Текст книги "До свидания, мальчики. Судьбы, стихи и письма молодых поэтов, погибших во время Великой Отечественной войны"

Александр Подстаницкий 20 лет

«Маленькую карточку любимой, не стыдясь друзей, поцеловать…»

Сержант, стрелок-радист авиации дальнего действия. Погиб 28 июня 1942 года в воздушном бою в двух километрах к юго-западу от деревни Ростани близ города Ливны Орловской области.

Есть семьи, где память о павших юношах-поэтах передается из поколения в поколение.

Из письма составителю книги

от Любови Велиевой (Антуфьевой) из Саратова:

Александр Подстаницкий учился в одном классе 22-й школы города Мурманска перед войной с моей мамой Ириной Павловной Суходоловой и отцом Дмитрием Дмитриевичем Антуфьевым.

В их классе училась и Ася Любина – девушка, в которую Александр был влюблен и которой посвящал свои стихи. Ася была двоюродной сестрой моей мамы, их семьи в голодные годы переехали из Саратовской области в Мурманск.

Детство Саши Подстаницкого прошло в селе Пулозеро, где его родители учительствовали в начальной школе. Потом они переехали в Мурманск. В семье было шестеро мальчиков. Саша, Олег и Слава погибли на войне.

Из класса, где учились Саша и мои родители, вернулось только двое ребят. Саша учился в Омской лет-ной школе. В начале войны его направили воздушным стрелком-радистом в авиацию дальнего действия. Погиб 28 июня 1942 года в воздушном бою под Орлом. Награжден он был орденом Красной Звезды и посмертно орденом Красного Знамени. В Мурманске есть улица Александра Подстаницкого. Мемориальная доска установлена в Доме печати (после окончания школы Саша был сотрудником газеты «Комсомолец Заполярья»; в командировках изъездил весь Кольский полуостров).

Я берегу теперь уже для внуков книжку его стихов «Недопетая песня», статью о Саше в газете «Комсомолец Заполярья» от 26 марта 1961 года, фотографию Аси Любиной…

Было известно, что почти все свои стихи Александр Подстаницкий посвятил Асе Любиной, но о самой девушке долгое время ничего не удавалось выяснить. И вот оказывается, что Ася после гибели Александра ушла добровольцем на фронт, была связисткой.

Из письма составителю книги

от Натальи Чичвариной из Саратова:

Знаю, что после войны Ася вернулась в Нарышкино, потом уехала в Мурмаши. Там встретила будущего мужа – Василия Андреевича Недобега. У них родились сын и дочь. После Мурмашей переехали на родину Василия – в Луганск. Они жили по адресу: ул. Тихоокеанская, 102. Я была у них в гостях, и они к нам в Саратов приезжали. В последние годы из-за известных событий связь прервалась. Ищу через Интернет, пока результатов нет. 15 августа Анастасии Петровне Недобега (Любиной) исполнится 93 года. Надеюсь, что она жива…

Стихотворения Александра Подстаницкого

После вылета

Знает каждый, как необходимо,

возвратясь с задания, опять

маленькую карточку любимой,

не стыдясь друзей, поцеловать.

Позабыть хотя бы на минуту

песню боя, что ревел мотор,

боль в плечах от лямок парашюта,

пулеметов быстрый разговор.

Хорошо, когда во сне приснится

дальних улиц шумная гроза,

смех веселый, черные ресницы,

озорные синие глаза.

Ширь полей и где-то над лесами

в синем небе самолета звук.

Чтоб проснуться по тревоге вдруг.

– Есть в полет! —

сказать блеснув глазами.

И опять над вражьими тропами

Опорожнить мощный бомболюк.

И вот так – портрет в руке сжимая,

широко и радостно вздохнуть,

теплый шлем и унты не снимая,

под тенистой плоскостью заснуть.

* * *

Рассказать тебе, как в небо синее

за Отчизну-Родину на бой

уходил на скоростной машине

парень, не целованный тобой.

Рассказать, как в утреннем тумане,

в предрассветной дымке голубой,

«мессершмитта» парень протаранил,

невредимым возвратясь домой.

Рассказать, как с виртуозным блеском

он колонны фрицев штурмовал.

Как седой заслуженный комэска

перед строем парня обнимал.

Впрочем, лучше все рассказы бросим.

Не шути любовью, не балуй, – ты его,

пожалуйста, мы просим, поцелуй,

покрепче поцелуй!

