Текст книги "Российский колокол №1-2 2019"

Журнал «Российский колокол»
Выпуск № 1–2

Главный редактор Максим Замшев

Первый заместитель главного редактора Александр Гриценко

Шеф-редактор Анастасия Лямина

* * *

Слово редактора

Анастасия Лямина

Член Интернационального Союза писателей, журналист, публицист.

Перед вами первый в новом году номер литературного журнала «Российский колокол». Это – классическое объемное литературное издание для читателя с взыскательным вкусом.

Что вы найдете в свежем выпуске? Мы приоткроем завесу: в журнале нет бульварного чтива, сентиментальных любовных романчиков, ироничных детективных рассказов. В «Российском колоколе» представляем только высококачественную художественную литературу, публицистику, литературоведение, драматургию. А также предлагаем вашему вниманию творческие портреты писателей, яркие образы молодых талантливых авторов, их произведения.

Имена авторов, которые зазвучат в первом выпуске «Российского колокола», – это знаменитые имена из первых рядов современной литературы, и те, кто только набирают литературный вес.

Современная проза

Леонов Анатолий

Русский писатель, сценарист. Родился в городе Климовске Московской области в 1963 году. По образованию культуролог.

Член Союза писателей России (СПР) и Международной Федерации русскоязычных писателей (IFRW). Секретарь правления Интернационального Союза писателей.

Победитель литературных конкурсов и международных фестивалей.

Публикуется в России, США, Европе и Австралии. Переводился на венгерский, румынский, немецкий, шведский, итальянский и японский языки.

Один из организаторов и ассоциированный продюсер Международного кинофестиваля имени Саввы Морозова (http://morozovfest.ru).

Живет в Москве.

Сколько слышу: «Ах, Шекспир! Ах, гений!» А что в нем такого особенного? Его в подлиннике даже в Англии никто не читал. Да и вообще – конъюнктурщик. У него, как в китайской Книге Перемен, о чем ни спросишь, все в точку попадет! Вот беру «Гамлета», открываю наугад, читаю, а там принц говорит своему приятелю:

– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

И чего сказал? Сказал-то хорошо, да ни о чем! Так любой сказать может. Сам иногда насмотрюсь на людей вокруг – никакого Шекспира не надо! У меня недавно сосед в поликлинику анализ мочи понес, в бутылочке, а фамилия соседа – Лимонад! Понятное дело, с такой фамилией лучше дома сидеть и лишний раз не высовываться. А уж если довелось, то не ходить по поликлинике с бутылочкой, где фамилия крупными буквами на этикетке написана. Медсестра в лаборатории, не разобравшись в ситуации, чуть было эту бутылочку на голову Лимонаду не вылила и бранилась очень сильно: «Как вам не стыдно! Солидный вроде мужчина, а шутки дурацкие». Сосед оправдываться зачем-то начал. Мол, это фамилия такая, я ее с детства ношу и горжусь! Медсестра не поверила, подумала, что над ней издеваются.

– Интересно, – кричала она в ухо моего соседа, хотя он никогда не страдал глухотой, – какая будет фамилия, когда вы мне анализ кала принесете?

В общем, скандал! Конечно, когда главврач разобрался, извинились и даже сказали: «Приходите к нам еще…» Вряд ли сказали искренне, и настроение у всех, конечно, испортилось. Вот как бывает! Придумал бы английский мудрец такой сюжетец? Да никогда! Высохни его мозги! Уж я-то знаю…

Или вот мой случай. Тоже недавно. После работы. Еду домой. Захожу в трамвай, смотрю – место свободное около девушки с контрабасом. Сел рядом, тихо радуюсь такой оказии в час пик! Подходит ко мне кондуктор, злая такая дама бессмысленно крупного телосложения. Я ей проездной показываю, а она мне ни с того ни с сего заявляет:

– Если захочу, я заставлю тебя платить за твои яйца, как за отдельный багаж.

От растерянности у меня челюсть свело. Но собрался. Отвечаю ей спокойно:

– Тебя чего, тетя, током ударило? Где это написано, чтобы за яйца отдельную плату брали? Вот отращу с контрабас, тогда и приставай.

Кондукторша посмотрела внимательно, ойкнула, замахала руками и убежала куда-то в хвост второго вагона. А народ вокруг от смеха на пол попадал. Девушку рядом так трясло, что свой контрабас она на меня уронила, а потом, извинившись, рассказала, по какому поводу вокруг такое веселье. Оказывается, именно из-за контрабаса. Вредная кондукторша, увидев инструмент, заявила, что за него положено отдельную плату брать. А мужик с корзинкой яиц, что на моем месте сидел, за девушку заступаться стал:

– Это что же получается? – сказал. – Может, мне тогда тоже за яйца платить прикажете?

Кондукторша сразу не нашла, что ответить, и ушла ни с чем. А когда придумала, вернулась. Мужик к тому времени уже вышел на остановке, а я как раз сел. Вот смеяться после такого или плакать? Что Шекспир советует? Да у него, наверное, и сюжета такого никогда не было. Да точно не было! А вот у меня этих сюжетов – миллион! Бери любой, не ошибешься.

Что далеко ходить. На прошлой неделе отпросился я с работы пораньше. Купил тортик в бакалее, бутылку портвейна в палатке напротив проходной и ветку хризантемы у бабки в переходе, около дома. Решил праздник жене устроить. Просто так, без повода. Вот захотелось вдруг – и все! Пришел домой – и что вижу? Постель разобрана, подушки взбиты. Жены, правда, нигде нет, а в ванне, весь в пене сидит совершенно незнакомый мужик и вопит: «Вер-ка! Ты уже вернулась? Раздевайся скорее, я быстро…»

«Ни фига себе, – думаю, – пришел пораньше!» Надо было чаще такие праздники устраивать! А мужик из ванны голосит: «А муж-то твой когда вернется? Чайку-то (ржет) успеем попить?» Я прямо растерялся от такой наглости. Зашел в ванную и интеллигентно так говорю: «Чаю, значит, хочешь? Ну я тебя сейчас, обмылок, по самую глотку напою! Ты у меня на всю жизнь напьешься, Казанова пенный».

Сначала я его в ванне утопить пытался, но мужик, даром что хилый, верткий попался, да к тому же намыленный. Он все время выскальзывал и норовил убежать, шлепая босыми мокрыми ногами по паласу. В конце концов мне это надоело, выволок я его за дверь в чем мать родила и спустил с лестницы. Но самое интересное, чего уж я никак не ожидал, мужик попытался обратно в квартиру между моих ног проскользнуть. А когда не получилось, намертво уперся руками и ногами в дверную коробку. Осерчал я тут вконец на такое хамство: ну ладно незадачливые любовники, застигнутые на месте преступления, сигают в окно, но чтобы на глазах обратно в дом лезть – такого отродясь не слышал. Разбежался я на пару шагов и дал ему такой знатный пендель, от звука которого задребезжали стекла в подъезде. Противник мой по какой-то замысловатой траектории, считая ступеньки, с минометным воем проскочил лестничный пролет и исчез где-то на нижних этажах.

От всех переживаний выпил я портвейн залпом, прямо из горла, закусил тортиком и стал ждать. Когда жена пришла домой, был я уже на последнем градусе кипения. Руки в боки, глаза навыкате, волосы, как у дикобраза, торчком стоят. «Ну, – думаю, – сейчас я тебе, заразе…»

А она мне с порога:

– Ты чего, один? Где, – говорит, – дядя Петя?

– Какой такой Петя? – отвечаю ей строго, но смятение уже решительно постучалось в мою душу.

– Ах ты гад! – сказала жена. – Ты чего это пьешь? Где, говорю, мой родной дядя из Хабаровска?

Тут я окончательно скис. Я этого дядю живьем никогда не видел, а он возьми и появись. Разница во времени между Москвой и Хабаровском большая. Дядьку сразу в сон потянуло. Жена ему постель организовала, ванну набрала и, чтоб не мешать, к подруге ушла. Ну а дальше вы знаете! Получается, погорячился с этим дядей. Жена – в истерику. «Где, – кричит, – его теперь искать?» Но я ей спокойно говорю: «Далеко не уйдет, у него для этого костюм неподходящий». Сказать-то я, конечно, сказал, но на сердце тревожно было. Все же мало ли что!

Пошли мы на поиски и действительно через час-полтора нашли его на чердаке. Завернулся, бедолага, в дерюжку какую-то, а на дворе уже конец октября был. Дрожал он от холода и скулил жалобно. Я человек сентиментальный, сразу расчувствовался, извиняться стал, мол, прости дурака, своего не признал. Но дядька с гонором попался. Живо собрал свои шмотки и на прощание в дверях сказал:

– Все, враги мы с тобой смертельные!

С тем и отбыл. А жена со мной три дня не разговаривала и в соседней комнате спала. Одним словом, семейная драма на почве глупого недоразумения.

А вы говорите, Шекспир!

Ненавижу людское бессердечие и жестокость. Ненавижу, наверное, потому, что чувствую свою беспомощность перед этими качествами человеческой натуры. Генрих Гейне как-то сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки». Не хочу анализировать данное утверждение, но признаю, что подчас сам убеждаюсь в его справедливости, и история моя – лишь печальная иллюстрация факта.

Однажды, кажется в конце октября (было достаточно холодно, моросил мелкий противный дождь), перед универсамом в одном из спальных районов Москвы я увидел совершенно поразительное существо. Собака, а это была именно собака, одновременно походила на лемура, дикобраза и мифического грифона размером со средней паршивости дворового кота-доходягу. Довольно непривлекательная внешне, она смотрела на людей такими глубокими и добрыми глазами, что, проходя мимо, трудно было удержаться и не погладить ее по лохматой голове. Фамильярные ласки со стороны прохожих собачка принимала с радостной благодарностью и обезоруживающей доверчивостью.

– Это она хозяйку ждет, – сказала женщина, торговавшая у магазина с лотка сигаретами.

– И так каждый день. Бабулька старенькая, ходит плохо, а эта кроха ее все время ждет. Зимой и летом, в дождь и холод. В магазин с собаками нельзя, вот она, как правильная, и сидит снаружи. Досталось ей в свое время от жестокости человеческой, она и привязалась к старушке. Животные – они как люди, им обязательно надо кого-то любить, только любить они могут намного лучше нашего.

– Вот, казалось бы, – показала продавщица на собачонку рукой, – за что бедняжку мучили? Бессловесная и заступиться за себя не может. Ей и лапу заднюю мальчишки отрубили, и бензином обливали, поджечь хотели. А что она плохого им сделала?

Я поглядел в огромные черные глаза несчастного животного, невольно поражаясь, какое доброе сердечко должно биться в этом маленьком изуродованном тельце, если, несмотря ни на что, она не озлобилась на людей, а, трогательная, с благодарностью сейчас принимала от них ласки, так же, как раньше покорно принимала муки. Что же за существа мы такие – люди, если чужая боль для нас подчас является категорией скорее философской, нежели нравственной?

Размышляя так, я неожиданно вспомнил давнюю историю из детства, которую щадящее время постаралось глубоко запрятать в тайники моей памяти. Когда-то очень давно, когда я ходил пешком подо все, что было выше метра с кепкой, прижился во дворе нашего дома молодой пес, веселый такой барбос, помесь пуделя с двортерьером. Когда точно и откуда он появился, никто во дворе не задумывался. Просто пришел как-то и остался. Детворы в доме было хоть отбавляй, и веселый, общительный пес легко стал всеобщим любимцем. Но сам Ерофеич, а именно так почему-то его прозвали, особенно выделял сторожа Рустама, у дверей квартиры которого он и облюбовал себе место жительства.

Так продолжалось до тех пор, пока жена Рустама не родила ребенка. И тогда шумливого, непоседливого пса стали прогонять от дверей квартиры. А он так любил Рустама и всю его семью, включая того маленького, пахнущего парным молоком. Он никак не мог уразуметь, за что его гонят прочь, и каждый раз возвращался обратно, под дверь, радостным воем и громким лаем встречая людей, которых считал своими хозяевами.

Однажды, устав от упреков жены, дворник просто увел пса в лес и, привязав к дереву, ушел. Однако, воротясь домой, застал его на пороге квартиры. Ерофеич преданно вилял хвостом, а на шее у него болталась удавка с перегрызенным концом. Мы, дети, узнали обо всем случившемся значительно позже. Впрочем, что бы мы могли тогда сделать? Рустам взял бедное животное за лапы и бил его головой о фонарный столб, пока Ерофеич не затих. Но утром, пришедший в себя, еле живой, он уже лежал на коврике под дверью своего мучителя. Опухший и окровавленный пес с трудом подполз к ногам того, кого считал своим вожаком и другом. Не знаю, понимал ли несчастный и верный Ерофеич, что пришел его конец. Не представляю, что вообще могло твориться в голове бедного животного, но пока в нем теплилась жизнь, он полз к заветному порогу. Полз, возможно, в надежде на справедливость, ибо в своей короткой собачьей жизни так и не успел осознать простой истины: человек не собака и не Бог. Человек есть человек. Зверь, возможно, самый опасный и непредсказуемый из всех живущих на земле зверей. И быть ему таковым, пока самому не станет невыносимо от осознания этого.

Взрослые возмущались поступком дворника, но не все. Некоторым было все равно. Дети плакали, горько, но недолго. Потом память услужливо затерла неприятное событие. Вот и всё!

Один мудрец как-то сказал: «Добрые дела встречают добродетельного человека, ушедшего из этого мира в другой, как родственники своего близкого при его возвращении». Я не знаю, существует ли собачий рай. Но разве не достоин его несчастный Ерофеич, не обижавший при жизни даже окрестных котов и погибший только за свою доброту и преданность? Или бедная собачка-калека, поджидающая свою старую хозяйку у магазина. В чем их вина?

Говорят, мир жесток! Но почему мы делаем его таким? А может, права продавщица сигарет, что стояла около универсама в одном из спальных районов Москвы:

– Собаки – они как люди. Им тоже надо кого-то любить. Только делают они это куда лучше, чем мы!

Стук вагонных колес, как плохая мелодия, монотонно и назойливо лез в уши, отдаваясь в висках пульсирующей болью. Словно миллион злобных гномов колотили резиновыми молоточками по истерзанным нервам. Катя приложилась горячим лбом к холодному стеклу окна и молча наблюдала за проносящимися мимо унылыми степными пейзажами, словно закольцованными в один бессмысленный и скучный кинофильм.

В коридоре купейного вагона было пустынно и сумрачно. Только у соседнего окна уже давно пристроился молодой человек аспирантской наружности и, страдая от природной робости, мучительно искал повод заговорить со своей красивой и грустной попутчицей. Он перебрал в уме уже тысячу слов, но ни одного из них не мог произнести вслух. Наконец, собрав всю волю в кулак, заикаясь и потея от страха, он промолвил первое, что вырвалось из его словно обмотанного ватой сознания:

– Чудесный вечер… правда?

Катя оторвалась от окна, посмотрела на робкого юношу отсутствующим взглядом и спросила холодным как лёд голосом:

– Почему они так стучат?

– Кто? – удивленно переспросил растерявшийся «аспирант».

– Колеса, – пояснила свой вопрос девушка.

– О! Это очень интересно, – встрепенулся молодой человек, кажется наконец попавший в знакомую среду. – Дело в том, что рельсы нельзя класть вплотную друг к другу, так как летом металл будет расширяться, а зимой – сужаться. Поэтому между рельсами приходится делать термозазоры. Когда колёсная пара наезжает на разрыв, рельсы прогибаются, и колеса как бы запрыгивают со стуком на следующий участок…

Молодой человек хотел было продолжить свою познавательную лекцию, но осекся на полуслове, увидев в глазах собеседницы только боль и пустоту.

– Почему они так стучат в моем мозгу? – раздраженно спросила Катя. И «аспирант», не найдя, что ей ответить, только смущенно отвел глаза в сторону…

Не было на свете человека счастливей Катюши Егоровой в ее семнадцать лет. Во всяком случае, ей именно так всё представлялось, и, надо полагать, не без основания. Легко жить не задумываясь о будущем. Беззаботное детство. Беспечная юность. Дружная, любящая семья. Статный и красивый отец, предмет тайного обожания и откровенной зависти всех Катькиных подруг. Мать – милая и заботливая хранительница домашнего очага. Самый добрый и любящий человек на планете. Хорошая квартира в престижном районе одного из южных областных центров. Элитная английская спецшкола, и отличная перспектива золотой медали по ее окончании. Друзья-мажоры – все как один из лучших семей города. Прекрасные виды на будущее. О такой жизни только мечтать, а иметь ее – уже удача. Не жизнь, а магистраль без перекрестков и светофоров.

По закону жанра, в этом месте повествования должно было последовать слово «вдруг», но в этом-то вся штука, любезные мои, что вдруг с людьми никогда и ничего не происходит. Никогда и ничего! «Вдруг» – это лишь форма речи. Удобное слово для обозначения неведомых причин, влекущих за собой непонятые следствия. Всё свершившееся вдруг – это обычная реальность нашего бытия, которую мы по ряду причин просто отказываемся признавать. Еще старик Вольтер говорил, что случайности не существует – все на этом свете лишь испытание, наказание, награда либо предвестие оных.

Катя в своем наивном неведении счастливого и благополучного бытия просто не замечала тех знаков судьбы, которые и соткали ей то самое неожиданное, к которому, как правило, никто не готов заранее. Она пропустила момент, когда в семье что-то изменилось. Стал реже звучать смех. Куда-то ушло веселье. Мама – директор самого лучшего в городе ресторана – как-то замкнулась в себе, осунулась и потеряла интерес ко всему, даже к работе, без которой раньше не представляла себе жизни. Прежде отец шутил, что ревнует жену к работе больше, чем ко всем мужикам вместе взятым, а теперь воспринимал ее как необходимый предмет интерьера, являвшийся таковым скорее по привычке, чем по необходимости. Возможно, причиной тому было назначение отца главным инженером большого оборонного завода, которому он вынужден был отдавать почти все свое время, с утра до позднего вечера. Приходя домой усталым и опустошенным, он, как правило, валился на диван в гостиной и под трескотню скучных новостей или бездарных сериалов мгновенно засыпал, даже не дождавшись ужина. В кровать его приходилось загонять почти силой. А на следующий день все повторялось снова. Видела ли Катя изменения в поведении своих родителей? Разумеется, глазами видела, но ее сознание просто не хотело этого замечать. Твой мир тих и уютен, если в нем нет внешних потрясений. Закрой глаза – и не увидишь чужих слез, включи музыку посильней – и не услышишь мольбы о помощи. Закрой дверь на ключ – и не заметишь конца света.

Последний раз радость и веселье посетили семью Егоровых весной того года, когда Катя окончила школу, и было это во время выпускного бала. Девушка надела шикарное бордовое платье с аппликацией из розового фламандского кружева, пошитое у какой-то столичной знаменитости за безумные деньги. Мама постаралась как в последний раз. Это платье морально подавило всех выпускниц, каждая из которых втайне мечтала быть первой. Но красавица Екатерина по-королевски позволяла остальным лишь присутствовать на балу. Такое не забывается и не прощается.

Под завистливые и откровенно недоброжелательные взгляды одноклассниц Катя танцевала с отцом белый танец, отобрав его у двух накрашенных до неприличия выпускниц из параллельного класса и всегда снисходительной к ней мамы. От отца головокружительно пахло элитным японским парфюмом и дорогим французским коньяком. Расправив широкие плечи и нежно держа ее за тонкую талию, отец, улыбаясь, говорил, что горд от того, что у него такая красивая и умная дочь. Мама весело смеялась и нежно целовала их обоих так же, как делала это тысячу раз до того. В тот день Катя была счастлива как ребенок, а утром карета снова превратилась в тыкву. Волшебный сон закончился, а жизнь, такая, как она есть, продолжилась без лишней рефлексии и туманных реминисценций. Умение ценить настоящее до того, как оно станет воспоминаниями, – это тонкое искусство, неподвластное праздному уму, а посему покончим с моралью, ограничившись простой констатацией фактов, последовавших затем событий.

Беда пришла в конце сентября. Катя вернулась из университета поздно, но родителей дома еще не было. Давно перестав удивляться этому факту, девушка наскоро перекусила у раскрытого холодильника, заботливо забитого под самую завязку ресторанными разносолами. После чего, усталая и сытая, она отправилась в свою комнату и спокойно уткнулась лицом в пуховую подушку, ни о чем особенно не думая и совершенно не встревоженная отсутствием отца и матери.

– Не первый раз… – успокоила она себя вслух, – чудят предки…

Мысли девушки еще покрутились немного вокруг аспиранта Олега Лосева, читавшего у них курс математического анализа и, по признанию некоторых подруг, чем-то очень похожего на ее отца, но мысли показались ей смешными, и скоро уже Катя крепко спала, сбросив одеяло на пол и безмятежно разметав руки и ноги по всей кровати. Спала глубоко, без снов и переживаний.

Утром ее разбудил взволнованный отец, на нем были мятые брюки, вчерашняя рубашка и даже распущенный галстук болтался на шее. Стало очевидным, что спал он в гостиной, на диване.

– Ты маму не видела? – спросил он с ходу, потирая ладонью затёкшую шею.

– Нет. Со вчерашнего утра не видела, – ответила Катя, стеснительно подтягивая одеяло до плеч. – А что?

– Дома не ночевала, вот что! – мрачно пробурчал отец и, развернувшись, вышел из спальни дочери.

Накинув на себя короткий шелковый халатик с драконами, привезенный отцом из Гонконга, Катя выскочила следом взволнованная и даже испуганная до крайности. Такой поступок был совершенно не в характере мамы. Она могла задержаться на работе допоздна, но не позвонить или вообще не приехать домой – случай небывалый.

Отец стоял с телефонной трубкой в руке и искал в записной книжке чей-то номер. Наконец он нашел его и набрал, от волнения едва попадая по клавишам цифр. Прошло некоторое время, пока с той стороны кто-то взял трубку.

– Алло… Пал Евгеньевич? – закричал отец в телефон, как в рупор мегафона. – Что? Нет зама? А кто это? Какой Паша? Бармен!

Отец перевел удивленный, ничего не понимающий взгляд на Катю, растерянно стоящую у края дивана и нервно скребущую ногтями кожаную обивку. Сглотнув комок в горле, он опять принялся кричать в телефон.

– Слушай, Паша, это Сергей Михайлович звонит. Муж Ольги Васильевны. Можешь позвать ее к телефону?.. Что?.. Не понял!

В трубке бармен Паша что-то долго и взволнованно разъяснял отцу, а тот молча слушал, не перебивая, и серел, на глазах превращаясь в черно-белую фотографию самого себя. Наконец он медленно и осторожно, как зараженный предмет, положил телефон на тумбочку, постоял в задумчивости и повернулся лицом к дочери.

– Маму арестовали, – произнес он бесцветным голосом и отвел глаза в сторону.

Катя закрыла рот руками, чтобы не закричать от чудовищной нелепости сказанного отцом, и, не в силах стоять, кусая пальцы, присела на край дивана, мыча что-то нечленораздельное.

Маму арестовали за растрату. Очень крупную растрату. Теперь Кате стало многое понятно в поведении матери: и её замкнутость, и вялость, и холодок в общении с родными. Она ждала ареста. Адвокаты только руками разводили. «Совершенно безнадежное дело», – говорили они. Факты, свидетельские показания и собранные документы однозначно указывали на преступление, и обвиняемая свою вину не отрицала. Так что все, что обещали адвокаты, – попробовать сократить срок наказания.

Потом был суд, где Катя вдруг узнала, что мать, предчувствуя скорое задержание, каким-то чудесным образом смогла оформить развод с отцом и выписаться из квартиры. Все понимали, что сделала она это, чтобы не лишать семью привычного комфорта. Женщина всегда останется женщиной. Даже в непростых условиях ожидания неизбежного она прежде всего думала о домашнем очаге и своих любимых. Отец всё знал и сохранил тайну, а вот Катя испытала настоящее потрясение. Великодушный поступок матери она не смогла или не захотела оценить именно так, как его оценили окружающие. Девушка неожиданно и вполне искренне ощутила себя преданной и брошенной. Как ни странно, именно эти чувства испытала Катя, глядя на сидящую в стеклянной клетке маленькую, убитую стыдом и раскаянием женщину. Она ловила взгляд матери, но та смотрела только в пол. Наша жизнь полна добрыми делами и поступками, но они не в состоянии осчастливить всех в равной мере, поэтому люди творят дурные вещи с добрыми намерениями, часто не задумываясь о последствиях.

Ольгу приговорили к пяти годам колонии общего режима и увели под конвоем прямо из здания суда. На этом всё кончилось. Прошлое безвозвратно кануло в Лету с ударом судейского молотка. Началась новая жизнь, в которой не оказалось многих из друзей и приятелей, в которой перестали работать старые связи и полезные знакомства. Впрочем, Сергей, как человек самодостаточный, испытал это в меньшей степени. Он по-прежнему работал главным инженером в своем родном коллективе, который не задавал лишних вопросов. А вот Катя переживала всё намного острее и значительно болезненней. Замкнувшись в себе, она почти никуда не ходила и ни с кем не общалась, хотя желающих отвлечь девушку от печальных мыслей было немало. Но все потуги кавалеров натыкались на холодное пренебрежение с ее стороны, что никак не способствовало появлению новых друзей. Впрочем, до друзей ли ей было? Свою кипучую деятельность Катя без остатка направила на поддержание домашнего очага таким, каким он был прежде. Она стирала, гладила, готовила – в общем, пыталась во всём быть как мама, в глубине души понимая, что это решительно невозможно.

Отец опять стал где-то пропадать по вечерам, ссылаясь на срочную работу, а однажды в пятницу просто не пришел ночевать. Катя прождала его до обеда следующего дня. Отец вернулся весёлый и довольный, как мартовский кот. От него пахло женскими духами и табаком, хотя сам он не курил никогда.

– Ты где был, папа? – сердито спросила Катя.

– Да так, – отмахнулся он небрежно, – дела были.

– А позвонить не догадался?

Сергей, неловко улыбаясь, почесал ещё влажный от душа затылок и примирительно ответил:

– Ну прости, Катюха, телефон где-то оставил.

Сергей и представить себе не мог, что дальше дочь устроит ему самую настоящую истерику. Она кричала, что он не может так с ней поступать. В ярости била посуду, стучала кулаками ему в грудь и требовала отказаться от женщин, потому что это нечестно и гадко. Рыдая, Катя упала на диван и, уткнувшись лицом в подушку, выла по-бабьи, истошно и отчаянно. Растерявшийся Сергей неловко сел на край дивана и, положив ладонь на Катькино бедро, слегка пошевелил его, привлекая внимание. Не дождавшись ответа, он, с трудом подбирая нужные слова, произнес, стараясь быть веским и внушительным:

– Ты, Катя, пойми. То, что произошло с мамой, уже не изменить. Мне тридцать девять лет. Мужчина в моем возрасте, не больной, не убогий, не может обходиться без женщины. Это противоестественно, если уж на то пошло!

Катя резко поднялась и села на диване. Одним движением вытерла ладонью слезы со щек и произнесла решительно, глядя отцу в глаза:

– В общем, так, приведешь женщину – повешусь.

Услышав от дочери такое жесткое условие, Сергей побледнел как мел, сглотнул подбежавший к горлу комок и ушел в свою спальню, не проронив ни слова. До самого вечера он не выходил из комнаты, а к ужину появился побритый, в новых джинсах и свежей сорочке, благоухающий дорогим одеколоном. Они сидели за столом, пили ароматный цейлонский чай с шоколадными конфетами, болтали о разной ерунде и к прежнему разговору больше не возвращались.

Так прошел еще один месяц, и наступил Новый год. Первый Новый год без мамы. Непривычно было отмечать главный семейный праздник вдвоем, но с этим приходилось смириться. Ольга находилась за три тысячи километров от дома в далеком заснеженном Тобольске, и по ощущению расстояние это с каждым днем только увеличивалось. Она удалялась от них фатально и неумолимо. Но как бы там ни было, Катя старательно вспомнила все мамины новогодние вкусности: традиционный тазик оливье, селедка под шубой, холодец, утка с черносливом и торт «Наполеон». Однако все это праздничное изобилие стояло на столе почти нетронутым. Есть совершенно не хотелось. Настроение у обоих было меланхолическое. Дежурно посмотрели «Иронию судьбы…», привычно послушали обращение президента и под бой курантов до дна осушили по большому бокалу игристого и сладкого Asti Mondoro. После шампанского стало весело. Катя смеялась и шутила. Вдруг захотелось все забыть. Из телевизора жидкой резиной лились очередные новые песни о главном. Распустив длинные, черные как смоль волосы по плечам и расстегнув пару верхних пуговиц на блузке, Катя танцевала перед отцом, знаками призывая его присоединиться. Но тот, делая испуганное лицо, смеясь, отрицательно мотал головой, заявляя, что не желает позориться из-за своей неуклюжести. Расслабленно откинувшись на диван с бокалом шампанского в руке, он откровенно любовался статью и красотой своей дочери, с удовлетворением отмечая, что девчонке хоть сейчас на конкурс красоты.

Устав танцевать, раскрасневшаяся Катька плюхнулась на диван рядом с отцом и, отобрав у него бокал, осушила его до дна.

– Давай еще выпьем? – предложила она, свободной рукой хватая со стола початую бутылку Asti.

– А тебе не много? – с сомнением в голосе ответил Сергей, глядя на подернутые хмельной поволокой глаза дочери.

– Ну пап, – захныкала Катя, изображая маленькую девочку. – Это же только шампанское. И потом, если ты забыл, мне уже есть восемнадцать…

Сергей пожал плечами и разлил остатки вина по бокалам. Для него, здорового мужика, бутылка игристого была простой разминкой, а вот Катьке после выпитого стало очень плохо. Пустой бокал выпал из ее ослабевшей руки и закатился под стол. Девушка уронила голову на грудь и медленно сползла на ковер.

– Я же говорил, – досадовал Сергей, легко, как пушинку, взяв Катю на руки.

– Не стоило так пить. Шампанское – штука коварная.

Катя нежно обняла отца за шею, молча положив голову на его плечо.

– Ладно. С кем не бывает! – трезво рассудил Сергей, прижимая свою ношу к груди. – Давай я тебя спать отнесу.

Отец принес Катю в спальню и осторожно положил на кровать, но едва он попытался выпрямиться, как девушка крепко схватила его руками за голову и прижалась жаркими влажными губами к его губам. В свои восемнадцать лет Катя не просто не знала мужчин, до этого момента она даже никогда не целовалась с ними. И вдруг столько пыла и страсти, будто за плечами немалый опыт соблазнения.

Сергей опомнился и попытался отстраниться от исступленной, словно потерявшей рассудок дочери, но та, как кошка, обхватила его руками и ногами, не давая вырваться. Она осыпала его лицо страстными поцелуями и, как заезженная пластинка, повторяла лихорадочно одно и то же, будто от этого зависела ее жизнь. Это была не мольба, а требование. Предельно жесткое и мучительно сладкое.