Текст книги "Казанский альманах 2019. Лазурит"

Наконец и у Екатерины появился поклонник. Это средь зимних балов, в снежной круговерти столицы, её излишняя смуглость смотрелась почти вульгарно, в летних же пейзажах Катрин выглядела здоровой девушкой с румянцем на щеках и с живым блеском тёмных глаз. На неё стал засматриваться блестящий и остроумный Жорж Дантес, ещё осенью возглавлявший толпу почитателей красоты Натальи Николаевны. Старшая Гончарова загоралась под обжигающими взглядами дерзкого француза. Кто ж не засмотрится на голубоглазого красавца с белокурыми локонами? Ах, не одно женское сердечко принималось трепетать в присутствии Жоржа, что уж говорить о ней – далеко не юной и небогатой барышне. А вот Дантеса сама императрица выделяет среди многих кавалергардов, он входит в четвёрку её компаньонов на прогулках. Так вот этот самый Жорж бросает огненные взоры на Катрин, сопровождает её повсюду и даёт надежду на невозможное…

А в Александрину, похоже, влюбился Аркадий Россет. Скромный молодой офицер в своё время отличился при подавлении восстания в Польше. Ореол загадочного героя как нельзя подошёл к романтичному настроению Александры, заставив на время поблекнуть мыслям о Пушкине. Она хотела забыть о постыдных девичьих грёзах, о том дне, когда, проникнув в комнату супруга Натали, легла в его разобранную постель. Она прижималась к подушке, которой касалась его щека. О, какие чудные слова он умел изрекать, как завораживать своей бешеной энергией, жаждой жизни и любви!

Она тогда рванула душивший её ворот строгого платья и не заметила порвавшейся цепочки и крестика, соскользнувшего в измятые простыни. Он никогда не предпринимал попыток овладеть ею, хотя Александрина отдалась бы, не задумываясь. Какой мужчина не заметит такой жертвенной влюблённости, столь сильного увлечения, ведь случаются моменты, когда перешагнуть черту так естественно и просто. Случались моменты и между ними, но он не перешагнул, хотя испытывал какие-то чувства к красноречивой, восторженной поклоннице своей, всё понимающей и прощающей, ясной в своих желаниях и влекущей. И ведь ревновал и раздражался, когда видел рядом с Азей Россета. Ревновал так, что замечали многие и делали выводы. Увы, пошлые и грязные. Александрине в этой грязи пришлось выкупаться вдосталь, как только вернулась в Петербург. И даже Аркадий Россет отодвинулся в тень. Не от этих ли слухов?

Натали появилась в компании сестёр к середине лета, заставив Дантеса оставить ухаживания за Катенькой и вновь увлечься мадам Пушкиной. Признанного ловеласа засмеяли бы, волочись он за старшей Гончаровой, когда рядом признанная первая красавица Петербурга, чей шарм и свежесть не поблёкли и после четвёртых родов. А Катрин в присутствии Натали вдруг снова сделалась чернявой дурнушкой, которую едва замечали. Только она продолжала с уверенностью писать брату, как блистает вместе с сёстрами в окружении кавалергардов, не потому ли, что Жорж успевал оказывать ей знаки внимания, но теперь уж тайно. Катрин и это было за счастье.

Наталье Николаевне же понадобилось поклонение давних воздыхателей. Она словно торопилась наверстать упущенное, расцветала, выслушивая комплименты, всё в рамках приличий и правил света. Один лишь Жорж переступал границы, чрезмерно настойчивый в своих притязаниях оказывался слишком на виду. Натали такой напор пугал, но и льстил женскому тщеславию, ведь какая дама откажется от красивого поклонника, смело бросавшегося в омут своей страстной влюблённости?

