Текст книги "Казанский альманах 2019. Лазурит"

Николай Тутышкин
Свет в необъятной ночи

Николай Тутышкин родился в послевоенном Калинине (Твери) в семье музыкантов.

С раннего детства живёт в Казани. Здесь Николай закончил 131-ю (математическую) школу, но избрал гуманитарную стезю, поступив на истфилфак КГУ. После третьего курса служил на Тихоокеанском флоте, был матросом эсминца «Бесшумный». Уволившись в запас, продолжил образование в университете, а затем по распределению уехал с семьёй преподавать русский язык и литературу в село Ишкеево Мамадышского района Татарстана. В 1980-е годы – научный сотрудник психологических лабораторий Казанского университета и НИИ профтехобразования. С начала 2000-х трудится как выездной тренер в общеобразовательных школах, профессиональных училищах (колледжах) и техникумах почти во всех районах республики. Направление работы – педагогика сотрудничества, психологическое здоровье личности.

Стихи пишет с юных лет. В 2016 году выпустил свой первый поэтический сборник.

Связка

 
Вконец испортил нас вопрос квартирный.
Приходится бок о бок хлеб жевать.
Куда пойдёшь? Безумен дух трактирный,
Срамно́ и страшно в старость бомжевать.
 
 
Так два врага, бредя в одной колодке,
Глодая на двоих один мосол,
Готовы вдруг, измучены и кротки,
Простить друг другу худшие из зол.
 
 
Так двое в связке, лезущие в гору,
Не смея этой связки разрубить,
Друг другу ищут лучшую опору,
Решая вместе, быть или не быть.
 
 
Но скинув снаряжение и каски,
Ступая на надёжное плато́,
По-прежнему не разрушают связки,
Хоть к ней не принуждает их никто.
 
 
И вновь спускаясь по крутым откосам,
И пару раз страх смерти пригубя,
С загадочным, задумчивым вопросом
Глядят в глаза друг другу и в себя.
 

Заходи

 
Заходи, дружок, заходи.
Всё немного теплей вдвоём.
Что там зиждется впереди
На моём пути, на твоём?
 
 
Посидим, родной, посидим —
Без нервозности, суеты.
Разглядим за дымком седин
Не предавшие нас черты.
 
 
Помолчим, браток, помолчим.
Нам ведь есть о чём помолчать.
Он у каждого – груз причин,
На котором крепка печать.
 
 
И у каждого – свой свет
В необъятной ночи полей.
Легче ль станет душе? Нет.
Просто как-то вдвоём теплей.
 

Этюд

 
Раскричались что-то грачи
Поутру осенней порой…
В октябре кричи не кричи,
Всё одно – зима за горой.
 
 
Развернулись гуси на юг,
Нагуляв здоровья и сил.
На дома, на поле, на луг
Пеленою дождь закосил.
 
 
Потекла родимая грязь,
Я по ней с весны не ходил,
Листьев красно-жёлтую бязь
Холод ветерком проредил.
 
 
Не бежится – зябко гулять,
Грусть, увы, давно не светла.
Кто бы мог подумать, опять
Хочется любви и тепла,
 
 
Отчий край нутро бередит,
Да тревоги – край непочат…
А из туч рядит да рядит,
А грачи кричат да кричат.
 

Тайна

 
Когда мы пьём из общего котла
Один на всех забористый напиток
И кажется, что нет на свете пыток,
Способных нас испепелить дотла, —
 
 
Как мы наивны в простоте своей,
Забыв, что есть убийственная тайна:
Что собрались мы, в сущности, случайно,
И каждый – раб своих истёкших дней.
 
 
Однажды ощущеньем пустоты
Пронижет все знакомые пределы.
Узрит душа, что прежде вдаль глядела,
Как одинок, как беззащитен ты,
 
 
Как унижаем, жалок и безлик,
Заученно твердящий чьё-то имя…
Вот всё, что и роднит тебя с другими,
И всё, чем ты воистину велик.
 

Раифа

– А это жена Нефёдова, художника, – сказала Наташка. – Она тут его картины продаёт…

(Из разговора)

 
Я уже скучаю по Раифе,
Где, смолистым воздухом дыша,
Как струна на совершенном грифе,
На себя настроилась душа.
 
 
Храмы, стены и леса исконны… —
Благостен, кто это сотворил.
Посидел спокойно у иконы,
Со святым отцом поговорил.
 
