, это не ваш ребеночек в пятом купе плачет?

– Мой! – всполошилась Катя и, сорвавшись с места, в два прыжка скрылась за дверью купе.

– Ну вот, – с неприязнью глядя на «аспиранта», проворчала проводница. – У нее там ребенок плачет, а она с кавалерами флиртует. Вот молодёжь пошла!

Смущенный её недовольством, молодой человек приложил голову к холодному стеклу окна и с тоской смотрел на унылые степные пейзажи, проносящиеся мимо. А скорый поезд между тем прыгал колесными парами через термозазоры рельс, унося своих пассажиров из навсегда покинутого прошлого в никому не ведомое будущее без остановки в неясном настоящем. Таковы условия перевозки. А вы что думали?

25 апреля 2018 г.

Суицид и прочие неприятности

Последние лет двадцать из своих неполных пятидесяти Тимофей Петрович Хват был лыс, как седалищная мозоль, и страдал от этого неимоверно. Иной раз увидит на улице спящего пьянчугу и сокрушается:

– Ну ты посмотри, ведь скотина скотиной, а шевелюра как у павиана. А тут и не пьешь, и лысый, как последняя сволочь.

Будучи по натуре мечтателем, имел Тимофей Петрович подчас странные фантазии.

– Хорошо собакам, – рассуждал он иногда. – Кость кинул, по башке погладил – и никаких проблем. Вот бы и нам так. В стране – развал, дома – бардак, на работе – нервотрепка, а ты подошел к начальнику и говоришь: «Знаешь, что, Семеныч, почеши мне за ухом!»

Вот такой человек! Услышит, бывало, где что появилось, какое новое средство для ращения волос, – он в первых рядах. И мажет, и втирает, и прижигает, и внутрь какую-то дрянь глотает, а все одно голова – как бильярдный шар. Но Хват – оптимист отчаянный.

– Надежда, – говорил, – у меня помрет предпоследней, сразу передо мной.

Иные его жалели:

– Тимоха, наплюй на лысину, дурак, от нее уже сияние идет. Ночью без фонаря видно. Еще пара таких испытаний – и отмучилась твоя надежда.

– Нельзя, – отвечает. – Как же я на нее плюну? Лучше сразу в гроб, чем такое свинство терпеть.

Заклинило мужика на идее. Тут недавно показывали по телевизору одного целителя. Чудной такой дядька, молчаливый. Он все больше руками размахивал и в экран пялился, а потом между прочим продиктовал рецепт от облысения. Совсем не думал экстрасенс о последствиях. Тимофей рецепт услышал и записал. И, как всякая деятельная натура, сразу приступил к реализации.

Перво-наперво он что-то долго перетирал в ступке, потом смешивал это что-то с другой, ужасно вонючей дрянью, разбавлял все водой, сливал в банку и два часа тряс ее с интенсивностью бетономешалки. Все как в записанном рецепте, за исключением мелочи. Не найдя один очень редкий элемент, Хват, руководствуясь каким-то сомнительным позывом внутреннего голоса, решил заменить его составом со спичечных головок. Пока спички строгал, все пальцы порезал. Двадцать коробков извел, не пожалел! В самом конце он тщательно прокипятил свое зелье в скороварке и запихнул в холодильник. Ночью холодильник взорвался.

Сила взрыва была такова, что у соседей повылетали стекла из окон и осыпалась штукатурка. А ветеран великих строек тридцатых годов дед Мироныч, живущий на одной с Тимохой лестничной площадке, когда его входная дверь слетела с петель и в квартиру повалил едкий дым, почему-то вдруг решил, что опять пришли времена Павки Корчагина. То ли с испугу, то ли от недосыпа он повязал себе на шею пионерский галстук, прицепил комсомольский значок и всю ночь пел песни своей огневой юности. Когда утром за ним пришли санитары, он долго отбивался, пытался даже укусить одного здорового облома в белом халате и все время кричал: «Врете! Не возьмете, белые гады!» В общем, можно сказать, отделался старик легким испугом.