* * *

Когда уходит в бой твой друг крылатый,

на важное задание летит,

и ты ему помашешь из квадрата

и пожелаешь доброго пути, —

ты чувствуешь, как громко сердце бьется,

как глупая мыслишка промелькнет:

«Вернется ли?

Вернется ли?» Вернется!

Кричишь друзьям уверенно:

– Придет!

И все ж часами не спускаешь взора

с ночных небес. И ждешь сильней,

не слышен ли знакомый шум мотора,

не видно ли условленных огней?

– Летит! Летит! —

и больше слов не нужно,

все сказано и понято вполне.

Всех дружб дороже нам – такая дружба,

рожденная в боях, в дыму, в огне.

1. Александр Подстаницкий

2. Ася Любина, любимая девушка Саши. Февраль 1943 г.

3. Подпись на оборотной стороне фотографии

4. Ася Любина (справа) с подругами. Февраль 1943 г., Саранск

Павел Коган 24 года

«Я с детства не любил овал!..»

Лейтенант, командир разведотряда. Погиб 23 сентября 1942 года на сопке Сахарная Голова под Новороссийском.

Павел и его друзья, в отличие от предыдущего поколения, не верили в то, что насилием можно сделать мир справедливее и добрее. Да, они готовились воевать, но не за абстрактные идеи, а за родину, за маму, за невесту.

В юношеских стихах Павла Когана слова «бой», «кровь», «пуля», «патроны» мелькают как приметы времени, без всякого пафоса, – ну как, к примеру, керосиновая лавка, тыквенная каша, папиросы и «рахитичные колеса грузовика системы АМО». Милитаризм был чужд ему.

Павел Коган родился в Киеве. В своей неоконченной поэме он вспоминает, как в детском саду воспитательница давала малышам урок ненависти: сказала, что куклы – это буржуи, и раздала детям палки.

Сначала кукол били чинно

И тех не били, кто упал,

Но пафос бойни беспричинной

Уже под сердце подступал…

Павел бить кукол отказался, палку отбросил и заплакал. Воспитательница назвала его «лживым эгоистом», «испорченным ребенком» и «буржуазным гуманистом».

Павел четыре года учился в ИФЛИ, затем перевелся в Литинститут. Занимался в семинаре Ильи Сельвинского. Дружил с Сергеем Наровчатовым, Борисом Слуцким и Давидом Самойловым.

В ту пору, когда гуманистов превращали в лагерную пыль, гуманизм жил в сердцах мальчишек. Самойлов, вспоминая друзей, писал:

Перебирая наши даты,

Я обращаюсь к тем ребятам,

Что в сорок первом шли в солдаты

И в гуманисты в сорок пятом…

Для Павла Когана «романтики падучая звезда» упала задолго до 22 июня.

Войну Коган не поэтизировал. Он просто знал, что она будет, и ничего не мог поделать с этим тревожным… нет, даже не предчувствием, а именно знанием.

Я слушаю далекий грохот,

Подпочвенный, неясный гуд,

Так подымается эпоха,

И я патроны берегу.

Я крепко берегу их к бою…

Еще в 1938-м Павел писал и про сорок пятый год, и про мальчишек, чуть-чуть не дошедших до Берлина – павших на Шпрее.

Мальчишки в старых пиджаках,

Мальчишки в довоенных валенках,

Оглохшие от грома труб,

Восторженные, злые, маленькие,

Простуженные на ветру.

Когда-нибудь в пятидесятых

Художники от мук сопреют,

Пока они изобразят их,

Погибших возле речки Шпрее…

Откуда же за восемь лет до штурма Берлина Коган взял Шпрее? Надеялся, как и многие, что врага удастся быстро отбросить и вести войну на чужой территории? Вряд ли. Коган был не по годам дотошен во всем, в том числе и в изучении вероятного противника, прекрасно владел немецким.

Война застала Павла в Армении, где он работал в геологической экспедиции. В армию его не взяли из-за плохого зрения. Вернувшись в Москву, Коган поступил на ускоренные курсы военных переводчиков и, закончив их, в январе 1942 года ушел на фронт добровольцем. Он был направлен инструктором по работе среди войск противника, но сразу же попросил зачислить его в полковую разведку. Позднее он стал помощником начальника штаба стрелкового полка по разведке.

Из военного дневника Давида Самойлова:

«Красноуральск. 16 июня 1943. Лежание в госпитале начинает меня раздражать… Пишет Сергей [Наровчатов]: „Гибель Павла потеря непоправимая, но тем прочнее мы должны держаться вместе…“

Вспоминается Павка. Весь угловатый, худощавый. Темные прямые волосы свисают над умным лбом. Лицо узкое с резкими чертами. Роста он среднего. Фигура жилистая, когтистая, мальчишеская.

Не могу рассказать день за днем историю нашей дружбы. Мало помню подлинных Павкиных слов. Голос помню. Громкий, резковатый, срывающийся на высоких нотах; всегда спорящий, негодующий. Любил петь, но слуха был лишен. И когда пел, то казалось странным – так громко, энергично и убежденно он пел.

Это все – помню. А слова, поступки, разговоры – только отрывками. Потому что жили вместе.

Он первый часто угадывал трепетанье новых идей и новых чувств. Другие подхватывали. Формулировали для себя. Потом забывали, кто первый это придумал. Да это было не важно. Каждый вносил свое. Результат был общий, наш. Никто не настаивал на авторстве.

Поэтому, наверное, так мало запомнилось фраз, выражений. Но в том, чем мы теперь живем, очень много Павкиного.

Был он резкий, несговорчивый, упрямый, нетерпимый. В споре мог обидеть, рассориться. Потом, конечно, жалел. Но без спора жить не мог. Любил быть первым, вожаком, предводителем. И многие перед ним благоговели. Он мог создать себе кружок, где его чтили бы как бога. Он этого не сделал. Он предпочел дружбу равных.

Когда увлекался, никому не давал вставить слова. Рубил воздух рукой, как бы перешибая возражения.

Эта вечно движущаяся лавина ума создана была, чтобы сокрушать, а не колоть.

Против мелких колкостей, острот он был почти беспомощен… Но зато брал реванш в принципиальном споре.

Зимой 1940 года Павел писал мало. И все мы были чем-то в себе недовольны. Что-то новое вызревало и мучило.

Не помню, кто первый сказал: „Мы – поколение сорокового года“. Это было после Финской войны и с тех пор стало термином, обозначающим „нас“.

Мы искали ясности. Но грубость „морских волков“ считалась дурным тоном. Павел говорил: „Я не боюсь быть сентиментальным“. И был мил с друзьями. Мы целовались при встречах и расставаниях. Это было искренне, хотя Слуцкий морщился…»

Первая публикация стихов Павла – сборник «Гроза», вышедший в 1960 году. В 1963 году Сергей Наровчатов составил и выпустил сборник «Имена на поверке» со стихами своих погибших ровесников. Там публикуется десять стихотворений Когана. Открывает подборку «Лирическое отступление», начинающееся так:

Есть в наших днях такая точность,

Что мальчики иных веков,

Наверно, будут плакать ночью

О времени большевиков.

Эти строчки сразу врезались всем в память и стали в глазах читателей визитной карточкой Павла Когана. В 1965 году в легендарном спектакле Театра на Таганке «Павшие и живые» именно это стихотворение читал Борис Хмельницкий.

Коган ни разу не печатался до войны. Не успел, как и многие его ровесники? Но Павел уже в шестнадцать лет был профессионалом в поэтическом ремесле. Написать «проходные» стихи для него не составляло труда. За семь лет, которые оставались до войны, он мог не только много раз напечататься в газетах и журналах, но и выпустить свою книгу. Его литинститутовский наставник Илья Сельвинский, ставивший Павла выше всех своих учеников, несомненно, помог бы ему в этом.

Но Коган и самые близкие его друзья выбрали другой путь. Вот как объяснял этот путь Эмиль Кардин: «М. Кульчицкий, П. Коган, Н. Майоров, высоко ценимые собратьями и руководителями поэтических семинаров Литинститута, не печатались и не пытались печататься. Каприз? Нет, позиция. Неприятие редакционных норм и принципов. Надежда на их изменение, горделивая уверенность: „Мы сумеем войти в литературу – и поэтами, а не халтурщиками“ (М. Кульчицкий)».

Стихов Когана, написанных во время войны, не сохранилось. Возможно, что их и не было. Просто уже было не до стихов.

Лейтенант Павел Коган погиб от пули снайпера 23 сентября 1942 года на сопке Сахарная Голова под Новороссийском во время разведывательного рейда. Ему было 24 года. Похоронен в братской могиле на южном склоне горы Безымянной, у самого моря.

Из письма Павла Когана другу:

 Июль 1942 года

3-го был бой, а 4-го – день моего рождения. Я шел и думал, что остаться живым в таком бою все равно, как еще раз родиться. Сегодня у меня вырвали несколько седых волос. Я посмотрел и подумал, что этот, наверно, за ту операцию, а этот вот за ту… Родной, если со мной что-нибудь случится, – напиши обо мне, о парне, который много хотел, порядочно мог и мало сделал.

Стихотворения Павла Когана

* * *

Ну, скажи мне ласковое что-нибудь,

Девушка хорошая моя.

Розовеют облака и по небу

Уплывают в дальние края.

Уплывают. Как я им завидую!

Милые смешные облака.

Подымусь. Пальто надену. Выйду я

Поглядеть, как небо сжег закат.

И пойду кривыми переулками,

Чуть покуривая и пыля.

Будет пахнуть дождиком и булками,

Зашуршат о чем-то тополя,

Ветер засвистит, и в тон ему

Чуть начну подсвистывать и я.

Ну, скажи мне ласковое что-нибудь,

Девушка хорошая моя.

1934

Монолог

Мы кончены. Мы отступили.

Пересчитаем раны и трофеи.

Мы пили водку, пили «ерофеич»,

Но настоящего вина не пили.

Авантюристы, мы искали подвиг,

Мечтатели, мы бредили боями,

А век велел – на выгребные ямы!

А век командовал: «В шеренгу по два!»

Мы отступили. И тогда кривая

Нас понесла наверх. И мы как надо

Приняли бой, лица не закрывая,

Лицом к лицу, и не прося пощады.

Мы отступали медленно, но честно.

Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку.

Но камень бил, но резала осока,

Но злобою на нас несло из окон,

И горечью нас обжигала песня.

Мы кончены. Мы понимаем сами,

Потомки викингов, преемники пиратов:

Честнейшие – мы были подлецами,

Смелейшие – мы были ренегаты.

Я понимаю все. И я не спорю.

Высокий век идет высоким трактом.

Я говорю: «Да здравствует история!» —

И головою падаю под трактор.

5–6 мая 1936

Девушке

Мальчишкой я дарил на память рогатки,

Как мужество, мужскую честь и верность.

И друзья мои колотили окна,

И мне приходилось за них краснеть.

Но сердце, свое гордое сердце

Уличного забияки и атамана,

Я носил нетронутым и чистым,

Как флаг – романтическая бригантина!

Но прошли года,

И из моего сердца

Пытаются сделать милую пудреницу.

А мужество у меня забирают,

Как милиционер рогатку.

1936

* * *

Тебе опять совсем не надо

Ни слов, ни дружбы.

Ты одна.

Шесть сотен верст до Ленинграда

Заснежены, как тишина.

А я пишу стихи, которым

Увидеть свет не суждено.

И бьют косым крылом просторы

В мое обычное окно.

И, чуть прищурившись, я слышу,

Как каплет с крыш,

Я слышу, как,

Шурша, как шелк,

Спешат по крышам

Старинной выковки века,

Как на распахнутом рассвете

Ты слезы вытерла с лица.

Так мир устроен – дым и ветер,

Размах и ясность до конца.

1937

Гроза[15]15
  Это стихотворение звучало в легендарном спектакле «Павшие и живые» (1965) Театра на Таганке.


[Закрыть]

Косым стремительным углом

И ветром, режущим глаза,

Переломившейся ветлой

На землю падала гроза.

И, громом возвестив весну,

Она звенела по траве,

С размаху вышибая дверь

В стремительность и крутизну.

И вниз. К обрыву. Под уклон.

К воде. К беседке из надежд,

Где столько вымокло одежд,

Надежд и песен утекло.

Далеко, может быть, в края,

Где девушка живет моя.

Но, сосен мирные ряды

Высокой силой раскачав,

Вдруг задохнулась и в кусты

Упала выводком галчат,

И люди вышли из квартир,

Устало высохла трава.

И снова тишь,

И снова мир,

Как равнодушье, как овал.

Я с детства не любил овал!

Я с детства угол рисовал!

1936

* * *

Поэт, мечтатель, хиромант,

Я по ладоням нагадал

Ночных фиалок аромат

И эту нежность на года

В спокойном имени твоем.

Ты спишь. Ты подложила сон,

Как мальчик мамину ладонь.

Вот подойди, губами тронь —

И станет трудный «горизонт»

Таким понятным – «глазоём».

Так Даль сказал. И много тут

Спокойной мудрости.

Прости,

Что я бужу тебя. Плету

Такую чушь.

Сейчас цветут

На Украине вишни. Тишь.

Мне слово с словом не свести

В такую ночь.

Когда-нибудь

Я расскажу тебе, как жил.

Ты выслушай и позабудь.

Потом, через десяток лет,

Сама мне это расскажи.

Но поздно. Через час рассвет.

И ночь, созвездьями пыля,

Уйдет, строкой моей осев

На Елисейские поля

По Ленинградскому шоссе.

Июнь 1938

Бригантина[16]16
  Музыка и слова знаменитой песни родились в один день. Автором музыки был 18-летний студент Георгий Лепский. Слово «синем» («В флибустьерском дальнем синем море…») для соблюдения размера предложил добавить Евгений Агранович.


[Закрыть]

Надоело говорить и спорить,

И любить усталые глаза…

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина подымает паруса…

Капитан, обветренный, как скалы,

Вышел в море, не дождавшись нас…

На прощанье подымай бокалы

Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,

За презревших грошевой уют,

Вьется по ветру веселый Роджер,

Люди Флинта песенку поют.

Так прощаемся мы с серебристою,

Самою заветною мечтой,

Флибустьеры и авантюристы

По крови, упругой и густой.

И в беде, и в радости, и в горе

Только чуточку прищурь глаза, —

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина подымает паруса.

Вьется по ветру веселый Роджер,

Люди Флинта песенку поют,

И, звеня бокалами, мы тоже

Запеваем песенку свою.

Надоело говорить и спорить,

И любить усталые глаза…

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина подымает паруса…

1937

Лирическое отступление

(Из романа в стихах)

Есть в наших днях такая точность,

Что мальчики иных веков,

Наверно, будут плакать ночью

О времени большевиков.

И будут жаловаться милым,

Что не родились в те года,

Когда звенела и дымилась,

На берег рухнувши, вода.

Они нас выдумают снова —

Сажень косая, твердый шаг —

И верную найдут основу

Но не сумеют так дышать,

Как мы дышали, как дружили,

Как жили мы, как впопыхах

Плохие песни мы сложили

О поразительных делах.

Мы были всякими, любыми,

Не очень умными подчас.

Мы наших девушек любили,

Ревнуя, мучась, горячась.

Мы были всякими. Но, мучась,

Мы понимали: в наши дни

Нам выпала такая участь,

Что пусть завидуют они.

Они нас выдумают мудрых,

Мы будем строги и прямы,

Они прикрасят и припудрят,

И все-таки пробьемся мы!

Но людям Родины единой,

Едва ли им дано понять,

Какая иногда рутина

Вела нас жить и умирать.

И пусть я покажусь им узким

И их всесветность оскорблю,

Я – патриот Я воздух русский,

Я землю русскую люблю,

Я верю, что нигде на свете

Второй такой не отыскать,

Чтоб так пахнуло на рассвете,

Чтоб дымный ветер на песках…

И где еще найдешь такие

Березы, как в моем краю!

Я б сдох, как пес, от ностальгии

В любом кокосовом раю.

Но мы еще дойдем до Ганга,

Но мы еще умрем в боях,

Чтоб от Японии до Англии

Сияла Родина моя.

1940–1941

Из набросков

Разрыв-травой, травою-повиликой

Мы прорастем по горькой, по великой,

По нашей кровью политой земле…

1–3. Павел Коган, детство

4. Павел Коган в молодости

5. Колонна отправляется на Южный фронт

Евгений Поляков 21 год

«Милый мой братишка, береги маму…»

Техник-интендант 2-го ранга, военный переводчик 112-го гвардейского стрелкового полка 39-й гвардейской стрелковой дивизии. Погиб 25 октября 1942 года в Сталинграде на территории металлургического завода «Красный Октябрь».

Евгению пришлось выбирать между изобразительным искусством и поэзией.

Известна лишь одна из его живописных работ: «Новый Иерусалим». Она датирована 1938 годом. На этюде, сделанном в погожий летний день, синь неба с легкими перистыми облаками. Сияют на солнце купола Воскресенского собора, который в декабре 1941-го будет взорван немецкими оккупантами.

А вот стихов своих Женя не увидел опубликованными. Первая публикация – пять стихотворений – состоялась лишь в 1965 году в альманахе «День поэзии».

Имя Евгения Полякова я впервые узнал от писателя-фронтовика Андрея Михайловича Туркова.

Андрей и Евгений учились в Литинституте. Женя поступил в 1939 году и в 1941-м ушел добровольцем на фронт.

Андрея Туркова призвали в 1943-м. Незадолго до этого он увидел телеграмму висевшую в институтском коридоре, приколотую к стенгазете, и запомнил ее текст на всю жизнь: «МОСКВА ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИНСТИТУТ МОЙ МАЛЬЧИК ЕВГЕНИЙ ПОЛЯКОВ УБИТ МАМА».

И тут же, в стенгазете, строки стихов Жени:

Если я останусь в живых

и сохраню все, что намечал,

то я от капель дождевых

спать не буду по ночам.

Если я останусь здоров

и землю смогу отряхнуть с сапог,

то под каждой крышей —

мне отчий кров,

то под каждой крышей —

любимой порог.

Анна Андриановна, мать Жени, находилась тогда в эвакуации на Алтае в городе Камень-на-Оби.

В поисках сведений о Жене я зашел на сайт музея «Сталинградская битва». Там встретил вот этот рассказ:

«Мой дядя, Евгений Сергеевич Поляков, погиб в Сталинграде в октябре 1942 года. Я мало знаю о нем, хотя меня назвали Евгением в честь него по настоянию моей бабушки, его матери, Анны Андриановны Поляковой.

Крестившись уже взрослым, я взял себе святое имя Сергий, в честь моего деда, отца Евгения. Недавно, разбирая бумаги, я нашел часть семейного архива. Там были письма, фотографии, стихи, похоронка.

Моя бабушка всю жизнь отказывалась верить в гибель сына, уверяла всех и себя, что Женя пропал без вести.

Его жизнь была проста и коротка. Родился в Москве в 1920 году. Закончил школу, работал художником в ТЮЗе, одновременно учась на заочном отделении Лит-института.

Я провел детство там же, где жил Женя, – на 1-й Брестской, д. 36, в 7-й квартире на 2-м этаже, в маленькой комнатушке коммунальной квартиры. Каждое 9-е Мая обязательно захожу во дворик этого сохранившегося до сих пор дома.

Женя служил переводчиком в 39-й гвардейской стрелковой дивизии, потерявшей более половины состава под Сталинградом. Погиб 25 октября 1942 года. Ему был 21 год. Жениться не успел.

13 сентября 42-го Женя писал моему отцу: «Милый мой братишка, береги маму».

Не беспокойся, Женя, я проживу твою жизнь за тебя. Я все исполню.

Евгений (Сергий) Поляков. 06.05.14, память св. Георгия Победоносца».

По моей просьбе сотрудники Центрального архива Министерства обороны подняли личное дело военного переводчика 112-го гвардейского стрелкового полка 39-й гвардейской стрелковой дивизии техника-интенданта 2-го ранга Е. С. Полякова. В нем нашлась автобиография Евгения, датированная 13 сентября 1941 года.

Автобиография

Родился в Москве. Отец работал в Мосгоркино киномехаником. Мать – домашняя хозяйка. Детство провел в Москве с родителями.

1929 год – поступление в школу. Ученические годы. Занятия по рисованию.

1937 год – окончание средней школы. Учеба в школе живописи. Поездка по Союзу. Выставки работ.

В этот же год были написаны первые серьезные стихи. Начинается изучение литературы.

Работа в театре помогла мне собраться.

В 1939 году поступаю в Литературный институт. Появляются стихи в печати. Читаю в рабочих клубах и аудиториях. Перевожу некоторых немецких поэтов (Германа Гессе, Бределя).

1940 год – работа в газетах и журналах как поэта и художника. Еще работа на заводе им. Авиахима – газетный работник.

1941 год – война.

Июнь, 26 – доброволец РККА.

Ныне нахожусь в истребительном батальоне.

Август – вступление в ВЛКСМ.

Женя достиг многого: участвовал в выставках, работал художником в Московском театре юного зрителя.

А вот стихи его были впервые опубликованы только в 1965 году. Подготовил публикацию и написал предисловие к ней Валентин Португалов – поэт и переводчик с трагической судьбой. Он поступил в Литинститут на четыре года раньше Евгения Полякова, но вскоре Валентина арестовали и на одиннадцать лет он был выброшен из жизни в колымские лагеря. Только в 1960 году ему удалось издать первую книгу. Вернувшись из Магадана в Москву, Валентин Валентинович Португалов стал преподавать на Высших литературных курсах, заведовал кафедрой литературного мастерства.

Тетрадь со стихами Евгения Полякова ему передал преподаватель Литературного института Василий Семенович Сидорин. Валентин Португалов в предисловии к стихам Жени пишет, что тетрадь была «тоненькой».

Сразу после войны Сидорин был ректором Литинститута. Василия Семеновича очень любили студенты. Многое говорит о нем и тот факт, что одновременно с работой в Литинституте Сидорин читал лекции в духовной семинарии. В общем, ничего случайного не было в том, что, уходя на фронт, Евгений Поляков передал тетрадь со стихами своему учителю.

После «Дня поэзии – 1965» можно было ожидать более полных публикаций стихов Евгения, но их не появилось. Возможно, потому, что в 1969 году умер Валентин Португалов.

Тонкая тетрадка Жени Полякова затерялась.

Из писем с фронта родным:

Маме Анне Андриановне 15 мая 1942

Милая моя мамка!

С большой сыновней радостью перечитывал твое коротенькое письмо. Я его читал товарищам и будто с тобой говорил, будто я своими ушами услышал твое напутственное материнское слово. Благодарю тебя за милые добрые строчки.

19 мая 1942

Мама, милая моя!

Я получил твое письмо – короткое и грустное. Мне было до боли тяжело его читать. Здесь все вместе: и смерть бабушки, и ваша тяжелая жизнь, и моя беспомощность чем-либо помочь вам. Ты пишешь, что вряд ли придется тебе увидеть нас. Но это чудовищно, мама. Ты пойми – ведь ты у меня самая близкая, самая любимая. Ты мне друг. Я не хочу ни о чем думать, я надеюсь на лучший исход. Самое главное – иметь сильный дух. Стойкость помогает бороться с трудностями. Ну это я все не то говорю. Надо что-то другое, но я не знаю что. Ты спрашиваешь, как отец? Я его видел. Он сейчас выглядит лучше. Служит он в Москве в аварийной бригаде. Он командир отделения, и ему неплохо.

Мама, я знаю, ты меня любишь. И я прошу тебя – это для меня, – перестань курить. Я прошу тебя. Напиши мне о своем решении. Сделала ли ты это для меня? Целую. Тебя и всех. Женя.

1942

Дорогая моя мама!

Я хорошо понимаю тебя – твои чувства. Тебе очень хочется приехать в Москву увидеть своего сына и находиться рядом с ним. В столицу я заехал проездом, находился всего три дня. Мамочка, я считаю, что пока там тебе будет лучше. На днях вышлю тебе денежный аттестат и буду с тобой поддерживать регулярную переписку. Сейчас я причислен к новой части. Люди здесь – герои. У них хорошие и добрые глаза. Командование ко мне относится прекрасно. Должность моя – военный переводчик. Всем сердечный привет. Целую тебя. Твой любящий сын Женя.

1942

В этом письме высылаю тебе аттестат на 500 руб лей. Больше не могу – полагается 75 %. При первой возможности отправлю причитающиеся фронтовые. По аттестату в районном военкомате будешь получать деньги до декабря, начиная с 1 марта.

Мне еще представился случай побывать в Москве. Опять знакомые, затемненные улицы родного города. Знакомых осталось мало. Комната наша одинокая, холодная, пустая.

…Отец ничего. Пока крепится. Мы с ним очень хорошо поговорили. Шли по улицам и беседовали. Так лучше. Он славный и добрый человек.

Я по вас здорово соскучился, мои любимые; но стараюсь себя убедить в том, что видел вас совсем недавно и что скоро опять свидимся. Все вы всегда близко около меня, и это радует и вселяет надежды.

1942

Мама, дорогая, моя маленькая мама!

Твои письма и ободряют меня, и наводят грусть. Я хорошо понимаю трудности вашей жизни. Но помочь, кроме тех денег, которые выслал, ничем не могу. Я вовсе не врунишка, как ты пишешь отцу, что вместо 600 – только 500. Считал не я. Я предполагал первую сумму. Ну ничего, – еще несколько дней, и мне пойдет новый счет (на фронте 25 % заработной платы). Постараюсь прислать. Новый же аттестат выслал.

1942

Мама, моя милая!

Инициатива опять в моих руках. Пишу опять я. От вас ни строчки.

Как-то на днях удалось мне еще раз посетить Москву мою. Это было для меня посещением тяжелым и горестным. Из последнего письма вашего узнал о трудностях жизни в районе, в котором проживаете, мои дорогие.

Главное – безденежье. Поэтому в первую очередь тревожит – аттестат. Получен он?

…Любимые мои люди, прошу вас, будьте стойкими. Впереди предстоит еще многое испытать.

Конечно, я скучаю по вам. Но ничего – наша разлука откупится торжественными днями предстоящих будней.

С болью и прискорбием сообщаю вам известие о безвременной кончине всеми нами горячо любимого Татки Жиганова. Мне тяжело писать. Это произошло по пути на фронт. Он честно выполнял порученную работу, хотя и чувствовал себя отвратно. Суровая простуда пробила легкие. Крупозное воспаление. И ужасная гибель.

Я совсем случайно мимоходом зашел к Жигановым. Холодная квартира. Тетя Валя сидела на постели сына. Она сидела в углу – маленькая, сгорбленная по-старушечьи, и глаза ее, воспаленные от слез, нервно прыгали. Ей стоило больших усилий, чтобы сдержать себя – не разрыдаться при виде меня. Я вошел и все понял. Она же вдруг спросила меня совершенно спокойным голосом и даже несколько насмешливым: «Как мама?» Говорить я не мог. И было тихо, и она разрыдалась. Плакала она с причетом: «единственный сын», «бедный мальчик», – и еще я разобрал: «Береги себя». Мне было очень тяжело, и я не мог сдержаться…

Мне не верилось, что в комнату, в которой еще свежи прикосновения хозяина, – недочерченные схемы, книги, рисунки… в комнату не войдет веселый очкарь Татон. Это был честный и искренний человек. Он был с золотистыми волосами и такой же золотистой душой. Последнее время Толя меня очень искал. В письмах он писал: где я, где я… и не нашел. Но я его никогда не потеряю – любимого.

Он умер стойким и добрым парнем – русским солдатом. Я сижу и курю его трубку. Ее мне передала мать в память о нем. Горечь табака и потери друга жжет горло…

18 июня 1942

Милая моя матушка!

Наконец получил извещение о получении тобой аттестата. Ваше положение и тяжелая жизнь очень удручают меня. Но я уже писал раньше, что более того, что предпринято мной, сделать не в состоянии. Я хотел послать вам небольшую посылку, но (это) оказалось невозможным (вышел новый приказ). Буду еще пытаться.

19 августа 1942

Милая мамка моя!

Прости меня, что давно тебе не присылал о себе никаких известий. Все это было связано с трудностями. Сейчас, улучив свободную минуту, засел за письмо. Право, не знаю даже, что и написать, ибо так много скопилось всего.

В суровой фронтовой обстановке забываешь обо всем, но я думаю о тебе, моя мамка.

Нашей дивизии присвоили звание гвардейской. И я, как гвардеец, вместе с моими славными товарищами бьюсь за Русскую землю.

…Ты не беспокойся, если письма от меня задержат ся некоторое время. Ты сама понимаешь обстановку.

Целую тебя крепко, крепко, мою драгоценную.

Всем огромный, необхватимый привет и мои поцелуи. Женя.

13 сентября 1942

Дорогая моя мамочка!

Я очень беспокоюсь – получили ли вы мои письма и деньги? …Обычно когда люди в разлуке, они живут воспоминаниями о близких. А я не вспоминаю о вас – я живу вами, вашими переживаниями, горестями и радостями. В суровые дни боев, в особенно тяжелые минуты меня всегда сопровождает твое материнское благословение. Я знаю, что на нашей земле будет конец фашистской нечисти, и знаю, что увижу вас здоровыми и невредимыми. … Сейчас я далеко от Москвы[17]17
  «Далеко от Москвы» – это Сталинград.


[Закрыть]. Наша часть гвардейская и действует успешно.

Младшему брату Леониду 13 сентября 1942

Милый мой братишка, что же это ты мне не пишешь? Как ты там живешь, учишься, проводишь свободное время. Я от тебя получил только одно письмо. Помнишь, в стихах ты написал? Ну и вот мне будет очень приятно, если ты мне еще напишешь большое, подробное письмище. Присылай стихи, если написал новые. Я слышал, ты помогаешь маме. Это очень хорошо, ибо ты там единственный мужчина, который в состоянии что-либо сделать. Ну, тебе говорить нечего, ты сам все хорошо понимаешь. А я вот пишу письмо тебе из блиндажа. Кругом рвутся мины и снаряды. Высоко в небе – воздушный бой. Сегодня он уже второй. Наши летчики здорово дерутся, они сбили три «мессершмитта» Скоро мы разобьем фашистов и тогда все съедемся в Москву. Я жду от тебя писем. Береги маму. Твой брат Женя.