Текст книги "Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах"

Оставаться на одном месте было рискованно. Патроны были на исходе. Правда, у нас еще были четыре гранаты РДГ, но с ним мы еще ни разу не обращались. Немцы замолчали. Наши прочесывали лес. Надо было на что-то решаться. Я предложил товарищу подползти к немецким пулеметам и подавить их огонь гранатами. Он отказался из трусости. Я один не решился.

Время шло мучительно медленно. Товарищ предложил ползти назад к своим, я – оставаться на месте, так как, по моим соображениям, наши должны были опять сделать бросок вперед, так как резервы были большие и позади нас народу хватало.

Он решил ползти назад один. Только назад. Такой парень – и спасовал. Не успел он сделать трех шагов, как упал ничком без единого стона. Так он обрел смерть от шальной пули, возможно, русской.

Мне не верилось, что он мертвый, я подполз к нему, взглянул в его потухшие глаза, и стало мне невыразимо грустно и пусто. Никогда я еще не испытывал такой жалости, как при виде убитого боевого товарища, с которым я был знаком всего несколько часов! Я так и не узнал, где вошла пуля. Крови не было видно, да и некогда было рассматривать, к тому же было темно. И мне впервые в жизни стало страшно. Холод прошел по моему горячему телу. В промежутке между выстрелами я громко крикнул в сторону своих, чтобы прекратили огонь, на мой крик немцы громко откликнулись длинной очередью из немецкого пулемета.

Свои, видимо, забыли о нас либо посчитали убитыми. Осторожно ползком кое-как я все-таки добрался до своих. Они были всего в ста метрах, но из-за гущи леса и темноты видели меня, иначе могли пристрелить. Я занял позицию возле убитого товарища, тяжелого и рослого рабочего. Большие черные глаза его сурово глядели в простор неба.

Перестрелка возобновилась, к нам подошло подкрепление человек тридцать кадровых бойцов. Неожиданно появился сухой тонкий капитан с наганом в руке. Он поднимал залегших бойцов в атаку. Немцы яростно обстреливали нас из пулеметов и автоматов. Мы не успели сделать и двух перебежек, как потеряли половину людей. Капитан был убит наповал. Его прошила очередь из автомата. Мы опять залегли, отчаявшись наступать.

Подходили свежие силы. Я узнал, что отдан приказ отвести истребительные батальоны во второй эшелон. Нас трое истребителей повернули оглобли. Я прихватил полуавтомат у убитого товарища, помогал раненым. Нас обстреливали «кукушки». Мы выходили из боя по дороге, спотыкаясь о раненых и убитых. На дороге перед глубокой воронкой стоял подбитый КВ. Башня его была скошена набок. Он молчал, смертельно раненный. Бой продолжался. Грузовики не переставали вывозить раненых. В лесу царил хаос. Били по своим, немцев принимали за своих. Командиров было трудно найти. Мы все шли и шли, с трудом передвигая ноги от смертельной усталости. Жадно всасывали запекшимися губами желтую вонючую болотную тину. На пути валялись котелки, вещмешки, гранаты, куртки, противогазы, даже винтовки, брошенные ранеными или лежащие возле убитых. Я подобрал довольно увесистый вещмешок, или сидр, как его называли старослужащие, и, кряхтя от тяжести, едва успевал идти за товарищами.

Поздно ночью дошли до Среднего Села. Кое-где еще дымились пожарища, вместо домов торчали трубы. У села стояло много танков и артиллерии. У Среднего мы отдышались, напились колодезной воды. У придорожной канавы я случайно увидел Бориса Королева, бойца нашего батальона, служащего одного со мной цеха. Он мирно отсиживался весь бой, не выпустив ни одного патрона, не видя немцев, не слыша воя пуль. Он даже сознался, что скучал без меня и очень проголодался, да и спать хочет! К сожалению, я не мог ему сервировать стол и постелить постель. Я его считал за трусливого парня, но все же за честного комсомольца, а он оказался подлецом, в первые же минуты опасности стал беречь свою шкуру, позабыв о том, что его товарищи отчаянно сражаются за родину, ‹…› прикрывая грудью Ленинград и ленинградцев. Он мне сказал: «Я все боялся, что ты останешься там среди этого ужаса», и он махнул рукою в сторону фронта, откуда доносились редкие орудийные выстрелы и частая трескотня пулеметов.

Я нашел в рюкзаке две банки мясных и одну рыбных консервов, полкотелка сахара и конфет, сухари и пачку папирос. Сам я до того устал, что был не в силах банку открыть и отдал ее товарищу, перекурил, и мы пошли разыскивать остатки батальона, нам посчастливилось быстро найти кучку своих, они лежали и сидели на исходных позициях, то есть на опушке того леса, где я впервые увидел первого маршала. Окончательно обессиленный, я рухнул на мокрый мох и тотчас уснул сном усталого солдата.

Проснулся с рассветом. Разбудил холодный туман. Место было болотистое. Лихорадило. Спящие в бреду стонали и ругались. На мое недоумение усатый боец, лет пятидесяти, мрачно куривший трубку, сказал мне, что я тоже отчаянно ругался и кричал.

«Это нервы», – подумал я.

Мало кто проснулся. Спали, не чувствуя холода. А кто проснулся, делали яростные движения, чтобы согреть свое окоченевшее тело. Курили.

На рассвете подняли всех. Выстроили и повели по направлению станции Веймарн. Ноги у всех были натерты. Лица помяты. Хотелось курить, но папиросы у кого и были, то все ломаные и сырые. Курили одну папироску на три-четыре человека. Шли, едва передвигая ноги. Минувшие сутки казались бесконечным кошмарным сном, в то же время светлым праздником. Многие из нас в этот день впервые вступили в бой и остались живы. Я анализировал все виденное, слышанное, пережитое и перечувствованное. Все мои прежние представления о бое были опрокинуты действительностью.

Поднялось солнце, а мы все шли и шли, часто делая короткие привалы и жадно глотая воду, которая быстро из нас испарялась. Нас было около сотни человек – бойцов и командиров нескольких истребительных батальонов. Не доходя до небольшого села, нас остановил майор войск НКВД. Он задал несколько вопросов и приказал идти к опушке леса и отдыхать в ожидании дальнейших распоряжений.

Мы наполнили фляги водой, перекурили эту новость и пошли к опушке, выставляя на пути маяки. Многие уже стали мечтать о Ленинграде, а тут, видно, опять придется идти на фронт. Придя к опушке, разулись, вычистили оружие и легли на траву, как убитые. Усталость от треволнений за минувшие сутки не проходила. Даже отвечать на вопросы товарищей не хотелось. Хотелось одного – поспать пару-другую часов. Но пришлось полчаса стоять в охранении, а часа через три-четыре о нас вспомнили и подняли на ноги. Мы продолжили путь к Веймарну. Там мы увидели сотни бойцов нашей дивизии. Большинство из них не участвовало в бою и находилось со вчерашнего дня здесь.

Мы были (я-то сыт, конечно) голодные как черти. Нам выдали сухари и сушеной колбасы. Табаку не хватило на нас. Моросил дождь. Расположившись в молодом ольшанике, мы стали мастерить шалаши. Закусили и легли отдыхать. Начинало смеркаться. Я торопливо написал несколько строк Ивану Калашникову и Самуилу. Письма опустил в ящик при магазине, который был уже переполнен[6]6
  Как я потом узнал, письма наши были уничтожены. Я узнал, что наш 60-й батальон накануне бы отправлен на бронепоезде под Лугу. Нас, сталинцев, осталось пять или шесть. Я, Корнилов, Остролинов, Рубин, остальных двух товарищей забыл фамилии. – Примеч. автора.


[Закрыть].

С наступлением темноты все батальоны, переименованные в отряды, пошли по шоссе в деревню Мануиловка. Расположившись в километре от деревни, мы выставили часовых и пытались уснуть. На нас ополчились тучи комаров. Спасались кто как умел. Одни надевали шлем, другие обвертывали лицо тряпками, третьи прятали голову под шинель. Знобило. Шумели макушки берез. Ночь была темная и холодная. Все небо заволокло тучами. Вдали слышалась канонада. Я не помню, как уснул.

На рассвете несколько отрядов пошло по направлению Среднего Села. Наш отряд вместе с двумя другими расположился в деревне Мануиловка. Заняли бани, дворы, хлева, овины, сараи. Сена еще не было свежего, пришлось довольствоваться старой соломой. Я впервые в жизни соскучился по горячему чаю. С наслаждением выпил кружку кипятка, доставшуюся с великим трудом. Стали варить суп из соленой трески и концентрата. Повара были доморощенные. Обед оказался пересолен, пах дымом, безвкусным, но мы ели его за милую душу, как говорят иные. После еды расположились на гнилой соломе. Кто принялся бриться, кто играл в домино, а кто улегся спать. Ожидали дальнейших событий. Всем казалось, что мы выехали из Ленинграда очень давно, и мало кто знал, какое сегодня число. Несли круглосуточные дежурства. Опасались высадки неприятельского десанта, так как место для этого здесь было весьма удобно.

В Мануиловке мы прожили три дня. Через наши головы летели неприятельские бомбардировщики в сторону Ленинграда, а от Ленинграда летали наши или возвращались в одиночку расстроенные стервятники. По несколько раз в сутки станция Веймарн подвергалась бомбардировкам. После бомбежек небо озарялось зловещим багряным светом. Немецкая авиация господствовала в воздухе. Мимо нашего села шли машины с ранеными. Иные раненым завидовали. Со стороны Ленинграда везли технику, боеприпасы, продовольствие, людские резервы. Впереди нас шли ожесточенные бои. По ночам канонада усиливалась.

Вечером 18 июля в огромном сарае собралось не меньше сотни бойцов и командиров. Пришли командир отряда Татаринов и политрук Васильев. Они нам объяснили задачу, стоящую перед нами, которая заключалась в том, чтобы задержать продвижение противника к Ленинграду. Мы должны пойти в глубокий тыл противника подрывать коммуникации и уничтожать живую силу врага. Отряд организовался на добровольческих началах. Предстоит партизанская работа. В заключение выступления Васильев сказал: «Те из вас, кому дороги Родина, Ленинград, независимость и свобода, безусловно, останутся в отряде, те же, у кого кишка тонка, для кого собственная шкура дороже Отечества, может идти домой пить кофе с женой, только пусть скажет об этом прямо и просто, – что он не желает защищать Родину или трусит, ибо в отряде должны остаться люди, до конца преданные партии и правительству, готовые на самоотвержение и величайшие испытания. Трудностей будет много, может быть, придется жизнь отдать за Родину. Малодушных и трусов в отряде не должно быть».

После его слов начался опрос по списку.

– Ващенко, остаешься?

– У меня сердце шалит и ревматизм, – весело отозвался кряжистый украинец, командир взвода.

– Сердце у многих из нас шалит, ревматизм пройдет. Ты командир и должен остаться, – ответил ему командир отряда.

– Бывалов?

Молчание.

– Бывалов?

– Товарищ начальник, слышу плохо. Да и живот что-то расстроился.

– Мандраж пробрал! Штаны полные ‹…› – под общий смех прокомментировал кто-то из присутствующих…

– Семенов?

– Остаюсь, – твердым голосом ответил молодой сильный рабочий.

– Игнатьев?

– Староват я. Да и семья большая. Я отвоевал в свое время. Пусть теперь воюют, кто помоложе.

– А сколько тебе лет?

– 52, – ответил боец с типичным лицом рабочего.

– Генкин?

– У меня желудок больной. К тому же я в армии никогда не служил.

– Обучим. Важно желание. Ну что, писать, что ли?

– Нет, лучше я работать буду.

– Что ж, за уши не потянем. Трусов не надо.

– Карпов?

– Остаюсь. Если все пойдем по домам, кто же за нас воевать будет, – сердито, с сердцем ответил высокий сухощавый парень.

– Хорошо. Правильно. Своих сразу видно.

– Королев?

– Ревматизм у меня, товарищ командир, и справка есть, – отозвался мой сосед, здоровый парень, комсомолец липовый.

– Что ж, Ленинград немцу сдавать будем? Здорово! Ладно, и без вас справимся. Вернемся с фронта – расскажем о вас как трусах. Тоже мне – добровольцы.

– Цыпленков?

– Остаюсь.

– Белов?

– Тоже.

– Степанов?

– Честно скажу – трушу я. ‹…›

Так проходила запись в партизаны. Отсеялось процентов шестьдесят так называемых больных и трусов. Одни жаловались на нервы, сердце, легкие и просто на нутро, другие на зрение, слух, ревматизм, желудок, находились и такие, которые честно признавались в своей трусости. Иные долго колебались. Эти люди были третьего сорта, хуже трусов и «больных», от них можно ожидать, что они и в плен сдадутся, и товарищей продадут. Я на них смотрел с отвращением.

Смеха было много, когда здоровый детина состроил жалкую гримасу, хватаясь за левый бок, он замогильным голосом причитал и жаловался на невыносимые боли во всей «середке». Да и палить из ружья он, по его словам, не умеет, а работать «дюже любит». Этот экземпляр развеселил бойцов и добавил бодрости в приунывших.

Отбор закончился. Вышли во двор. Нас, партизан, построили в две шеренги. Напротив, лицом к лицу – симулянтов и трусов. Мы отобрали у них амуницию, оружие, боеприпасы. Они охотно, даже с радостью расстались с тем, чему несколько дней назад радовались. Мало того, они снимали гимнастерки и услужливо предлагали нам сухие портянки, полотенца, даже кальсоны, которые не успели запачкать. Им трудно было скрыть безумную радость свободы и возвращения домой. Они были похожи на маленьких детей, которые одевают праздничную одежду пред тем, как идти на богатую елку. Были такие ласковые, добрые, словоохотливые. Предлагали свои услуги – передать наши письма лично в руки адресата, рассказать о нас нашим родным и знакомым. Они напоминали нечестного покупателя, которому кассир по ошибке дал сдачи больше, чем полагается, и торопящегося выйти из магазина.

Дома они станут, захлебываясь, рассказывать о том, как чудом уцелели, как много истребили немцев, как воевали за город Ленина. Дорогой они обдумают все. Их фантазия поможет им обрести славу в бесчестии. Они будут в пивных ударять себя в грудь и с пеной у рта рассказывать о своих «подвигах», и своих «ранах», и о «пролитой крови» за Отечество.

Мы их возненавидели. И не завидовали им. Пусть они идут к юбкам, уюту и покою. Надолго ли? Быть может, доведется встретиться. Тогда поговорим по душам. Недаром они боятся смотреть нам в глаза и голоса их такие трепещущие, как их подлые души. Вздыхают, ахают, причитают. Сброд подлецов и дезертиров. Горбятся: боятся, что командование раздумает и оставит с нами.

Вот их строят. Я быстро набрасываю несколько теплых слов невесте и, заклеив конверт с деньгами и коротким письмом, передаю его Борису Королеву с просьбой передать адресату. Звучит команда. И они уходят.

Небо, освещенное багрово-синими отсветами, казалось зловещим. ‹…› Сколько еще таких малодушных, трусливых людишек встретится на дорогах войны! Что им до Родины, до независимости своего народа, до страданий родных и близких. Быть может, немногим из нас суждено вернуться домой, а кто погибнет – семья того краснеть не будет. И потомки о нем с гордостью скажут:

– Он погиб за счастье нашей Родины. Он остался честным до конца.

Много мыслей породил их уход. Но долго размышлять некогда. Звучит команда «Смирно, правое плечо вперед, шагом марш». Прошли метров двести до продовольственного склада. Получили сухой паек на три дня. Мясные консервы, сгущенное молоко, сухари, табак. Затем нам объявили боевую задачу: уничтожение аэродрома противника и контроль над его коммуникациями в энском районе. Кое-где в небе виднелись отсветы пожаров. Опускалась тихая лунная ночь. С полей пахло росистой травой и конским навозом. Тронулись. Загрохотали котелки и фляги, на ходу устраняли шум.

5 сентября 1941 года

Солнечное осеннее утро. Получаю приказание сопровождать командира батальона Обрезкина в г. Шлиссельбург. Со мной Олег Собейников. Садимся на катер-охотник. Моряки заметно под газом. Идем тихо, как на прогулке. Майор облокотился о решетку борта. Мы, сопровождающие, с канадскими винтовками, стали рядом. Настроение у меня солнечное. Пришвартовались к берегу. Моряки остаются, мы идем в город. Майор впереди, мы в трех шагах от него. Входим в отделение милиции города Шлиссельбурга. Здесь лет двадцать тому назад бывал мой отец. В милиции душно. Полно народу. Это все эвакуирующиеся, «разбомбленные», оставшиеся беглецы и беженцы. К первым относятся свободные граждане, проявившие трусость, ко вторым заключенные, осмелившиеся бежать под шумок. Среди живописной пестроты лохмотьев и физиономий особенно отличаются две. Это два приятеля по несчастью. Беженцы из лагеря. Один еврей с плутовскими глазами, с движениями заядлого авантюриста. На вид ему за тридцать, но на лице много морщин, голос вкрадчивый, осторожный. Он взирает на окружающую публику, как на стадо своих баранов. Рядом с ним сидит на подоконнике его напарник. Это русский деревенский парень. Не обижен здоровьем. На глуповатом лице читаются страх и озабоченность. Он словно мышь в мышеловке. Он сидит словно на иголках. Наконец, достает из вещмешка сверток и развязывает его. Там оказались толстые ломти шпика и сухари.

Его напарник бесцеремонно берет пару кусков сала и сухари. Их вызывают. Вначале русского. Он растерянно вскакивает и идет за загородку, но тотчас же бежит обратно. Захватывает свой мешок, который предусмотрительный сосед уже успел спрятать под лавку. Мы сидим молча в ожидании комбата. Вокруг женщины с узлами, мужчины с котомками, старики и ребятишки, будто на захолустном вокзале. Появился майор. Мы встаем. Он приказал Олегу оставаться и ждать нашего возвращения, а мне велел его сопровождать. Солнце высоко. Мы идем по пыльным улицам старинного провинциального городка. Два дня назад немецкие бомбардировщики «навестили» его. Под ногами скрежещет битое стекло, мы спотыкаемся о куски кирпича и штукатурки. На мостовой воронки до двух метров глубиной. В городе много моряков и армейцев. Мы идем вдоль канала, сворачиваем на длинный проспект. Одноэтажные домики утопают в зелени садов.

Идем медленно. Комбат часто останавливается, снимает фуражку, вынимает платок и вытирает с лица пот. Встречные военные отдают моему начальнику честь. Я, как телохранитель, иду четким чеканным шагом, оглядывая с ног до головы озабоченных прохожих. Наконец мы у цели. Заходим в магазин с черного хода, комбат получает сверток, и мы возвращаемся обратно. Та же дорога. Зной неимоверный, хочется выпить пива, но его нигде нет. Комбат останавливается перед домом в центре города и отпускает меня. Я должен идти в отделение и там дожидаться.

Мне только это и надо, я направляюсь в ближайший магазин и, вывернув все карманы, покупаю полбутылки ликеру и бутылочку яблочного вина. Затем иду в милицию. Олег истомился ожиданием. Я предлагаю ему освежиться яблочным вином, он отказывается: студент-трезвенник. Я один рассчитываюсь с бутылкой. На жаре меня развозит. Скоро, покачиваясь, является майор. Он тоже заметно навеселе. Втроем возвращаемся на пристань. Там уже лежат два тюка, мы их относим на катер. Охотник отваливает от берега, я оставляю майора под охраной своего друга и спускаюсь в кубрик.

Моряки пьяны как сапожники. Я ставлю на столик свой ликер, они – пол-литра водки и закуску. Катер тоже захмелел, его бросает из стороны в сторону. У майора возникло желание завернуть в крепость. ‹…› Один из моряков вышел на палубу с гармошкой, и над невской тишиной заливисто заголосили частушки. Женщины с правого берега махали нам руками и платочками, мол, милости просим, гости. Это ленинградские женщины, занятые на оборонных работах.

Мы причалили к берегу. Там среди груды камней и штабелей досок на солнцепеке работали сотни девушек и женщин. Самые смелые стали карабкаться на нашу посудину. Майор сошел на берег, не помню зачем. Я увлекся какой-то девчонкой и все ее расспрашивал о Ленинграде. Наконец мы тронулись. Гости – случайные пассажиры – не хотели нас покидать. С великим трудом мы с ними расстались. В крепость решили не заходить и с песнями пошли к родному берегу.

* * *

Дочь хозяйки дома, где мы расположились, – веселая девушка с голубыми глазами и каштановыми волосами. Она меня называла «мой кудрявый». Ей 18 или 19 лет, она работает на заводе имени Морозова. Исключительно жизнерадостная солнечная девушка, зовут ее Катей. Брат Роман, крепкий красивый парень лет 17, всем нравился. Он тоже работал на заводе имени Морозова. Это типичная русская семья. Старший сын хозяйки был в армии.

* * *

Вечером ребята надумали пойти в баню. Меня оставили за повара. Я чистил картошку и колол дрова. Ужин был на славу. Картошка тушеная с консервами, картошка, жаренная со шпиком.

Ребята вернулись весьма веселые. За столом они рассказали, что мылись вместе с женщинами. Особенно смеялись над помощником, дядей богатырского сложения и неравнодушным к женскому телу, хотя у него дома осталась жена и двое детей. Это не мешало ему до войны иметь одну-двух любовниц.

* * *

7 сентября с утра над нами кружились немецкие самолеты. Их противный вид взвинчивал нервы. Наших самолетов не было.

Под вечер зарокотала канонада. ‹…› Противник приближался. Мы задерживали бегущих пехотинцев, из которых набрали целую штрафную роту. Среди дезертиров были и командиры. Затем я получил задание занять позицию с немецким пулеметом у школы на берегу Невы. На противоположном берегу появились немцы. Это было неожиданно, и многих охватила паника. Особенно среди нашего командования. Наш берег интенсивно обстреливался из минометов и пулеметов. В сумерках заискрились трассирующие пули. Мы оказались на передовой линии фронта. Наша артиллерия лениво отвечала немецкой. В Марьино загорелось несколько домов. Берег Невы осветился багровым светом. Река казалась зловещей и черной. Небо заволокло тучами. С противоположного берега донесся рокот танков. Мы с командиром Панчулом залегли у пулемета. Патронов было достаточно. Многие ребята перетрусили. Все ожидали, что немцы будут форсировать реку. Панчул – участник Финской войны – был настоящим командиром. При виде немцев его глаза загорелись ненавистью. Он мне сказал:

– Будем держаться до конца. Не спасуем. Я очень рад, что именно с тобой буду рядом.

К полудню мы перебрались в блиндаж. К нам присоединился Ежов, помощник командира взвода, трусливый, эгоистичный интеллигентик. Второй был славный малый, командир отделения Эдуард Сосновский.

Немцы запалили костры. Они разъезжали на мотоциклах и расхаживали по берегу, как у себя дома, будто нас и не существовало. Это нас немало злило, но вынуждены были выполнять приказ, то есть наблюдать и докладывать, но не открывать огня, так как предполагалось, что немцы будут переправляться, мы и сами были уверены в этом.

Не смыкая глаз всю ночь, мы поочередно наблюдали из амбразуры нашего блиндажа. Бинокль Ежова переходил из рук в руки. Панчул нервничал. Ему наша точка казалась мало замаскированной. Я дважды вылезал наверх с саперной лопаткой, подымал бруствер, набрасывал ветки.

Мы насчитали около двухсот танков. Причем танки были всевозможных конструкций. Гитлер раздел всю Европу. Техники у него было достаточно. Здесь были низкие широкие танки и высокие узкие, танкетки и броневики. На рассвете в бинокль стали видны физиономии фрицев от рядовых солдат до обер-офицеров. В центре Марьино, по-видимому, находился штаб. К высокому дому беспрерывно подъезжали посыльные, связные и адъютанты пешком, на велосипедах, мотоциклах и легковых автомобилях всех европейских заводов.

Это беспрепятственное движение напоминало парад. По обеим сторонам дома немцы замаскировали группу танков и артиллерийскую батарею.

Танки шли к Шлиссельбургу, за ними двигалась пехота, человек 20–30 за каждым.

Немцы чрезвычайно дерзко вели себя на открытом берегу. Они прекратили стрельбу, наверняка знали, что мы здесь находимся. Они, вероятно, думали, что по крайней мере целая дивизия, но никак не батальон истребителей, плохо обученных добровольцев.

Скоро весь берег покрылся зелеными шинелями и гимнастерками. Им доставили газеты. Они с утра читали новости о победах германского оружия. Некоторые жевали бутерброды. Среди военных были видны мужчины и женщины. Даже с нашего берега были видны эти распутные физиономии грязных проституток, их развязные движения, манеры.

Особенно гадко было, когда фрицы подходили к Неве и, наклонившись, мыли в ней грязные руки. И тут же испражнялись и брали воду для питья.

– Эх, сейчас бы десяток минометов да пару батарей артиллерии! Дали бы жизни, – со вздохом проговорил командир нашего взвода Шарков.

Немцы продолжали мирно расхаживать и раскатывать, а мы – рассиживаться. Вот появилась наша авиация. Немцы открыли яростный огонь из автоматических зенитных орудий и пулеметов. Наши орлы, не дрогнув, низко пролетели над их позициями, и вскоре мы услышали разрывы бомб.

Проснулись наши артиллеристы и начали долбить по немецким позициям. После чего не замедлили явиться немецкие бомбардировщики. Мы ожидали массированную бомбежку, но на этот раз противник сбросил всего около полутора десятков небольших осколочных бомб. Они не нанесли нам серьезного урона. Разрушено несколько домов, погибли или были ранены с десяток бойцов и мирных жителей, случайно остававшихся в деревне.

Нас перевели ближе к штабу. В одну ночь разграбили пекарню и растащили магазин. Мы ловили население и солдат. На третий день нас временно отправили на работу в хозвзвод. Днем мы оборудовали землянки, склады, по ночам несли охрану штаба и других объектов. Немцы не пытались делать переправу. Они укреплялись, постреливали, отдыхали, попивали наше вино и отсыпались у проституток.

В темные осенние вечера по Неве плыли горящие баржи. Охваченные ярким пламенем, они медленно двигались от Шлиссельбурга вниз по течению, освещая берега реки. ‹…›

Мы охраняли передний наблюдательный пункт, заходили в пустующие дома, где еще мяукали голодные коты, стояло не скисшее молоко и не успевший зачерстветь хлеб. Жители ушли со своим скарбом в лес, где вырыли землянки, забрав ребятишек и скот. Но каждый день с наступлением темноты они возвращались на свои огороды за картофелем.

Три дня на реке было тихо. Противник уже успел окопаться и укрепиться. На четвертый мы первые открыли огонь по немцам. Они ответили. Начались короткие перестрелки. Началось с того, что наш молодой боец, в недавнем прошлом молодой рабочий, вопреки всем приказам не вытерпел свободного «нахального», как он выразился, хождения немцев и нажал на спусковой курок. Он был превосходным стрелком и на расстоянии 500 метров убил наповал здоровенного фрица. Это понравилось, и начали наши палить в сторону противника. Начальство поддержало инициативу. Более того, оно издало официальный приказ стрелять по немцам.

Так фрицы перестали на наших глазах среди бела дня разгуливать по берегу, черпать невскую воду. Теперь они воровали ее по ночам.

Мы тоже отказались от невской водички. Наша кухня стояла на видном месте метрах в 100–150 от Невы. Место было открытое. За водой на Черную речку нужно было пройти столько же. Молодые необстрелянные бойцы трусили. ‹…› На кухне особенно донимала чистка картофеля и заготовка дров.

* * *

Однажды я увидел девочку лет десяти с простреленной головой. Она копала картофель, и немецкий снайпер «снял» ее. Мне стало не по себе. Личико такое печальное, приятное. Я долго мучился, вспоминая убитого ребенка, ярость и бешенство закипали еще сильнее.

* * *

Меня послали в разведку вместе с тремя товарищами. Командир смешил нас своей трусостью и бездарностью. Мы вернулись, не выполнив задание. Он нарушил присягу, когда второй раз стали посылать в разведку, он отказался идти, а рекомендовал меня, как хорошо знающего эти места. Я пошел с великим удовольствием. ‹…›

До нашего начальства дошли слухи, что недалеко от расположения нашего батальона спущен парашютный десант. Наша задача – найти этот десант и уничтожить. Я взял пятерых отборных молодцов с двумя автоматами. Мы вооружились винтовками, наганами и гранатами. Времени, чтобы выполнить задание, было достаточно. По пути зашли к леснику в деревню Березовка. От него я узнал, где есть благоприятные места для высадки парашютистов и какое настроение у крестьян, передал записку матери, а уж потом скомандовал ребятам ложиться и отдыхать.

* * *

Однажды получил задание достать для батальона пару коров. Нас было четверо: я, Беляков, Сосновский и Ежов. Наконец мы в Коркине, знакомый дом. Воспоминания. Я в военной форме с карабином. Подходим к дому, матери нет. Чужие люди. Дома – записка от матери, что она уехала в Ленинград.

Нашел бутылку вина, масло, грибы, свежепросольные огурцы, селедку, яйца. Выпили с аппетитом, закусили, отдохнули с полчаса. Не хотелось уходить. Всем понравилась моя гостеприимная дача.

* * *

Утро. Лес. Срубаем тяжелые ветки, делаем шалаши. Роем землянки, маскируя их хвоей. Поочередно несем караульную службу. Варим кофе с молоком на костре со знатоком Терещенко. Беляков тоже любит хорошо покушать. Кучменко – изнеженный и неприспособленный к лесной жизни. Боится воровства, у него пропадают вещи. В землянках темно и сыро. Освещаем свечами. Шофер Андрей, участник финской войны. Веселый неприметный мужчина. ‹…› Простой солдат. Не дурак, себе на уме. В. – представительный, культурный командир, инженер завода имени Сталина. Н. – склочник, кляузник, чопорный мужичонка. Награжден медалью «За трудовое отличие». Этим весьма кичится. Е. – самовлюбленный, трусливый интеллигентик, не пользующийся авторитетом среди бойцов.

* * *

По утрам спускаемся к Черной речке. Здесь так много зелени и солнца. На левом берегу лес. Крутые обрывы. Утренний туалет минометчиков. Вести из Ленинграда. Газеты, почта.

* * *

Моя поездка за вином. Нашли литр водки в пустой посуде, опрокинулась в речку при переправе. Я нырнул за «монахом». Взгляд Андрея из кабины – незавидное критическое положение. Распиваем водку. Согреваемся, я с Романовым иду выполнять задание командира. Стреляю в лесу. Крепко пьян. Арест. Допрос. Сопровождают конвоиры. Сплошная мгла и сплошной лес, меня принимают за шпиона. В землянке коменданта пьянка и свет. Злополучные конвоиры. Ночлег в шалаше. Лихорадка, соседи – товарищи по несчастью.

Утро в лесу при штабе дивизии Донского. Докладная записка. Освобождение. Радость, свобода, форсированный марш в родном лагере. Шутки, остроты товарищей. Расспросы. Голод.

* * *

‹…› Кокорево. Берег Ладожского озера. ‹…› Опять роем окопы. Остановились в школе. Обживаемся, несем караульную службу. Обедаем у рыбаков и на кухне. ‹…› Осенний холодный, ветреный день. Иду с рыбаками на озеро на ловлю рыбы. Среди рыбаков тесть брата. Старик – типичный рыбак. Знаю его пятнадцать лет. Не видел семь-восемь. Расспрашиваем друг друга об общих знакомых и говорим о настоящих событиях. Нас четверо: три рыбака и я – их «конвоир». Одних их опасаются отпускать на озеро. Натягиваем парус и разводим костерок на баркасе. Долго ищем кубас[7]7
  Поплавок невода.


[Закрыть]. Сильный ветер рябит воду и слезит глаза. Баркас убаюкивает. Тянем сети. Я жадно смотрю на трепещущее серебро. В корзину летят сиги и окуни. Попадают щуки, налимы и судаки, но их мало.

Баркас тяжелеет от грузов и рыбы. Около сорока сетей вынули. Три огромные корзины наполнили рыбой. Она медленно умирала на моих глазах, судорожно шевеля жабрами, некоторые долго трепетали, подпрыгивали, сверкая в хрустальном воздухе.