Текст книги "Артикль. №3 (35)"

Орли уже было совсем отреклась от прошлого, как вдруг… ей позвонил Славик и сообщил, что завтра прилетает в Израиль. И не просто так прилетает, а к ней.

Настаивая на каких-то своих особых правах, он вынудил ее скрыть от родителей сумасшедшую поездку в Тель-Авив, включавшую ожидание его рейса, суховатую встречу в аэропорту, бессмысленное блуждание с чемоданами у моря, опоздание на иерусалимский автобус, ночевку у знакомых Славика в Тель-Авиве и мучительное непонимание друг друга наутро. Спали они в разных комнатах, и вообще весь внешний этикет блюли безусловно – но была все же в этом приключении понятная наглость, если принять во внимание стиль жизни, к которому была приучена кошерная девушка Орли, никогда не предполагавшая, что вдруг докатится до подобной конспирации, снова пойдет так покорно за этим уже внушавшим ей кое-какие подозрения одесситом.

Кончилось все очень, очень плохо – она принимала его ухаживания в Иерусалиме, чувствовала нараставшую потребность близости, ржавые звенья в цепочке вранья становились все более хрупкими, и родители уже не раз пытались устраивать с ней воспитательные беседы… а ей хотелось лишь одного: понять, искренен ли он? Действительно ли в нем еще горит тот первый порыв тшувы, который в Одессе поначалу казался таким настоящим? Или это уже фальшивка, подделка под чужую игру, объясняемая лишь физическим его влечением к ней? Иногда ей казалось, что и в этом, втором, варианте есть своя прелесть. Пожениться в раввинате тайком от родителей, а потом постепенно приучить его ко всему… он бы все принял, ведь Тора – это прекрасно! Это только кажется, что трудно ее соблюдать… Уж она бы его убедила. Разве любящая женщина не сильнее любых привычек мужчины, разве не способна она переделать его целиком?

…Увы, лишенный какого бы то ни было контроля над происходящим, безденежный и светский Славик чувствовал себя в религиозном районе Иерусалима очень плохо. Хорошо ему бывало лишь у обыкновенных своих, нерелигиозных знакомых, к которым он то и дело срывался, чтобы расслабиться. Там он предпочитал ночевать, там смотрел телевизор, слушал разговоры о трудностях абсорбции, о безнадежных поисках престижной работы… ел то, чем его угощали и вовсе не был принципиален. И свой спектакль с Орли он так и не доиграл – на нервной почве обострились некоторые имевшиеся у него хронические болезни и он угодил в иерусалимскую больницу с весьма неприятным диагнозом в тот самый вечер, когда она ему окончательно отказала. Она ничего не узнала о его нездоровье… А поскольку он был туристом, то оплатить три дня его пребывания в больнице пришлось одному другу, который немедленно после Славкиного отлета эти деньги востребовал с родителей Орли.

Гордая дочь, узнав об этом, не могла позволить, чтобы и в самом деле родители понесли такие расходы – и тотчас устроилась на работу, чтобы постепенно внести всю сумму платежа (благородный друг согласился на отсрочку) … А Славик, восстановивший здоровье после приступа, но подбитый, обозленный, так и не добившийся ровно ничего от своей неприступной красавицы, прибыл в Одессу и с тех пор ходил по улицам осторожно, как раненый, об Израиле отзывался с загадочным негативизмом и очень ценил свою работу в банке, потому что с особенной остротой понимал теперь, что в Земле Обетованной с работой – не фонтан. Радовался своей получке, с которой сразу же отделял деньги на подарки любимой дочери. Иногда, поговорив по телефону с какой-нибудь подругой, шел на холостяцкие вечеринки. Все стало по-прежнему в его жизни, и больно было от приземленности, и не было сил пытаться взлетать снова. А раввина к тому времени уже прислали другого – совсем официального, образцово-показательного, к которому приближаться Славику ничуточки не хотелось.

А Орли замерла, перестала жить и чувствовать, только работала и училась, работала и училась… «Я никогда не найду того, кого мне надо», – думалось ей.

