Текст книги "Вопросы времени"

Младший научный сотрудник философского факультета МГУ имени М. В. Ломоносова, концептуальная художница.

 
Успокойся,
Мятежный дух! А дальше, господа,
Себя с любовью вам препоручаю.
Всё, чем возможно дружбу доказать.
Бедняк, как Гамлет, обещает сделать
Поздней, Бог даст. Пойдемте вместе все.
И пальцы на губах – напоминаю.
Порвалась дней связующая нить.
Как мне обрывки их соединить!
Пойдемте вместе.
 

Уильям Шекспир «Гамлет» (пер. Б. Пастернака)

Что такое время?

Несмотря на смерть эпох и времён, мы хотим понять, что такое время. Неужели мы не знаем, что это такое? И да, и нет.

Каждому интуитивно ясно. Каждый опаздывал и приходил заранее.

Время, как и мы, парадоксально.

Вы хоронили своих близких. Вы видели их освобожденные лица. Вы вспоминали о годах, днях, минутах (что более важно), проведенных вместе.

Что такое минута?

60 секунд. На войне – это может быть вечностью. Когда умираешь – может быть мигом, размазанным стоном по вечности. Для кого-то минута – момент славы. Для кого-то 60 секунд – час позора.

Время тягуче и неравномерно. Время убивает и исцеляет.

Вопрос «что такое время?» является одним из самых сложных и загадочных. Ясно одно, время – пожирающий своих детей и создающий богов Кронос.

Несмотря на всемогущество Кроноса, его, согласно легенде, можно обмануть и дать ему камень, чтобы он не съел лучшего из сынов. Что такое камень – призрак. Что такое миф – это призрак. Что такое события – это призраки.

Время как призрак призрака

Несмотря на неуловимость времени, мы можем наблюдать и создавать события.

Говоря о событии, мы всегда уточняем, где они происходят и когда?

Декарт расщепил событийность и положил время на горизонталь. Время – одна из частей структуры декартовых координат. Оно длится и нанизывает бусинки событий. Одно за другим, одно за другим.

Как будто они идут маршем вперед, в пустоту, в бездну. Разве мы можем схватить время и обернуть его вспять? Где мы можем его найти без привязок к действительности? И есть ли оно вообще вне пространства нашего разума?

Трудно сказать, что времени нет. Это одновременно сущее и не-сущее. Но понятно каждому, что время – это призрак.

Призраки – это бестелесные сгустки застывших в мирах отголосков душ. Время – это сгусток, застывший в душах отголосок миров.

Кто же бытийствует вне времени? Гении. У гениев никогда его нет. Они – на стыке времен. Они и есть души, застывшие между мирами. Это их дар и их участь.

Время слишком призрачно, чтобы его опошлять до точностей. Поэтому вопрос «когда?» неуместен. Мы можем, оглядываясь на Декарта, лишь задаваться вопросами «где?» и «как?».

Время находится между бытием и небытием. Это вечные отношения актуализирующейся жизни и неактуализированной смерти, и наоборот, актуализирующейся смерти и исчезающей жизни. Вот сейчас мы больше живем или больше умираем?

Призракология Деррида

Мы истончаемся, продираясь к своей самости. Зачастую призрачной. Призракология (хонтология) Деррида – это концепция, согласно которой будущее всегда находится в настоящем, оставляя свой след в прошлом. Под скрип шестерёнок мы идем вперед на зов мерцающего завтра.

Призракология – дух времени. Призрачная реальность погрузилась в нереальное. Виртуальное вытесняет традиционные представления как о времени, так и о пространстве. Мы зависли в конце времен, где бродят одни призраки. И главный призрак – это Человек. Почему с большой буквы? Вернемся к этому чуть позже. «Человечество – это не что иное, как совокупность или череда призраков» [3].

Сегодня, в эпоху пандемии, люди стали похожи на призраков ещё больше. Люди виновато бродят по улицам или жмутся друг к другу в пещерах, брезгливо отторгая остатки телесности. Люди существуют как субстанции без возможности определения личности, без возможности убежать от координат перемещения. Каждый – источник опасности и страха даже для самого себя. Мы все стали призраками завтрашних времен, которые уже наступили.

Призрак у Деррида совмещает присутствие и не-присутствие, действительность и не-действительность, жизнь и смерть. Это – галлюцинация, симулякр, который оказывается более реальным, чем что-либо ещё.

Нашу призрачность пронзает ностальгия по старому миру, который тоже стал призраком. Эта ностальгия по сути становится плачем по ускользнувшему настоящему. Время стирает всё, но ещё слышны всхлипы и стоны по умершему вчера, которое не стало сегодня.

Призрак по миру бродит – призрак смерти[1]1
  Парафраз на: «Призрак по Европе бродит – призрак коммунизма». Деррида Ж. Призраки Маркса. Государство долга, работа скорби и новый Интернационал. Москва, 2013.


[Закрыть]. Там, где смерть – всегда происходит смена систем, которая порождает ощущение конца времён.

Мир

Мир изменился. Можно возразить, что мир меняется постоянно, что изменчивость и есть главная черта мирности. Однако сегодняшние изменения катастрофичны. Глубинные пертурбации претерпевают экономика, геополитика, биология, сферы труда и государственного устройства, и, безусловно, этика.

Мы хороним своих близких в закрытых гробах. Мы боимся обнять друг друга. Каждый друг другу стал бомбой замедленного действия. Биологическим оружием.

И в этом ключе происходит сдвиг этических тектонических плит. В поисках оснований новой этики мы обращаемся к истокам.

Добродетели и Кант

В древнегреческой парадигме добродетели с необходимостью вписаны в плато государственности. Платон соотносит части души, виды добродетелей, типы людей и их задачи в государственной жизни. То есть этика неразрывно связана с общественной ролью каждого.

В христианстве быть добродетельным – значит идти против грехопадения. Значит противопоставлять свои мысли и поступки грехам. Вся жизнь и этика христианина должна быть пропитана в первую очередь любовью к Богу.

Вспомним добродетели, забетонированные древними мудрецами: Мужество, Умеренность, Мудрость, Справедливость, Целомудрие [5].

Не забудем добродетели, ткущие человеческое с оглядкой на Бога: Вера, Надежда, Любовь [2].

Обозначим систему предпоследней философии, выявленную Кантом. Наряду с прочими, Кант поставил главный вопрос философии: «Что такое человек?»

Данные опорные пункты формировали европейское благоразумие. Но в попытке ухватить призраки времени мы спотыкаемся о бывший главным вопрос мироздания. Является ли он главным по сей день, если мы превратились в призраков? Кант – первый и последний призрак, верящий в Человека. В его лице умерла вся континентальная философия. Почему? Кант любил системы. Любая система – это гроб, уготованный для пока еще пульсирующей в своей витальности реальности. Подведем к концу европейскую философию, впишем в кантовскую систему её наследие.

Пространство времени сужается вокруг человека и централизуются вокруг бренного. Тем самым время ускоряется, тонет в своей призрачности. Порождает симулякры, фантомы, иллюзии. Парадоксально – забывая бога, нивелируя вертикаль, мы, несмотря на все попытки облачить самих себя в его манию, прободаем в бесконечном падении.

Капиталистическая идеология предлагает утилитарные ценности и строится на условном эгоизме. Важны в первую очередь личные желания желать. Общество потребления состоит из самозамкнутых на своих желаниях единицах. С приходом пандемии акцент на личном утрируется, превращая каждого во врага.

Так в каком же мы времени?

Вера сошла с пьедестала и обрела лик традиции. Мы почитаем свою историю, но стыдимся прошлой наивности. Раздвоенность мира и человека привела к тому, что мы больше не верим. Но где-то теплится жажда спасения. Крестовый поход против души выжег тягу к божественному, но осталась лучина, тускло освещающая потерянность в мире без бога. Человек, тоскуя по первоотцу и когда-то обещанному вечному блаженству, порождает сиротский страх. Поэтому в мире есть терроризм, как оборотная сторона того, что когда-то было верой в всесильного.

Надежда на спасение с упованием на бога сменилась на надежду на обожение с помощью науки и технологии. Сегодня храмом стала лаборатория. Главными пророками – те, чьими устами возвеличиваются технологии. Человек больше не верит в жизнь после смерти. Человек хочет нивелировать смерть, даруя себя вечную жизнь на земле. Эдипов путь как тернист, так и прост до безумия. Восстание против Отца обнаруживает отголоски первородного греха. Выход из будто бы когда-то кем-то положенного порядка – попытка совершить акт творчества Адама. Человек стирает божественный лик со скрижалей небесной канцелярии с целью присвоить себе его атрибуты. Этот ритуал жертвоприношения, пожирание бога, позволяет обрести веру в то, что человечество способно сотворить новое тварное. Функция постава – раскрыть потаённое, пробивающееся сквозь тектонические плиты бессмысленной многовековой истории. Мы творим големов в надежде на будущее их возмездие. Мы надеемся обрести конец в их лице, быть испепеленными пожирающим цифровым господством искусственного интеллекта. Завершиться. Своим пассивным концом завершив цикл эдипальности – тюрьмы европейского мышления.