Компетентные органы решили выяснить, что за гадость изобрел очень вдруг заинтересовавший их Тимофей Петрович Хват. Даже заставили его проделать все заново, а рядом очкарика ученого посадили, то ли физического химика, то ли химического физика. Кто его теперь разберет? Так вот, очкарик этот, пользуясь тем, что дверей на лестничной площадке ни у кого не было, съел годовой запас огурцов у деда Мироныча, а когда опять рвануло, тихо собрал манатки и растворился навсегда. Ни благодарности, ни денег не оставил. Вот такие люди пошли, а еще интеллигенцией прикидывался, очки надел! Мироныч, тот сильно расстроился, очень ему огурцов жалко было. Но Тимофей Петрович на такие мелочи только рукой махнул, тут бы от лысины избавиться…

Он и в третий раз проделал все основательно, но на этот раз уже в точности соблюдая рецепт народного целителя. Получилась какая-то подозрительная субстанция грязно-зеленого цвета с запахом тухлой рыбы и мази Вишневского. Смотреть на неё было противно, а пользоваться страшно. Но с решимостью подлинного естествоиспытателя Хват намазался этой гадостью и стал ждать результатов, и результаты не преминули сказаться. Голову с утра он поднял вместе с подушкой. А к полудню выяснилось, что лысина его стала объектом пристального внимания всех окрестных мух. Они слетались тучами, садились на голову и уже через секунду насмерть прилипали. Причем слой за слоем. Изобретение это, конечно, серьезное, возможно даже эпохальное, но с точки зрения простого обывателя, совершенно бессмысленное, поскольку с таким натюрмортом на голове не то что перед людьми – перед зеркалом стыдно. Неделю Тимоха мыл голову керосином, растворителем и хозяйственным мылом из Муходоево, в котором, говорят, даже сухие мозоли растворяются без следа, а когда наконец отмыл, лысина стала идеально полированной, словно крышка роскошного гроба.

Случилось тут у Хвата самое настоящее разочарование в жизни. Пропала вдруг вера в себя. «Вот ведь хрень какая!» – подумалось ему тогда. А тут еще свежеконтуженный ветеран Мироныч масла в огонь подлил. Приковылял, стуча костылем о паркет, и начал жаловаться на свои беды, как будто у Тимохи в собственных проблемах недостаток имеется! Ему, видите ли, повестка из военкомата пришла о призыве на срочную службу. Дедулька хотя и был человеком законопослушным и патриотически настроенным, но служить совсем не хотел. Испугавшись строгого приказа военкома, он сразу пошел в больницу, потому что от старости про другие государственные учреждения и не помнил. Но оттуда деда выгнали в три шеи, да еще попеняли. Как, мол, не стыдно в таком возрасте под дурака косить.

– Это ошибка, – оправдывался Мироныч, – мне уже восемьдесят стукнуло!

На что ему резонно заметили, что они не паспортный стол и их такие ошибки не касаются, а если всем давать справки, то кто тогда Родину защищать будет? Подумал Мироныч, подумал, да и собираться стал. Ходил теперь по квартирам и спрашивал у всех, какие вещи с собой брать, а то он за давностью лет позабыть все успел.

Выпроводив деда-призывника, Тимофей Петрович Хват испытал острый приступ реактивной депрессии. Совсем скверно ему тогда стало. Решил, что с него хватит. Устал!

– К чертям! – сказал. – Покончу с собой – и нет проблем.

В этот момент Хват был предельно собран и основателен. Как всякая цельная натура, к смерти своей он подошел профессионально, с полным вниманием к мелочам. Начал с прощального письма людям, зайдя, впрочем, очень издалека, записывая собственные мысли о Жизни и Смерти. На листе школьной тетради он старательно вывел первую из последних мыслей: «Лично я не боюсь собственного конца…», потом подумал и дописал: «…а другие его боятся!» Перечитал пару раз и засомневался:

– Чего-то не очень как-то? Про конец…

Сообразив, что, обладая весьма сомнительными литературными талантами, он, пожалуй, не сможет донести до человечества весь трагизм момента, потому порвав листок, решил сразу перейти ко второй части плана. Взял он старое охотничье ружьишко своего деда, бельевую веревку и вышел на балкон. Сценарий суицида был замысловат и не лишен изящества. Предполагалось, что, произведя выстрел себе в грудь, Тимофей повиснет под тяжестью тела на бельевой веревке в амбразуре балкона, символично олицетворяя собой немой укор живым за все свои несбывшиеся мечты. Подумать только, что с человеком может сделать богатая фантазия! Но, то ли нога, которой Тимоха спускал курок, в последний момент дрогнула, то ли было еще что-то, что помешало осуществлению плана, но только дробь прошла мимо, а бельевая веревка от ветхости лопнула в самый неподходящий момент, и незадачливый самоубийца, рухнув вниз с пятого этажа, сломал себе ногу.

Вот такая вот грустная история имела место быть совсем недавно в одном маленьком, тихом городке средней полосы России. Теперь, говорят, Тимофей Петрович Хват лежит в гипсе и ругается с начальством из-за того, что ему не оплачивают больничный лист.

Драматургия

Бобров Глеб

Писатель, драматург, глава Союза писателей ЛНР.

Родился 16 сентября 1964 г. в городе Красный Луч. Ветеран войны в Афганистане, награждён медалью ДРА «За отвагу».

В 2007 г. издательство «ЭКСМО» выпустило сборник «Солдатская сага», куда вошла вся «афганская» проза автора. За рассказ «Чужие Фермопилы» получил премию журнала «Звезда».

В 2008 году вышел роман-антиутопия «Эпоха мертворождённых», посвящённый гипотетической гражданской войне на Украине. Роман приобрел статус пророческого и выдержал шесть переизданий.

Соавтор резонансных литературоведческих исследований «Тарас Шевченко – крестный отец украинского национализма» (2005 г.) и «Украинка против Украины» (2012 г.).

В сентябре 2015 г. в Луганске опубликовал сборник документальных очерков «Луганское направление».

По состоянию на весну 2017 года возглавляемый Бобровым Союз писателей ЛНР издал три заметных литературных сборника: «Я дрался в Новороссии!», «Время Донбасса» и «Выбор Донбасса».

Член Союза писателей России, награждён серебряной медалью Василия Шукшина за № 78.

Поцелуй рыси
Драма в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ЕЛЕНА КОНСТАНТИНОВНА РЫСЯКИНА – элегантная женщина.

АРСЕНИЙ ЭДУАРДОВИЧ ШКОРНЯК – видный мужчина. Массовка – работники ремонтных и аварийно-спасательных служб, полиция, голос в портативной радиостанции, посетители торгово-выставочного комплекса «Панкратон».

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Современный торгово-выставочный комплекс. У дверей лифта стоит импозантный мужчина. Деловито просматривает планшет. Двери открываются, он входит в лифт. Следом за ним едва успевает молодая красивая женщина. Оба неприятно удивлены неожиданной встречей.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Ух ты…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Господи… Ты-то тут что делаешь?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Вообще-то я здесь работаю.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Да?! Бывает и хуже… Мне шестой, кстати…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Ух ты два раза!

Рысякина нажимает кнопку шестого этажа.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Надеюсь, Арсений Эдуардович, вы не выкупить наш комплекс приехали?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Вас?! Не вижу цветов и оркестра… Что, у Панкрата так плохи дела?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Да… годы проходят, люди не меняются…

Лифт, проехав пару этажей, вздрагивает и останавливается. Включается аварийное освещение.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Что за дела?!

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Господи, не хватало еще.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Отойди…

Меняются местами. Рысякина проходит вглубь лифта, к зеркальной стене напротив входа, Шкорняк – к приборной доске. Нажимает кнопки.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Э?! Алё! Диспетчер?! Алёу-у-у… Диспетчер, твою мать! Не, ну Панкрат, что тут еще можно сказать… Надолго?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Да я откуда знаю? Первый раз такое вижу…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. День задался. Ты… теперь лифт.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Знаешь ли, дорогой! Я, между прочим, на работу шла и тебя к себе не приглашала. Так что давай оставим эти колкости…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Диспетчер?! Алёу-у-у… Ну, что мне теперь – МЧС вызывать?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Да я откуда знаю? Ты ж мужик…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Мужик… Выйди замуж за лифтёра…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Пффф…

Шкорняк достает смартфон, пытается набрать номер.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. В лифтах комплекса мобильники не работают.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. А у вас вообще хоть что-то работает?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. До твоего появления никто не жаловался.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Зая, ты бы помолчала… во избежание!

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Как скажешь, дорогой!

Шкорняк раздраженно вводит данные в планшете.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. И сети нет. Прекрасные рабочие условия!

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Попробуй покричать. Раздвинь створочки, всунь губки…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Лена!

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Я не в этом смысле…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Еще раз…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Молчу.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Сколько лифтов в комплексе?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Понятия не имею.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Ты же здесь работаешь?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Представь себе – не лифтером.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Ну аварийная служба есть?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Следующий вопрос…

Шкорняк вновь терзает смартфон и планшет. Делает пару шагов туда-сюда поперек лифта. Останавливается. Пауза.

Внимательно оглядывает Рысякину.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Прилично выглядишь…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Это комплимент или мне пора забиться в угол?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Не утрируй. Сумочка, кстати, шикарная.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Дать поносить?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Панкрату кофе носишь?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Чего?!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. В офисе, говорю, у Панкратова работаешь?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Стоп! Еще раз… Ты усмотрел модельную кожаную сумку и сделал вывод, что я у шефа секретутка? Так?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Лена, не заводись. Я просто похвалил сумочку…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Вот мне не надо рассказывать про сумочку. Я не потаскуха. И ты это знаешь. Так на кой ты мне тут втираешь?!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Уймись, сказал. Я извиняюсь! Сумочка хорошая. Ты прекрасно выглядишь… На этом – всё!

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Для полноты картинки… Я руководитель промо этого комплекса и могу себе позволить выглядеть достойно.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Это что – промо? Шарики-фонарики, «Дорогие посетители…»?!

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Не только. У нас собственный продакшн любого промооборудования.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Продакшн…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Ага. И промоушн, прямо за ресепшеном…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Не язви.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Есть в кого!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Без обид… Вот стоило корячиться на психологическом факультете не последнего в стране вуза, чтобы впаривать торгашам баннерные стойки, буклетницы и промостенды?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Нет, конечно! Надо было сутками зависать в фитнес-клубах, спа-салонах да ходить на эзотерические курсы проникающего минета, чтобы таки навсегда стать твоей любимой левреткой…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Не ври. Ты могла стать всем, кем захочешь.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Я и стала – кем захотела!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Промоутером…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Ты же видишь, что это не так. Зачем ты пытаешься меня унизить?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. А кем ты стала? Руководитель отдела у Панкрата. Ты смеешься?! Ты могла двигаться в своем балете. Открыть свою студию, свою школу. Да свой театр, наконец! Я бы тебе помог. Или твое модельное агентство. Захотела бы, я бы его купил и отдал тебе. Могла вообще попасть в струю. Что тебя держало?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Да-да-да, весь мир на тарелочке. Про балет особенно понравилось… Чуть не прослезилась… И, кстати, в струю может попасть лишь говно в унитазе!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Началось…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Хорошо, дорогой, вспомни для начала, сколько за все годы было излито желчи и сарказма по этому поводу, а уж потом заводи вдохновенную арию князя Игоря. Собственную школу я бы себе завела… театр… и блох!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Про балет ты не права. Претензии были, не спорю. Но не к тебе! Не бывает провинциального балета, как не бывает провинциальных глянцевых журналов. Тысячу раз об этом говорили, чего опять мы завелись, Лена?!

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Ты начал…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Начал, но не про это… Ты скажи, вот чего тебе не хватало?! Была чем-то обделена? Я мало для тебя сделал? Вспомни, откуда я тебя вытащил?!

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Откуда?!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Без обид: поселок Новостроевский – это приговор.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. А что так?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Да что угодно… Ну хоть деда вашего возьми, что покончил с собой.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Ух ты, какие подробности! А детали знаешь?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Ты же в курсе: шевеление в чашке Петри не мой профиль. Прости!

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Не вопрос. Снизойду… Дед Тимоха был лучшим плотником пригорода – на три поселка работал. Но беда, что подёнщиком. Как-то в трудные послевоенные дни долго сидел без работы. Чуть ли не голодали всей семьей. А может, и не чуть. И тут падает большой заказ – баню рубить. Ну, он принес «струмент» к заказчику. Там они приняли за добрый початок, да на радостях дед упился. Потом, толком не проспавшись, уже дома обнаружил, что инструмента нет. Решил, что потерял. Ну, с горя в саду на груше и повесился, пьяным.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Зачем мне это знать?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Затем, чтобы понял – это был несчастный случай. И потом, это не мой дед, а Дашкин.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Ну да. Работа в поселке – это не в тапки нассать, замечу… И вообще… я не хотел тебя обидеть.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Ты отвлекся от балета…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Да. Так вот… Не бывает поселковых балерин и театров поселковых тоже. Максимум – Дом культуры имени кого-то там войной убитого.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Это все хорошо, однако как-то совсем не помешало мне выступать в столичных конкурсах, закончить школу моделей, учиться в институте, работать по контракту и даже отсвечивать своим таблоидом в глянце.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Добавь: мои контракты и мой глянец. Так – для полноты картинки.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Дорогой! Вначале были контракты, а потом уже всё остальное. И я их не через постель заработала. Это – тебе для полной картинки!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Выдохни, Зая! Никто не говорит об этом. Я пытаюсь объяснить, что делал для тебя все. Помогал подняться. И ты могла вырасти рядом со мной в любом направлении. И если бы захотела потолка, то уже сегодня руководила бы обоими глянцевыми проектами. И это не считая того, что запустила бы для души. Оперы-балеты там и прочие дефиле…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. О да! Но дрянная девчонка закрутила напудренным носиком и не захотела золотого рая… Фу! Какая плохая, неблагодарная бяка!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Не закрутила… Заистерила и рванула стоп-кран.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Ух ты?!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Да…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Как интересно! Значит, проблема – в моих истериках, а не в том, что ты вдул Дашке?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Так случилось. Мы это обсуждали…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Стоп-стоп-стоп… Я неправильно выразилась. Ты вылизал, а потом трахнул мою несовершеннолетнюю сестру. Так будет точнее!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Давай без смакования интимных подробностей. Мы это всё уже раз двести обсудили…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Давай. Смаковал, вообще-то, её ты… ну да ладно… Так случилось. Несчастный случай, на протяжении двух… Сколько там? Двух месяцев и полутора недель. Чисто случайно. Но истеричка – я!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Вот умею я вляпаться в беседу!

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Да ладно. Есть что сказать?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Дарья – взрослая девушка, это ее выбор.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Этой взрослой Дашке было семнадцать лет…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. По закону имеет право выйти замуж.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Но не вышла…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Она очень хорошо ко мне относится.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Относилась…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Ничего подобного, она и сейчас периодически звонит, хотя, как ты сама прекрасно понимаешь, никаких отношений я с ней не поддерживаю. Все это время не поддерживаю.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Да, теперь это затруднительно, кто бы спорил…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. И почему ты все время акцентируешь, что Дарья – «сестра»?! Третья вода на киселе, она тебе практически чужой человек. Зачем ты семью сюда впрягаешь?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Это ты так считаешь… Да и вообще, это уж точно не твое дело, кем была мне Дашка.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. И потом, она же не девственница. Этот ее хипстер… Как его там… Дэн. Он же с ней жил, да и сейчас живет.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Уже нет…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Ну, неважно. Кстати, хорошо, что она избавилась от него. Этот хакер – тоже мне профессия, – он мне сразу не понравился.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Это не твое дело – каков он. Дашка не была твоей вещью!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Я не про Дарью, а про этого великого компьютерного гангстера. Вашего умника рано или поздно все равно посадят. Зачем ей такие связи?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Даша любила Дениса, и если бы не ты… Неважно. Не про него разговор.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Вот и я о том же… Мы эту тему давно закрыли. Я все признал. И повинился.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Когда все вскрылось, через два месяца и полторы недели твоих изнурительных командировок и таких тяжелых, напряженных переговоров…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Это все было. Я извинился тогда, я извинился после. Я извинился сто раз. Я готов извиниться и сейчас, если тебя это успокоит. Зачем ты выворачиваешь опять наизнанку тысячу раз говоренное? Живи дальше! Зачем ходить по кругу? Изводить себя и других?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Ты спросил, я ответила…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Да, мы расстались. Произошло то, что произошло. Зла на тебя я не держу. Обид тоже…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Это ты о моих истериках?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Нет, я о прошлом. Короче! Проехали. Все закончилось. Надо жить дальше.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Знаешь, не у всех получается.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Неудивительно. Если так себя накручивать…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Стоп! Еще раз… Ты три минуты назад заявил, что виной нашего расставания были мои истерики. Я тебе показала, что на самом деле было тому виной. Ты признал и извинился. При чем тут опять я?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Ты могла бы понять. И переступить через свои обидки.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Не… Это не «обидка»… Ты предал меня. Предал на пару с близким мне человеком.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Так случилось. Ты помнишь те обстоятельства. Я был пьян…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Еще и коксу дернул небось, для формы…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Какая разница?!

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Действительно… Упоролся – и не при делах! Молодчина…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Так! Лена… Что ты хочешь услышать?!

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. А давай без этого хамского «так», лады?!

Шкорняк выдыхает и делает несколько нервных шагов взад-вперед. Видно, что он еле сдерживается.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Еще раз. Что ты хочешь от меня услышать?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Давай просто сменим тему?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Спасибо…

Пауза

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Можно что-то придумать, чтобы нас отсюда вытащили?

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Например?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Попробовать открыть двери – может, мы стоим на каком-то этаже. Или врезать по ней покрепче.

Шкорняк пожимает плечами. Безуспешно пытается раздвинуть створки лифта. Потом бьёт по дверям ногой.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Они тут что – бронированные?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Зная господина Панкратова, я бы не удивилась.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Точно! Ты в курсе, что он на днях отмочил?

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Нет…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Тут мрачные переговоры. Я вступаю посредником. Или скорее примирителем.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Ты? Примирителем?! Разве сам вначале все затеял…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Не издевайся! Короче… Приходим мы с Лексейигричем. У них конфликт жесточайший, но Лёше нужно что-то решать, а Панкрат держит плоскости и отступать не намерен. Все несут убытки. Мы, кстати, тоже не можем ничего продавать ни тому, ни другому.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Представляю, во сколько этот мир им обоим обойдется…

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Да мы вообще в ступоре, прикинув, сколько они потом на этом заработают.

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Конечно, я слышала о конфликте с Алексеем Игоревичем. Однако он первый кинул Панкратова. Это все знают. А у того и память долгая… да и традиции, куда деваться от прошлого.

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Вот именно, что босяцкие понятия над ним довлеют. Это не бизнес, это пацанятство какое-то! Короче, созвонились. Пять раз я договаривался с обоими. Наконец победил. Утряслось вроде. И вот я привожу Лексейигрича…

ЕЛЕНА РЫСЯКИНА. Сюда?!

АРСЕНИЙ ШКОРНЯК. Ну да… Заходим к Панкрату. Тот пьет кофе, жует сигарету. Весь такой набыченный, в образе, короче. А Леша, сама простота, сдуру брякнулся в кресло напротив и спрашивает: «А мне кофе можно?» Твой завис на мгновение, потом выплеснул тому чашку в морду и говорит так спокойно: «Конечно, можно…»