Текст книги "Традиции & авангард. Выпуск № 4"

Александр Снегирёв

Александр Снегирёв родился в 1980 году в Москве. Учился в Московском архитектурном институте, окончил Российский университет дружбы народов, магистр политологии. Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь». Автор нескольких книг прозы, в том числе «Нефтяная Венера», «Тщеславие», «Чувство вины», «Вера», «Призрачная дорога». Лауреат премии «Русский Букер». Живёт в Москве.

Делал как для себя

Рассказ

Прежде чем найти вход, я долго шёл вдоль монументальной стены.

Зачем такая основательность: чтобы никто не проник снаружи или внутри томятся узники, требующие надёжной ограды?

Как бы то ни было, рак у нас в почёте.

Прошёл внутрь, сообщил имя врача, к которому записан.

Точнее, к которой.

Отправил личное сообщение: «Я тут».

Получил ответ: «Сейчас спущусь».

Зашёл в аптеку, глазею.

Повсюду лекарства, лекарства, одни чёртовы лекарства и ни одного презерватива.

Бахилы есть, фальшивые сиськи есть, причём поштучно, а резинок нет.

Заглянул в соседнюю лавку, с париками.

Стою, чешу лысину.

– Можно примерить?

– Это женские.

– Мне всегда хотелось экстравагантную причёску, может, это последний шанс, неужели вы мне откажете?

Я сам удивился тому, как мой рот сменил интонации. Мой рот самостоятельно намекнул продавщице, что лысина у меня типа не просто так и я типа не посторонний зевака.

Продавщица окинула меня взглядом гробовщика, делающего примерку. Я сделал жалобные глаза и втянул щёки.

– Мужчина, – сказала продавщица голосом, которым обращаются к распоясавшимся тридцативосьмилетним шалопаям. – Мужчина, чего вы дурью маетесь, вам же не надо.

– Откуда вы знаете, что мне не надо?!

– Видно.

– Без парика холодно, – пожаловался я.

– Купите шапку, дешевле выйдет.

После неудачи с шевелюрой я отправился в конфетный магазинчик.

По пути обогнал старика с катетером, болтающимся у пояса словно прозрачная фляжка с фантой.

* * *

В магазинчике конфеты.

Самые немыслимые коробки и коробочки. Будущие презенты для персонала любого калибра, от нянечки до главврача.

У нас докторам дарят столько конфет, что съесть их невозможно. Не удивлюсь, если местные сотрудники содержат магазинчик вскладчину – просто сдают подаренное обратно. Таким образом каждая коробка может быть продана бесчисленное множество раз, пока не истечёт срок годности.

Я решил отдать дань традиции, примерился к австрийскому шоколаду, к швейцарскому. В итоге взял куличики с посыпкой из какао.

А вот и доктор.

* * *

Идём длинными коридорами, белый халат ей к лицу.

И к лицу, и к талии, и к ногам.

В лифте я крепко беру её за волосы – не парик.

* * *

В кабинете располагаются двое: моя и коллега. У коллеги на лице синяки от косметических уколов. Выразительно посмотрев на меня, коллега вышла.

– Раздевайся, ложись.

Я разделся и лёг.

Она намазала мой живот слизью и принялась водить по нему фаллоимитатором, присоединённым к аппарату ультразвуковой диагностики.

Разумеется, это не фаллоимитатор, просто у меня болезненное воображение.

– Какая красивая печень.

Она смотрела на экран, а я – на неё.

– В смысле, красивая?

– Такая плотная.

Дверь в кабинет распахнута, из коридора доносятся разговоры ожидающих своей очереди пациентов, кушетка, на которой я лежу, скрыта ширмой.

– На ультразвуке узнаёшь о людях всё, – она размазывает по мне слизь.

– Что именно узнаёшь?

– Ты сыт или голоден, хочешь в туалет или не хочешь.

– Расскажи про меня.

– Ты сыт.

– Но я ничего не ел, как ты и велела.

– Совсем ничего? Чай не пил?

– Не пил.

– Совсем?

– Совсем.

– Совсем-совсем?

– Чай не пил, но…

– Что «но»?

– Кофе пил.

– И всё?

– Всё.

– Один пустой кофе?

– Да, один пустой кофе. Со сливками.

– Так.

– Что «так»? Разве кофе со сливками – это еда?

– Кофе со сливками не еда, а вот бутербродик…

– Что бутербродик?

– Бутербродик ты случайно не ел, чисто символически? – Она надавила мне на живот.

– Бутербродик?

– Да, бутербродик.

– Разве что совсем маленький.

– Один?

– Три.

– А тортик?

– Эклер, – признался я чуть ли не со слезами. – Ванильный.

– Поздравляю, у тебя всё в пределах нормы, хоть ты и не натощак. – Она протянула мне салфетку.

– Вытри ты, – сказал я.

Она с нажимом протёрла мой живот, а я подумал, что приятно ощущать силу собственных мышц, противостоящих её ладони.

Она подошла к окну, высунулась, сорвала с ветки сливу, помыла заодно с руками и протянула мне.

– Каждый год урожай. Тут везде аппараты облучения. Умеренная радиация растениям тоже полезна.

Я свесил ноги с кушетки и стал есть сливу.

Она оказалась сочной и сладкой, как будто с рынка.

– Извини, я не купил резинки, – сказал я. – В последний момент спохватился, а они у вас не продаются.

– Плохой мальчик. – Она взяла меня за ухо, я коснулся губами её руки. – Сама удивляюсь, почему они здесь не продаются. Видимо, считается, что смертельно больные думают только о лекарствах и совсем не думают о вечном.

Я всегда приношу ей презервативы. Иногда она со своим ультразвуковым фаллоимитатором должна проникать внутрь пациентов. Без резинки не обойтись. А больница не обеспечивает, приходится за свой счёт покупать.

* * *

На прощание, глядя на её декольте, я сказал, что грудь получилась очень хорошо.

– Нравится? – оживилась она.

– Хочется там жить, – ответил я и склонился, чтобы поцеловать внушительные выпуклости в вырезе халата.

– Знакомый хирург делал. Как для себя.

Мы оба рассмеялись этой двусмысленности.

– Ладно, иди, а то увидят. Напишу после суток.

Она написала раньше.

Очень вкусные конфеты.

Вкусные… значит, обратно в лавку не перепродала.

Михаил Куимов

Михаил Куимов родился в 1993 году в Соликамске. Выпускник геологического факультета Пермского государственного университета. До 2018 года работал в калийной шахте, затем на золотых приисках Колымы. Лауреат нескольких краевых литературных конкурсов, публиковался в журналах «Урал» и «Вещь», сборнике «Шепчутся и кричат», «Антологии современной уральской поэзии» (том 4), соавтор поэтического сборника «Шанс для неизданных» (2017), автор книги стихотворений «Хребет» (2019).

Снег уже не растает до мая

* * *

 
Как истрачу дни,
Вместо скорби слова
В некролог черкни:
«Никогда и снова».
 
 
И шагай сутра,
Но не слишком рано,
Выпить у шатра
Два американо.
 
 
Покури взатяг.
И запомни только:
Это вздор, пустяк,
Роковая долька.
 
 
Смех оставь на чай.
В лоне улиц мёрзлых
Скройся. Обещай
Мне – не слушать мёртвых.
 

Цивилизация

 
У центра пустовала церковь. Речка
Текла с востока, тихая, как речь, как
Несмелый голос прошлого, утрату
Оплакивая. Посмотри на карту.
О городок! Музей миниатюр! Мы
Глядим на север: видим лес и тюрьмы;
Глядим на юг, в гряду солеотвала:
Едва пространства! Потому нам мало
В нём воздуха. И времени. У центра —
Пустая церковь, видимо, уценка
В отсутствие ширин и длин, высоток.
Пейзаж больнее, чем удар в висок. Так
Не помогают глазу сон и бренди,
Услышанные краем уха бредни
Под узким, как растяжка, небом. Запад
Пылал закатом. Всем привычный запах
Витал над площадью автовокзала.
Никто не замечал, как угасала
Цивилизация. Скамейки сквера
Что зубы старика. Кончалась эра.
Ничто не сохранить. Ограды прутья
Не сберегут от вечности. Не будь я
Одним из смертных, лучше не сказал бы.
У центра пустовала церковь. Залпы
Беззвучия взрывали её купол
В той мере, как заполнен домик кукол
Бездушием. И звёзды словно грозди.
И ночь вбивает в крест кривые гвозди.
 

Олеся

 
Тьма с Олесей давно знакома.
Тьмой Олеся извне влекома.
Смерть вдыхает её через рот
Або наоборот.
«Человечество – это плесень», —
Повторяет во тьму Олеся.
Тьма в ответ произносит: «Азъ есмь.
Это тоже болезнь».
Смерть целует Олесю в темя.
Словно кровь, застывает время.
Перевёрнутый сумрак вверх дном
Говорит на родном
Языке для неё. В истоме
Растекаются звуки. Кроме,
Льётся смеха бурлящий ручей
Через контур плечей.
Да, Олеся, теперь ты дома.
Чувством дома ты лишь ведома.
И пока темнота холодна,
Ты не будешь одна.
 

* * *

 
Бог выпал с первым снегом. Смерть его к
Моменту времени – не более чем признак
Спиральности: виток – виток – виток.
Стоишь и смотришь, как над снегом призрак
Парит, полупрозрачный, и ему
Не страшно больше. А тебе – до дрожи.
От смерти, снега, Бога. Но к чему
Волнения? Ведь вы одно и то же.
И застывают лужи, но у льда
Твои черты: беспомощность и холод.
И тени уплывают в никуда:
От снежности. От времени. Тебя от.
 

* * *

 
Теперь я разговариваю редко:
Границы расширяет западня.
Тьма падает, как будто табуретка
Из-под ноги упущенного дня.
Кровь остывает медленно, но верно.
Ноябрь. И не расскажешь никому,
Как черепа щербатая каверна
Вбирает внутрь отравленную тьму.
 

* * *

 
Никто не застрахован, бро,
И в этом корень драм.
Прости Адамово ребро,
Коль скоро ты Адам.
В удушье штатной тошноты
Заштопай штольню рта.
Страшней разрозненной четы
Последняя черта.
Никто не должен никому.
Прими сей мир чудной.
Иди по тьме из тьмы во тьму
И слейся с тишиной.
 

* * *

 
Мы ляжем в мерзлоту,
Неузнанные птицы,
В серебряном поту
Надпочвенной росы.
На диалекте рыб,
Вонзая в связки спицы,
Познаем песни глыб,
Молчания азы.
Покорно каменей,
Стелись своей спиною,
В подцарствие теней
Произрастай, тянись.
Распластанный герой,
Ты был никем и мною,
Укрой себя корой
И опускайся вниз.
 

* * *

 
В бараке пахнет деревом – сосной.
Поговори, похмелие, со мной.
Куда нас занесло, чёрт сломит ногу!
Не рвись, не рвись в обратную дорогу.
Принятие – учиться есть чему.
Вдыхай со мной колымскую чуму.
Как небосвод убийственно расхристан!
Пей из ручья перворождённых истин.
Поговори со мной, поговори,
Рельеф изъели сопки-волдыри,
И лиственницы шепчутся на сопках.
Гадай с утра на опустевших стопках.
Календари не различают дат,
Зато ни обретений, ни утрат.
Ромашки расцветают на обоях,
Пытаясь успокоить нас обоих.
Что там осталось, в сущности, вдали?
Любимые, которых подвели,
Родные непросевшие могилы
И полная потеря всякой силы.
Гроб тоже пахнет срубленной сосной.
Поговори, похмелие, со мной.
Мы убежали, чтобы безоглядно.
Молчишь? И ладно.
 

Мальдяк

 
Латунных лиственниц ключицы
В опавших сумерках дрожат.
Замри, мерзляк, пусть ночь промчится,
Пока ты не совсем прижат
К колючей проволоке снега
Своей щетинистой щекой,
Где оберегом от побега
Прописаны кайло с киркой,
Где долочёные долины
Усердно давятся дресвой,
Где годы непреодолимы,
Где месяц, словно сам не свой,
На ржавый гвоздь снимает робу
И обессиленно басит.
Где каждый холмик помнит Кобу
И Кобе помнит за визит.
 

* * *

 
Снег уже не растает до мая,
Впору валенки из кладовой
Доставать. Я скучал, как, зима, я
Тосковал по тебе, родовой
Травме, то есть по первой по самой,
Ностальгической боли моей,
Недоплаканной, недосказанной.
Добивай же смелее! Смелей.
 

* * *

 
Вот так причудливо тасуется колода:
Родных не видел половину года,
А кажется, не видел никогда.
По скулам оловянная вода
Стекает в сторону безречевого брода.
Где плоскогорье спит, седобородо,
Черна золотоносная руда,
Там осязаем линзой изо льда
Взгляд Господа совсем иного рода.
 

Андрей Рубанов, Василий Авченко

От редакции. Перед вами – фрагмент романа Андрея Рубанова (Москва) и Василия Авченко (Владивосток), который выходит в издательстве «Молодая гвардия».

Андрей Рубанов впервые попал в Приморье год назад, вдохновился этой территорией и живущими на ней людьми и решил написать книгу, действие которой происходило бы во Владивостоке. В соавторы он пригласил Василия Авченко, отвечавшего за все местные детали.

В издательской аннотации говорится: «Штормовое предупреждение» носит подзаголовок «Роман больших расстояний». Санкт-Петербург и Владивосток разделяют 6538 километров по прямой. У неё – Балтика, каналы, Эрмитаж, ночные клубы. У него – праворульные машины, мосты, остров Русский и местная рок-музыка. К чему приведёт случайная встреча двух людей на краю земли? Есть ли шанс у их отношений? И какие опасности таит Японское море?

В центре книги – любовь Вари из Петербурга и Виктора из Владивостока, проблемы «отцов и детей», личного выбора, ответственности. Полноправный герой книги – сам Владивосток, а также его окрестности, где тоже происходит действие: город Большой Камень, остров

Путятина и морские волны. Авторы не исключают, что произведение, специально писавшееся как киноповесть, будет экранизировано.

Штормовое предупреждение

Фрагмент романа

В семь часов вечера выезжаю из Большого Камня. В мае у нас беспроглядные туманы; фары не помогают. А сегодня ещё мелкий дождь. Плюс восемь. И с моря задувает неслабо, баллов, наверное, на пять.

Скоро начнёт темнеть; жму на педаль, борзо обгоняю грузовик: а чего он тошнит?

Может, успею до темноты обогнуть залив и дотянуть до Артёма. Там и дорога получше, и фонари есть.

А от Артёма до города машина сама доедет, как та старая лошадь.

У меня шесть фар: две родные, две противотуманные и ещё две дополнительные – сам ставил.

Шесть фар – вроде понты, но в туман могут и жизнь сберечь.

Или повернуть её, жизнь, в другую сторону.

Так у меня и получилось.

У выезда из Камня на находкинскую трассу – пост автоинспекции, защищенный двумя бетонированными пулемётными гнёздами. Пост давно закрыт-заколочен – но выглядит всё равно сурово.

Пулемётных гнёзд и прочих разнообразных укреплений в нашем краю достаточно.

Чего-чего, а этого – на каждом шагу.

А сбоку от поста – автобусная остановка.

Увидел: маячит одинокая фигура. Девушка.

Одета нарядно и слишком легко для нашего приморского мая.

В свете моих фар вспыхивает золотым отражающая краска на её нарядных кроссовках.

Я едва различаю силуэт в неверной серо-белой дымке, но уже вижу: замёрзла донельзя.

И ещё понимаю: человек не местный.

В начале мая в Большом Камне никто в таких невесомых плащиках не ходит. Куртка нужна, с обязательным капюшоном. И ещё хорошо бы свитерок поддеть.

А ещё лучше – вообще не передвигаться пешком, а ехать на машине, с печкой, с подогревом сидений, с музыкой, и чтоб под капотом сто сорок лошадей буянили, а то и двести сорок, с турбиной.

– Девушка, вам куда?

Красивая очень. Большие глаза. Лицо бледное.

Улыбка осторожная. Боится.

Но меня бояться не надо, особенно девушкам: я человек добрый, спокойный и хорошо воспитанный.

Положительный.

– Мне на остров Путятина.

– До Путятина, – говорю я, – дороги нет. Дорога есть до Дуная, а там паром.

– Мне как раз и нужно на паром. Последний.

– Садитесь, – говорю. – Попробуем успеть.

И расслаблен при этом, уверен, улыбаюсь, потому что бензина у меня почти полный бак: днём в городе заправился.

А с полным баком – жизнь прекрасна, можно и до Дуная смотаться, и обратно.

Незнакомка в плащике колеблется.

Вокруг – ни одной живой души, пустая мокрая дорога, дождь сеет, жалкий фонарь сам себя освещает, сопки едва видны в тумане, нависают многозначительно – всё как в классическом фильме ужасов: юная дева и подозрительный небритый малый на потёртой «тойоте» с правым рулём.

Случай типичный и мне очень понятный: девчонка так замёрзла, что готова прыгнуть в тачку к любому маньяку, лишь бы отогреться.

Плащ мокрый, волосы – длинные, чудные, каштановые– мокрые.

Тут же спешит пристегнуться, ремень поперёк груди тянет.

– Вы не местная, – говорю я.

– Угадали, – отвечает она. – Вообще не местная. Из Петербурга.

– Ничего себе, – говорю я. – Далековато забрались.

– Была причина, – коротко отвечает она.

А я прибавляю ход.

Девчонки бывают двух типов: одни боятся быстро ездить, а других лучше катать на большой скорости, им это нравится; однако в тумане, на мокрой дороге особо не разгонишься.

Ситуация, ещё раз говорю, страшно типичная. Девушка садится к тебе в машину с холода, и, когда закрывает дверь, тепло окутывает её, она проникается уютом твоего салона, как будто в гости попала, а внутри у тебя – чисто, коврики вымыты, сиденья пылесосом отдраены, панельки протёрты до зеркального блеска и, главное, пахнет хорошо, потому что ты не куришь, а самое наиглавнейшее – музыка, конечно, тогда незнакомка испытывает настоящий приход, вроде наркотического, только лучше и бесплатно.

Это как танец: не опасная, но явная близость.

Я ставлю ей Панфа, «Молодость».

Драйвовая штука, бодрит очень, особенно в тумане, если погромче сделать.

Но пассажирка просит убавить звук.

– Это кто?

– Иван Панфилов, – отвечаю. – Главный наш рокер. Владивостокский.

– Я только Лагутенко знаю.

– Лагутенко весь мир знает. Но Панф не хуже.

И я опять добавляю громкость.

Тут есть правило: прибавил громкость – прибавил скорость. Это работает. Нравится всем. И девчонкам, и мне самому.

Но сейчас прибавлять нельзя: туман сгущается.

Редкие встречные все светят дальним светом.

Мне хорошо.

Молодость – это круто. Незнакомая девушка рядом – это круто. «Тойота-целика» – это круто. Полный бак – это круто. Панф – это круто. У него и про «целику» упомянуто.

Проехали мимо Крыма – она увидела указатель, засмеялась.

– У вас тут и Крым есть!

– Есть, – ответил я. – И свой Крым есть, и свой Дунай, и Новороссия. И даже Новая Москва. У нас всё своё.

– Только, – говорит она, – в вашем Крыму холодно.

Я отвечаю известной шуткой:

– Широта крымская – долгота колымская!

Но она только вежливо улыбается, и я понимаю: рядом со мной совершенно сухопутный человек, широту от долготы не отличает.

И я показал ей влево.

– Если бы не туман, вы бы увидели «Адмирала Лазарева». Атомный ракетный крейсер. Давно на приколе стоит. Никто не знает, что с ним делать. То ли чинить, то ли в Китай на иголки продать…

– Почему на иголки? – опять не поняла, в глазах интерес.

– Это такая поговорка, – говорю я, – морская. «На иголки» или «на гвозди» – в смысле на металлолом. Китайцы наш металлолом покупают с удовольствием. У нас люди на этом деле миллионы поднимают. Только, прежде чем переплавлять корабль, его надо поджечь, чтоб всё дерево выгорело, пластик там и прочее… Зрелище страшное.

– У вас тут, – говорит она, – вообще страшновато.

– Нет, – говорю, – зря вы так. Это с непривычки. У нас красиво, очень. Особенно летом. Я вам больше скажу: это место – самое красивое на земле. Лучшее! Сопки! Тайга! Заливы! Бухты! Мосты! Вы наши мосты видели?

Не видела.

Оказалось, только два дня как прилетела и не только ничего не видела, но и вообще плохо соображает; между Владивостоком и Петербургом семь часовых поясов. Днём хочет спать, ночью – наоборот: джетлаг.

– Ничего, – говорю я, – пройдёт. Это с непривычки. У моего друга мать – адвокат, она по два раза в неделю в Москву летает и обратно.

Сказал – и испугался. Сейчас спросит: «А вы в Москве были?»

И придётся ответить: ни разу на самолёте не летал, ни в Москву, никуда, нигде не был, кроме Суньки. Да и не тянет.

Мне и тут отлично.

Ругаю себя мысленно. Давно ведь взял за правило: просто так воздух не сотрясать.

Говорить только о том, в чём понимаю. Если в авиаперелётах – два по пять, в смысле, не понимаю ничего, зачем рот раскрыл?

Закрой – сойдёшь за умного.

На въезде в Дунай стоит, как положено, указатель с названием населённого пункта. Букву «н» какой-то шутник переправил на «б», и получилось «Дубай».

До пирса добрались вовремя, даже с запасом.

Хотя это было скорее воспоминание о пирсе – бесформенные ржавые железки. А рядом, в воде, догнивает корпус какого-то допотопного судёнышка.

Паром с немудрёным названием «Путятин» уже грел машину, распространяя любимый мною запах дизельного выхлопа, – он смешивался с запахом большой воды и гниющих водорослей; так пахнет моряцкая свобода.

Группа пожилых граждан в камуфляже и ветровках, с сумками и канистрами (на острове заправок, естественно, нет, а кое-какой транспорт есть) ожидала начала посадки. У пожилой женщины на руках ребёнок, у молодой – собачка на поводке.

На маленьком – двадцать километров в длину – острове всего один посёлок, и обитает там примерно тысяча человек; точного числа никто не знает, да это и не нужно: тут край земли, дальше – только семьсот миль воды до Хоккайдо.

Когда-то певец-бард и актёр Визбор – который «милая моя, солнышко лесное» – даже песню сочинил:

 
Снова плывут на закате
Мимо него корабли,
Маленький остров Путятин
Возле великой земли…
 

Моя пассажирка пригрелась, расслабилась и явно не очень хотела вылезать из машины. Вдобавок и обстановка на пирсе не внушала радости: грунтовый пятачок, старые, рваные покрышки на обочине, ларёк с сигаретами и пепси-колой, «вокзальчик» – будка, где продают билеты.

Билет с материка на остров – десять рублей. Обратно – бесплатно. С машины – семьсот. Но это сейчас. А в сезон, когда пойдёт турист, с человека будут брать сто пятьдесят, а с машины – две с половиной тысячи, и ещё надо звонить и в очередь записываться, потому что паром один, а желающих погонять по острову на четырёх колёсах будет множество.

Пока не сезон.

Дождь. И ветер усилился. Гонит капли по лобовому стеклу.

Пассажиры-островитяне все в толстых куртках, шапках.

Незнакомка собралась с духом:

– Сколько я вам должна?

– Девушка, – сказал я, – по нашим ценам вы мне должны пятьсот рублей. Но это потом. Сначала скажите: вас на Путятине кто-нибудь встречает?

– Нет, – ответила она, – пешком дойду. Там недалеко.

– Пешком, – сказал я, – будет темно и холодно. Давайте я вас до места провожу. Раз уж впрягся. А машину тут оставлю. На паром можно и на машине заехать, только это будет дорого. Семьсот с тонны веса.

– Да, – говорит она, – дорого.

– Привыкайте, – говорю я. – Вы в Приморье. Тут у нас всё дорого. Кроме жизни. Предлагаю вариант: машину оставляем, садимся на паром пешеходами, потом я вас до дома провожу, потом обратно вернусь.

И она быстро согласилась – так быстро, что я загордился даже. Подумал, что я ей понравился.

Или машина моя понравилась, с шестью фарами.

Или музыка. Или всё вместе.

С девчонками у меня получается не очень.

Девчонкам нужны так называемые «отношения».

Слово это ужасное, рифмуется с ещё более неприличным словом «сношения» и имеет отчётливый фрейдистско-гинекологический привкус.

«Отношения» – это значит: перезваниваться по пять раз в день и встречаться трижды в неделю.

А у меня такой возможности нет, я работаю с утра до ночи, с единственным выходным днём; не высыпаюсь, устаю, денег всегда в обрез; каждый день нервные ситуации, бывают и скандалы, и разборки даже. Сил едва хватает, чтоб вечером добраться до койки и душ принять, грязь из-под ногтей вычистить.

Колёсами заниматься – дело хлопотное, муторное. Где деньги – там всегда хлопоты, грязь и нервы.

Я не давлю на жалость, нет. Приморцы не жалуются. Мы – счастливые, везунчики, избранные, мы живём в лучшем месте Земли; второго такого города, как Владивосток, нет, поверьте.

– Меня Варя зовут, – говорит она. – Варвара.

– Виктор.

Она протягивает узкую горячую ладошку.

Она сильно моложе меня, и ладонь её гораздо слабее моей сбитой коричневой клешни.

И пожатие её мягкое, мгновенное, стеснительное.

И вся она, Варя из Петербурга, кажется мне чрезмерно слабой, чужой, посторонней. Нежной, наивной, не приспособленной ни к острову Путятина, ни к Приморью. Пришелицей с отдалённого запада, из неведомой Северной столицы, где я никогда не был и вряд ли побываю в ближайшие годы.

Что такое Петербург?

Этот город находится с другой стороны глобуса.

Моей фантазии едва хватает, чтоб вообразить такие масштабы и такие концы.

Но я только солидно киваю: конечно, известное дело, в школе проходил, и в универе – Пётр Первый, окно в Европу, революция, Владимир Ильич Ленин и так далее.

И вдруг – пока киваю с вежливой улыбкой – до меня доходит совершенно отчётливо, или, как говорит мой надёжный партнёр Серёга Мариман, «конкретно»: если я сейчас повезу её на Путятин, то обратно вернусь только завтра.

Потому что этот паром на сегодня – крайний, а следующий будет в восемь утра.

Более того, если перетопчусь ночь на острове, а с утра выберусь обратно в Дунай, то по пути назад, в город, попаду в утренние, наши всеми любимые и широко известные владивостокские пробки; и дома буду в лучшем случае в полдень.

Хорошо, что завтра понедельник, мой выходной.

Но это не всё: ещё через пять секунд до меня доходит ещё отчётливее и конкретнее, что я совершенно не беспокоюсь по поводу обратной дороги, утренних пробок и что спалю бак бензина – тоже не беспокоюсь.

А беспокоюсь только насчёт девушки Вари из Петербурга.

Закрыл машину, куртку натянул. Взял обычный комплект: нож, фонарь, три зажигалки, бутылку воды и сухие носки – на случай, если ноги промочу.

Купили билеты, сели на посудину, пошли.

По спокойной воде паром до Путятина идёт минут двадцать, но сегодня качает и, хотя залив Стрелок от ветра защищен (недаром здесь вояки стоят), на воде крупная зыбь.

Чуть усилься ветер – и паром не пустили бы, он плоскодонный, плавает примерно как утюг. Однако местные им гордятся. Называется самоходный плашкоут, построен по образцу танкодесантной баржи, такой посудине и пирс не нужен: заезжает носом на любой пологий берег.

Сейчас вместо танков с нами на Путятин плыли мирные «грация-вагон» и «хонда-CRV».

Пока шли – Варю укачало и, как я понял, даже стошнило: дважды бегала в гальюн. Я деликатно помалкивал. У сухопутных людей всегда так.

В проливе, за мысом, мелькнул свинцовый борт – военный катер, едва видимый в сгущавшейся темноте; прошёл на огромной скорости и канул.

Здесь тайные, заповедные места, а до недавнего времени – и вовсе засекреченные, режимные, военно-морские. По тайге не погуляешь: тут колючая проволока, там блокпост, попрёшь буром – могут и застрелить.

Всё серьёзно в этой бухте, и, если бы не сумерки, на дальнем берегу можно было бы увидеть стоящие в ряд огромные цилиндры, выкрашенные в ярко-красный цвет, каждый размером с трёхэтажный дом: реакторные отсеки атомных подводных лодок; списанная в утиль, законсервированная, но до сих пор опасная бешеная ядерная сила.

По железной аппарели сошли на берег. Асфальта на Путятине нет – грунтовки. Летом – пыль, весной и осенью – грязь.

Домишки, магазин, школа, бетонная стела с профилем Ильича… Полчаса мы пробуривались пешком по темноте на окраину посёлка, по наименее интересной части острова. Встречные с нами, как полагается в деревнях, здоровались.

На Путятине я был раз двадцать – здесь хороши побережье, бухты в окружении скал и ещё есть широко известная достопримечательность, Гусиное озеро, где в августе цветут лотосы, – но Варя не слушала мои рассказы про озеро, лотосы и бухты. Домой спешила: устала.

Немного рассказала о себе.

Я подсвечивал фонарём ей под ноги, слушал и поддакивал.

Здесь, на Путятине, у неё жил дед, отец матери, военный моряк на пенсии.

Этого деда она видела в жизни лишь раз, в детстве.

Я стал расспрашивать, что за дед-моряк, в каком звании, на каких кораблях ходил, где именно, – но Варя путалась в деталях: то ли капитан первого ранга, то ли второго, то ли просто капитан на каком-то пароходе. Для неё это звучало как китайская грамота, ничего не значило.

После школы поступала в медицинскую академию имени Мечникова, но не прошла по конкурсу.

А в другие институты не хотела: только в Мечникова.

Только врачом. Как мать. Но не вышло.

Это была её первая драма, а следом грянула и вторая: в семье начались нелады, папа нашёл другую женщину и решил с мамой развестись. История тянулась года два: наконец папа оформил развод и ушёл.

Семья распалась.

Варе исполнилось девятнадцать лет.

И папу, и маму она любила, единственный ребёнок.

Всё как у меня.

– Я тоже у родителей один, – сказал я. – Прекрасно понимаю, что вы пережили.

– До сих пор не пережила, – ответила Варя, – ужасно это. Невозможно. Были нормальные люди – и вдруг перестали быть нормальными. А я же – взрослый человек! Я всё вижу! А они со мной – как с младенцем. Врали оба. Мама врала, что папа одумается… Папа врал, что мама преувеличивает…

Квартира на Васильевском острове, у любимой дочери – своя комната, карманных денег – сколько хочешь. И чем громче отец и мать кричали друг на друга, тем больше денег давали. Компенсировали, в общем. Невыносимо было дома сидеть. Уходила утром, шаталась по городу до ночи. Все клубы обошла по десять раз. Пила то вино, то коктейли. Ночевала у подруг. Примкнула к движению «эмо», покрасила волосы в синий цвет, разочаровалась, отошла от движения. Курила марихуану, таблетки пробовала, «экстази». Бойфренд был, гражданин Финляндии. В Петербург приезжал водку пить; взрослый уже, примерно как я. Хороший человек, но дурак полный. Это у финнов национальный обычай: ездить в Петербург и там нажираться. Тусила с этим финном – быстро надоело. Когда трезвый – он один человек, а зайдёт в два-три бара, опрокинет пять-шесть шотов – совсем другой: горячий финский парень. Расстались. Он потом сто раз звонил и даже преследовал – еле отвязалась. Не знала, что делать. И тут мать говорит: а не желаешь, допустим, прокатиться во Владивосток, к деду? Поживи у него, развейся, смени картинку, деньги – не вопрос, дед тебя помнит, любит и ждёт, если приедешь – он будет счастлив, я с ним уже два раза созванивалась, живёт на краю земли, места красивейшие, икра, крабы, рыба красная, отъешься, на свежем воздухе оттянешься. Папа денег отсыпал, мама денег отсыпала. С одной стороны, прикольно, когда денег полно, с другой – противно, они вроде как откупались, сплавляли дочь подальше. Так всё и произошло. Созвонилась с дедом, которого почти не помнила. Сама купила билет на самолёт. Хотела даже бизнес-класс, но вовремя одумалась: полторы тысячи долларов стоил бизнес-класс. Полетела в экономе, и правильно сделала: почти девять часов в воздухе – нормально, ужин съела, поспала, кино посмотрела, завтрак съела – уже и прилетели. В аэропорту такси взяла.

– И вот я здесь, – сказала она немного принуждённо.

А вокруг был мрак, и поворот с грунтовки в какой-то тёмный очкур, и в конце очкура – облезлый дом и фонарь на столбе.

Тут мы расстались.

– Зайдите, – сказала Варя, – хоть чаю выпейте.

По некоторой принуждённости я понял: она, конечно, не так уж и хочет вести в дом совершенно незнакомого человека.

– Обойдусь, – солидно сказал я и потушил фонарь. – Спасибо. За меня не беспокойтесь. Погуляю по берегу.

– Вы будете всю ночь по берегу гулять?

– Давай на «ты», – предложил я.

– Давай, – ответила Варя, – конечно.

– Слушай, – сказал я, – здесь очень красиво. Я местный, я тут вырос. Я по берегу могу гулять хоть целый месяц.

– Ты, наверное, всё тут знаешь?

– Абсолютно, – сказал я. – От Находки до китайской границы. От Гамова до Поворотного. От Тернея до Хасана. Могу дать телефон, обращайся в любое время. Туристическое агентство «Старцев и партнёры». А ты завтра, как проснёшься, тоже иди на берег. Морская вода от всего лечит. Бухты здесь – чудо. Камни, прибой, запах. Сядь на берегу и наслаждайся. Купаться не лезь, вода холодная. Подожди до июля. В июле уже хорошо. Или в сопки сходи, тоже хорошо. Тепло оденься, сапоги резиновые – и двигай. Тайга у нас настоящая. Реликтовая. Амурский бархат, виноград, лианы, лимонник. Нигде такой нет.

Я взял у неё телефон и ещё на всякий случай записал телефон деда, Василия Филипповича, этого самого капитана то ли второго ранга, то ли третьего.