Текст книги "Науковедческие исследования. 2016"

Научно-технологическое развитие как фактор социальной динамики

Т.В. Андрианова, А.И. Ракитов

Ключевые слова: наука; технология; прогресс; регресс; динамика развития; информационное общество; отрицательные следствия; эволюционная теория.

Keywords: science; technology; progress; regress; dynamics of development; information society; negative consequences; theory of evolution.

Аннотация. В современном обществе понятия «прогресс» и «наука» воспринимаются как синонимы. Но так было не всегда. Возникновение понятия «прогресс» связано с эволюционной теорией в ее дарвиновской версии, которая в настоящее время подвергается жесткой критике. Поэтому и понятие «прогресс» в современном мире должно быть модернизировано.

Abstract. In the modern society notions «progress» and «science» seem indivisible. But this was not always so. The genesis of the notion of «progress» is connected with the evolution theory in its Darwinian version, which now is under crucial critics. Thus the notion of «progress» should be modernized.

Наука и ее роль в общественном развитии во всей полноте начала осознаваться лишь со второй половины XIX в., а именно с появлением, как ни странно, эволюционной теории Дарвина. Выдающийся русский философ Н. Федоров сразу подметил опасности такого направления развития науки, так как, по его мнению, при таком подходе: «Прогресс, отождествленный с эволюцией, с развитием, заимствуется у слепой силы природы и прилагается к человеческой жизни» [11, с. 81]. Это весьма оригинальная точка зрения, ибо общепринятым является мнение, что наука и прогресс неотделимы. И в то же время Николай Федоров был почитателем науки и научного знания. Не парадокс ли это: почитать науку и не принимать прогресс? В своем труде «Записки от неученых к ученым» он пишет: «Наука не должна быть знанием причин без знания целей, не должна быть знанием причин начальных без знания причин конечных, знанием того, что есть без знания того, что должно быть» [12, с. 7] и далее: «…чистая наука остается равнодушной к борьбе и истреблению, а прикладная не перестает помогать истреблению» [12, с. 7]. Из этих высказываний следует, что Федоров считал современную ему науку, вооруженную идеей прогресса, крайне «неродственной», по его выражению, к обществу, что для Федорова означало безразличие ученых, их отчужденность от нужд подавляющего большинства простых людей, что «ученые стоят вне бед естественных», при этом, как ни парадоксально это звучит, исследуя природу. Ученые, по мнению Федорова, отделили знание от непосредственного существования человека на земле, в природе и превратили это знание в сословное, закрытое, недоступное для большинства людей. Истинной же целью науки является использование полученных знаний, с тем чтобы восстановить родство между людьми и устранить вражду, а сделать это можно только при помощи достижений науки, так как «в руках ученых разумение, способность и возможность» [12, с. 59]. А пока наука развивается ради науки и не одушевлена великой целью. Такой целью может быть только социальная цель, социальный идеал, ибо «Знание само по себе не может служить целью. Это значило бы мысль принимать за действительность» [11, с. 334].

Как же так, спросит современный читатель. А прогресс, который происходит благодаря науке и который так тесно связан с ней, что, кажется, будто понятия «наука» и «прогресс» неотделимы, или, если перефразировать строки известного поэта-классика: «Мы говорим наука, подразумеваем – прогресс»? Но в том‐то и дело, что в концепции Федорова понятия «наука» и «прогресс» не связаны. Если науку Федоров считает единственным двигателем общества к осуществлению социальных идеалов, то прогресс он резко отрицает. Он пишет: «Прогресс состоит в признании превосходства живущего поколения над своими умершими предшественниками и в превосходстве младших над старшими. Биологически прогресс состоит в поглощении младших старшими, психологически в презрении к старшему поколению, социологически – в требовании наибольшей свободы и наименьшего единства. Прогресс не довольствуется признанием существования зла, он хочет полного представления, удвоения зла. Он упивается им в реалистическом искусстве, а в идеальном искусстве он стремится к полному представлению в недействительности и невозможности добра» [12, с. 20]. Идея прогресса, по мнению Федорова, наиболее ярко выражена в теории Дарвина, ибо «усвоив дарвинизм, нынешний век признал борьбу законным делом и из слепого орудия природы стал сознательным ее орудием» [12, с. 32]. Таким образом, идея прогресса и дарвинизм, воспринимаемые как непреложные законы, необходимые предпосылки существования человечества, являются источником усиления вражды в обществе, так как возводят в аксиому борьбу за существование, делают ее основополагающим тезисом общественного устройства и развития.

Итак, Федорову представляется правильной наука без прогресса, но с социальным идеалом, только такая наука позволит решить проблемы простых людей, избавит их от бедствий природного и социального характера, в основе которых лежат вражда и разъединенность человечества.

Следует признать, что упрек Федорова в адрес науки его времени абсолютно справедлив. В этот период наука не только не стремилась добиться массового отклика на свои достижения, но все еще бравировала своей замкнутостью и отчужденностью от широких слоев общества.

Кастовость, корпоративность, закрытость – это то, что характеризовало науку с самого ее возникновения, и жрецы этого, первоначально, храма, а затем и корпорации воспринимали это свойство как внутренне присущее этой области человеческой деятельности, а целью этой деятельности для узкого круга посвященных был поиск истины, а для остального общества – обслуживание власть имущих. Другими словами, небольшая группа людей обслуживала другую небольшую группу людей. Таким образом, до середины XX в. развитие науки – это развитие крайне закрытой корпорации избранных, работающих на структуры власти и по ее заказу и крайне фрагментарно вовлеченных в общественный процесс, и, следовательно, по определению, привносящих дополнительный раскол, враждебность, противостояние в достаточно недружественное разделенное общество. Корпорация ученых противостоит подавляющему большинству, а с властным меньшинством «делит барыши» [11, с. 18], по выражению Федорова.

Что же является показателем этой функции обслуживания властного меньшинства? По Федорову, таким показателем является милитаризация науки и хищническое отношение к природным ресурсам там, где они особенно значимы для нужд власти. И именно поэтому Федоров называет «неродственность в обществе вопросом политическим» [12, с. 9]. Он пишет: «Вещи есть бог, и нет иных богов, кроме этих фетишей… Итак, приобретай эти вещи, приобретению их посвяти всю жизнь, эксплуатируя, утилизируя, истощая природу…» [11, с. 454]. Особенностью же милитаристской функции науки является то, что она была ядром, двигателем агрессивных устремлений государств. Федоров отмечал: «Новоизобретенные учеными и наукой орудия несут смерть и погибель» [11, с. 454], а наука стала «адской технологией, производящей орудия истребления» [11, с. 192]. Построенная же на ее основе промышленность всего лишь «милитаризм на подкладке индустриализма» [11, с. 463]. «Чистая Наука остается равнодушной к борьбе, к истреблению, а прикладная не перестает помогать истреблению» [11, с. 17], – заключает Федоров. Есть ли основания для такой резко отрицательной оценки социальной роли науки? Попробуем разобраться.

Возникнув в древних централизованных странах Востока как храмовое, кастовое знание, не поддающееся проверке общественной практикой, а подгоняющей общественную практику в соответствии со своими догматами, наука сразу была замкнутой элитарной структурой, обслуживающей, прежде всего, власть, и работающей, получающей результаты и делающей открытия в интересах власти. Ситуация несколько изменилась, когда наука появилась в греческих городах-полисах. Тогда взаимодействие многих государств-полисов приводило к взаимодействию ученых, возникновению открытой дискуссии и появлению конкуренции гипотез и теорий. Однако и тут, заметим, образцом для подражания был Пифагор и его система закрытого знания, доступного только для посвященных с клятвой молчания даже под угрозой смерти. Даже демократическое политическое устройство большинства греческих государств не привело к отказу античных ученых от кастовости. Аристотель в книге «О пифагорейской философии» сообщает, что Пифагор делил все живые одушевленные существа на три вида: бог, человек и пифагорейцы. И это на века определило самосознание ученых. В римскую эпоху такая организация научных сообществ не претерпела изменений, так как основывалась на достижениях греческой теоретической науки.

Наука Средневековья также развивалась по модели кастовости, закрытости. На протяжении столетий возникали тайные научные общества, именовавшие себя невидимыми братствами посвященных, а свои знания и достижения они окутывали мистическими одеждами магической терминологии. Эти братства алхимиков, иллюминатов, розенкрейцеров, каббалистов и многие другие действительно самоотверженно работали, делали открытия, многие из которых потом применялись на практике и, конечно, прежде всего, в интересах властных структур. Кроме того, сами эти общества были закрыты друг для друга, даже если они находились в стенах одного университета. Они чувствовали себя невидимым братством единомышленников, приобщенным к тайным знаниям, хранящим и развивающим эти знания.

 
Мы тайное знание имеем
И «Слово» невидимых храним
О тайнах грядущего знаем
И правду о нем говорим.
 

Такова одна из клятв розенкрейцеров, как она изложена в книге крупнейшего исследователя герметической науки Ф. Йейтс «Розенкрейцеровское просвещение» [5]. Как видим, пифагорейская клятва молчания продолжала действовать.

Резкое изменение ситуации произошло после падения Византийской империи, когда в Европу, и прежде всего в Рим, хлынул поток беженцев от османского исламизма, который привез огромное количество научных трудов античных авторов, перевод которых дал импульс сначала рефлексии, а затем и исследованиям, которые не сразу, но постепенно начали менять структуру науки. Насколько даже в XVII в. ученые были уверены в существовании тайных магических знаний, содержавшихся в древних рукописях, показывает тот факт, что Исаак Ньютон первоначально был ярым адептом алхимии, искал философский камень и эликсир бессмертия так настойчиво, продолжительно и упорно, что, в конце концов, отравился парами ртути до такой степени, что у него появились галлюцинации, он долго болел, к счастью, не умер, а стал одним из отцов – основателей классического естествознания. Тем не менее он входил в невидимое братство розенкрейцеров, которое затем преобразовалось в Королевское научное общество.

Прежде всего, наука стала избавляться от магических одежд в виде схоластической философско-магической латинской терминологии и переходить на язык математики. При помощи математики наука перешла на общепонятный научному сообществу язык формул, который вытеснил латынь, но ни Ньютон, ни Декарт, ни Кеплер, ни Лейбниц, ни многие другие гиганты научной мысли XVII в., которые способствовали этому поистине революционному переходу, не связывали науку с прогрессом. Такого понятия и такого понимания еще не было. А наука была.

Каковы были причины этого? И средневековая наука, и наука Нового времени еще ощущали себя частью христианской доктрины и одновременно частью языческих магических искусств или манипуляций. Наука, как это ни покажется странным современному человеку, еще не смотрела вперед, а устремлялась назад, считая, что вершины знания были достигнуты в глубоком прошлом, а задача ученых состоит в том, чтобы раскрыть, раскопать и явить миру когда‐то сокрытое. Ярким примером этому является Дж. Бруно, который объявлял во всеуслышание, что раскрыл иероглифы тайного знания египетских жрецов и с их помощью низвергнет власть папы римского, как это ярко показано в исследовании Ф. Йейтс «Джордано Бруно и герметическая философия» [4]. Даже великие открытия Коперника, Декарта, Кеплера, Ньютона не могли изменить общего умонастроения, обшей тенденции научного сообщества. Это происходило потому, что христианство, выдвинув человека в центр философской рефлексии, не признавало за ним воли самостоятельного деятеля, а лишь исполнителя воли высших сил. Бог – творец, создатель, провидец. Человек же лишь проводник, медиум божественных идей и их исполнитель. Из того, что создано богом, лишь человек способен угадать божеский промысел и исполнить божеский посыл, но посыл дает только бог. Свобода выбора же человека заключается в том, насколько правильно он угадывает волю бога. Абсолютно ясно, что обращение к воле творца – это опять обращение в прошлое, только это не поиски папирусов с рецептами египетских жрецов, а просветление, прозрение божественного откровения.

При признании такой концепции основ науки ясно, что даже величайшие открытия отдельных ученых не могли изменить общего мировоззрения научного сообщества в целом. Не следует забывать, что оно не было таким уж ничтожно малым к концу XVII в. И, прежде всего, этому способствовали войны, которые требовали все более разрушительных методов уничтожения, с тем чтобы навязать свою политическую волю. Тридцатилетняя война, окончившаяся в 1648 г., оказалась наиболее плодотворной в этом смысле. За время этой войны методы производства огнестрельных смесей, расчеты баллистики для точности поражения, скорострельность орудий, строительство оборонных укреплений очень сильно продвинулись вперед и, вообще говоря, способствовали развитию научных знаний. И все же идея совершенства прошлого, несовершенства настоящего и бессмысленности провидения будущего в ее языческой и христианской версиях довлела над умами и ограничивала горизонт поиска, ибо все научные открытия делались во славу бога. «Под тенью крыл твоих, Иегова, постигаем мы тайны природы!» – заклинали адепты невидимых братств.

Эпоха просвещения отринула божественное откровение как главный источник познания. Но гиганты этого направления – Вольтер, Дидро – были далеки от проблем науки, проблем познания законов природы. Их интересовали законы социального развития и способы ниспровержения главного зла, препятствовавшего развитию человека, – религии. Косвенным образом это способствовало высвобождению науки от роли исполнительницы и угадывательницы божественных промыслов и откровений, но в целом наука была на периферии их интересов. И тем не менее именно на излете эпохи Просвещения как прощальный поцелуй потомкам появилось слово «прогресс». Оно появилось в предсмертной работе А. Кондорсе «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума», написанной в тюрьме в ожидании казни в 1794 г. Поистине это был хрестоматийный пример для иллюстрации толкования первой строчки библии «В начале было слово…» Но… в сумятице революций и Наполеоновских войн, сотрясавших Европу, на вновь появившееся понятие обратили мало внимания. К тому же в прогресс человеческого разума на фоне того, что происходило в Европе в течение 30‐х годов XIX в., верилось с трудом. Однако и в эти десятилетия делались великие открытия и разгадывались загадки природы и открывались ее тайны. Только необходимость мистического и религиозного озарения и откровения как-то исчезла из мироощущения ученых, и на их место пришли эксперименты, а латынь в качестве научного языка неуклонно заменялась математическими терминами и формулами. Этот процесс сумел подметить О. Конт и объявил эру позитивизма. С этого момента научное знание окончательно отделилось не только от мистики, но и от умозрительной философии – метафизики.

Тем не менее общее направление движения оставалось неясным для многих ученых. Призрак графа Сен-Жермена с его тайными знаниями, эликсиром бессмертия и философским камнем витал в умах еще в середине XIX в. Сторонники того, чтобы найти все разгадки тайн природы и рецепты их применения в прошлом, еще были весьма влиятельны. Многие великие ученые умы, Фарадей, Максвелл, Бутлеров, например, и многие другие еще занимались столоверчением и магнетизмом, вызывали пророков и провидцев прошлого и задавали им вопросы о сущности природы и просили разъяснить ее загадки и тайны. Идея прогресса, провозглашенная из тюрьмы, все еще не овладела умами, ибо научный мир придерживался классического правила римской риторики: «Ultra enim quo progrediar, quam ut veri similia videam, non habe», что означало: «Продвинуться за пределы вероятно, обоснованно, правдоподобно видимого я не могу и не считаю нужным». Если же учесть, что латинский глагол habeo означает также и обитать, то в кратком варианте мы имеем: «За пределами вероятного я не обитаю». И точка.

Лишь появление эволюционной теории Ч. Дарвина, показавшей и доказавшей наличие процесса саморазвития и совершенствования в самой природе, окончательно зачеркнуло для науки значимость копания в прошлом с целью извлечения оттуда каких-то невиданных знаний, и дало основание для совершенствования в настоящем путем отбора наиболее пригодных для выживания признаков, а также дало основание для устремленности в будущее, более совершенное, по определению, чем прошлое и настоящее. Поистине это был переворот в сознании научного сообщества. «Ultra enim quo progrediar, quam ut veri similia videum, non habeo». А почему, собственно? Можно смело продвигаться и за пределы вероятного, и это, наверняка, будет нечто более совершенное. Наука, воодушевившись, но пока еще не вооружившись идеей прогресса, двинулась вперед по этому пути и потащила за собой остальное человечество. Наука и прогресс превратились в неотделимые друг от друга понятия.

Именно к такой дарвиновской науке, современной Н. Федорову, и относятся его критические замечания, написанные на рубеже XIX–XX вв. Федоров верил в науку, но не верил в прогресс в его дарвиновской интерпретации. Поэтому мысль Федорова о неидентичности понятий «наука» и «прогресс» имеет под собой основание, в том числе и с точки зрения исторического процесса развития науки.

«Прогресс есть полнейший нравственный упадок, отрицание самой нравственности» [11, с. 78], – пишет Федоров, а нравственность и ощущение, что такое добро и что такое зло лежит в основе существа человека и отличает его от «слепой силы» – природы. «Прогресс, отождествляемый с развитием и эволюцией с очевидностью заимствуется у слепой силы природы и прилагается к человеческой жизни. Но признавая прогрессом движение вперед от худшего к лучшему, признавая, что словесное животное лучше, выше бессловесного, можно ли у последнего заимствовать образец для первого, можно ли для чувствующего и сознающего принимать за образец слепую бессознательную силу?» [11, с. 81]. Поэтому науке не следует принимать концепцию прогресса, так как наука – вид человеческой деятельности. Федоров ясно дает понять, что концепция прогресса есть инструмент еще худшего порабощения человека, чем церковь. «Участвуя в порабощении людей, ученые дают мнимое, поддельное, популярное просвещение и вместе с тем освобождают людей от предрассудков, т.е. религии, заменяя авторитет Отцов Церкви своим собственным» [11, с. 451].

Действительно, XX век показал, на что способен прогресс, не сдерживаемый никакими нравственными принципами. Две мировые войны и несчетное число локальных, расцвет глобальной колониальной системы, тоталитарные режимы самых разных направлений, жестоко подавлявшие свободу и права человека, отбиравшие у миллионов людей жизни, невиданная милитаризация науки и выделение наиболее привилегированной группы ученых, целиком сосредоточенных на разработке средств массового уничтожения людей, благодаря открытиям которых и стали возможны эти войны, – вот плоды прогрессивного развития XX в. Невольно согласишься с Федоровым: «Хотя застой есть смерть и регресс не рай, но прогресс есть истинный ад» [11, с. 78].

На протяжении всего XX в. прогресс, милитаризация, сословность, отказ от нравственных ограничений являлись основными составляющими, формировавшими облик науки XX столетия. Она превратилась чуть ли не в главный инструмент запугивания населения, нагнетания обстановки страха, тревоги и безнадежности. Все это к середине 60‐х годов создало в обществе многих стран настроение тревоги, неудовлетворенности, неуверенности в будущем, бесконтрольности происходящих процессов, что привело к глубоким общественным кризисам в целом ряде стран Запада и волну революций в «третьем мире», закончившихся распадом глобальной колониальной системы и изменением политических, общественных и хозяйственных связей в глобальном масштабе. Именно в 60-е годы появляется целый ряд работ, обосновывающих тезис: «Так жить дальше нельзя» – и намечающих тенденции возможных изменений. Это работы Д. Белла, З. Бжезинского, П. Друкера, Э. Фромма, А. Тоф-флера. Исследования этих авторов в настоящее время слишком хорошо изучены, чтобы останавливаться на их концепциях подробно. Да и в рамках статьи для этого нет места. Сошлемся на монографию А.И. Ракитова «Философия компьютерной революции» [10] и Т.В. Андриановой, А.И. Уварова «Введение в глобальное мировоззрение» [2], в которых подробно анализируются концепции этих авторов. Для них общим было то, что они обосновывали появление постиндустриального общества – первоначальный термин – затем общества знаний, общества услуг и, наконец, информационного общества. Термин «постиндустриальный» ставил промышленность в зависимость от научных достижений и таким образом превращал науку из структуры, обслуживающей промышленность, в структуру ее направляющую и развивающую.

Для мира свободного предпринимательства распад колониальной системы усложнил, если не уничтожил полностью, выстроенные ранее коммерческие, финансовые и торговые связи, что угрожало самому существованию западного общества. Впервые осознано было, что не только атомная бомба, но и отсутствие надежных и скоростных коммуникаций может иметь самые катастрофические последствия. Дело в том, что коммуникации в их классическом виде – печать, телефон, телеграф, радио, телевидение, – развиваясь и охватывая все большие слои населения отдельных стран и население земного шара в целом, имели характер монополии, так как трансляция велась из источника, неподконтрольного тем, на кого она была направлена. Если перефразировать знаменитую фразу А. Маклюэна: «The media is the message», то получим: «От посредника передачи информации зависит содержание посыла и возможный охват аудитории». Замечание, прямо скажем, пророческое. Только если в далеком прошлом человек являлся посредником божественного откровения и претворения его в жизнь, то теперь эта функция целиком перешла к технологическому артефакту во многом независимому не только от отдельного человека, но даже от целых влиятельных групп. Этими артефактами явились: спутники, компьютеры и информационные сети, обретшие способность существовать бесконтрольно в пространстве и во времени. Нам представляется, что с момента преобразования этих трех изобретений в единую систему человек планеты Земля смог в полной мере ощутить себя самостоятельной личностью, не скованной ни политическими, ни религиозными, ни этническими, а часто и ни моральными нормами и границами. Страшно сказать, но каждый отдельно взятый человек планеты Земля мог почувствовать себя демиургом, находясь в любой точке планеты, даже очень отдаленной от центров цивилизации и военной силы. Можно ли на этом основании утверждать, что наука наконец обратила внимание на нужды простых людей и стала отвечать их чаяниям, стала им помощником в обыденной жизни, о чем так мечтал Федоров?

Остановимся на этой проблеме. Вплоть до 80‐х годов XX в. даже в странах с развитой рыночной экономикой, присягнувших постулату о свободе предпринимательства, бизнес-сообщество все-таки было достаточно замкнутым и чем‐то походило на сословие. По-настоящему владельцами собственного дела были лишь 2% от всей совокупности трудоспособного населения, несмотря на заветное желание многих стать бизнесменами. Быстрый рост количества предпринимателей первоначально произошел в сфере торговли и услуг и, кстати, совпал с крушением колониальной системы. Именно в сфере торговли и услуг появилось массовое предпринимательство. Сфера же непосредственного производства оставалась еще в руках немногих крупнейших корпораций. Ведь на протяжении всего индустриального периода развития укрупнение являлось непременным условием выживания. К концу 70‐х годов наметился дисбаланс промышленной и торгово-сервисной сферы – вторая превысила первую по объему. Это было замечено и одним из идеологов постиндустриализма П. Друкером. Тогда‐то и начали активно развиваться новые подходы к предпринимательской деятельности и расширяться круг вовлеченных в нее людей. Но вплоть до 80‐х годов, т.е. до изобретения персонального компьютера и сетей с опорой на спутниковую систему передачи информации, предпринимательство не охватывало столь широкие круги населения, т.е. не было процесса демократизации предпринимательской сферы. Именно изобретение персонального компьютера – артефакта массового потребления – двинуло широкое внедрение всей сферы информационной технологии в массовую жизнь. Приведем данные журнала «Форчун» по истории развития ИТ и сетей.

1958 г. – Д. Эйзенхауэр формирует «Advanced research project agency» для координации всех американских технологических исследований.

1961–1964 гг. – первая сеть создана в Массачусетском технологическом институте.

1964 г. – закон Г. Мора об удвоении мощности компьютера каждые один-два года.

1969 г. – первый информационный трубопровод, когда в единую сеть соединены Стэнфордский, Калифорнийский и Ютский университеты.

1971 г. – появляется термин «Силиконовая долина», придуманный журналистом Д. Хефлером.

1972 г. – появляется знак @ для обозначения электронной почты.

1978 г. – У. Кристенсен пишет первую программу модема.

1978 г. – С. Джобс и П. Возняк создают персональный компьютер.

1979 г. – К. Маккензи создает первую веб-страницу.

1981 г. – появляется компьютер с мышью и графическим интерфейсом.

1983 г. – Майкрософт объявляет о создании «Windows».

1984 г. – У. Гибсон создает термин «киберпространство» в романе «Новый романтик».

1989 г. – Т. Бернес-Ли создает проект «Мировая паутина» – World Wide Web.

1990 г. – рождение первой дайал-службы сети Интернет.

1993 г. – М. Андерсен изобретает браузер, мозаику для навигации по мировой паутине.

1995 г. – создается первая сеть для потребителя.

1997 г. – взрыв популярности Интернета и появление концепции веб-сайта.

1999 г. – компаниям по льготным кредитам предлагаются компьютеры, если они подписывают контракт на пользование Интернетом.

Приведенная хронология событий показывает, что бурное развитие сетей началось только после изобретения персонального компьютера. Без этого изобретения любые сети и спутниковая связь могли иметь лишь узкое применение в военной, в основном, сфере и не могли иметь никакой коммерческой перспективы. Для подтверждения этого приведем следующие данные. Свыше 80% информации, передающейся по спутниковым системам, идет в рамках ВТО, т.е. это коммерческая информация [16]. Но если изобретение персонального компьютера было во многом неожиданным в чем‐то схожим с изобретением радио или телефона, то изобретение информационной паутины – плод десятилетия разработок в рамках программы СОИ. СОИ не построили, но ее небольшие коммерческие приложения дали огромные дивиденды американскому бизнесу.

И. Сайденберг, президент «Белл атлантик корп.», выступая в Конгрессе США, заметил, что многие изменения в технологиях коммуникаций приходят из ресурсов, о которых мы раньше и не догадывались, и от того, как и кем эти услуги станут представляться, будет зависеть дальнейшее развитие производства, так как технологии сливаются в интегрированную цифровую платформу, управляемую интернет-протоколом. Исследования показывают, что движение данных удваивается каждые три месяца, а голосовое движение информации, основанное на аналоговой системе, удваивается только в 12 лет. Все происходящие процессы являются «рыночной реальностью сегодняшнего дня» [16, с. 8]. Сдерживание развития интернет-сетей ведет к сдерживанию развития бизнеса и экономической активности в целом.

Итак, массовое внедрение ИТ привело к радикальным изменениям в общественном развитии, если пользоваться терминологией К. Маркса, к появлению новой экономической формации, развитие которой осуществляется на наших глазах.

В экономике массовое внедрение информационных технологий привело к буму демонополизации. В 80–90‐е годы XX в. крупнейшие корпорации, такие как АТ&Т и IBM и многие им подобные, подверглись реорганизации и децентрализации, а так как монополизм в экономике всегда признавался злом трудным для искоренения, несмотря на все принимаемые законы, то такой естественный процесс демонополизации следует признать положительным влиянием ИТ на бизнес. Подобный же процесс происходит и в торговле. Бум интернет-продаж разрушил монополизм торговых сетей. Потребители осознали, что самое дешевое, объемное и безличное взаимодействие в сфере потребления – через Интернет, а самое дорогое – персональное через торговые сети. Это привело к формированию новой психологии взаимодействия. Изменились казавшиеся незыблемыми отношения, извечные со времен возникновения человеческой общности – покупателя и продавца. Появился новый геополитический феномен – экстерриториальный товарный рынок.

Создание и развитие инновационной, а не индустриальной экономики, бизнеса малых форм, основной задачей которого являлась коммерциализация научных разработок, превратило университеты в инновационные бизнес-центры, сделало их центром деловой и корпоративной жизни. Само появление научного бизнеса явилось следствием развития ИТ. Например, физики-ядерщики – идолы 50–60-х годов XX в. – такого бизнеса не создали, а вот появление информационной технологии привело к созданию научного бизнеса, отделившегося, но связанного с фундаментальной кабинетной наукой. Это привело к революционным изменениям в экономике в целом. Ученый-делец, ученый-бизнесмен – эти понятия на протяжении веков были несовместимы. Ученые искали истину, а дельцы – прибыль. Истина и прибыль доселе были несовместимы, и только с появлением ИТ истина овеществилась и превратилась в прибыльное дело. Соединилось, казалось, несоединимое. Доселе нереальное стало неизбежной реальностью. «Новые романтики», бродяги Интернета превратили виртуальное киберпространство в денежные знаки. Для примера, фондовая стоимость Facebook в 2013 г. составляла 223,63 млрд долл., а крупнейшая в мире торговая сеть Wall-Mart Stores – 271,63 млрд долл. Цифры вполне сопоставимые, а ведь Facebook по сути торгует воздухом или таким виртуальным понятием, как человеческий интерес [14].