Б-г думал иначе, но до поры до времени не открывал ей Своих намерений. Чувствуя себя неадекватно среди чистых, как лебеди, хабадских подруг, Орли решилась на смелый шаг: попросилась в заведение для «баалот-тшува» в Цфате – «Махон Альту». Это, конечно, не пансионат «Небесные ласточки», но это и не колледж для совсем молоденьких, неопытных: скорее, наоборот. Там ее приняли с распростертыми объятиями и сразу предложили работать мадрихой, ответственной за работу с девушками. Она не производила впечатление человека, носящего в себе душевную рану, была общительна, спокойна, дисциплинирована. Умела и потребовать выполнения заданий, и проследить за всем, что надо, и в то же время не была сухой начальницей, вызывала симпатию.

Ее очень полюбили и учителя, и подруги. Свахи с ног сбивались, предлагая самых разных парней на шидух. После двух лет неудачных проб все поняли, что ей, очевидно, нужно что-то совершенно из ряда вон выходящее.

Той осенью в Цфате объявился Мантула – гер, да еще из русских, да еще разведенный… Он выглядел неплохо, приобрел репутацию старательного студента, и все же… По стандартной логике свах его кандидатуру нелепо, немыслимо было предложить девушке с такими прекрасными «выходными данными», как израильтянка Орли из преуспевающей хабадской семьи. Его и предложили в действительности какой-то другой студентке Махона, но та девица, встретившись с ним, почему-то решила, что вот Орли, а не ей, он бы очень подошел, и рассказала об этом своим друзьям. Тогда загоревшиеся этой идеей Элиэзер и Эстер Герцог, русскоговорящие хабадники, проживавшие в Цфате, по-свойски устроили Исроэлю встречу с Орли – и встреча не обманула ожиданий.

Мантула к тому времени возымел обыкновение вести себя до ожесточенности строго, своих мнений ни о чем вообще не высказывать, а только цитировать святые книги и с помощью цитат разрешать все жизненные вопросы. Орли это забавляло так же, как и его старательный подбор слов на иврите, особенно попытки поставить глаголы в правильную грамматическую форму – будто нельзя понять фразу, если глагол в ней употреблен слегка неверно! Да и смотреть на нее он избегал, чтобы уж точно быть уверенным, что на сей раз (ведь первый его брак кончился крахом) – женится не на красивых ногах или еще чем-нибудь внешнем.

Она без особого труда поняла, что за этой завесой суровой напряженности кроется большая душевная ранимость и нежность. Гуляя с ним на второй встрече по мокрому парку, она подняла отороченный мехом капюшон, и Мантула все же успел заметить при этом ее внимательные глаза с пушистым оперением черных ресниц, покрасневшие от холода щечки и носик, красивый изгиб губ, нежный подбородок – и тут же предложил зайти в холл какой-нибудь близко расположенной гостиницы. Так они и сделали, согрелись в креслах освещенного лобби, и ей пришло в голову открыть ему свое неплохое знание русского языка, ошарашить его вопросом:

– Может, возьмем чего-нибудь попить, а?

Услышав вольную русскую речь, Мантула обмер. Не поверил своим ушам. Как это возможно? Она же – Орли Бухник, сефардская девчонка из Иерусалима, дочка коренных израильтян!

– Я в России работала, – с неожиданной глубокой хрипотцой произнесла Орли. – На Украине, вернее.

– Что же ты сразу не сказала… – растаял он, – я-то тут мучаюсь, на иврите…

Она показалась ему безумно родной, но он подавил это ощущение и призвал себя к бдительности. Купил в баре втридорога кошерную шоколадку с орехами, гордо попросил на иврите графин с водой и два стакана, что и было выставлено немедленно на занятый им и его дамой столик в лобби.

Увидев, что общение на родном языке чрезмерно сближает его с новой знакомой, Мантула сделал усилие и все же вновь перешел на иврит. С абсолютной отстраненностью он порасспрашивал Орли об ее взглядах на брак, о родителях, о братьях и сестрах, о профессиональной ориентации и о личной биографии. Она отвечала с нежной усмешкой, покачивая сережками при наклонении головы. Как-то запросто, легко разболтала ему историю со Славиком (на которого была очень обижена), что вызвало Исроэля на ответную откровенность. Рассказал ей о своей бывшей жене и уловил в своем пересказе немалую долю сходства с чувствами, о которых говорила Орли. Оба были измучены в своем любовном прошлом одним и тем же: стремлением подогнать нравящегося человека к определенному образу жизни, и несовпадение внутренних ритмов души и интеллекта обрекло эти попытки на неудачу. Теперь Б-г их свел, бороться больше ни с кем не надо, убеждать, тянуть партнера за собой к сверкающему идеалу – не придется. Они, вероятнее всего, пойдут по жизни в ногу. Стоит попробовать.

Таков был итог второй встречи.

– А есть ли у тебя машпия? – спросил Мантула на следующей встрече. У него самого, разумеется, был наставник – Элиэзер Герцог, с которым он постоянно советовался. А Орли не знала, что и сказать. Стыдно: сама из хабадской семьи, и работает, можно сказать, на руководящей должности в хабадской школе, а машпии по-прежнему не имеет. Она объяснила ему, как это получилось, что отношения с наставницей просто не сложились. «Ну, так найди новую», – пожал плечами Мантула. «Не нахожу пока». «Значит, не ищешь как надо. Не может быть, чтобы указание Ребе было невозможно исполнить».

Мантула, к ее изумлению и даже обиде, отказался выходить с ней на следующую встречу, решил свидания вообще прекратить до тех пор, пока она не доложит ему об успехе своих поисков. «Я не могу плыть на корабле без паруса, без ветрил, без капитана – и тебе не советую…» Орли медленно вдумывалась в эти его слова и постепенно соглашалась. Да, верно. Свой собственный разум – это, конечно, прекрасно, но без машпии – нельзя.

Тогда она взвесила несколько возможностей, поговорила с женой директора Махона и нашла с ней много общего. Поначалу хотела попросить ее порекомендовать кого-то другого, а к концу беседы пришла к выводу, что сама же директорша и может стать ее машпией. Это был очень теплый, живой, открытый человек. К ней всегда можно будет прозвониться, забежать, не чувствуя натянутой официальности. И ничего, что у нее много других дел. Иной раз вопрос решается двумя-тремя словами, не надо долгих прений. А две-то минуточки, чтобы поговорить, у миссис Розенблюм всегда найдутся: пока она жарит шницели, пока распечатывает свои материалы для уроков, да мало ли когда!..

Славик же вел поначалу в Одессе прежнюю жизнь. Много читал. Перечитывал «Собачье сердце» и с холодком ужаса видел в Шарикове… себя самого. Вот он – бродяга, шалопай, ничем не выдающийся пошляк, любимый пестрыми компаниями, в которых даже и острить-то никогда не умел и только составлял симпатичный фон, на котором блистали другие. Вот – звездный час его встречи с благородной девушкой из Израиля, взявшейся вправить ему мозги. Вот – отхождение после первого шока и наркоза влюбленности, боль отвыкания от старого образа жизни и первые неумелые шаги в новом имидже: тфиллин, кашрут, кипа на голове, мучительный страх забыть благословение на тот или иной вид пищи. На двух ногах, как человек, проходил он все же недолго. Не выдержал и снова опустился на четвереньки. Потом опять залаял. Попытался еще немного походить как человек и пообщаться на уровне культурного пласта, именуемого Торой и заповедями – и опять сорвался, только теперь уже как-то страшно, позорно, заставив других страдать, попав в больницу, вынудив девушку платить за него, сжегши мосты во взаимоотношениях с той самой, высокой, прекрасной…

И вот – он снова Шарик. Спит на половичке, питается собачьей едой и мысли имеет соответствующие. «Утвердился я в этой квартире…» Доволен минимальным комфортом, покоем, привычной колеей. Оставьте меня в покое, я никому ничего не должен, я не создан для всех этих напрягов, я просто славный малый, у меня нет сил на все это возвышенное!

…Когда он узнал об Орлином замужестве, то с облегчением вздохнул. Даже почувствовал себя довольным. Все, окончательно ясно теперь, что то было – не его.

На другой неделе он бодрой походкой подошел к раввину и попросил дать ему попользоваться тфиллин. Мальчики из йешивы тут же налетели, стали всячески ему помогать – он их послал негрубо, но убедительно, и в одиночестве, по старой памяти правильно, накрутил ремешки на руку. Думал при этом о том, что – вот, впервые может сам себя уважать. Потому что этот его шаг не продиктован никаким внешним желанием понравиться кому бы то ни было. Будет ли он двигаться дальше? Может, и будет. Но только в своем собственном темпе, чтобы никто не навязывал, не дергал, не подгонял. Например, можно будет что-нибудь поучить иногда вместе со свежеобрезанным Гринбергом, любителем губерманских стишков, вечно окруженным сонмом гарикопоклонников. С гариками вприкуску и Тора пойдет. А иначе – увольте.

Славик вздохнул при мысли, что есть еще какие-то деньги, которые он должен своим знакомым в Израиле, а взять их пока неоткуда – и у него снова испортилось настроение.

Он с трудом прогнал шариковскую грусть и решил, что напишет Ребе…

А написав, получил в книге «Игрот Кодеш» с помощью переводчика следующий ответ:

«Есть человек, жизненная активность которого равняется активности растения и даже камня („цомеах о домэм“). И это очень больно, когда венец всего сотворенного, то есть человек, сотворенный руками Б-жьими, позволяет себе существовать на уровне безмолвия цветка и минерала. Следует мобилизовать все свои душевные силы (а их десять, и это – внутренний „миньян“) на то, чтобы распознать и раскрыть в себе величайший, заложенный Творцом, потенциал истинного сына Израиля».

Славик был сбит с толку этим письмом: ничуть его Ребе не похвалил, не подбодрил. Только укорил за бездействие.

Одесса-мама тоже не гладила по головке. Жить в ней стало тяжко. В родительской квартире что-то угнетало его, к дочке всякий раз не набегаешься, остается – работа и компашки. Тора, честно говоря, даже вприкуску с гариками не «пошла» – слишком живо и остро было в памяти связанное с Орли незрелое тогдашнее стремление войти в религию, и непрошеные воспоминания ранили.

Изучать Тору он не смог, но… шабат и кашрут внезапно потянули его к себе. Он записал к себе в тетрадку, уточнив у знающих людей, все, что можно и что нельзя делать, и как-то стройно, будто поезд, всеми вагонами своей души, всем составом, двинулся в направлении кошерного образа жизни.

Активисты общины были удивлены. Вот он, тот самый Славик, которого они прежде должны были снисходительно подбадривать, подхваливать… но почему-то он теперь ни в чем таком не нуждается, идет своим, совершенно самостоятельным, путем, молится независимо от миньяна (вернее, своим внутренним «миньяном», как Ребе ему написал), в своем темпе, не любит ничьих советов, не очень охотно выходит к чтению Торы и в целом как бы сделался мрачновато-целеустремлен. Знает, чего хочет, и не желает ни помощи со стороны, ни проявлений любопытного внимания. Между тем законы выполняет неукоснительно – те, которые знает. А что не знает – придет время, спросит, и только тогда будет готов воспринять. Только когда сам о них спросит.

В один прекрасный день Славик увидел приезжего шойхета за работой. Заинтересовался. Привлекло его ощущение святости ритуала – курица шла под нож, как невеста под хупу, в священном трепете, без ужаса и страха. Как будто ее ожидало поднятие, возвышение, а не гибель. По хасидуту выходило, что так оно и есть: кошерный забой приносит возвышение тем искрам, которые заключены в физическом.

Славику захотелось научиться шхите и он стал расспрашивать, что надо знать, чтобы стать шойхетом? Ему ответили, что обучиться надо практическим навыкам обращения с ножом, разновидностям захватов и зажимов птицы, обработке точильных камней, всем связанным со шхитой и бдикой (проверкой) законам. Глазомер, хладнокровие, сильные пальцы – у него имелись, и приезжий шойхет, посмотрев, как тот впервые сделал курице «тфису» (захват), не преминул ему это заметить. А недостававшее ему знание законов пришлось приобрести, переехав для этой цели в другой город, где имелся постоянный шойхет. Славик бесстрашно оставил свою работу, нашел в себе силы переменить профессию. Через год обучения и отрыва от одесской жизни он почувствовал себя по-новому, не таким замороченным, усталым, а – вроде как простым, рабочим парнем, эдаким грамотным еврейским пролетарием с прекрасными навыками забоя птицы. Испытывал гордость – профессия ведь важная: связана с hалахой, еврейская профессия!

В культурном центре встретил однажды милейшую еврейку, проводил ее пару раз домой после организованной трапезы шабата. Начал за ней ухаживать с соблюдением дистанции, как верующий человек (да он таким уже и был). Она – нерелигиозная. Но, влюбившись, оказалась преданной, приладилась к Славкиным устремлениям. Он изложил ей свои взгляды на жизнь – она не имела ничего против религии. Им справили хупу. Он продолжал в чем-то оставаться прежним, но в основном, в приложении умственных и физических сил, распорядке дня – все согласовывал с Торой.

Порой сбрасывал с себя серьезность, резвился, пересказывал жене чужие остроты, слушал любимую музыку на кассетах, сохранял кое-что из прежних увлечений, хобби, но был очень собран на уроках Торы, а на шхите вообще выкладывался на все сто. Жену любил спокойной и доброй любовью. Когда пошли рождаться дети, то он стал ее еще больше ценить. Но именно ценить, не любить страстно. И он знал, что это чувство никогда не вернется и не будет им больше испытано – страстная любовь к женщине. И ему не надо было. Он радовался, что может в полной мере проявлять заботу о дочери и ему не мешают это делать, что жена считается и с прочими его привычками, что дом ухожен, что денег хватает и что есть уважение со стороны членов еврейской общины, хорошие хабадские и нехабадские друзья.

Раз ему приснилась Орли. Но не как желанная, а в дымке потустороннего и мистического. Во сне он говорил с ней, с собой, о ней, о себе, то диалогом, то монологом… «Хорошо ли тебе?» – Да. «Простил ли ты мне?» – Да. Все. Кроме того сумасшедшего месяца, за который я сделал скачок в иудаизм и чуть не сломал себе шею… Я помчался за тобой, а ты рассеялась, пропала куда-то… Я обнимал дым. Потом в дыму появились контуры новой жизни. Теперь, знаешь, я выгляжу и веду себя как обычный хабадник, режу кур и здоров душой как никогда. Я рад, что вернул тебе деньги за лечение. Ты была, отказывая мне, права, во всем права. Я не мог тогда стать религиозным и очень хорошо знал это… Я смог сделать это потом – только полностью абстрагировавшись от тебя, намного позже. И в этом есть большая правда. И это – выше земной любви. Когда все у человека – по Торе, то это состояние столь самодостаточно, что уже глупо мечтать о любви. При этом образе жизни получаешь эмоции гораздо более глубинные, чем романтическая любовь, – прочные, цельные, добротные. Я чувствую себя строителем, в то время как предыдущая жизнь была сплошной разрухой.

Как мне нравится чувство досконального выполнения всех заповедей. Как оно плотно и мощно выстраивает изнутри мою личность. Знаешь, если бы я тебя сейчас увидел, я бы даже не поздоровался. Ты – не в числе людей, за которых я отвечаю, ты – чужой человек, если смотреть согласно Торе, и нет никакой причины считать тебя близкой. Было, да прошло.

Растворись же окончательно, Орлик, в сизой дымке, где почему-то плавают вареники и летает белая повариха, где скорая помощь уже ни к чему, а тот рубаха-парень в коротких штанах, который пожирал тебя глазами, теперь убивает с каждой зарезаемой курицей частицу своего чувства к тебе и скоро уже ликвидирует оное совершенно. Я смотрю на покорную птицу, аккуратно лишаю ее жизненности и при этом думаю – чем, в сущности, я лучше ее и почему имею право это делать? И моя кровь – а жизненность, как известно, в крови – холодеет от мысли, что все мы – в руках Всевышнего, как курица на капорес. А знаешь, дед мой Шрага был красный комиссар: неудивительно, что всего спустя два поколения правнучка его – гойка. То есть моя дочь. Но зато у него есть и новорожденный правнук-еврей – мой сын. Еврей, слава Б-гу, и тоже назван Шрагой. Комиссарские игры кончены, круги замкнулись, я прорвал оборону противника – своей животной души – и забил гол в его ворота. Но… почему-то оборачиваюсь посмотреть, хлопаешь ли ты в ладоши.

Растворись-ка, Орлик, в дымных клубах моей сигареты, пропади, ведь я так хочу быть праведным. Я знаю, прошлое цепко, но и оно высветляется некоторым усилием разума. Раввин говорил – не бери жену на вырост. А я взял. Сам сделал ее религиозной. Потихонечку научил всему, что знал. И я доволен собой и – даже люблю ее, как изделие рук своих. И мы с ней изо дня в день проходим всякие интересные сложности, драматические моменты, которые нас сближают. Мы друзья и партнеры по жизни. Я никогда не смотрю на нее, как смотрел на тебя. Она меня вообще за такого не знает. У нее много замечательных качеств, радующих меня и приносящих пользу семье и обществу.

А ты, Орлик, знаешь меня другим. И этот другой давно зарезан – самой что ни на есть кошерной шхитой. Не стоит над ним плакать. Он был порочный одессит, не плативший долгов. Он работал в конторе, похожей на «Рога и копыта», он грезил Израилем, как Остап грезил Рио, он был побит твоей холодностью, как тот – румынскими пограничниками, и долго полз по снегу обратно в Союз. Понимаешь, о ком я говорю? Ах, Орлик… Но он нашел свой миллион – Тору, он нашел его и даже пустил в дело, стал хозяином большой, большой фирмы, целого завода, целого предприятия. Хозяином самого себя…

Знаешь, я вчера перечитывал Бабеля, думал про Беню Крика и сильно обижался за него и горевал о нем. Ты, конечно, не знаешь, что такое биндюжник. Я не рассказывал тебе о налетчиках и конокрадах, потому что ты бы все равно не поняла, только посмотрела бы на меня укоряюще. Знаешь, Орлик, в этих жестоких одесских историях есть столько добра. Какая добрая душа у еврея, если он сильнее всего боится убить человека, совершая бандитский налет!

Еврей играет, еврей резвится. Б-г хочет, чтобы мы были лучше всех, а мы не всегда согласны. И тогда Всевышний делает нас такими, что мы, честное слово, хуже всех. Потому что середины нам не дано. Либо круто вверх, либо отвесно вниз. Вот, Орлик. Я говорю с тобой уже совсем как посторонний человек, просто вижу в тебе умного воображаемого собеседника и при этом приписываю тебе способность меня понять – способность, которой на самом деле у тебя нет. Вообще говоря, я тебя совсем не знаю. Ты получила иное воспитание, читала иные книги, слушала другую музыку, училась в другой школе, где даже мальчишек-то не было, и видела совсем другие взаимоотношения в своей семье, не такие, как я в своей. И ты всегда была чиста и целеустремленна, религиозна и добра. Только поиски любви у тебя оказались немного запутанными. Я заморочил тебе голову. Но видишь – и это привело к выполнению воли Всевышнего в итоге. Ты вышла замуж за русского еврея и благодаря мне теперь можешь поддержать с ним разговор даже о… 12 стульях. А я бросил богему («беема» – животное, животный образ жизни! Не отсюда ли «богема»? ) и твердо встал на ноги как соблюдающий Тору еврей.

…И вот я прощаюсь с тобой, Орлик. Наша история промелькнула, как скоростной поезд. Я благодарен тебе за то, что твоя правда и те идеалы, которые ты представляла и воплощала, действительно подтвердились потом всей жизнью, всем последующим ходом событий. Если бы не ты, я бы все еще работал в «Мике», ходил в коротких штанах, ел некошерное, пребывал бы в мирке уютных матюжков и гариков и не понимал бы, отчего так несчастен.

Нет, я не закрываю глаза и на то, что в религиозном мире тоже не все гладко и что есть всякие люди. Но главное, что свое дело я делаю, от этого на душе спокойно. И моя жена, по сути, гораздо ближе мне, чем был или мог бы быть кто-то другой… просто я в ней так уверен, что моя любовь не вспыхивает, горит себе ровнехонько и поэтому ощущается как дружеская привязанность. А если бы я имел основания хоть чуточку приревновать ее, я уверен, ощутил бы настоящее пламя. Но не нужно экспериментов! Оставим все как есть и закончим излияния, не будем размазывать белую кашу по чистому столу. Меня ждут куры, которых я должен обработать прилежно и терпеливо – кто знает, быть может, в прошлых жизнях я грешил тем, что, как Паниковский, скручивал гусям и курам голову не слишком вежливо?.. На сем прервались навеянные сном размышления Славика… Он взял точильный камень, провел ножом, приглядевшись и проведя ногтем, уловил на лезвии некое подобие шероховатости… Курица высунулась из ящика и, вздохнув, расправила крылья. Занятый подготовкой ножа шойхет вызывал у нее чувство доверия, и, глядя в его доброе бородатое лицо, она знала, что зарежет он ее лишь для ее же блага.