Любовь как к высшему, так и к ближнему стала неприличной. Любить без оглядки на себя, выскабливать Я до пробуждения агапе – с утверждением капитализма стало глупостью. Сексуальные революции привнесли как свободу от предрассудков, так и свободу от жертвенности «во имя». Первичным и основным стала любовь к Я, которого нет. Поэтому в этом призрачном Я человек прободает в своё Тело. Мы оказались в мире, где главенствует культ тела. Но оно является таким же призрачным, как и вирус, обитающий в нем. Поэтому мы его конструируем из осязаемого – синтетических материалов, не способных поддаться разложению. Мы будем лежать в гробах, где от нас останутся искусственные челюсти, протезы, силиконовые импланты, синтетические ресницы, волосы, напечатанные роботом потроха.

В новом мире пошло говорить о мужчинах и женщинах. Мы живем в пространстве вечно ускользающих феминности и маскулинности. Их разнообразные ассамбляжи и пересборки фокусируют наше внимание на трансгендерности и небинарности. В мире призраков не может быть четких границ. Замыкание человека на размыкании собственного телесного Я отвлекает внимание от внешнего. Внешнее становится частью борьбы за внутреннее. Человек уже не смотрит в небо, он смотрит на свои гениталии и удивляется. Он не может поверить в собственную пустоту и наполняется жаждой бунта против самой заскорузлой системы мироздания. Он хочет любви, но внутри её не находит. Пустоту от нехватки любви заменяют бесконечно штампующиеся вещи. Мы глотаем вещность. Но вещность бездушна. Вещность та же призрачность, только без намека на обнаружение в тумане сумрачных дней последних времен.

На место мудрости пришло многознание. Главным носителем и вместилищем многознания стал интернет. Люди сняли с себя ответственность за распутывание головоломок мироздания и отдали её программистам, продающим им симулякры знаний систем. Мы не верим друг другу, мы верим в то, что видим на экране. Мы перестали различать, где начинается наш взгляд и заканчивается цифровой свет от экрана.

Есть ли нам, призракам, дело до мужества? Мы боимся невидимых вирусов. Они заявили о себе, восполняя несправедливую привычку гуманистов с презрением относиться к не-человеческому. Ответственность за мужество берут на себя те, кто отрицает новую религию – науку. Они впадают в ещё больший абсурд и проповедуют мракобесие. Под флагом защиты уже ускользнувшего человеческого они сами ускользают в мир рассеивающихся призраков. Их бунт еще больше смешон. Их бунт – жалкие всхлипы по умершим, когда-то казавшихся незыблемыми, законам. Сегодня ни законов, ни четких ориентиров нет. Человек кажется себе одиноким, хотя, если мужественно оглянуться вокруг – мы никогда и нигде не бываем одиноки. Мы живём, творим, творимся, расщепляем и перевариваем друг друга в социальности, милосердно расширившейся с течением времени до не-человеческого.

Умеренность давно почила вместе с прочими сказками былых времен. Общество потребления, жадно глотающее симулякры, копии и пустышки, покрывается пеленой мнимого спокойствия, спонсируемого нейролептиками, нормостениками, антидепрессантами. Если раньше потребление было явным – потребляя, мы могли ощутить фактуру и вкус, то сегодня мы потребляем иллюзии, виртуальное. Возникает вопрос – а так ли реальна наша виртуальность? Наша призрачность всё больше разрастается и поглощает когда-то бывшие осязаемыми вещи. Но призрак не может ничего проглотить. Он может только творить призрачную вещность и множить призрачность, жадно пытаясь проглотить всё вокруг в надежде обрести телесность.

Справедливость измельчала. Бывшая когда-то всеобщей, она выродилась до манипулятивной. Под предлогом справедливости совершаются революции, имеющие цель сместить тех, кто стал неугоден. Люди по инерции сохранили тягу к призрачному светлому будущему, питая симулякры мифов о невозможном. В обмен на будущее, которое никогда не наступит, отдают прошлое, которого никогда не было. Люди сохранили остатки надежды, которая раньше была направлена на божественное. Сегодня надежда является товаром, успешно продаваемым тем, кто всё ещё верит в единое. В мире множественности единство пребывает только в единении различий. И эти различия не надо примирять насилием, с ними не надо воевать. Их нужно принять как единственно явное. Они есть пустоты, разделяющие призраков.

Целомудрие выродилось вслед за умирающим институтом узколобой и трусливой традиционности. Раньше целомудрие гарантировало неосознанный контроль генетического воспроизводства. Континентальный монотеизм диктовал единственность и единичность, пропитывая мышление до мозга костей. Тогда, когда еще существовали мужчины и женщины, была иерархия передачи подобия божественности, где женщина занимала предпоследнее место перед животными. Но бога убили. Бунт женщин, направленный на очищение мира от обломков иерархической системы, подхватил в этом танце и всех прочих угнетенных. Не-человеческое встало в один ряд с человеческим, носителем которого раньше был витрувианский человек. В новом мире призраков нет разницы между ролями мужчины, женщины, животного, вируса, бога.

Под тяжестью всех освобождений благоразумие как будто бы выбелилось из окружающего мира. О нем все забыли. Никому оно не интересно. Сейчас быть благоразумным – значит уметь видеть призраков, будучи призраком. «Единственный шанс от них [призраков] избавиться – перестать относиться к ним как к чему-то реальному и забыть думать о них как о чем-то подвергшемся временному искажению. В конечном счёте, это означает забвение главного призрака – метафизического призрака Реальности» [1]. Но призраки былых больших нарративов держатся за реальность всеми силами. В противовес этому возникает новая этика. Она вроде как требует от нас благоразумия. Но капиталистическая цивилизация утратила идею блага, заместив её конвенциями и призраками понятий. Деконструкция человека, автора, бога привела к тому, что мы в тупике. В этом тупике удобно философствовать, но неудобно жить.

Конец Человека

Кантовский Человек. Не секрет, что он умер, вслед за выродившейся антропологией. Говорить о Человеке неприлично. На безымянных погостах покоятся кости измученных гуманистами неЧеловеков. Главный вопрос превратился в главный позор человеческого вида. Система, взращиваемая тысячелетиями ослепленных верой в идеальное, пришла к своему логическому завершению. В мире плюрализма не может быть главного вопроса. Все вопросы вторичны, как и призраки.

И в этом контексте в гуманитаристике происходит поворот к деколонизации мышления. Сжирающая всё на своём пути деконструкция, как Кронос, нивелирует значения и оставляет жмых. И не остается ничего, кроме как попытаться её обмануть, как Кроноса, подложив призрак философского камня вместо души. Самые хитрые – притворяются, что нашли философский камень, они понимают, что это самый призрачный призрак. Самые глупые продали душу в обмен на обещанное бессмертие. Обменяли её на материальное, на камень. И не философский.

* * *

Ты хочешь обмануть время? Ты хочешь спастись? Спрашивает Мефистофель.

И сегодняшний Фауст лихорадочно избавляется от ноши. И, подобно камню, обрекает себя на вечное падение в пустоту. Сегодняшний Фауст верит в науку, но не верит в душу, несмотря на то, что при первой же возможности её продает. С удовольствием забывается в призрачном мире. Разум отдает в руки науки. Но это не помогает избежать мучений.

Мы должны притвориться безумными. Только сознательное безумие позволяет оказаться в безвременье. И имя безвременью – философия. Вторя Платону, философствование есть умирание.

Сегодня смерть – это миф о смерти. Это призрак смерти, который бродит по улицам, призывая нас становиться Дон Кихотами. Мы не будем бороться с призраками, тратя своё время. Мы будем их создавать и наслаждаться их присутствием, пока Хронос не заберёт нас.

Список использованной литературы

1. Ашкеров А. Ю. Об архаических сторонах современного искусства [Электронный ресурс] // https://traditio.wiki/Текст:Андрей_Ашкеров:об_архаических_сторонах_современного_искусства (дата обращения: 14.07.2021).

2. Блаженный Августин. Эндхиридион к Лаврению, или О вере, надежде и любви. М.: Сибирская Благозвонница, 2017.

3. Деррида Ж. Призраки Маркса. Государство долга, работа скорби и новый Интернационал. Москва, 2013.

4. Кант И. «Логика» // Кант И. Трактаты и письма. М., 1980.

5. Платон. Диалоги. М.: Мысль, 1986.

6. Шекспир У. Гамлет (пер. Пастернака). «ЛитРес: Самиздат», 2018.

Раздел 2
Метафизика темпоральности

Заведующий кафедрой культурологии и изобразительного искусства Шуйского филиала Ивановского государственного университета, профессор кафедры культурологии, доктор филологических наук, член Союза кинематографистов России,

Профессор кафедры иностранных языков и профессиональных коммуникаций Ивановской пожарно-спасательной академии ГПС МЧС России, профессор кафедры культурологии и литературы, доктор культурологии.

Букашечка, попавшая в ручей после дождя, воспринимает мир как направленный поток – но если ей удаётся выбраться из ручья, то она видит очертания иного: например – лужи, расплескавшейся, когда по ней проходила телега… Мы охвачены трансмифом времени, в котором направленность его могучего потока впечатляет, однако не предрешена всецело. Время в истоках своих не только не является антропоморфным фантазмом, но и – пракосмично, неоднородно и коренится в дебрях Хаоса. Время дыбится. Эсхатологический характер времени отсылает нас к предстоящей Вечности и – к предваряющему преодолению пещерообразного существования.

«В истории культуры линейной хронологии нет», – указывал А. В. Михайлов в своих лекциях о Вальтере Беньямине. И действительно, это требует углублённого уразумения – не просто поспешного согласия. Проблема восприятия времени тесно связана с вопросом о направленности «стрелы времени» и об источнике самого времени, а также с открытием реальной асимметрии прошлого и будущего. И если последняя выражается в том, например, что пепел на папиросах курильщиков не превращается обратно в табак (факт, указывающий также и на универсальную топологическую асимметрию в любой точке мирового пространства!), то первый вопрос заслуживает несколько более подробной и выделенной фиксации.

Если у современного человека спросить: в каком направлении от него находится будущее, то он, разумеется, ответит, что «впереди»… Каковы культурно-исторические предпосылки этой «очевидности»? Древние не ведали онтологически приватного будущего и само время текло у них в обратном направлении (из настоящего – в прошлое); будущее же выступало как антиантропная и даже антикосмическая реальность Хаоса… Психологически мы «видим» опять-таки прошлое, которое неравномерными слоями простирается впереди – пред оком нашей памяти: вчерашний день, прошлый год, ушедшая эпоха… В астрофизическом отношении вполне очевидна фундаментальная ориентированность нашего зрения в прошлое мира, ибо мы видим Вселенную в прошлых временах: Солнце – таким, каким оно было 8 минут назад, пока свет от него шёл до Земли, до нашего подоконника; Альфу Центавра – во времена четырёхлетней давности; Вегу – такой, какой она была 25 с небольшим лет назад; а ближайшую спиральную галактику Туманность Андромеды мы обнаруживаем в том виде, в каком она была, пока свет два с половиной миллиона лет шёл от неё до нас… Если бы всё это вдруг стало по неведомым причинам исчезать, то, разумеется, мы узнали бы об этом далеко не сразу…

Об этом же в позапрошлом веке было великолепно сказано у А. С. Хомякова в предсмертной неоконченной записи: «Мне пришла мысль, что вся эта красота, которою я любуюсь, есть уже прошедшее, а не настоящее. Положим, что край горизонта виделся мне какою-нибудь долею терции позже, чем он действительно существовал; но уже месяц, мною видимый, был слишком целою секундою старше настоящего, а свет, который он посылал ко мне, был уже несовременен несколькими минутами; ещё далее в прошлое уходил Юпитер; Сириус, мигающий перед глазами жителя села Богучарова, был не теперешний, а тот, который был тому года два или более назад; а те мелкие бесчисленные звёзды, которые искрились по всему небу, это были звёзды, которые были тому десять, пятнадцать, сто или тысячу лет и более назад. Я не видел ничего, ровно ничего современного моему видению, и почти ни одного предмета, современного другому. Всё, что я видел, могло уже не быть…»

Откуда взялась в истории (в буквальном смысле слова – сверхъестественная!) идея антропологически приватного будущего? Безусловно, она связана с библейскими пророчествами и несколько шире – с авраамическими религиями, где даруемое свыше (!) будущее выступает в качестве постонтологической реальности, в которую человек и человечество оказываются впервые приглашены в качестве творческих соучастников. Причём эта метафизическая реальность (а в физическом мире, разумеется, нет никакого будущего!) – качественно иная по отношению к сумме настоящего и прошлого, из которой складывается земное человеческое бытие – а потому Христос говорит о ней как о «царствии небесном», которое «не от мира сего», и как о «пакибытии»… Секуляризация же обращает пророчества в прогнозы и новые гадания. Человечество отворачивается от небес во имя установления господства над землёй, над миром. Современная интеллектуальная культура, пережив футуристический кризис, обращается к архаике…

В поисках длительности древние были обращены не к будущему – а к прошлому, которое Т. Манн в начале романа «Иосиф и его братья» назвал «бездонным колодцем»… Ныне часто говорят, что смысловая перспектива – бытие в будущем как осуществление мечты. Но для древних, совсем напротив, это была – трансцендентная Ретроспектива, вечность или «золотой век» как воспоминание, отсюда и смысл был в возвращении к абсолютному Архонту. Позднее античный мир абсолютизировал Присутствие и статуарно оформлял его: в реальной зыби существования его космическая целостность была едва ли не трансцендентной целью для философских умов. Последующие эпохи центр тяжести перенесли в Будущее: сначала – сверхвременное (христианство), а затем – и историческое (коммунизм). В современности же всё это – угасшие, почти прогоревшие смыслы. То есть мы можем согреваться ими, расширяя сознание за пределы современности, да и вообще времени, однако современность питается не от них, поскольку она в принципе, выражаясь символически, одноэтажна и одномерна, лишена трансцендирования.

А. Ф. Лосев, опираясь на Э. Кассирера, говорит о неоднородности мифического времени и её различии в разных религиях – приведём соответствующий обширный отрывок из лосевской «Диалектики мифа», который должен бы иметь хрестоматийное значение:

«Всякий монотеизм резко отличается тем, что время здесь протекает не в зависимости от природных процессов, но в зависимости от воли Божией. Если псалмы восхваляют времена и сроки, установленные свыше, то пророки дают то, что можно прямо назвать религией будущего. Времена сокращаются, и остаётся только будущее. Бог-творец отходит на задний план. Выступает Бог истории и Бог совершенства. – В персидской религии также господствует идея будущего, но она тут более земная и менее богатая. Тут всё связано с поражением Аримана и с началом нового периода. Тут – оптимистическая воля к культуре, получающая религиозную санкцию. Отсюда восхваление в Авесте крестьянина и скотовода. Тут не Бог спасает человека, но человек спасает сам себя, водворяя добрый порядок в мире. – В индийской философской и религиозной спекуляции – обратное мифическое представление времени. Тут тоже ожидание конца времени. Но этот конец будет дан сквозь ясность и глубину мысли. – Если Сон в Авесте – злой демон, то уже в древнейших Упанишадах мышление толкуется как волшебная погружённость в сон. Это путь к Браме. Отсюда – то восприятие времени, которое ярче всего дано в буддийских источниках. Учение Будды сохраняет из времени только момент становления и возникновения, что равносильно и страданию. Страдание возникает из трех видов жажды, из жажды к удовольствию, к становлению и к прошлому. Исповедуется вечность становления; и в становлении нет конца, как и нет цели. Тут полная противоположность как библейским пророкам, так и Авесте. Тут целью является не конец времени, а прекращение времени и становления. Не конец времени спасет людей, а уничтожение всех времен со всем их содержанием. – Ещё особая и также не менее значительная концепция времени в китайской религии. Этика таоизма также имеет главным принципом недеятельность и покой. Надо в себе породить „пустоту“ Тао. Тао всё порождает и всё поглощает. Но отличие от буддизма тут то, что имеется в виду не преодоление, но сохранение себя и даже своего тела и всех его форм. Тут, собственно говоря, преодолевается не время, но изменения во времени. Бытие тут – вне временного потока, хотя это не какое-нибудь занебесное, но чисто земное же бытие. Конкретно это – неменяющееся время; оно в Небе. Небо и Время у китайцев – не созданы. То же и в этике Конфуция, отличающейся, как известно, чертами строжайшего традиционализма. – В египетской религии восприятие времени сходно с китайским. Тут тоже хотят сохранить и увековечить реальную жизнь человека, его тело и все его члены. Отсюда практика бальзамирования. Это – какая-то временная статика, зафиксированная в геометризме произведений египетского искусства. Вещи текут, но остается их пластическая и архитектоническая форма. Пирамиды – знак этой геометрической и пластической победы. – Греческая религия впервые дала подлинное ощущение времени как настоящего. Тут – длительность, но без индийской безнадежности и гибели, постоянство, но без китайского оцепенения, ожидание будущего, но без ветхозаветного игнорирования природного процесса. Здесь вечное и временное сливаются в одно цельное настоящее, причем они не приносятся в жертву друг другу, но остаются в своей свободе и нетронутости. Я бы сказал, что тут впервые время и вечность делаются каждое в отдельности и оба вместе цельной и неделимой актуальной бесконечностью. – К сожалению, я не смогу тут раскрыть христианскую проблему времени и сопоставить её с новоевропейским пониманием. Скажу только, что в общем она близка древнегреческой. Однако ей свойственны совершенно особенные и нигде раньше не попадавшиеся черты, – ввиду переноса всей стихии отождествлённых времени и вечности в царство чистого духа.

Было бы просто глупо понимать время в разных религиях и мифологиях в стиле новоевропейского физического, т. е. однородного и бесконечного, пустого и тёмного времени. Можно поручиться, что не только в различных религиозно-мифологических системах, но и теперь никто никогда так не переживает времени. Если вы хотите говорить о подлинно реальном времени, то оно, конечно, всегда неоднородно, сжимаемо и расширяемо, совершенно относительно и условно. Кто же не переживал три секунды как целый год и год как три секунды? Я даже думаю, что с 1914 г. время как-то уплотнилось и стало протекать скорее. Апокалиптические ожидания в прошлом объясняются именно сгущением времен, близким к окончанию времени и потом рассасывавшимся. Время, как и пространство, имеет складки и прорывы. Я не раз в своей жизни переживал какие-то ямы и разрывы во времени. Смотришь, время как будто кончилось, а потом, вишь ты, засвистело и заклубилось неохватным вихрем. Иной раз время настолько нагло прет вперед, что хочется подойти к часам в моменты их боя и разбить вдребезги эту беспощадную машинку, которой дано управлять всей жизнью. Во времени иногда бывают сотрясения. Время, наконец, в каком-то смысле обратимо. Общеизвестны сказочные мгновенные постарения и помолодения. Религиозный экстаз характеризуется именно прекращением или свертыванием времени, сжатием прошлых и будущих времен в одну неделимую настоящую точку. По земным часам, т. е. по солнцу, человек молится, скажем, десять часов. На самом же деле, он переживает это время как несколько секунд, причем, однако, они богаче не только трех обычных секунд, но и десяти часов и, может быть, десяти лет. Космос вообще бесконечно разнообразен по своей временной структуре. Время человеческой жизни и время какого-нибудь насекомого, живущего один день, совершенно несоизмеримы и несравнимы по своему существу; с точки зрения человеческой жизни один день такого насекомого есть нечто ничтожное и почти смешное. Тем не менее у этого насекомого есть своя органическая жизнь, с богатым прошлым и неведомым, значительным будущим; и если такое насекомое сознательно, то можно поручиться, что оно ни в каком случае не считает свою жизнь такой уж особенно краткой и смешной. Толковать эти времена как субъективные нет решительно никакой выгоды, ибо почему одно из времен вдруг объективно, а все остальные субъективны? Необходимо отбросить этот коэффициент, применимый и неприменимый решительно ко всему, и говорить о времени по существу. Тогда получится, что времён очень много, что они сжимаемы и расширяемы, что они имеют своё фигурное строение. Ребёнок, проживший три года, отнюдь не меньше прожил, чем девяностолетний старец. Их жизнь одинакова перед лицом вечности как жизнь, только она наполнена в обоих случаях разным содержанием и смыслом. Времён столько, сколько вещей; а вещей или, вернее, родов их столько, сколько смыслов и идей. Время – боль истории, не понятная „научным“ исчислениям времени. А боль жизни – яснее всего, реальнее всего…»

О. Шпенглер в конце «Заката Европы» говорит о времени как бренности и конечности: «…время одерживает победу над пространством, и время есть то, чей неумолимый ход утверждает в случайности человека на этой планете мимолётную случайность культуры, форму, в которой какое-то время протекает случайность жизни, между тем как на заднем плане в светомире нашего зрения раскрываются текучие горизонты истории Земли и истории звёзд».