Что же Пушкин? Разве ему было дело до неё? Он продолжал метаться между типографией, книгопродавцами, кредиторами, успевал принимать друзей на даче – Жуковского, Вяземского, Соболевского… Приезжали гости, среди них Надежда Дурова, Карл Брюллов, французский издатель Франсуа Лёве-Веймар, а следом и пустые визиты скучающих соседей по даче. Всех надо было принять, оторваться от работы с документами, от воплощения в жизнь «Капитанской дочки», от стихов, рождающихся на ходу. У Натали другая забота, она ломала голову, где взять средства на все эти, порой непредвиденные, траты – на обеды и чайные столы, пусть и самые скромные, на развлечения, без которых не обойтись.

В конце июля она, наконец, решилась. Втайне от Пушкина села писать письмо брату Дмитрию: «Теперь я хочу немного поговорить с тобой о моих личных делах. Ты знаешь, что пока я могла обойтись без помощи из дома, я это делала, но сейчас моё положение таково, что я считаю даже своим долгом помочь моему мужу в том затруднительном положении, в котором он находится; несправедливо, чтобы вся тяжесть содержания моей большой семьи падала на него одного, вот почему я вынуждена, дорогой брат, прибегнуть к твоей доброте и великодушному сердцу, чтобы умолять тебя назначить мне с помощью матери содержание, равное тому, какое получают сёстры… Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю как вести дом, голова у меня идёт кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать ночами и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна…»

К августу до Натальи Николаевны долетели шепотки дачных соседей о нездоровом интересе Александра Сергеевича к Азе, ввергнув в новый приступ сомнения: «Так было или нет?» Она больше месяца провела затворницей в постели, а Александрина всегда находилась рядом с ним. Натали в часы, когда муж навещал её, говорила лишь о слабенькой новорождённой Таше и, как всегда, о нехватке денег. Порой не удерживалась от слёз, узнавая, что он снова играл в карты и наделал новых долгов. Его пристрастие к картам удручало её, в их сложном положении она считала безумием пагубное увлечение Пушкина. Итак, она жаловалась и плакала, Азя же живо интересовалась его творениями, написанными под стук дождя, со вниманием выслушивала, когда он искал собеседника. Чуткая, притягательная Александрина к месту могла пошутить и восторженно замереть, когда он читал что-то из только вот набросанного. Она видела в нём великого поэта, гения, а Натали – лишь отца семейства, обязанного содержать её и детей. Вот как понимала тайные мысли мужа Наталья Николаевна и мучилась своим неумением убедить Сашу в обратном. А ещё не могла справиться с ревностью, которая наваливалась душной волной, и с обидой – чёрной, непреходящей, затмевающей белый свет и нашёптывающей, толкавшей сделать больно ему в ответ…

Слухи стали настойчивей после остроумной, но злой шутки Дантеса, назвавшего Пушкина трёхбунчужным пашой. Намёк на гарем и сожительство со свояченицей были столь явными, что вскоре зловонную сплетню обсуждали, казалось, всюду.

* * *

Натали легко взлетела в седло, поправила кружевной воротничок амазонки. Дорогая ткань чёрного приталенного жакета, безупречно сидевшего на её изящной фигуре, соперничала с бархатом длинных ресниц, чудесные локоны спускались на грациозно выпрямленную спину. Всего лишь один взгляд в сторону Дантеса, и он уже рядом с властительницей, поспешил коснуться руки в перчатке, сказал что-то незначительное и много значащее одновременно. Взглянули друг на друга, прежде чем поручик продолжил:

– Будете ли вы в Красном селе на фейерверках, Наталья Николаевна?

– А вы бы этого хотели, Жорж?

– Возможно ли такое?! Только не воспротивится ли Александр Сергеевич?

– Не знаю, господин поручик.

Она заигрывала, кокетничала, совсем немного и лишь потому, что Пушкин стоял у окна и смотрел на неё, а может не на неё вовсе, а на Александрину, ведущую нежную беседу с Россетом. Натали пустила лошадь в галоп, вперёд, подальше от мужа и своих подозрений!

А вечером опять шли с сёстрами и в сопровождении кавалергардов к графине Лаваль. Посиделки прескучные, если бы не шутки Дантеса, можно помереть с тоски. Катрин остроумно назвала подобные вечера говорильными, она не могла дождаться, когда закончатся манёвры и начнутся балы.

Пушкин привёз из типографии второй том «Современника», Натали новенькие пачки не обрадовали, ведь и первый выпуск не весь разошёлся, а это деньги вложенные и не полученные обратно. Она словно предчувствовала неудачу сборника, а вот для Пушкина провал стал неожиданностью. Когда-то он думал, что одного его имени достаточно, чтобы «Современник» стал успешен, а ныне критика пошла даже от друзей, что уж говорить о врагах!

Софи Карамзина написала своему брату Андрею в Баден-Баден: «Вышел второй номер «Современника». Говорят, что он бледен, и в нём нет ни одной строчки Пушкина (которого разгромил ужасно и справедливо Булгарин, как светило, в полдень угасшее. Тяжко осознавать, что какой-то Булгарин, стремясь излить свой яд на Пушкина, не может ничем более уязвить его, как говоря правду!)».

Критиковал Белинский, а статья в «Северной пчеле» жалила пребольно: «Поэт променял золотую лиру свою на скрипучее, неумолкающее, труженическое перо журналиста, он отдал даром свою свободу, которая прежде была ему так дорога, и взамен её взял тяжкую неволю; мечты и вдохновения свои он погасил срочными статьями и журнальною полемикою; князь мысли стал рабом толпы».

Страшней всего, что сам Пушкин порой начинал сомневаться в правильности своего выбора. Ведь когда брался за журнал, мыслил задумку эту интереснейшим делом, открывавшим перед ним невиданные читательские горизонты и бездну нового, неизведанного, прогрессивного. А случилось так, что, одолеваемый со всех сторон требованием денег, подгоняемый конкурентами, корреспондентами и злопыхателями, завяз в финансовых расчётах, в правках, цензуре и торгашеских делах.

Уж не впервой Пушкину захотелось скрыться в деревне. Всё подводило его к тому: неподъёмно дорогая жизнь в Петербурге; бесконечная суета, в которой невозможно сочинять и полностью отдаваться любимому делу. А ещё светские развлечения, затягивающие Натали в свой омут, отдаляющие её, делающие порой чужой, неузнаваемой. Развлечения манили, их фальшивый блеск ещё не утомил взора и души молодой жены, и пока ничего не решилось с переездом в деревню, сёстры тянули Натали за собой.

В первый день августа отправились в карете в Павловское к кавалергардам. Офицеры в специально приготовленной для дам палатке устроили превосходный обед. После собирались большой компанией двинуться в лагерь на фейерверк, но всё спутал дождь, пришлось укрыться в избе у Солового. Дам было немного, и среди них Идалия Полетика. Екатерине Гончаровой, не упускавшей из виду Дантеса, почудилось, что он обменялся нежным взглядом с Идаликой. Та сделала жест, словно призывала к осторожности, и Жорж со вздохом устремился к Натали. Катрин увиденное приняла за случайность и выкинула из головы, а если б задумалась, возможно, и разгадала бы тонкую игру известной интриганки Полетики.

– Ах, Таша, – нашёптывала Идалия Наталье Николаевне, – не будь же так жестока к Жоржу. Наш поручик окончательно потерял голову. Не тверди мне о своей любви к мужу, это смешно. Твой поэт и сам никогда не откажется от развлечений, слышала о Долли Фикельмон… старая история, забудем. Пушкин стал ленив, ему теперь и шага лишнего ступить не хочется, всё под рукой в собственном доме, даже любовница…

Натали резко поднялась, шляпка упала с колен, испачкав атласные ленты на затоптанном полу. Ей невыносим был и малейший намёк на отношения мужа с Азей, на фоне нынешнего скандального увлечения Александра Сергеевича его прошлые интрижки почти не задевали. А вот представить сестру в его постели… «Когда же закончится эта мука?!» Жорж подскочил, подняв шляпку с пола, протянул, опустившись на колено:

– Натали, ленты испорчены вконец, – моя вина, не уследил. Позвольте, заказать такую же в салоне мадемуазель Полины.

Она вспыхнула, предлагать на виду у всех подарок замужней даме да ещё предмет туалета, вещь почти интимную, просто неприлично. Так одаривают любовниц или тех, кого желают видеть любовницей. Наталья Николаевна поспешно вырвала головной убор из рук Дантеса, хотела сказать резкость, да остановила строгие слова по своей давней привычке не обидеть. К тому же француз смотрел так преданно, не чувствуя своей вины. Что ж их там, во французских землях, не учат не компрометировать дам?

В палатке императрицы заиграл духовой оркестр, трубы звучали зазывно, и Александра Фёдоровна послала дежурного офицера пригласить всех на бал. Но никто не был готов к танцам, ведь по причине ненастной погоды дамы приехали в закрытых платьях и башмаках. Идалия вызвалась поблагодарить государыню за приглашение и объяснить причину их отказа. Жорж любезно раскрыл зонт над головой г-жи Полетики. Никто не удивился их совместному уходу, Дантес всегда отличался галантностью по отношению к прекрасному полу. Позже они, оставшись вдвоём, бросились в объятья.

– Я устал притворяться, любовь моя, могу ли надеяться, что увижу вас в четверг на Водах, пообещайте хотя бы один танец!

Идалия загадочно улыбнулась своему пылкому возлюбленному, ей нравилось, что она, удерживая Дантеса на расстоянии, вызывала в нём куда более глубокие чувства, чем они могли бы быть в интимной связи. У Полетики уже имелся опыт такой связи: высокий, статный красавец Пётр Ланской, черноволосый, со жгучим взглядом пронзающих глаз. Он не походил на её вечно нерешительного, но болезненно ревнивого мужа. Ланской делал карьеру стремительно и не закулисными играми, а смелостью, умом и благородством. Единственный лишь раз Пётр отступил от своих принципов и стал любовником замужней женщины. Но очень быстро за яркой внешностью, весёлым нравом и очаровательными манерами разглядел завистливую душу «мадам Интриги». Ланской стал отдаляться от Идалики, а его пассия вскоре заметила, на кого с немым восхищением, не смея даже приблизиться, смотрит мужчина, которого она считала покорённым навсегда. Пушкина, эта «Поэтша», как её порой звали в свете, смазливая кукла, не умеющая употребить преимущества, дарованные природой и благосклонной судьбой. Она имела счастье привлечь внимание государя, но не воспользовалась и десятой долей его расположения.

Ах! Окажись Полетика на месте своей провинциальной сестрицы, тогда она не попадала бы в самый хвост длинного списка персон, приглашённых в Аничков дворец на изысканные императорские балы.

Вот с этим сладкоречивым и темпераментным французом, обещавшим одним видом своим райское блаженство, она бы пустилась во все тяжкие, да после недавнего конфуза с безрассудным Савельевым боялась даже малейших слухов. Её отцу достаточно лишь намёка на непристойное поведение Идалики, и из незаконной дочери графа она станет просто мадам Полетикой – супругой «Божьей коровки». А высший свет будет закрыт для неё навсегда. Хоть и кусала она губы от досады, думая об охладевшем к ней любовнике Ланском, но вовремя, ох как вовремя угасла эта связь. Одного не могла забыть Идалия: предпочёл ей милый Пётр Натали, а такое не прощается. Как не спускаются насмешки Пушкина, какими-то неведомыми путями разгадавшего её истинные чувства к своей обожаемой супруге и пытавшемуся отвадить родственницу от дома.

Ныне утешалась Полетика планами мести и чувствами Дантеса. Она умоляла Жоржа держать их любовь в строгой тайне, ведь связь могла навредить им обоим. У него навсегда разрушилась бы карьера, так удачно начатая в России, а она лишилась бы множества привилегий. Идалия умела вскружить голову и, несомненно, обладала даром убеждения, впрочем, признанный ловелас Дантес не особо сопротивлялся, когда возлюбленная предложила сделать первую красавицу Петербурга ширмой их тайной страсти, за которой они всегда могли спрятаться. Вот так непревзойдённая «Мадам Интрига» соединила Дантеса и Пушкиных. Никого не удивила влюблённость Жоржа в жену поэта, ведь какой кавалергард не волочился за прелестной Натали, преклоняться перед ней казалось таким естественным. Дантес, получивший индульгенцию от самой Полетики, принялся с удвоенным усердием ухаживать за Пушкиной. Слишком усердно, как стало казаться Идалии, но сегодня Жорж в очередной раз убедил её в своих неизменных чувствах. Увлечённая мужчиной в кущу деревьев, она наслаждалась его пылкими признаниями и, не отнимая рук, которые красавец покрывал жаркими поцелуями, всё же выспрашивала ревниво:

– Мне кажется, на Водах вам будет достаточно и Натали. Вы не сводите с неё глаз, а она похорошела после родов, так свежа и прелестна.

Жорж оторвался от её рук, чтобы взглянуть с укором:

– Как вы несправедливы и жестоки, любовь моя! Прикажите, и я завтра же не взгляну на неё ни разу.

– А на Катрин? Мадмуазель Гончарова, похоже, тоже входит в область ваших артиллерийских обстрелов!

– Полноте, Идалия, ваша ревность не оправдана. Я прекращу ездить к ним прямо с сегодняшнего дня!

– Право, экий вы вспыльчивый, Жорж!

– Люблю вас!

Она лишь на мгновение позволила прикоснуться к своим устам и тут же заторопила, тревожно оглядываясь:

– Мы отсутствуем слишком долго, нас могут хватиться. Будем же осторожней, мой милый Жорж, поспешим к императрице! И помните, говоря любезности Натали, не забывайте про её поэта, он невыносим, когда дело касается его собственности.

– Не весь ли его гарем имеете в виду, моя царица?

Идалия шлёпнула шутливо кавалера сложенным веером, ей всегда нравились его забавные шутки, хотя многие считали их плоскими и отдающими казармой. Нет, Жорж Дантес был в её глазах куда глубже и интересней обычного пошляка, а слухи о грязной связи отца и приёмного сына только будили воображение и бурный темперамент Полетики. О, если бы не проницательность её мужа, который лишь на службе так безобиден и кроток, а в их семейной жизни ревнив и подозрителен! Да кабы не вспыльчивый отец и мнение двуличного света, кому-то позволяющему любые вольности, другим же не прощающим даже малейшего проступка. А про Пушкина она напомнила своему обожателю недаром, от этого потомка мавров можно ожидать любого скандала, вспыхивает он мгновенно, когда дело касается обожаемой жёнушки. Год ещё не кончился, а этот забияка уже дважды посылал вызов на дуэль. Друзьям удалось уладить дело миром, но повезёт ли так Жоржу, ведь он тоже горяч и безрассуден. Идалия вновь ласково прильнула к Дантесу, подумав, не будь он ей столь дорог, она б с удовольствием столкнула лбами ненавистного Пушкина с блестящим кавалергардом. А кто бы вышел из дуэли живым, пусть определяет судьба.

* * *

Вновь зарядили дожди, теперь уже нудные и холодные, задули северные ветра, и прежде приятное и уютное проживание на даче окончательно потеряло свою привлекательность. Сырые комнаты невозможно было прогреть, затхлость и промозглость ощущались не только в помещениях, но и в воздухе. Дети шмыгали носами, и семейство принялось за сборы, готовясь к возвращению. Пушкин отправился в город по делам, среди которых наметил заехать на квартиру и предупредить слугу Никиту о скором приезде. Камердинер ждал его с неприятной вестью. На дачу Александр Сергеевич вернулся в возбуждённом состоянии, Натали от него и двух слов добиться не могла, в конце концов, муж бросил раздражённо:

– В дом Баташёва мы не вернёмся, управляющий там редкий негодяй. Дай мне ещё два дня, Наташа, я сниму новую квартиру.

Подходящее жильё нашлось на Мойке близ Конюшенного моста в доме княгини Волконской. Оплата за нижний этаж в одиннадцать комнат в четыре тысячи триста рублей в год и бесконечная потребность в деньгах на другие нужды заставили Александра Сергеевича в очередной раз занять у ростовщика десять тысяч под высокие проценты.

Наталья Николаевна вновь пробежалась глазами по списку, в который внесла все затраты для её большого семейства на неделю – покупки у булочника, зеленщика, в мясной и мелочной лавках, у молочника. У купца Богомолова следовало приобрести разных гастрономических припасов, кои он часто давал в долг. Приписала дрова, так как сырость в комнатах становилась невыносимой, а раньше обходились лишь топкой печи на кухне. Внесла неизбежные заказы у господина Рауля во французском погребе, где непременно надо приобрести бордо и ликёра. Сам Пушкин пил редко и немного, но в доме часто бывали гости. Как не крути, но средств на перечисленное не хватало, а нужно было ещё подумать об обновлении гардероба на осень, и вот-вот начнётся сезон с маскарадами, придворными балами, на которых не покажешься в старом платье. С досадой вспомнилось, что у Пушкина найдётся немалый список с расходами на типографию, литераторов, печатающихся в журнале, на Английский клуб и ещё десяток мелочей, необходимых мужчине их круга в столице. Она предпочитала не думать об уже скопившихся долгах, и без них было от чего пасть духом или решиться на переезд в деревню. Там на балах, лишённых столичного лоска, она и в прошлогодних платьях могла блистать средь провинциальных дам и барышень. Но государь не позволит, ему нравится любоваться ею на придворных приёмах, и он не упустит возможность пройтись с первой красавицей Петербурга в торжественном полонезе. И тут ничего не поделать, только искать денег на безумно дорогое удовольствие – кружиться на балу в Аничкове в платье за полторы-две тысячи и продолжать вести светскую жизнь. На первое время она бы обошлась суммой, присланной братом, но он задержался с деньгами, и Натали села писать Дмитрию Николаевичу.

«А теперь между нами, дорогой брат. Я только что кончила письмо твоей жене и начну своё письмо с того, что вымою твою голову. Это так-то ты держишь слово, негодный братец, ты мне послал, не правда ли, моё содержание к 1 сентября?.. Впрочем, я прошу об этом только если это тебя не стеснит, я была бы очень огорчена увеличить твои затруднения».

Затруднения увеличивались не только у Дмитрия Гончарова, но и у Александра Сергеевича. С переездом в столицу поползли вверх долги, а с ними росло раздражение от невозможности жить экономней и спокойней. Но более всего Александр Сергеевич не выносил докучливых визитёров, многих из которых не хотел бы пускать на порог. Только большинство посетителей являлись гостями барышень Гончаровых, а ещё воздыхателями Натали и среди них, конечно же, поручик Дантес, теперь именуемый бароном Геккерном.

Дантес стал завсегдатаем вечеров у Пушкиных и под бдительным взором Идалии демонстрировал всё возгорающуюся страсть к Наталье Николаевне. С другого же угла гостиной с него не сводила ревнивого взгляда безнадёжно влюблённая Катрин. «Мадам Интрига» могла быть довольна, за ширмой по имени «Натали» они с Жоржем обменивались незаметными, но пламенными взглядами, в душе посмеиваясь над наивностью окружающих. Только с некоторых пор посмеивалась Идалия в одиночку, красота и женское обаяние Натальи Николаевны сделали своё дело, и Дантес увлёкся не на шутку. Его ухаживания становились не просто назойливыми, но и всё более неприличными, что пугало Натали, заставив её отказаться от прежнего кокетства. Но француза было не остановить. Теперь он появлялся повсюду, где бывала или должна была появиться мадам Пушкина, и сёстры меж собой стали подшучивать над фантастической осведомлённостью новоиспечённого барона Геккерна.

Они не догадывались, что намерения дерзкого поручика носили фривольный характер, он желал добиться близкого расположения Натали, а попутно не пропустить и жгучую брюнетку Катрин Гончарову. Знаток женщин, Дантес не мог не заметить, что старшая из сестёр – барышня, чем-то похожая на некоторых милых его воспоминаниям соотечественниц-француженок, такая же смуглая и темноглазая. Рядом с ослепительной красотой мадам Пушкиной Катрин уходила в тень, тушевалась, но он был в силах заставить этот цветок блеснуть. В ней чувствовался темперамент, страстность вакханки пробивалась сквозь слегка опущенные ресницы, когда она тайно следила за ним. Хороша и Александрина, если бы только не крупные, несколько тяжеловатые формы носа, подбородка и скул. Она словно копия прекрасной своей сестры, но слепленная рукой неумелой и грубой. В остальном обе девицы остроумны, веселы, грациозны и приятны в общении. Проводить время в их обществе, любуясь Натали – этой северной звездой, столь же яркой и недоступной, как её спутники на небе, – удовольствие, в котором молодой барон не желал себе отказывать.

– Опять этот французишка волочился за тобой, – пренебрежительно заметил Пушкин, поутру войдя в будуар к жене.

Он был в своём любимом красном архалуке с зелёными клеточками, который делал его похожим на едва пробудившегося восточного вельможу, не хватало лишь турецкой фески. «Паша», – пришла на ум Наталье Николаевне шутка Дантеса. – «Трёхбунчужный паша!»

– Отчего ты не появился в театре? – спросила она, увиливая от ответа.

С некоторых пор ей не хотелось докладывать Пушкину о каждом своём шаге и разговоре, как он требовал всегда. Её отчёты напоминали рапорты маленькой нашалившей девочки, а она давно не то дитя, что он вёл под венец. У каждой светской дамы должна быть тайна, свой мир, закрытый от других, особенно от мужа. Так ей говорила тётка, а в ещё более откровенных выражениях внушала кузина Идалика.

– Азя достала ложу, места хватило бы всем.

– А кто заплатил за ложу?

Вопрос мужа поймал врасплох, она не задумывалась об этом, решила, что билеты прислала тётка или кто-то из их общих хороших знакомых. Но теперь почти угадала, что ложу им предоставил новоиспечённый барон Геккерн, называемый ими по привычке Дантесом. Ныне сын состоятельного голландского посланника мог позволить и не такие траты. Так вот откуда вчерашняя осведомлённость Жоржа об их появлении в театре! Натали опустила пуховку в круглую коробочку с пудрой, передумала наводить лоск с утра, со своим цветом лица она могла позволить себе остаться естественной.

– Азя доставала ложу, у неё и спроси… Или ночью было не до того?

Взглянула в зеркало на лицо мужа, на бешено раздувшиеся крылья носа и испугалась, ведь впервые позволила столь откровенный намёк на отношения Саши с сестрой. Что, если сейчас разразится дикий скандал? Пушкин наклонился ниже, почти задевая губами её щёку, процедил тихо:

– Это ты надумала, когда перед сном вспоминала все любезности своего кавалергарда, жалела, что нет рядом его?

Слова еле слышные, а хлестнули как пощёчина, и дверь за мужем захлопнулась с треском, чуть не сорвавшись с петель. Натали уткнулась лицом в ладони, заплакала. Ей непозволительно даже ревновать, а ему?! Почему-то разом вспомнились все увлечения Пушкина, и женщины, кому посвящал свои стихи в далёкой молодости, чьи профили и ножки рисовал на полях рукописей. А больше те, с кем любил советоваться, кому нёс свои мелко исписанные листы на суд. Поначалу она просила показать только что родившиеся строфы ей, хотела стать первой, кто услышит перлы, которыми позже станут восхищаться все. Пушкин смеялся над её просьбами: «Твоего ли это ума, жёнка?» И уносил стихи, поэмы, сказки к тем, кого считал рассудительней, достойней оценить, понять.

Она со временем смирилась, перестала просить, да и семейные хлопоты затянули, времени уже не оставалось интересоваться сочинениями мужа. А там расширился круг знакомых, визиты с утра до вечера, прогулки, светские забавы и развлечения, театры, выставки, рауты, балы. И восторженный рой поклонников: от юнцов, вздыхающих издалека, до сановных старцев, целующих ручку и проговаривавших комплименты дребезжащим голосом. А Пушкин за эти годы словно перегорел и как будто не замечал её ещё больше раскрывшейся красы, женского обаяния. Если поцелуи, то мимоходом, и комплименты затёртые, дежурные, он всё чаще стал замечать недостатки: «Что-то бледна сегодня», «Оплыла ты, ангел мой, не брюхата опять?» Но перед знакомыми, особенно новыми, хвастался ею, словно вещью или картиной какой: «Моя Мадонна!» Думала про Пушкина, а он тут как тут, – вернулся, присел на корточки, поцеловал сначала руки, потом притянул опущенную, гладко зачёсанную головку:

– Прости, Таша, не сдержался. Зачем же плакать? Не могу видеть слёз твоих. Давай сегодня отправимся на выставку к художникам, только вдвоём – ты, я и картины. Устал от визитёров пустозвонных.

– Давай, – шепнула она и отёрла лицо ладонями. Как-то сразу и обида прошла, только нежность к нему, такому вспыльчивому и неуравновешенному, захлестнула окончательно от торопливого пояснения:

– Всю ночь писал, так и уснул в кабинете одетым. Сейчас бы по выставке погулять без суеты, без лишних лиц, душой там отдохнуть.

«Значит, писал, а она сморозила глупость. Тут впору ей просить прощение, а не ему!»

– Конечно, пойдём, Саша, – произнесла она. – Позавтракаем и пойдём. Вчера из имения варенья прислали.

– Какого?

– Любимого твоего, из крыжовника, – улыбнулась Наталья Николаевна.

– Ангел мой! – обрадованно поднялся Пушкин, помогая и ей встать из кресла. – Уж какую неделю мечтаю о крыжовниковом, чтоб с белой булкой или маковым калачом.

На выставку Наталья Николаевна надела платье из чёрного бархата с корсажем, на котором переплетались шёлковые тесёмки и изысканные кружева. На голову – большую соломенную шляпу со страусовым пером, на руки натянула длинные белые перчатки. Пушкин залюбовался, она это видела и подумала, что тётка Катерина угодила новым прелестным туалетом. И чтоб они делали без её помощи и таких своевременных подарков, у мужа денег на её наряды не хватало, если только на обыденные вещи – домашние платья, сорочки, халаты, перчатки, да прочую мелочь. Натали недавно заглянула тайком в расходную тетрадь Пушкина и ужаснулась: долгов набегало за семьдесят тысяч, если ещё всё записано. Но сейчас она не хотела вспоминать о неприятных моментах, лучше наслаждаться восхищением в загорающихся особым светом глазах мужа, купаться в его любви, отодвигая в сторону всё и всех. Она протянула изящную руку в белой перчатке:

– Идём, Саша, пока никто не нагрянул.

Осенняя выставка в Академии художеств Александра Сергеевича оживила окончательно, – заблестели глаза, повеселело лицо. Он как ребёнок радовался каждому удачному на его взгляд полотну, восклицал, хвалил вслух. Вскоре, прослышав про приезд Пушкина, сбежались в античную галерею молодые художники и ученики Академии. С каким восторгом они окружили любимого поэта, стоявшего перед картиной пейзажиста Лебедева. Добровольные экскурсоводы не выпускали их обоих, показывая работу за работой, и с упоением внимали каждому слову своего кумира. Натали и на себе ловила восхищённые взгляды, но уже иного толка, красивая женщина – она тоже, как произведение искусства. Как ваза, например, или картина…

Далось же ей это сравнение с картиной! Просто сейчас, не в светском чопорном салоне, а среди искренних молодых людей увидела она вдруг, что такое для них всех Пушкин. А она всего лишь жена поэта – Поэтша, которой он даже не показывает своих стихов! И снова обида навалилась, настроение испортилось, назад ехала, не проронив ни слова, всю дорогу говорил один он, что-то восторженное, вспоминал, кажется, Брюллова. А Пушкин, впечатлённый посещением выставки и проявлениями искренней любви молодых художников, припоминал московскую сцену, которую уже описывал когда-то жене в письме, но уже забыл об этом: