Текст книги "Цветок эмигранта. Роза ветров. Антология"

Цветок эмигранта Роза ветров

Игорь Савкин / СПб. /

Роза ветров
К подножью поэта

Роза до ветра… Привык называть книги по названию первого текста или первой строки.

Слышал, чтобы усмирить злые ветры в императорских клозетах в Древнем Риме приносили розы.

Роза ветров в картографии – это векторная диаграмма в виде звезды с количеством лучей, кратным четырём. Символ, обозначающий основные азимутальные направления горизонта. На обложке нашей книги знак Розы ветров состоит из тридцати двух векторов. Главное в знаке Розы ветров – это ветер, символ времени, пространства, возрождения, живительное дыхание божества…

Спасительное дуновение ветра сродни приходу вдохновения, это божественный Эол избрал направление, как парус ловит ветер, так Улисс выставляет свои паруса…

Четыре главных ветра по своему символическому значению связаны с четырьмя космическими стихиями, это также четыре стороны света, четыре времени года, четыре классических темперамента, четыре классических расы, четыре Евангелия, продолжение возможно… Звездочёты, астрологи, волхвы и шаманы считают, что роза ветров в виде талисмана помогает добиться успеха в любви, в любом начинании, укажет благоприятный путь, убережёт от ошибок.

Как известно, Пушкин был «невыездной», и потому не мог быть эмигрантом. Императоры последовательно отказывали поэту империи в возможности покинуть её пределы.

Возможно, если бы он не был обременен семьей и не был государственным чиновником, он бы последовал за Гоголем в Италию и далее…

Но Пушкин остался дома, занялся историей России, занялся XVIII веком.

Об этом написал Владимир Ильич Порудоминский в предисловии к книге Алексея Букалова «Пушкинская Италия».

«Пушкин «заболел» XVIII веком. Он изучал его и постигал всеведением поэта», – пишет Алексей Букалов, невольно раскрывая собственный метод.

И ещё. «Размышляя над художественным миром пушкинского романа о царском арапе, я как-то попытался изобразить на листе бумаги графически все видимые (и невидимые, на первый взгляд) связи «Арапа Петра Великого» с предыдущим и последующим творчеством Пушкина, с русской и европейской литературой как допушкинского, так и современного периода. Получился замысловатый многолучевой узор, немного напоминающую морскую «Розу ветров», на стрелках которой вместо названий частей света стояли имена десятков произведений самых разных жанров и направлений».

Алексей Букалов в Риме на вилле Боргезе у памятник Пушкину

Видите, как просто, – это я возвращаюсь к вопросу, откуда взялись книги Букалова – из «Розы ветров». Из бездонности. Из бесконечности. Стоило только погрузиться в неё с головой раз и навсегда и грести всё глубже и глубже. «Рукописи Пушкина и их изучение – увлекательнейшее занятие для избранных счастливцев».

Эта антология («Цветок эмигранта») объединила современных авторов, разбросанных по всему миру и продолжающих писать на русском языке. В книге собраны стихи и образцы малой прозы, а также коллекции чёрно-белых фотографий – документы судеб наших современников, оказавшихся вне родины, но связанных любовью к родному русскому языку.

Владимир Гандельсман /Нью-Йорк/

Родился в Ленинграде. В семье был младшим из троих детей. Отец – капитан первого ранга Аркадий Мануилович Гандельсман (1910–1991), родом из Сновска, мать – Рива Давидовна Гайцхоки (1913–1998), родом из Невеля. Окончил Ленинградский электротехнический институт. Работал инженером, сторожем, кочегаром, гидом, грузчиком в салоне красоты на Невском. С 1990 года в США, преподавал в Вассаровском колледже русский язык; продолжает заниматься преподаванием русского и литературы.

По-весть

 
Помню, шагом шел нетвёрдым в одиночестве негордом
и забрёл – за коим чёртом? – по пути в кромешный бар.
Бар напрасный, бар случайный, жизнь, зачем судьбою
                                                                                       тайной…
От тоски ли чрезвычайной и семейных дрязг и свар
я набрался как сапожник и услышал сквозь угар,
как в окно влетело: «Карр-р!»
 
 
Карр-р. Карета. Некто в чёрном, взором огненным
                                                                                       и вздорным
озаряя ночь, проворным жестом вынув портсигар,
в бар вбежал и сел напротив, но погоды не испортив, —
я, как если бы юродив был, легко держу удар…
Сел и сел, сиди с дедалом, с неба рухнувший икар.
Тут он рот разинул: «Карр-р!»
 
 
Ну и что? Я не в обиде. Жизнь прошла в нетрезвом виде,
и кому сказать «изыди!», если сам себе кошмар?
Бар прокуренный и чадный, пересыпан непечатной
бранью мерзкой и надсадной, воздух – смрад и перегар…
Всё ж в реестре преисподней бар не худшая из кар.
Сотрапезник рявкнул: «Карр-р!»
 
 
Я спросил: «Придя оттуда, где, навалены как груда
или поданы как блюдо, мы мертвы, и млад, и стар,
свет пролей – на самом деле мы мертвы, когда не в теле?
Есть душа, о коей пели и поют, ценя свой дар,
менестрели? Эти трели – правда или же товар?»
Он кивнул и молвил: «Карр-р!»
 
 
«Если ж есть душа в загробном мире, телу неудобном,
в состоянии свободном лучше ль ей? И что там – пар
млечный? ангелов ли пенье? – не испытывай терпенье! —
света параллелепипед или звука белый шар?»
За окном сирена взвыла – на пожар промчалась car.
Призрак, выпив, вскрикнул: «Карр-р!»
 
 
Я в ту пору жил на Pelham, был декабрь, несло горелым,
надвигалась баба в белом, я забрёл в кромешный бар,
где с таинственным собратом, чернобровым
                                                                                       и крылатым,
расщепляясь точно атом, пил не то чтобы нектар.
Алкоголь – мой горький фатум. «Карр-р! —
                                                                                       в проезжем свете фар
гость мой дважды гаркнул, – карр-р!»
 
 
«Где мой первый друг бесценный? – я воскликнул. —
                                                                                       Что за сценой?
Говори, бродяга бренный!» – Но бродяга
                                                                                       с общих нар
встал и подал знак, чтоб следом шёл за ним я.
                                                                                       Верно, ведом
путь ему… И за соседом я ступил на тротуар.
Две парковки, три заправки, супермаркета амбар…
«Что замолк ты? Каркни!» – «Карр-р!»
 
 
Шли и шли. Снежинка косо пролетела возле носа.
Ни единого вопроса больше не было. Футляр.
Человек в футляре. Узость взгляда – есть, по сути,
                                                                                       трусость.
Изворотливость, искусность – вот и весь твой
                                                                                       скудный дар.
Современный борзописец мне кричит:
                                                                                       «О чем базар?»
Отвечаю кратко: «Карр-р!»
 
 
Кар-навал окончен вроде. С общих нар —
                                                                                       и на свободе,
рифма ей – на небосводе. Вот свеча, а вот нагар.
Вот дымок – смотри, он тает. Вот восток —
                                                                                       смотри, светает.
Слово чистое витает, открестясь от чёрных чар,
и округа обретает ясность черт. Не слышу «карр-р!».
Что-то я не слышу «карр-р!».
 
 
Помню, шагом шёл нетвердым за притихшим,
                                                                                       помню, чёртом,
помню, мы пришли на Fordham11
  Fordham – во времена Эдгара По сельская местность, где поэт провёл последние годы жизни и написал «Ворона». Сейчас район Бронкса; примерно в часе ходьбы от него – Pelham.


[Закрыть]. «Кто ты есть,
                                                                                       скажи, фигляр?»
Ничего мне не ответил, только стал прозрачно-светел,
и тотчас, как я заметил, рассвело среди хибар.
Небо ожило, и ветер вымел все тринадцать «карр-р!».
Здесь твой дом. Прощай, Эдгар!
 

Тамара Яблонская /1947–2017/

Родилась и жила в Вильнюсе, в старших классах школы занималась парашютным спортом, год работала на комсомольской стройке под Воркутой, окончила философский факультет Ленинградского университета, затем более сорока лет работала в Литовской национальной библиотеке, выпустила несколько книг стихов и книгу прозы, была членом Союза писателей Литвы.

«Кто строит амбар…»

 
Кто строит амбар
кто строит собор
я выстраиваю эскорт
из снов и слов для тех
кто не боится
и торопится
успеть к самим себе
 

«Только ошибки…»

 
Только ошибки
или тяжелые как сны печали
наполняют жизни полый сосуд
холодной влагой
и она для нас как спасенье
без нее вырастают
худосочные души в пороках
как в перьях
и обманчивые свеченья
выбирают себе в светила
 

Визит

 
Приходят друзья в жилище поэта
где на столе забыта бумага
с единственным словом
 
 
друзья на правах друзей
методично
обстукивают клювами квартиру
завешивают перьями все окна
к двери придвигают полевой валун
 
 
каравай времени огромен
пока его склюют
пройдет вечность
и слово на бумаге истлеет
 

Ссылка

 
Поэт становится особенно хорош
когда он отбывает в ссылку
и доро́ги за ним развозит осень
вечерами его никто не беспокоит
по утрам почтальон не стучится
исполняя желание ссылавших
все забыли записать новый адрес
торопиться никуда не надо
и стихи отстаиваются от мути
жизнь делается прозрачна
время идет
поэт вызревает
 

В древнем Риме

 
В Древнем Риме славно жилось поэтам
они лепили из слов и слюны подпоры
для великих богатых и сильных
и за это ели хорошую пищу
и спали в удобных постелях
случались конечно
покушения войны пожары
но раскаты грома гремели
у других над головами
великие умели быть благодарны
в минуты отдыха
от изнуряющей политики
они вписывали имена стихотворцев
мелким шрифтом рядом со своими
в необъятную книгу истории
 

Воспоминания

 
Собравшись вместе
мы делимся воспоминаниями
отламываем по кусочку
помогаем друг другу
собрать крошки
кладем под язык
закрываем глаза
и ждем что будет сладко
как когда-то
но хлеб воспоминаний зачерствел
небо привыкло совсем к другому яству
и вкус во рту
каждый раз незнакомый
 

Эльдорадо

 
Белые острова
рассыпанные в море
обещают эдемы
добро в чистом виде
 
 
мы тоже безоглядно
пробивались сквозь волны
к своему эльдорадо
и наконец достигли
 
 
стоим потрясенные
видом пустыни
 

След

 
Время лишь прошелестело
а под пальцами уже пепел
и мысль чтобы не сказать слишком много
милосердно прячется в тени
но гонг сердца невозможно успокоить
и вот чувства
бьют в виски словно молот
отрезвляющие как половодье
перемахнувшее через плотину
 

Общение

 
Меряем друг друга взглядом
два интеллигентных существа
 
 
разговоры излишни
когда есть тонкость интуиции
а также культура вида
 
 
мы равны в том
что каждый серьезно делает свое дело
но никто не скажет что похожи
 
 
вечером сидим напротив
следим друг за другом
 
 
я у стола
муха передо мной на стене
 

«Жизнь расписана…»

 
Жизнь расписана
на бытовую тему
радуги звезды рассветы
 
 
оставлены слабым
нуждающимся
в укреплении духа
 
 
здоровые обрубки
перенесшие без боли
ампутацию крыльев
точны как часы
 
 
их верный ход
испугает
нерешительных и чистых
остальных поведет за собой
 

Гетто

 
В центре города гетто
а рядом магазины
и очень близко базар
 
 
пойдем что-нибудь купим
нитки чулки
печенье к чаю
 
 
зачем нам списки фамилий
к чему адреса
сказано
это не мы
лучше собственную жизнь
 
 
как следует наладим
приобретем себе что-то
поедем посмотреть чужие страны
надо быть не хуже других
 
 
ведь жизнь коротка
человек слишком слаб
а вы говорите история
 
 
это предмет ненадежный
способен менять основания
другое дело
застывшая в небе луна
одинокий достоверный очевидец
 

Перемена погоды

 
Пожелтели деревья
налетел дождь и ветер
и тишину в моем доме
надолго застихотворило
 
 
вчерашние желания и мысли
смяты и брошены в угол
но чтобы их вымести
рука не может оторваться
от плавных строф
оживших надежд
 

Уходы

 
Бедные и гордые
уходят спокойно
 
 
остальные любят много
говорить о себе
слишком долго смотреться
в темные воды каналов
 
 
петербургское небо
зная эти драмы
над каждым перекрестком
развешивает спасительные
холсты туч
туго пеленает ими души
 
 
на местах частых падений
наметает предусмотрительно
сугробы
 
 
это помогает
 
 
уходить
становится нестрашно
 

Дмитрий Гаранин / Нью-Йорк /

Родился и вырос в Москве в годы брежневского застоя. Окончил МФТИ, защитил диссертацию по теоретической физике. В 1992 эмигрировал в Германию, работал в университетах. С 2005 года – профессор на физическом факультете Lehman College CUNY в Нью-Йорке. Писал стихи в 1978–82 и 1988– 89 годах, затем с конца 2012 года. Aвтор многих книг стихов, изданных под собственной маркой Arcus NY. Публикации: «Крещатик», «Слово/ Word», «Журнал Поэтов», «Дети Ра», «45-я параллель», «Зарубежные задворки», «Сетевая словесность», «Золотое Руно», «Черепаха на острове», «Мастерская», Антология «70», «Литературная Америка», «Черновик-онлайн», «9 Муз», «Asian Signature» (Индия, на английском). Полный список публикаций: http://www.lehman.edu/ faculty/ dgaranin/poetry.php

«Когда умру, не став большой потерей…»

 
Когда умру, не став большой потерей
ни для одной насиженной страны,
мои стихи, смешавшись с атмосферой,
в дыханье ветра будут вплетены.
 
 
Элементарны смыслом, как монады,
прочитывая будущую жизнь,
своё наполнить тело будут рады
примерами открывшихся новизн.
 
 
И с миром крепче на порядок станет
их при рожденье слышимая связь,
когда созреют, как плоды, над нами
и свесятся с ветвей, овеществясь.
 

New York, 9 October 2018

«Бесценной информации кусок…»

 
Бесценной информации кусок,
что от тебя останется в архивах,
прочтут случайно и наискосок
и на обед умчатся торопливо.
 
 
Но вот, глядишь, отбегают своё.
Для их детей очистится арена.
Сменяется одних житьё-бытьё
других существованьем непременно.
 
 
В конце придёт могучий катаклизм,
сметёт строенья огненным потоком,
искореняя дней последних жизнь,
в которой много ль для вселенной проку?
 
 
Исчезнет перегруженный архив,
и поколений всех следы сотрутся…
Но радуйся, что был когда-то жив —
плодил потомство и творил искусство.
 

New York, 16 October 2018

«Чувство распрямляющей пружины…»

 
чувство распрямляющей пружины
снизу вверх прошло по позвонкам
конькобежной поступью аршинной
велосипедистам фору дам
 
 
я скольжу на десяти колёсах
побережьем Хадсона-реки
в чемпионы возраста без спроса
лезу на глазах Америки
 
 
час ещё назад в своей квартире
был укутан в мыслей листопад
в остывающем осеннем мире
в безысходность вперивая взгляд
 

New York, 24 October 2018

Гриппозная ночь

 
пусть в знак того что существую
в мозгу шальная бьётся мысль
пусть преждевременно и всуе
в сознанье маячки зажглись
 
 
пусть по инерции бессонной
впустую мелют жернова
безостановочного гона
заметны станции едва
 
 
пусть на круговорот вопросов
в кошмаре не найти ответ
и мысль течением относит
и разума неверен свет
 
 
пускай обратно в подсознанье
под утро образы уйдут
загадок не достроив зданье
и мозг освободив от пут
 
 
когда-нибудь в час вдохновенья
всплывут забытые слова
отныне полные значенья
и под контролем мастерства
 

New York, 9 November 2018

На Бродвее

 
в толпе народа на Бродвее
где все по-броуновски стремятся
себя я чувствую добрее
и полон ощущенья братства
 
 
и это чувство идеально
поскольку никому не нужен
ни я ни ближний и ни дальний
кого бы взгляд не обнаружил
 
 
ты нужен только попрошайкам
при всей гуманности вселенной
опущенных не замечай ты
что невеликая проблема
 

New York, 11 November 2018

«Я не боец – я лишь рука бойца…»

 
Я не боец – я лишь рука бойца,
которая врагов колоть устала.
Пронзил очередного подлеца —
он ищет новых, и ему всё мало.
 
 
Вот злых людей как будто не бывало.
Теперь в тетрадь от первого лица —
поведать, как добро торжествовало…
Я не писец, я лишь рука писца.
 

New York, 15 November 2018

Икона

 
по уступам и складкам лица
до зеркала поднимаясь души
где пылает огонь Отца
в память всё запиши
 
 
этот лик сквозь себя пропусти
наложеньем один в один
проникающим до кости
до резервных глубин
 
 
чтобы святость взять на себя
и по дороге источать её в мир
всех с удвоенной силой любя
кто потерян кто сир
 

New York, 19 November 2018

«Ближний ближнему волк…»

 
Ближний ближнему волк.
Сохрани меня, Волче,
чтоб мой голос не смолк
в человеческой толще,
 
 
в допотопном лесу,
где скрываюсь, затравлен,
где хватает косу,
плюнув на руки, Дарвин,
 
 
где в верблюжье ушко
забирает дорога
и ещё далеко
до грядущего Бога.
 

New York, 20 November 2018

Рай

 
смерть как прыжок из времени в вечность
в вечнозелёность загробья
все понимают на общем наречье
на замершем полусловье
 
 
на горизонте нет и в помине
ни сатаны и ни ада
купол лишь твёрдый индигово-синий
далее взгляду не надо
 
 
все на своих местах неподвижны
времени нет подняться
с веток не падают спелые вишни
в рот положить – святотатство
 
 
и наблюдателем трансцендентный
этой страны хозяин
увит бесконечною белою лентой
на троне своём несменяем
 

New York, 21 November 2018

«От тяготенья тела оторвавшись…»

 
от тяготенья тела оторвавшись
летит освобождённая душа
итогом жизни прожитой вчерашней
предстать перед журящими спеша
 
 
энергии элементарный сгусток
отдельный квант безмассовой волны
летит вперёд дорогою напутствий
оставленной навеки стороны
 
 
чтоб углубиться в новые пределы
где видят сквозь и слушают без слов
перед вниманьем грозным оробело
посланником былых земных трудов
 

New York, 22 November 2018

Ад

 
Неправда, что черти на сковородке
поджаривать будут в аду!
Ведь я после смерти, ходок неходкий,
с телом к ним не приду!
 
 
Но чёрту не нужно втыканья иголок —
за грешную душу хвать!
На исповеди, как садист-психолог,
в депрессию будет вгонять,
 
 
чтоб стало ей тошно и суицидально,
постыл бы весь адский свет,
но без вариантов закончить страданье —
убиться мне тела нет!
 

New York, 23 November 2018

«На ветке вечнозелёного древа…»

 
На ветке вечнозелёного древа
жизни – вечнозелёный плод.
Не созревает для жадного зева —
кондицией всё не тот.
 
 
Времени ветры склоняют долу
жизни упругий ствол.
Но под напором свалиться с голой
ветки срок не пришёл.
 
 
Неотделимый от пуповины —
бессмертное естество.
Зри – не созревший для пользы мнимой
плод, но идея его!
 

Baden-Baden, 30 December 2018

Сергей Ильин / Мюнхен /

Сергей Евгеньевич Ильин (1954) родился в Саратове, где окончил факультет местного университета. В 1978 эмигрировал на Запад и проживает с семьей в Мюнхене. В издательстве «Алетейя» были изданы его роман «Предопределение», а также «Философия отсутствия как обоснование художественной природы бытия» и «Метафизика взгляда».

Баллада о снежной фее

1

Всю жизнь мы, если присмотреться, занимаемся пустяками, а иные действительно важные события: такие как завязывание глубокого отношения, серьезная болезнь, связь с женщиной, выбор профессии, переезд на новую квартиру и тому подобное, – они настолько редки, что мы их невольно забываем, и тогда они – не исчезая из памяти – запорашиваются в ней временем: так снегопад запорашивает острые и крупные профили вещей до уровня маскообразной величавой неразличичимости того, что мы считаем важным, и того, что по человеческому разумению мы склонны относить к пустякам, – и в этом есть конечно же великий смысл: ибо как любые судьбоносные свершения на земле сопровождаются знамениями при помощи самых обыкновенных и повседневных вещей, и одни и немногие люди их видят и предчувствуют, а другие и многие лишь смутно ощущают, но и этого довольно, – так сходным образом в житейских мелочах, на которые мы прежде не обращали внимание, открываются вдруг для нас истины и прозрения, по своему онтологическому весу значительно превосходящие даже казавшиеся нам такие важные события, как завязывание глубокого отношения, серьезная болезнь, связь с женщиной, выбор профессии, переезд на новую квартиру и тому подобное, дальше которых, как дальше своего носа, мы долгое время не могли, как ни старались, заглянуть.

2

 
В невинности детских восторгов
и музыке первых свиданий,
в безмолвье нетопленных моргов
и жести больничных страданий
 
 
есть некий таинственный холод,
что сказкой вдруг ожившей веет —
но каждый, будь стар он иль молод,
открыть его тайну не смеет:
 
 
то дышит в нас Снежная Фея
из тьмы, как из рамы портрета, —
и так же, как парка аллея,
клоака им мира согрета,
 
 
и каждый, любя и страдая,
дыханье то легкое знает,
а добрая Фея иль злая —
о том он пусть сам уж гадает.
 

3

Когда под вечер тихо падает снег и во время прогулки хочется поминутно останавливаться перед фонарями, когда мутное темное небо с высыпающимися из него мириадами снежинок окончательно слилось с землею, а это значит, что все далекое стало близким, все невозможное возможным и все фантастическое реальным, когда и дети и взрослые и животные кажутся ненадолго членами единой общечеловеческой семьи (так что если вас кто-то незнакомый толкнет в сугроб, вы примете это всего лишь за невинную шутку), а Зло вдруг представляется совершенно невозможным, пока ложится на землю снег… да, тогда вдруг чувствуешь себя точно в первый день творения – и в душе отсутствуют любые мучительные и неразрешимые вопросы обыденного существования, – но отсутствуют они не потому, что уже решены, а потому, что еще не заданы, то есть как бы еще не созданы, еще не вошли в мир… и какое же это блаженство – не знать их и не догадываться о них!.. вот тихо падающий под вечер снег и является, быть может, наилучшим воплощением самого загадочного из всех возможных блаженств: блаженства нерожденности.

Да, вот оно, последнее откровение: не от того, оказывается, происходит предельное блаженство, что нечто прекрасное и великое нисходит на землю – от этого тоже происходит блаженство, но как бы низшего порядка – а от того, что оно именно не нисходит, то есть могло бы снизойти, но по соображениям высшего порядка не снизошло, явив вместо собственного рождения свою нерожденность, – например, в образе бесшумных, холодных и чистых снежинок.

И только когда-нибудь потом и неизвестно еще, в какой точно день или час творения и конечно тоже из вечернего снегопада – откуда же еще? – тихо и незаметно войдет в мир она, Снежная Фея, та самая, которая по образу и подобию непорочного зачатия выносит в своем чреве добро и зло, радость и боль, жизнь и смерть, – она их пока только выносит, но ими еще не разрешилась, и все зависит только от нас: если мы посмотрим на нее с восторгом и вожделением, мир станет таким, как он есть теперь, а если мы ее не увидим – ведь кругом так темно и ничего не видно кроме снежинок, кружащихся под фонарями – она с благодарностью возвратится к первому дню творения: в то блаженое состояние, когда ее самой не было, и все тогда будет непредставимо иначе.

Но нет, все произошло именно так, как и должно было произойти, потому что загадочности нерожденности предпочли мы таинство рождения… а снег продолжает падать, припорашивая ветки, заборы, крыши, фонари, снимая с них остроту и придавая им облик и ощущение вечного покоя: не так ли точно припорашивает нас время? и нельзя даже сказать с уверенностью, что малыш в нас заменился раз и навсегда мальчуганом, мальчуган необратимо стал юношей, юноша превратился во взрослого человека, а взрослый человек когда-нибудь сделается стариком, – нет, когда тихо падает снег, перед нами открывается как будто впервые и потаенная природа времени, глубоко сходная с падающим снегом, и тогда нам становится ясно, что все наши прежние (и будущие) воплощения – от малыша до старца, включая их многие производные образы, тоже часто непохожие друг на друга – не исчезли один в другом, как малые матрешки в более крупных, а продолжают жить самостоятельной таинственной жизнью, и в любой момент по желанию можно памятью отворошить кусок этой жизни, как освобождаем мы от снега тот или иной предмет.

И все-таки лучше этого не делать, потому что воспоминания возвращают нам лишь малую часть прожитой и прежней жизни, а любая составная часть, фигурируя вместо целого, неизбежно искажает и извращает последнее, – даже сама того не желая: итак, когда под вечер тихо падает снег, великое таинство нерожденности ложится не только на то, чего еще нет, но и на то, что давно есть и почти уже завершилось, то есть на всю нашу жизнь, придавая последней ту самую искомую чистоту и целомудренность, к которым она (жизнь) всегда инстинктивно стремилась, но которые думала обрести на совсем иных путях.