Текст книги "Традиции & Авангард. №2 (9) 2021 г."

«Традиции & Авангард» № 2 (9) 2021 г
Ежеквартальный журнал художественной литературы

© Интернациональный Союз писателей, 2021

Проза, поэзия

Дмитрий Ахметшин

Дмитрий Ахметшин родился и живет в Самаре. Первая публикация случилась в 2012 году. Работает в жанрах фантастики, мистики и детской литературы. Дважды финалист литературной премии «Дебют».

Два рассказаСтреляный воробей

Посвящается

всем моим друзьям-сноубордистам.

И всем моим друзьям, у которых есть дети

Сегодня десятое декабря, и я вновь отправляюсь на передовую.

Сын уже собрался, карман куртки оттягивают ключи от гаража. Он никогда до конца не завязывает шнурки, они волочатся за ботинками, как усы за откормленными сомами. Эти ботинки и правда похожи на рыбьи морды.

Я заглядываю сынишке в глаза, пытаясь разглядеть там ответ на свои незаданные и несформулированные вопросы. Он там есть-яркий, как детская раскраска. Глаза большие и испуганные, но собрался он быстро и безо всяких капризов.

Наклоняюсь и завязываю ему шнурки.

Не сговариваясь, крадучись проходим мимо кухни, где моя сестра и Денискина тётя сидит с книгой в руках. Мы оба её боимся. В наше время мужчины, боящиеся женщины, уже не вызывают порицания и какого-то общественного резонанса. У каждого на языке множество примеров, таких же жалких, как мы.

– Ты его убьёшь, – говорит она и откладывает книгу. Поражённый её прямотой, я выталкиваю сынишку за дверь.

– Он ведь только оправился, – продолжает она. Словно хорошо подготовленный легионер, она метает в меня один словесный дротик за другим.

– Ну Наташ. Он этого хочет.

– Он хочет, потому что ты этого хочешь. Ты его отец. На тебе особая ответственность.

Ответственность – вот слово, которое характеризует Наташу. В карманах у неё всегда есть одноразовые носовые платки. А в карманах домашнего халата – бинт. В сумочке всегда найдутся запасные чулки.

Я закрываю за собой дверь.

– Тётя Наташа расстроилась, – говорит Денис. На руках у него большие варежки, и мне кажется, что под этими варежками руки сжаты в кулачки.

– Тётя Наташа за тебя волнуется, – отвечаю я, толкая его перед собой, как тележку в супермаркете. Мне хочется оказаться подальше от этой двери, дырявой от дротиков-взглядов. Конечно же, она не выскочит следом, не будет ругаться и клясть меня на чём свет стоит. Честно говоря, я был потрясён её прямотой до глубины души. Обычно она действует другими методами. Мы вернёмся, и на ужин нас будет ждать что-то подгорелое, приготовленное без ответственности, окольными путями наводящее меня на мысль, что я сущее дерьмо. Ната пишет книги о воспитании детей, и она знает, как усложнить жизнь их нерадивым отцам.

Как настоящая террористка.

Дениска терпеть не может ссор. Тем не менее конфронтации в нашей семье имеют место постоянно, и его сварометр всегда настроен на нужную частоту, он выдаёт тревожный сигнал задолго до того, как я начинаю что-то чувствовать через свою толстую носорожью шкуру.

Мы отпираем гараж, и я выдаю моему маленькому воину его оружие. Он принимает его настороженно, вспоминая своё недавнее ранение. Снимает перчатки, пальцы пробегают по кантам, проверяя, не слишком ли они затупились.

– Отлично, пап! – говорит он мне.

– В чехле ведь хранилось, – говорю я и продолжаю бормотать что-то успокоительное про прекрасную погоду и вспоминать вслух, куда же я дел отвёртку. Постоянно говорить – мой способ эмоциональной разрядки. Когда-то я пересказывал Денису начальный курс органической химии, и он засыпал у меня на руках.

– Не смей ничего ему петь, – говорила мне жена. – У тебя слишком дрожит голос.

Всё верно. Я слишком боялся своего отцовства. Да и сейчас боюсь, кажется, так же, хотя обстоятельства изменились не в лучшую сторону.

Достаю с полки крепления, высыпаю в ладонь сыну болты с шайбами. Наконец находится отвёртка, и мы прикручиваем куда нужно крепления, выверяем угол и спорим:

– Кажется, было по двадцать.

– Ты упал, пап? По двадцать я буду похож на краба из «Губки Боба». Было по пятнадцать.

– Да, ты прав… двадцать – это режим в стиральной машине. Переднее у тебя было пятнадцать. А заднее чуть поменьше.

Морщит лоб так, что шапка съезжает на глаза.

– Заднее, наверное, десять.

– Ставим десять, и я возьму с собой отвёртку, чтобы можно было переставить. Договорились?

– Только не как в прошлый раз. Помнишь, когда ты её потерял, а потом кто-то приделал её вместо носа у снеговика.

Мы переглянулись и засмеялись.

– Не потеряем, – пообещал я. – На этот раз я положу её в рюкзак.

Выгоняю машину, бросаем на заднее сидение сноуборд с прикрученными креплениями и термос с чаем. Дениска садится рядом со мной, шлем он держит на коленях – так бережно, словно юный палеонтолог – голову доисторического человека из музея.

Погода сегодня такая, какая нужно. Всю неделю шёл снег, а в субботу взял себе отпуск, и под убийственнояркое солнце выползли, словно большие насекомые, оранжевые машины коммунальных служб с оранжевыми человечками в брюхе. Мы стоим на перекрёстке и ждём, пока проедет вереница грузовиков со снегом.

– Повезли на дачи олигархам.

– Каким олигархам?

– С большими холодильниками.

Мы провожаем глазами последний грузовик. Кажется, он везёт целый Эверест. Снег вчерашний – чистый и нетронутый городскими выхлопами. Как сахарная вата.

– Смотри, сколько счастья! А летом олигарховы дети открывают дверь холодильника и идут гулять по снегу.

Может, им завозят туда снегирей и пингвинов, лыжную базу и сосны. Сам бы с удовольствием купил, да ведь всю комнату займёт. И придётся срезать там батареи…

Я гляжу на сына поверх тёмных очков. Он улыбается:

– Папа. Ты опять говоришь ерунду.

Я рад, что мне удалось немного отвлечь его от воспоминаний. Следы несчастного случая в конце прошлой зимы ещё не сгладились до конца. Правую руку он теперь не выпрямляет полностью, всегда держит чуть согнутой в локте. Может, положив кисть на колени или просто держа её перед собой, подолгу наблюдать за движениями мизинца. Вправо-влево, влево-вправо… Именно мизинец подал в отставку после последней операции на локтевом суставе и вернулся на пост только сравнительно недавно – три месяца назад, когда все остальные кости давно уже срослись, а мышцы функционировали.

На Дениске красная с синим курточка, штаны со множеством застёжек и ремешков. Я вспомнил, с каким удовольствием он влезал в них сегодня. Возможно, решение не бросать сноуборд обусловлено всего лишь возможностью носить эти штаны с отделением под перчатки, магнитную карточку и маску, со множеством различных утяжек и смешно звенящим карабином для ключей. За такие штаны можно продать душу.

Вот, наконец, склон. Не чета серьёзным горнолыжкам – всего один подъёмник, никаких тебе снежных пушек и специализированной техники. Детская горка. Здесь ровно, там ухабы, справа отрабатывают прыжки с трамплинов, слева крикливая шантрапа катается на досках по перилам. Это называется джиббинг, и я честно надеюсь, что мой сын до этого ужаса никогда не дорастёт. Зато на самый верх можно было заехать по объездной дороге прямо на машине, что мы и сделали. Подъёмник ещё не включили, но народу уже много.

– Ну вот мы и здесь, – сказал я.

Денис не ответил. Я видел только его затылок в блестящем шлеме и выглядывающей из-под него невзрачной серой шапке и мог лишь догадываться, с ужасом он смотрит на спуск или с восторгом.

Он молчал. Я молчал. Строил из неуклюжих слов, будто из конструктора лего, следующую фразу. Когда я уже собрался её произнести, Денис уселся на снег и стал надевать доску.

– Ты не наигрался в свои игрушки в детстве и теперь пытаешься это компенсировать опытом Дениса, – сказала однажды Наташа.

Строить умозаключения на основе моих отношений с сыном и женщинами – её хобби. Ей, видимо, собственные изречения кажутся довольно остроумными. Больше всего я, пожалуй, боюсь найти их в очередной Наташиной книге. Очень неприятно, когда тебя раскладывают на столе и препарируют ножом попсовой психологии для домохозяек. Я имею в виду, она, конечно же, не будет указывать фамилий, но я-то буду знать, что мы с Денисом стали героями целой главы. На полный том нас не хватит, но на главу – запросто.

Скрипом ластика по тетрадке моих мрачных мыслей звучит свист. Самый натуральный разбойничий свист, который я когда-либо слышал. Я не могу найти ему равных уже пятнадцать лет – столько я знаком с его хозяином.

– Эй, Семёныч! Как там твоя печень? – жизнерадостно спрашивает меня крупный мужчина.

Мы жмём руки; я смотрю в постаревшее ещё на полгода красное лицо.

– Тебя интересует та часть, что досталась собакам, или та, что ещё во мне?

– Я же взаправду спрашиваю, – Пётр тускнеет. Все изменения цвета его лица ограничены красным градиентом.

– Ладно-ладно, извини. А как твоя? – миролюбиво интересуюсь я.

– Спасибо, ничего, – отвечает он.

Пётр работает на местной лыжной базе инструктором. Мы познакомились, когда он только устроился сюда работать, а я, закупив горные лыжи и рассовав по карманам энтузиазм, пришёл учиться. Если подумать, это один из самых старых моих знакомых, отношения с которым практически не изменились за прошедшие годы, – уникальный случай. Он как был приятелем, с которым пересекаемся только на склоне, а в остальное время почти не поддерживаем связь, так им и остался.

Впрочем, нет. У нас завязывалась дружба, основанная на взаимных подколках и полушутливых перепалках – очень редкая её разновидность, которая нередко оказывается крепче любой другой. Петя отлично катался, обладал моим чувством юмора и природой отвязного раздолбая, которая обеспечивала нам весёлые вечера на лыжной базе в компании его и моих друзей. Все мы быстро сдружились: две компании, объединённые темнотой в глухом лесном массиве и общим занятием – катанием на лыжах и санках.

А потом я заболел, и мне пришлось уйти. Молодая кровь била тогда фонтаном, да и алкоголь на столе имелся всегда. Но к моему циррозу он не имеет никакого отношения. Это хроническое. Наш с Наташей дед умер именно от поражения печени, и я, видно, был на очереди. Хворь распознали на ранней стадии, и почти четыре года я не выбирался из больниц. Печень стачивалась, как карандаш, и в конце концов от неё остался огрызок.

Конечно, лыжи пришлось забросить. Компании тоже. Тогда я был в таком настроении, что стоило мне где-нибудь появиться, как это место сразу же становилось непригодным для жизни. Уверен, оттуда бежали даже тараканы.

Так вот я и прекратил общаться – вообще со всеми. И с зимними видами спорта в том числе. Скоро мы ненадолго сошлись с моей женой, с которой я познакомился в больнице, в терапевтическом отделении. На двоих у нас была одна печень, и если её можно было сложить и разделить вновь, то ребёнок, который у нас получился, целиком достался мне. Марина занималась бегом, и бегом она проследовала через мою жизнь, то спасаясь от одиночества, а то – от моего скверного характера. Точно так же легко она оставила Дениса.

Странно, но жертвой стремления женщины к независимости и свободе часто становятся самые глубинные инстинкты вроде материнского чувства. Поди разберись, чей удел теперь править миром, а чей – растить детей.

Как бы то ни было, Денис стал той панацеей, волшебной пилюлей, которая призвана была вернуть меня к жизни. И ему это удалось.

И вот сейчас Пётр стоял передо мной, краснолицый, широкогрудый, с мощными ляжками и одышкой. В неизменных лыжных ботинках – собственно, без них я его видел всего несколько раз, когда он приходил навестить меня в больнице. Он обзавёлся усиками и оранжевой формой инструктора. В наше с ним время уделом тренера был обычный лыжный костюм.

Петя поглядывает на Дениску, осторожно вставшего на ноги и медленно съезжающего на заднем канте вниз по склону, и спрашивает:

– Как малец? Оправился?

Я качаю головой. Я сам ещё точно не знаю. Рука срослась, но рука только полдела.

В своё время Пётр был очень рад меня видеть здесь вместе с сыном и даже взялся его тренировать, хотя доска – не его стихия.

– Какая разница, – сказал он тогда, – одна доска или две?

И тут же спросил:

– А почему вдруг борд? Лыжи… благороднее, что ли.

Я без запинки ответил:

– Сейчас это модно. У всех есть доска. Вон, смотри, сколько их катается!

Он понял. Не стал формулировать такими изящными фразами, как сестра, но обнял меня за плечи и сказал:

– Я его поучу. Через пару лет все эти сопляки будут ломать себе кости, чтобы сделать так же красиво, как твой малец.

– Не надо ломать кости. Пусть просто ходят к нему за советом.

Когда Денис разбился, влетев в опору подъёмника, именно Пётр поднял его на руках наверх. Я лишь суетился вокруг и дрожащим голосом пытался объяснить диспетчеру скорой, на какую конкретно лыжную базу им нужно ехать.

Разговариваем ни о чём. Прибежал Дениска, держа под мышкой доску:

– Здравствуйте, дядь Петя!

– Привет-привет. Ты что же, ездить разучился? Ползаешь, как будто тебя отвязать забыли.

Денис потупился:

– Я привыкаю.

Пётр читает лекцию, употребляя слова «кочерга», «солнышко», «пидорить снег» и «оба, мать их, канта», Денис покорно кивает. Они похожи на боксёра и тренера в перерывах между таймами.

– Петя, – говорю я мягко. – Он только после травмы. Ему привыкнуть надо!

Петя морщится, взмахом руки отсылает Дениса. Бурчит:

– Ладно уж.

Это походило на сход лавины, настолько было внезапно. Год назад я купил Дениске доску и помогал ему осваивать первые движения, подглядывая за другими начинающими, бегая по склону туда и сюда и спрашивая у всех подряд совета.

А к концу сезона он гонял уже так, что даже в моих венах замирала кровь. И от страха, и от восторга. Он начинал спуск, а я, сложив ладони у рта рупором, кричал:

– Побереги-ись! Мой сын едет!

Дениска приезжал обратно на подъёмнике, взмокший и совершенно счастливый, и набрасывался на меня с кулачками:

– Ты не мог бы ничего не кричать? Мне стыдно перед вон теми дяденьками. Они катаются хуже меня, но им никто ничего не кричит.

– Так я поэтому и кричу. Ты же как маленькая красная молния в чёрном шлеме.

– Это глупо, – сурово отвечал Денис. – Я объеду кого угодно. Не нужно ничего кричать.

Но я тоже был совершенно счастлив. И, естественно, кричал в следующий раз ещё громче – так, что на место пропавших из гортани звуков со свистом устремлялся холодный воздух, и крик мой завершался кашлем.

Когда Дениса выписали из больницы, мы с ним решили, что сноуборд он не бросит. А потом Наташа сказала мне:

– Ты не оставил ему выбора.

– Почему это? – возмутился я. – Я предлагал продать комплект. Он отказался.

– Дело не в том, спрашивал ты или нет.

– А в чём же тогда?

В разговоре с сестрой мне часто не хватало терпения. Она же как ледокол – движется вперёд с одной и той же скоростью, взламывая гремящие льды моих нападок.

– Дослушай. В том, как ты это спрашивал. Ты говорил: «Может быть, нам сплавить твою доску какому-нибудь храбрецу, а, приятель? Я не буду говорить, что с тобой на ней случилось. Может быть, у него получится лучше. Хочешь, чтобы на твоей доске катался кто-нибудь другой?»

Я скрёб лысину. Я не помнил, присутствовала ли сестра при этом разговоре, но да, именно так я и говорил. Примерно так.

– Ты его отец. И от того, на чьей ты стороне, зависит очень многое. В тот раз ты был на своей стороне. А он твой сын. Ещё ребёнок. Он всё сделал как должен был – подчинился твоему решению.

А потом она сказала кое-что, что я запомнил надолго:

– Твой сын в разы серьёзнее тебя. Поменять бы вас местами и хорошенько бы тебя отшлёпать.

Чёрт бы её побрал с её проклятыми книжками.

На исходе второго часа истекает и моё терпение.

– Ну что ты плетёшься, как черепаха? – ору я в спину, когда он в который раз аккуратно нарезает снег на мелкие ломтики кантами.

Денис просто устал. Он взбирается на склон, упрямо наклонив вперёд голову, словно горный козёл. Когда он подходит, я чувствую запах пота. Взмокло у него даже лицо.

– Поехали домой, а то простудишься.

Кивает.

Дорогой я засылаю к Денису разведотряд.

– Очень сложно, – отвечает он. – Как будто заново учиться. Хотя ноги всё помнят. Дядя Петя ругался.

– Ты молодец, – говорю я, распечатывая жвачку. Может, получится вмять в неё мои нервы. Отчего-то я вымотан не меньше сына. – Встал на доску после травмы. Как настоящий спортсмен. Как Кевин Пирс. Ты знаешь, он несколько лет лежал в коме, и…

– Кевин Пирс снова катает?

Денис встаёт коленями на сиденье. До дома нам ехать недалеко, полицейских по дороге нет, поэтому я посадил его рядом с собой.

– Да. У него была травма…

– Я знаю. Ты рассказывал. Вот здо-орово. Мы с ним, значит, вместе. Как Хаус и Уилсон. Как Чип и Дейл.

Я давлюсь жвачкой и едва не пропускаю красный сигнал светофора.

Следующую вылазку предпринимаем через три дня, в конце недели. И опять, как и в прошлый раз, я не могу понять, нравится ему или нет. Во мне просыпается страстный болельщик, и я немного больше кричу, то подбадривая сына, то науськивая его на свежевыпавший снег, как пса на тренировочный манекен.

Толку никакого. У Петра сегодня выходной, так что успокоить мои расстроенные чувства некому. Я несколько раз глубоко вздыхаю, вспоминаю голос сестры. Просто голос, не привязывая его ни к каким нравоучительным высказываниям. В голове я заставляю петь его похабную песенку.

– Мы уходим, – говорю я сыну. – Оставь сноуборд прямо здесь.

– Зачем? – не понимает Денис.

– У тебя не получается. Ты не хочешь. Может, у того, кто заберёт эту доску себе, будет желания побольше. А ты займёшься чем-нибудь другим. Например, шахматами. Или рисованием комиксов.

Я отбираю у него борд и выкидываю его в сугроб. Разворачиваюсь и шагаю к машине. Мне кажется, я сделал всё правильно и очень взвешенно, но в боку просыпается ноющая боль. Так внезапно может начать болеть только пустое место, заполненная кровью полость. Такие боли преследовали меня во время моих конфликтов с миром десять лет назад.

Я загружаюсь в машину. Тихий, как тень, Денис открывает заднюю дверь и пристраивает на пол доску. Сам заползает на сиденье. Лицо окутано паром от сочетания слёз и морозца, но сам не издаёт ни звука.

– Прости. Я не хотел на тебя срываться, – говорю я.

«Такое впечатление, будто тебе вырезали мозги», – сказал бы Пётр.

В следующий раз мы приходим сюда почти неделю спустя, вечером, когда я заканчиваю работу. Склон освещён несколькими прожекторами, дающими оранжевый свет, отчего он похож на танцплощадку начала девяностых. Никого нет, только несколько подростков восседают на своих досках и передают друг другу коробку с вином. Они напоминают тропических попугаев, каким-то невероятным образом очутившихся в русской зиме.

Одного из них я знаю. Кличка у него Кальмар, он подходил к нам знакомиться в прошлом году. Этот парень мне сразу не понравился. Несмотря на то что стоит на доске, как Бог.

Он и правда похож на кальмара. Вялый, с глазами потомственного наркомана, в которых плещется странная смесь спокойствия и безумия. С бесцветными, в меру длинными волосами, которые неизменно пристают к уголкам его рта.

Он видит нас и машет рукой, предлагая подойти, но я веду Дениса в другую часть склона. Кто-то свистит. Вино ходит по кругу, капли на снегу напоминают кровь.

– Это же Кальмар, – оживляется Дениска. Машет в ответ.

После знакомства с Кальмаром мой сын долго выбирал себе звучную кличку, стал носить шапку так, чтобы она едва закрывала уши, и обзавёлся парочкой идиотских жестов. К счастью, сейчас всё это позабылось.

В этой части склона небольшой трамплин, на котором Денис в прошлом году освоился буквально за неделю. Теперь же он подходит к нему с осторожностью, будто наездник к лошади, которая сбросила его на землю. Смотрит на меня, и я одобрительно киваю:

– Хочешь? Давай, у тебя замечательно получалось в прошлом году.

Лицо его светлеет, я в своём воображении уже беседую с сестрой о том, как важно иногда так вот словесно погладить сына по голове, но тут замечаю, как к нам подходит Кальмар.

– Привет! – кричит ему Денис.

– Привет, воробышек. Ну как, ещё не раздумал стать профи?

Дениска застенчиво жмёт плечами. Садится на снег и быстро, в четыре движения застёгивает крепления. Я с горечью отмечаю, что одно панибратское выражение из уст кумира явно оказывает влияние большее, чем все мои направляющие пинки.

– До Олимпиады ещё пара лет. Как раз успеваешь подать заявку, – говорит Кальмар.

Что-то в облике Кальмара меня настораживает. Дурацкая шапка, общая помятость и синяки под глазами – всё как всегда… Вот оно! Валенки на ногах никак не вписываются в общую картину.

– Это твои новые ботинки? – спрашиваю я. – Креативно. Кто это придумал? Форум? Или Бёртон?

Кальмар демонстрирует жёлтые зубы:

– Я сегодня не катаю. Так что у твоего воробышка есть все шансы меня нагнать.

– Он ломал руку, – сказал я. – Всего полгода назад. Сложный перелом.

Говоря «сложный перелом», я имел в виду не только тяжесть самого перелома, но и совокупность последствий. Кирпич, в который они срослись, я разбивал головой, и для меня он был действительно сложный.

– Ух ты! Так наш воробышек теперь стреляный воробей! – восхитился Кальмар. – И что? Снова встал на борд? Так быстро!

Мы наблюдаем, как Дениска медленно съезжает на заднем канте почти до самого трамплина. До последнего я думаю, что он просто не сможет набрать скорость. Но в последний момент Денис ставит борд по ходу склона и подпрыгивает на кочке, ловко подтягивая колени почти к подбородку. В шлеме вспыхивает блик от фонаря. В голове у сына явно имеется тетрадный лист с нужными расчётами, называемый опытом.

– Он стал бояться. Ездит очень осторожно.

Кальмар шмыгает носом, задумчиво наблюдая за мальчиком.

– Может быть, так и нужно, – продолжаю я. – Пусть себе ездит потихоньку.

– Так и нужно, – подтверждает Кальмар и невразумительно машет рукой в варежке. – Для воробышка это перестало быть игрой. Это экстремальный спорт, мужик. И главное слово здесь…

– Экстремальный? Да, понимаю…

– Спорт. Нужно уметь сращивать конечности и быть готовым оказаться как можно скорее снова на доске. Нужно уметь бояться потерять квалификацию. Навык. И допускать возможность, что однажды ты сломаешь себе шею.

Пока я осмысливаю его слова, он прибавляет:

– Я сегодня пьян, мужик, вот почему я без доски. Те лакаботы думают, что сноуборд особенно хорош под винишко. Никак не вобью им в голову, что если они хотят развлечься, пускай оставляют доску дома и приходят сюда с санками. Никогда не позволяй своему воробышку пить на склоне. Договорились?

Кальмар хлопает меня по плечу и неверной походкой идёт прочь. Валенки на его ногах больше не кажутся такой уж нелепицей. Уже отойдя на порядочное расстояние, он оборачивается и кричит:

– Пройдёт время, и он будет гонять не хуже, чем в прошлом году. Не выпуская из головы ту боль. Это ведь на самом деле больно, мужик.

– Но необходимо, – бормочу я себе под нос. Я опускаюсь на корточки и жду, пока поднимется Денис.

– А где Пашка?.. Видел, как я прыгнул?

Точно… а я и забыл, что Кальмара зовут Пашей.

– Слушай, – говорю я. Наши с ним глаза на одном уровне. – Я действительно не буду против, если ты забросишь сноуборд. Это ведь очень опасно. Я буду гордиться, если ты будешь участвовать в каких-нибудь соревнованиях и победишь, но я буду тобой гордиться ещё больше, если ты сейчас скажешь мне правду – хочешь ты кататься или делаешь это, просто чтобы я тебя не ругал.

Денис замирает. Нижняя губа его подрагивает, словно демонстрируя растерянность, но я вижу по глазам, что ответ у него давно уже готов.

– Если я вдруг что-нибудь ещё себе сломаю… – он долго переводит дыхание, словно раздумывая, закончить ему фразу или нет. Но всё-таки заканчивает: – Я хочу, чтобы моё имя тоже писали на досках. «За Дениса Сухова». Вот будет круто, да?

Услышь всё это Наташа, она нашла бы что сказать. Например, что таким образом я переложил ответственность на сына. «Он же ещё маленький, – сказала бы она. – Как он может решать?» Но Денис гораздо серьёзнее меня, в этом я с ней согласен.