 
Аккуратный, молчаливый инок
Ставил свечи, обходя придел,
Под негромкий переступ ботинок
Храм то наполнялся, то пустел.
 
 
У дверей за небольшую плату
Каждому давалось обрести —
Что поможет пережить утрату
До сырой кладбищенской горсти.
 
 
Что нам нужно? Станции конечной?
Не командировка, не вокзал…
Знания о том, что мы не вечны?
И про то Капица рассказал…
 
 
Прошептать родительское имя…
Попросить защиты у Творца…
Ну а я-то почему здесь с ними?
Мне-то что до божьего лица?
 
 
Не сказать, что обошла удача,
Горизонт ещё довольно чист.
Отчего же здесь почти что плачу
Я – непроходимый атеист?
 
 
Знаю – не последний и не первый:
Вереницы едут и идут
Заживить расхристанные нервы.
Знаю… Так… Но почему же тут?
 
 
Отчего оно творится с нами
Не в пенатах судей и истцов,
А в соседстве с этими стенами,
Пред очами праведных отцов?
 
 
Почему за полчаса молчанья
Словно проживаешь жизни треть
И, сойдя в покой через отчаянье,
Кажется, готов и умереть,
 
 
И при этом радуешься тихо
Аромату малого цветка,
И, забыв своё, чужое лихо
Отвести пытается рука,
 
 
И опять, как ни казались тяжки
Дни свои, рискуешь дорожить
Хрипотцой смеющейся Наташки,
В памяти которой будешь жить.
 

Букет

 
Букетик высохший, поблёклый,
Пылится на моём окне.
Родной рукой, рукою тёплой
Он некогда подарен мне.
 
 
Увял – и, стало быть, не нужен,
Что умерло – не будет жить.
Так выброси, расстанься, ну же…
Но так не хочется спешить.
 
 
Я за работой вижу дочку
В то утро памятного дня:
Не абы как – цветок к цветочку
Рука искала для меня,
 
 
И сердце учащённо билось —
Как будто ставила свечу,
И вот букет – оно случилось —
Я с ним расстаться не хочу!
 
 
Недвижно за каймой хрустальной,
Что оторвалась от земли
И тихо умирает с тайной:
Как мы друг в друга проросли!
 

Князь

И. Семагиной

Обовьёт рукой, оплетёт косой,

Статная скажет: «Здравствуй, князь»…

А. Блок

 
Безвременной тоской,
Бесовским наважденьем
Ты всколыхнёшь мне грудь —
И вот я сам не свой,
И снова мнится мне
Забытое виденье:
Князь едет на коне
Заросшею тропой.
 
 
Безмерно долог путь,
Богатые одежды
Устало ниспадут
С объятых дрёмой плеч,
В оцепенелом сне
Полуотверсты вежды,
Лишь бьётся на боку
Не изменявший меч.
 
 
Играет рукоять,
И адаманта грани
Отбрасывают свет
На бледное чело,
Хранит стальная бронь
Следы минувшей брани,
Где погуляло зло,
Где столько полегло.
 
 
Поганый печенег
Знал боевое дело,
Он, падая, навёл
Последнюю стрелу,
Уже не слышал он,
Как тетива пропела,
Не видел, как приник
Бесстрашный князь к седлу.
 
 
В густую ночь слились
Зубчатые вершины,
И спряталось зверьё,
И расступился бор.
Князь, где оставил ты
Хоробрую дружину?
За тридевять земель,
За трижды девять гор.
 
 
В высоком терему
Над светлой над рекою
Напрасно ждёт тебя
Красавица жена,
Потерян зорям счёт,
А всё глядит с мольбою —
Как сон твой вековой,
По гроб тебе верна.
 
 
«О муж мой, светлый князь,
Единственное ладо!
Неужто ты меня
Не вспомнил до сих пор?
За стаей лебедей
Лететь к тебе я рада
За тридевять земель,
За трижды девять гор!
 
 
А если ты лежишь,
Погублен ворождою,
И ступлен острый меч,
И бледен цвет лица,
Верь, ненаглядный мой,
Что буду я с тобою
До самого конца,
До моего конца».
 
 
Летят молитвы жён,
Лаская в поднебесье
Родные души тех,
С кем быть не довелось,
Горят росинки звёзд
Над северным полесьем,
Над малою рекой
С простым названьем Рось…
 
 
Ах, милый, милый друг!
Не стать мне светлым князем,
Не мчаться по степи
На боевом коне…
Но если час придёт
И опрокинусь наземь —
Помянешь ли меня,
Заплачешь ли по мне?
 

Ахат Мушинский
На трёх языках. Татарский ПЕН-центр презентует

Книжные новинки

Ю. Шамильоглу со своей книгой

Татарский центр Международного ПЕН-клуба (Всемирной ассоциации писателей) на своём очередном заседании презентовал только что вышедшую в свет книгу «Шигабутдин Марджани». Её автор американский историк, известный во всём мире тюрколог Юлай Шамильоглу с большой любовью и со знанием дела создал образ величайшего сына татарского народа эпохи так называемого «Татарского Возрождения». В справочной литературе Шигабутдин Марджани классифицируется как философ, историк, богослов-реформатор, просветитель…

Юлай Шамильоглу пишет: «В классической историографии советской эпохи в адрес Шигабутдина Марджани часто использовался термин «просветитель», который представляется мне весьма уместным и полезным, позволяющим избежать непродуктивные споры по поводу всех видов деятельности Ш. Марджани и более поздних татарских реформаторов, которых в современной историографии именуют «школой джадидистов». С другой стороны, я лично считаю, что произведения Ш. Марджани как историка были всё же недооценены и требуют нового скрупулёзного исследования…»

И автор книги от главы к главе исследует самим же означенную тему и приходит к выводу: Ш. Марджани был первым национальным историком татар и даже – отцом современной татарской нации. «И если сегодня мы называем себя татарами, – заключает учёный, – то в первую очередь это заслуга Шигабутдина Марджани».

Юлай Шамильоглу написал свой текст на английском языке. Татарский ПЕН-центр выпустил книгу при деятельном участии Татарского книжного издательства на трёх языках – английском, русском и татарском. На русский язык перевод осуществил Т. Г. Казаченко, на татарский – И. Х. Халиуллин. Книга богато иллюстрирована, хотя и компактна по формату. Юлай Шамильоглу сказал, что немало книжек выпустил, но такую роскошную держит в руках впервые.

Говорилось на заседании и о последующих изданиях Татарского ПЕН-центра. Это и «Очерки по истории Казанского ханства» Михаила Худякова, и «Золотая Орда и её историческое наследие» Булата Хамидуллина и др. Эти книги опять-таки будут изданы на трёх языках.

Народный поэт Татарстана, президент ТатПЕНа Разиль Валеев подчеркнул важность представления на международной арене нашей истории, художественной литературы и культуры в целом.

Ахат Мушинский

Гарай Рахим
Жёлтые каштаны
Крымская повесть (печатается в сокращении)

Сначала стали желтеть каштаны. Дни ещё стояли тёплые, люди загорали на солнце, купались в море… и всё же каштаны оделись в цвета осени. Наступил октябрь, и каштанам пришлось подчиниться законам природы. Их листья ещё не съёжились, не начали сохнуть – они были такими же, как в середине лета, только вот в них потихоньку начинала просачиваться позолота.

Листва каштанов на удивление жизнестойка. Крымские дубы уже давно скинули свой красновато-коричневый наряд. Грецкие орехи лишились шелестящих одежд буквально за одну ночь. Даже на толстых, мясистых, блестящих листьях вечнозелёных магнолий появились бордовые пятна, будто деревья должны облететь, хотя магнолия, как известно, никогда не осыпается, ни осенью, ни зимой. А вот каштаны разденутся. Да, так и произойдёт, потому что природу не обманешь. Она непременно разбросает их листья по земле, подвергнет гниению, уничтожит.

«Каштаны, каштаны… – подумал Гумер, потёр лоб и уставился в какую-то ему одному известную точку. Там, куда он смотрел, рос куст инжира с ослепительно изумрудными листьями, но Гумер не видел это великолепие природы. Внезапно он ощутил какой-то странный горячий озноб во всём теле.

«Нет, нельзя всё время думать об одном, – заключил про себя Гумер. – Даже заболел вот. Приехал в Крым, чтобы подлечиться, и думать надо только о здоровье».

Вдруг свежий, целительный ветерок подул с моря и соединился с дыханием Гумера, слегка потрепал волосы, мягко прошёлся по лицу, ласково высушил чуть повлажневшие глаза и улетел куда-то в сторону Ай-Петри. Гумер глубоко вздохнул, да и подмигнул невидимому дуновению с моря. Врачи говорили, что ему полезен морской воздух, и советовали чаще находиться у воды, насыщаться её солёным дыханием.

* * *

Город Алупка, где находился санаторий, разместился между скалой Ай-Петри и Чёрным морем. Этот город южного берега Крыма уютно приютился на склоне высокой горы, поэтому всё пространство от улицы, где стоял Гумер, просматривалось как на ладони до самого моря, синеющего внизу. Повыше находился знаменитый парк, где росли субтропические деревья: кипарис, крымская сосна, платан, пышные магнолии, итальянская сосна, ливанские и гималайские кедры, пальмы, секвойя…

Гумер не раз гулял по этому парку и всё-таки не мог назвать все растения. Тем не менее по прочитанным в детстве и юности книгам он узнавал то оливу, то твёрдое, как железо, буковое дерево, то хурму, айву, грецкий орех, хризантему или олеандр. Он знал также, что кипарис завезли в Алупку с острова Кипр, и отсюда началось распространение его по всему Крыму и Кавказу. Гумеру рассказали и про директиву одного из руководителей СССР вырубить все кипарисы. Дело это происходило несколько десятилетий назад, ещё до войны. Одна буфетчица-армянка, работавшая здесь уже тридцать лет, поведала ему историю про некий важный чин, занемогший от укуса комара. Врач, лечивший сановника, возьми и скажи, что его сиятельство укусил комар, обитающий в кроне кипариса. Разъярённый чиновник тут же приказал уничтожить под корень все кипарисы. Однако образованные садоводы, ведущие в Крыму научные исследования, встали на защиту хвойного красавца, доказывая, что дерево не вызывает у комаров желания «поселиться» именно в его ветвях. Более того, они вполне резонно утверждали, что без этих вечнозелёных пирамид Крым уже не будет Крымом. На счастье, сиятельный вельможа оказался человеком неглупым, внял объяснениям и советам учёных и отменил своё распоряжение, хотя наиболее рьяные служители успели уничтожить часть деревьев.

Рядом с парком, на первой же улице города расположилась центральная площадь, где, украшенный цветами, стоял памятник средней величины. Его возвели в честь уроженца Алупки, дважды Героя Советского Союза легендарного лётчика Амет-хана Султана. Во время Великой Отечественной войны он был младше всех лётчиков в авиадивизионе, где служил, и стал самым молодым героем Советского Союза. Свою первую геройскую звезду Султан получил за мужество в воздушных боях в небе Белоруссии. Смелого и смышлёного, закалённого в боях джигита назначили инструктором лётчиков, только что закончивших авиашколы. А вскоре Амет-хан Султан снова совершил подвиг и удостоился второй Золотой Звезды Героя. После войны его пригласили на должность лётчика-испытателя новых самолётов, и здесь он проявил себя во всём блеске. В 1972 году уже в мирном небе он совершил ещё один подвиг, только на этот раз, увы, ценой своей жизни.

А в послевоенные годы Амет-хан Султан часто приезжал в родную Алупку. Памятник ему поставили ещё при жизни, и он часто возлагал цветы к подножию собственного обелиска, якобы подразумевая этим всех репрессированных во время войны крымских татар. По словам той буфетчицы-армянки, Амет-хан в юности был даже влюблён в неё. Гумер с интересом слушал рассказы женщины и не раз подходил к памятнику, подолгу вглядываясь в изваянное скульптором лицо героя.

От центральной площади Гумер поднимался по причудливым ступеням, на которых располагались улицы Алупки. Параллельно с ними шли густые заросли из южных деревьев и цветов, а за ними прятались каменные дома, в маленьких садах которых умудрялись выращивать урожаи винограда, хурмы, граната, инжира, айвы, груши…

«Если в мире и существуют рай, то один уголок его находится в Крыму», – думал Гумер.

* * *

Пока он любовался городом, вернулся бродивший где-то морской ветер и снова, как старому знакомому, потрепал ему волосы, пощекотал мочки ушей. Гумер обрадовался баловню моря и весело крикнул в воздушный поток:

– Эй, ветер, ты случайно не дурачок?

Озорник от такого непочтительного обращения как-то присмирел, а затем взвился в небо, стремительно упал, растормошил кусты инжира. Снова взмыл и раскачал высоченный, как минарет мечети, кипарис, потом ястребом вернулся к Гумеру и прилепил к его лицу пожелтевший лист каштана. Это было как бы ответом на выкрик Гумера. А у него внезапно сжалось сердце, он вспомнил последние дни своей матери. Гумер взял в руки высохший листок и прошептал:

– Мама умерла, пожелтев, как этот лист.

– Все на свете перед кончиной меняют цвет, – сочувственно прошелестел в ответ ему ветер, – и люди, и листья, и камни, и луна, и даже ветер. Только дуновение смерти невидимо.

– Мама рано ушла из жизни. Никому она не желала зла и не делала плохо.

– А хорошие люди всегда умирают рано, даже если смерть настигает их в девяностолетнем возрасте.

– Ты, ветер, наверное, хороший человек…

– Я не человек, я – ветер.

– Тогда будь другом, слетай в Татарстан. Там найдёшь маленькую речушку Тебеташ, что значит Каменное Дно. Вдоль этой речки расположено небольшое сельцо, утопающее в зарослях тальника. В этом ауле живёт девушка по имени Фалина, она только что закончила 10-й класс. Будь моим вестником, добрым другом, посвящённым в мои тайны, и передай этой девушке от меня привет и вернись с ответом.

– Как же я её узнаю?

Очень просто… Соедини глаза Мирей Матье, профиль носа Нефертити, уголки губ Венеры Милосской, нежные крылья носа Наташи Ростовой, подбородок несравненной Зулейхи, щёчки пушкинской Людмилы, чудесные ресницы ханши Сююмбики, брови луноподобной Зухры, лоб царицы Тамары, жемчужные зубы цыганок, розовощёкость русских молодок, чёлки грузинок, длинные косы татарских красавиц и добавь немного веснушек… Получится девушка, похожая на Фалину, хотя Фалина в действительности гораздо красивее…

– Но ведь этой девушке исполнилось уже тридцать пять лет…

– И мне столько же стукнуло…

– Она давно живёт в городе…

– Я тоже…

– У неё уже двое детей…

– А у меня один ребёнок…

– Она замужем…

– И я женат…

– А раз так, для чего передавать привет? Вы всё равно не сможете быть вместе.

– Это значения не имеет. Я хочу продлить её жизнь.

– Каким образом?

– Мой привет продлит ей жизнь.

– А если она не примет твоего привета?

– Значит, сократится моя жизнь.

– И ты не боишься этого?

– Я боюсь, если она не примет моего привета.

Ветер утих. Гумер, испугавшись, как бы невидимый собеседник не исчез совсем, инстинктивно взмахнул рукой, но, оказывается, ветер спрятался за кустом инжира, чтобы основательно обдумать его просьбу. Спустя какое-то время он вновь пощекотал мочки уха своего нового друга:

– Нет, – твёрдо ответил ветер, – я не могу передать привет этой ханум.

– Почему?

– Потому что не в силах преодолеть горы Таврии, меня задержит скала Ай-Петри. А в Татарстане не может быть морских ветров, тамошние обитатели – лесные, степные, полевые…

– Гм-м… Тогда передай мой привет через обычные, простые ветра. Ты же с ними встречаешься в горах Таврии.

– Нет уж, – серьёзно ответил мой морской собеседник, – в таких делах тебе не следует полагаться на нас. В вопросах любви ветер не советчик и не помощник. И вообще, взывать в таком щекотливом деле о помощи – не мужское дело. В любви надо надеяться только на самого себя. Любовь расположена к тем, кто силён духом.

– Эх ты, морской ветрило! И это ты мне?.. Я сам себе эти слова сто раз говорил. В любви я не смог стать сильным духом, не смог…

Гумер посмотрел на часы. Пора идти в столовую на кумыс. В этом санатории просто помешаны на режиме, чуть опоздаешь – останешься без кумыса и без обеда, без лекарств и лечебных процедур.

В столовой Гумер выпил превосходного кумыса из молока кобылиц, пасущихся на тучных лугах долины Чатыр-Тау (Шатёр-Горы). Этот напиток бывших кочевников привозили из Чатыр-Тау в санаторий точно к обеду, наверное, потому-то в кумысном зале так остро пахло степными травами, конским духом, влажной землёй… «Напиток предков, – напомнил себе о кумысе Гумер. – Уже в древности знали целительную силу этого нектара степняков».

Кумыс взбодрил кровь, слегка разгорячил тело, и Гумер вышел на улицу в приподнятом настроении. Но действие кумыса прошло так же быстро, как прогорает зажжённая спичка, и через несколько минут кровь в жилах потекла по-прежнему спокойно, и настроение, соответственно, снизилось до уровня обычного.

Конечно же, Гумер не разговаривал ни с какими морскими ветрами, просто сам с собою вёл разговор. Это было способом утешить себя, приговорённого к одиночеству. Гумер действительно ощущал себя страшно одиноким, прошло больше недели, как он приехал в санаторий, но до сих пор ни с кем не познакомился, не подружился, не нашёл человека, перед которым можно было бы раскрыть душу. Он соблюдал строгий режим, лечился, а вот поговорить было не с кем. Правда, ему не очень-то хотелось обнажать перед кем-то свою душу, Гумер предпочитал тишину пустым разговорам. Наверное, по этой причине и просил главврача не подселять к нему в двухкомнатный номер соседа.

И всё-таки…

Всё-таки полное одиночество, этакое отшельничество вовсе не казалось Гумеру таким уж желанным. Думалось, одному хорошо, было о чём поразмыслить, но в то же время глодало чувство, как будто рядом кого-то не хватает. В таком настроении, с какими-то заторможенными мыслями Гумер пошёл к центру Алупки.

В центре города находился небольшой тир, сколоченный из старой фанеры. Гумер всегда обходил стороной такие неказистые стрелковые «залы». Когда-то он довольно хорошо стрелял, и вот уже пятнадцать лет не брал в руки никакого оружия. И не тянуло. А тут вдруг переступил порог этого богом забытого тира.

Стрелковые тиры везде одинаковы! И в Алупке заведение представляло собой невзрачную постройку со стендом из сделанных на скорую руку изображений птиц, зверей, ветряной мельницы, висящего на проволочке самолёта, танка и прочих мишеней. На стойке лежали старые пневмонические винтовки с потёртыми и болтающимися прикладами. Из таких винтовочек даже олимпийский чемпион по стрельбе не смог бы дважды попасть в цель. В тире царила пустота, кроме, разумеется, старого «подавальщика пулек», дремавшего на расшатанном стуле. Гумер хотел уже выйти, и тут увидел массивную винтовку с оптическим прибором, прислонённую к спинке стула. На одном из собраний ДОСАФа показывали такую винтовку и позволили пострелять из неё. Достойное оружие пробудило азарт стрелка, и он попросил у служащего именно эту винтовку.

Гумер загнал в ствол первую пулю, прижал приклад к плечу, нащупал пальцем курок, опёрся на локоть и замер, готовясь поразить цель. Эти точные и заученные, даже немного артистичные движения, которые мог выполнить только настоящий стрелок, доставили Гумеру истинное удовольствие. Точность, чистота, аккуратность движений пробудили в душе уверенность снайпера и чувство мужского достоинства. Он прильнул глазом к оптическому прицелу, снова пригнал приклад к плечу. В эту минуту Гумер представлял собой единое целое с винтовкой, слился с ней, стал чувствовать её каждой клеточкой своего тела. Через оптическое стекло он сначала отыскал мишень, потом «десятку», после чего затаил дыхание. Как всегда, перед нажатием на курок посчитал про себя заветное, как заклинание: «Раз… два… три… четыре». Указательный палец правой руки приготовился плавно нажать на курок.

В это мгновение старик-служащий вдруг схватил ствол винтовки, отчего тщательно собранные Гумером в надлежащий порядок цели словно разлетелись в разные стороны.

– Извините, – сказал он, – я забыл предупредить: винтовка при выстреле бьёт немного вниз и влево, учтите это при стрельбе.

Гумер зло выдохнул. Дед остановил его в самую сладкую для настоящего стрелка минуту, словом, испортил весь кайф. Но Гумер понимал, что не следует давать волю раздражению, стрелять без настроения – всё равно что не стрелять, а прикладом истреблять крапиву. И вообще, если мужчина не в настроении, то не должен брать в руки оружие, потому что в таком состоянии никогда не попадёт в «десятку». Опозорит тем самым и винтовку, и мишень, и, конечно, самого себя.

– Спасибо, что вовремя сказали, – заметил Гумер прежде всего для того, чтобы успокоить себя.

И действительно, через минуту к нему вновь вернулось холодное спокойствие снайпера. Он даже обрадовался: «Вместо десяти удовольствий от прицеливания будет одиннадцать». Гумер снова прицелился, на этот раз с учётом дефекта винтовки, затем опять затаил дыхание и вместо счёта произнёс про себя: «Рожь… пшеница… овёс… ячмень». И плавно нажал на курок.

Верно говорил старик! В самом центре «десятки» красовалось аккуратное, размером с копейку, чёрное отверстие. Гумер торжествовал, но старался не демонстрировать свои чувства при угрюмом полусонном старике. Открытая радость или торжество – чувства, не свойственные настоящему стрелку, не умещающиеся в его мораль. И всё-таки, следя за предельно хладнокровными движениями Гумера, можно было догадаться о его внутреннем состоянии. На этот раз в движениях явно просматривался артистизм…

Перед новым выстрелом Гумер стал считать: «Курица… цыплёнок… утка… гусь». Ого! Опять «десятка»!

«Волга… Кама… Вятка…» – «десятка»!

«Уран… метан… пропан… бутан…» – «десятка»!

«Яблоко… вишня… черёмуха… рябина…» – «десятка»!

«Десятка», «десятка»…

Настроение Гумера поднялось. Через столько лет и так стрелять! Гумер уже не артистичными, а по-снайперски точными движениями восьмой раз зарядил винтовку, со вкусом прицелился.

«Луна… солнце… цветок… Фалина…»

Что это? Едва он мысленно произнёс последнее слово, как рука дрогнула, и все кружки в оптическом приборе вдруг заплясали. Но курок уже был потоплен, и пуля ударилась в мишень.

«Чёрт побери!»

Гумер положил винтовку на стол и вгляделся в мишень. Но кроме семи чёрных точек, отчётливо видных на белом кружочке «десятки», никакой другой отметины видно не было. «Ну вот, – опечалился Гумер. – Восьмая пуля попала в чёрную черту девятого круга и поэтому отметина не видна». Старик тоже почувствовал волнение Гумера, надел очки, посмотрел на мишень и сказал: «Не беспокойтесь, все пули – в «десятке».

– А вы подойдите ближе, – сказал удручённый Гумер, – одна пуля попала в «девятку».

Старик кряхтя сполз со стула, подошёл к мишени, присмотрелся и глухим голосом произнёс:

– Да, одна – в «девятке».

В голове Гумера пронеслось: «Фалина, милая, зачем же ты так?»

Однако у него ещё оставались два выстрела. И оба в конце концов попали в «десятку». Старик принёс Гумеру мишень. Пуля «Фалины» пробила чёрное кольцо «девятки», сделав аккуратное треугольное отверстие. Да, при имени Фалины сжалось сердце Гумера, рука невольно дрогнула. И вот – результат.

Гумер поцокал языком, словно сожалея о неудачном выстреле. И в этот момент за его спиной раздался голос:

– Хорошо стреляешь, Гумер! Из ста процентов – девяносто девять.

Гумер удивлённо обернулся. В дверях тира с сигаретой в руке стоял его знакомый Юрий. С этим душевным, открытым якутским парнем он познакомился дня три назад в главном корпусе санатория, когда они ждали своей очереди к врачу. Юра привёз в Крым жену и трёхлетнюю дочку. Они сняли домик по соседству с корпусом, где жил Гумер, и в санаторий приходили только для того, чтобы принимать процедуры и показываться врачу. Юра, узнав, что Гумер приехал из Казани, обрадовался, будто увидел земляка, и рассказал, что в Якутии живёт много славных татарских джигитов. Они разговорились, и Гумера даже позвали в гости, но он принял приглашение за жест вежливости, и не посчитал нужным нарушать уединение отдыхавшей семьи.

Новый знакомый, оказывается, давно наблюдал за стрельбой Гумера.

– Хорошо стреляешь, – повторил он.

– Да нет, это я так… от нечего делать.

– Не набивай себе цену. – Юрий погрозил пальцем, потом взял в руки оптическую винтовку и добавил: – Я думал, что из этой винтовки в Алупке стреляют только я да моя жена Лариса. Оказывается, есть ещё третий… Прекрасно, откроем соревнование.

– Не… – возразил Гумер. – Я зашёл сюда так просто… нервы успокоить. Я вообще не стрелок, не снайпер, не спортсмен и не охотник.

– Если не считать восьмой пули, то классный стрелок.

«Пуля Фалины», – напомнил себе Гумер.

А Юра уже купил у старика десять пулек и мишень, снял верхнюю одежду и приготовился стрелять.

– Восьмая пуля – психологическая, – продолжил он, заряжая винтовку. – Одна психологическая пуля из десяти – это не много. У меня, например, обычно бывают две такие психологические пули из десяти, иногда – даже три.

«Что это? Значит, у него три несчастных любви», – забавлялся своими мыслями Гумер.

– Не беспокойся, – продолжал Юрий, прилаживая винтовку к плечу. – У каждого стрелка есть свои психологические пули, даже у мастеров международного класса. Мужчину вообще может вывести из равновесия любая мелочь. Скажем, начал нажимать на курок и вдруг вспомнил, что у тебя сигареты кончились, или припомнил, как тебя жена когда-то обругала. Даже вид этого сонного старика, смотрителя тира, может выбить из колеи.

Гумер и не заметил, как сказал:

– Причина психологии моей восьмой пули куда более глубокая.

Сказал и тут же пожалел: зачем так откровенничать перед человеком, которого видит второй раз в жизни?

Юра попал в «десятку», но пуля вонзилась в левый край кружка.

– Что за причина? – спросил Юра. – Или мировые проблемы решаешь?

– Да, – ответил Гумер, не понимая, зачем он это говорит, и потому ещё более смущаясь. Пока знакомец готовился ко второму выстрелу, он всё-таки обдумал свой ответ и нашёл его правильным, потому что вопрос любви – это проблема общая для всех народов мира.

Третья пуля якута попала в «девятку», остальные – в «десятку».

– Настроение хреновое, – пожаловался Юрий, когда они вышли из тира на улицу, – жена послала за мясом, а в магазине мяса нет.

– Нашёл причину для беспокойства, – хмыкнул Гумер.

– Конечно, по сравнению с твоей мировой проблемой, моя проблема – так, пустячок. Но ведь надо накормить жену, дочку, да и себя не забыть. В этом вопросе я не романтик, а практик.

Юра посмотрел на Гумера, прищурив свои и без того узкие глаза, в чёрных его зрачках заискрилось живое озорство. Он взглянул на часы и сказал:

– Слушай. Как практичный человек, я тебе вот что посоветую. Мясо-то всё равно добуду, а ты приходи к нам. Посидим поговорим, мы ведь ещё толком и не познакомились. Смотри, приглашаю тебя во второй раз, не обижай отказом.

На этот раз Гумер посчитал, что неудобно отказываться от приглашения, и они договорились встретиться вечером, в семь часов вечера.

* * *

Три корпуса санатория расположились почти на краю горного ущелья, утопающего в зарослях южных растений и вечнозелёных деревьев. Эту живописную местность многие называли маленькой Швейцарией. Схожесть лишь усиливалась от вида скалы Ай-Петри и нагромождённых возле санаторных корпусов огромных камней, валунов, глыб, а дальше – высоких и голых скал. Каменную живопись украшали низкорослые и кривые крымские сосны.

В очередной раз полюбовавшись дикой красотой, какую создала искусница-природа, Гумер пересёк улицу и в самом лучшем расположении духа отправился к Юрию.

Его новый крымский знакомый сушил крабы во дворе дома. Крабы были разложены на огромном валуне, нагревшемся от жарких лучей солнца. Юра выбрал экземпляр покрупнее и протянул Гумеру:

– На, держи этого красавца. Высушишь и повезёшь в Казань, в подарок своему сыну. Превосходный образец черноморского краба, я его недалеко от пляжа выловил.

Этот экземпляр был действительно великолепен. Наполовину высушенный, он тем не менее выглядел весьма грозно. Кривые клешни отточенными серпами тянулись вперёд, грузное тело покрывала иссиня-чёрная и крепкая броня, из амбразуры которой свирепо смотрели два выпуклых глаза. Краб походил на неумолимый танк, готовый всё преодолеть на пути к вражескому брустверу. Как ни странно, но лицезрение бронированной особи значительно улучшило настроение Гумера. Юрий тут же заметил это и довольно сощурился. Перевернув крабов брюшками верх под палящие лучи солнца, он крикнул жене через открытое окно: