Текст книги "Традиции & Авангард. №1 (13) 2023 г."

– Понимаешь, дружище, – продолжал Марик, – на создание сна мозг тратит уйму ресурсов. Слышал, что ночью активность в голове больше, чем днем?

– Слышал.

– Потому, когда человек получает чужой сон, он испытывает нечто вроде эйфории. Освобождается много энергии, и она усиливает яркость впечатлений. Ну и сами впечатления… Ты видишь все под неожиданным углом, тебе ведь показывают продукт чужого сознания. Это как оказаться в шкуре другого человека, да еще принять… ну, может, кокаин, не знаю… В особенности если сон хороший. Сложно объяснить, в общем.

– Понятно. Но почему Цыба так взъелся?

– У некоторых появляется зависимость. Цыба оказался из таких.

Я подумал, что мог бы попросить Марика передать мне сон за небольшую плату. Но после случившегося в Тепляке никогда не решился бы на такой эксперимент. Тут до моего понимания дошло кое-что важное.

– Постой, – проговорил я ошарашенно. – А ты откуда про ощущения знаешь? Сам чужие сны видел?

Он замялся ненадолго и сказал:

– Еще пару штук подкинешь? И я тебе все расскажу.

«Люди совершенно не меняются с годами», – подумал я и обещал занять ему три тысячи.

– Мои способности вовсе не уникальны, – проговорил Марик. Его язык уже ворочался с трудом. – Есть другие люди, которые могут так же – отдавать сны. Есть некий клуб по обмену снами, я вступил в него, когда мне было двадцать пять. Мы собираемся раз в неделю и устраиваем обмен. Точнее, собирались. Сейчас это все в прошлом.

– Почему?

– Потому что меня исключили. Проштрафился… Мало того, что исключили, – еще и лишили способности делиться снами.

– За что?

– А как ты думаешь? За ту историю с Цыбой.

– В чем там твоя вина?

– Видишь ли, существует старое правило: сны нельзя продавать, отдавать за деньги. Все должно быть добровольно, безвоз… тьфу… мездно. Не знаю, кто и зачем это придумал. Кажется, я еще в детстве знал об этом, чувствовал каким-то образом… что это… нехорошо. В общем, меня исключили.

– Но как они узнали? Это ведь было тридцать лет назад.

– Узнали. Наверное, из моего же сна.

Я вспомнил его, сидящего на ящике из-под пива, – жалкого щуплого мальчика со втянутой в плечи головой.

– Марат, можешь не отдавать мне деньги. Считай это подарком.

В единственном живом глазу не мелькнуло ни намека на благодарность. Очевидно, мой друг вовсе не планировал возвращать долг.

– Иногда я вижу их, людей из клуба, – сказал он. – Их в городе мало, но есть и другие города.

– Общаетесь?

– Они делают вид, что не знают меня, избегают. Наверное, есть какой-то запрет на общение. А ведь они мне ближе, чем любовницы. Мы обменивались самым сокровенным. Ну в чем я виноват? Мне тогда едва четырнадцать исполнилось. И я боялся, что родители про цепочку узнают. Каково мне было – никого ведь не волнует. Да и правила эти – кто-то мне их объяснял, а?

– Может, они тебя простят когда-нибудь и вернут в клуб?

– Простят? – Марик задумался. – Почему ты так говоришь?

– Не знаю. Бывает ведь такое, что прощают.

– Да, может быть, – пробормотал он. – Никогда почему-то не думал об этом. Возможно. Хорошо было бы.

В баре появился приятель, которого я дожидался. Я отошел, позаимствовал у него четыре тысячи наличными, а когда вернулся, Марика за столиком в углу уже не было. Он скрылся, так и не взяв у меня денег.

В этот вечер, изрядно поддав, я захотел увидеть Тепляк. Вызвал такси и доехал до своего прежнего дома. Многое здесь поменялось за три десятилетия. Лавочки, столбы, деревья, качели – все было другим. И дверь на входе в подвал стояла новая. Она, конечно же, оказалась закрытой.

Покачиваясь от принятого алкоголя, я долго стоял и размышлял. Правду ли мне рассказал Марик? В этом не было сомнений. Но почему он так и не взял деньги? И на этот вопрос я, подумав, нашел ответ.

После той встречи в баре я Марика больше не встречал. Но спустя много лет мне вдруг приснился необычайно ясный сон. Я сидел на диванчике в просторной комнате, похожей на люксовый номер в отеле. Собственно, я и не был собой, как часто случается во сне. И того «другого меня» переполняло счастье. В комнате находилось еще четверо: двое мужчин, подросток и пожилая женщина в синем платье. Я испытывал приятную общность с этими людьми. И все окружающие предметы казались родными и угодными для глаз. И мир вокруг был свежим, ярким, безгрешным, словно его только что создали для вечности.

Ксения Уварова

Родилась в 1982 году в Москве. Окончила Московский государственный лингвистический университет. Работает в ГИТИСе и на радио «Культура». Участвовала в Московском поэтическом слэме, публиковалась в журнале «Юность».

 
Вьют веревки из людей
Из животных варят мыло
К ним невеста в Духов день
Слезла с райского обрыва
 
 
Рисовала тонким пальцем
На свадебном торте
Теперь рядом с зайцем
Висит на натюрморте
 
 
То ли под таблетками
То ли от скорости
Руки стали ветками
На них слетелись новости:
 
 
Все морские битвы
Выиграют кораблики
Таких же как ты/вы
Сделают на фабрике
 
 
Как фата на грузовике
Развевается целлофан
В асфальтированной реке
Бронированный караван
 

 
Здания как будто разрушены войной
Широко шагает реновация
Соседи снизу захотели свет дневной
И спилили белую акацию
 
 
Больше под окном не щебечут снегири
Не мелькает небо сквозь ветки деревьев
Только ветер воет: иди и смотри
На пни и людей на коленях
 
 
Ржавыми совками перекапывают грунт
Под забором палисадника
Здесь теперь легко пройдут
Разом все четыре всадника
 

Словно ходят по лугу, по лугу

Косари умалишенные,

Косят ливень луг в дугу.

О. М.

 
Мчится поезд вдоль лесов и полей
На закат перелицованный,
На откосы придорожных камней
Налетает тенью ворона
Чем быстрее, тем черней
 
 
Поезд мчится мимо рек и озер,
И стучит состав вагонами:
Вы ответите за все нам, за все
Только что были зелеными
Пепелища наших сел…
 
 
Во дворах ковров цвета хаки ромб
Из металла, стружек и перьев
Улетевших птиц и упавших бомб,
А между поваленных деревьев —
Спиленный фонарный столб.
 

 
За миллионом роз и миллиардом лилий
Мчался город звенящим трамваем
Алкоголь выпивавших людей делил
Пополам между адом и раем
 
 
Пока охранник с мечом херувима
Не отогнал их к подъезду от магазина «Цветы»
Теперь они наблюдают за проходящими мимо,
Заглушая вином осознание своей нищеты
 
 
Закрылась за женщиной дверь на замок и цепочку
Она, спускаясь, ищет цветочный горшок
Можно вырастить в нем себе небольшую дочку,
Если бросить туда недогоревший бычок
 
 
А на улице перешагнет через дружное «здрасьте»
Мама кричит из окна: «Володя, домой!»
Земля уже закатилась за Море Ясности
И волны бьются в берег краевой
 

 
Тонны нагретого металла
Из города вывозит магистраль,
Пока с огнями стоп-сигнала
Играет фонарей хрусталь.
 
 
Между самосвалом и бульдозером
Медленно едут маршрутки,
В кустах за Медвежьим озером
За утят волнуются утки.
 
 
Кто-то повернул на водоем,
Кто-то с застывшей трассы
С собаками и ружьем —
Тургенев или Некрасов.
 
 
В этом месте дорога свела
Птиц и писателя,
После каждого выстрела
С неба летят проклятия:
 
 
«Чтобы Бог тебя разорвал
Изнутри на куски!»
Прячет гильзы трава
Под кирзовые сапоги.
 
 
Прячутся гнезда с яйцами
Под облетевший листок.
Охотник чернильными пальцами
Развязывает мешок.
 
 
Стоят деревья вокруг стекла
Из воды и мерцания света.
Плывут машины и чучела
В раскаленном воздухе лета.
 

А. Родионову

 
Новый год, снежинки на кнопках
Ты сидишь с разных сторон стола
И фигурки в хоккейных коробках —
Ландшафтный дизайн двора
Серым кружевом откололась кафельная изнанка,
Мокрый снег заметает людей за окном,
Одежда на всех, чтоб легко было мыть из шланга
Черный пластик снаружи, внутри телефон
 

 
Венки из плюща
На гробах из сосен
На станции у кладбища
Поет Евгений Осин
 
 
Зарывают прах
Поближе к ограде
Урна вся в слезах
И в губной помаде
 
 
Могилы в саване
Траурной ботаники
Под РЖД составами
Дрожат как подстаканники
 
 
Фирменный экспресс
Каждый раз гудит
Проезжая лес
Из кустов и плит
 
 
Заглушая звон
Похоронных слов
Стучит метроном
Неживых цветов
 
 
На граните крест
Месяц на мраморе
Кружится поезд
Над рельсами и шпалами
 

 
В Киеве рядом с Крещатиком
памятник Казимиру Малевичу
с маленьким черным квадратиком
бомжи говорят – для мелочи
под крылом абстрактного искусства
решаются две важные задачи
чтоб в домино было пусто-пусто
и цвет напитка чтобы прозрачный
солнечный луч ласково
высвечивает штрихкод
на обертке чего-то вязкого
уже попавшего в рот
мысли кубиком Рубика
водка перемешала
выхода нет из тупика
и нет в Ялте вокзала
 

 
На Большой Ордынке
Вялые рябинки
За ними мозаика
С видами Кремля
Воробушков стайка
В веток паутинке
Едут машинки
Одна из них я
Над Москвой куполами
Поставлены банки
Со стороны Таганки
Вой гончих Габриэля
Для тех кому архангел
Трубит конец урока
В сердце потока
Устроена аллея
 

 
Хозяин с бедной горы
Уже накрыл на площадке
Заснеженные столы:
Идите скорей, ребятки.
Последнюю землю в КамАЗ
Сбрасывает экскаватор,
Сырок и вино Алмаз,
Смеясь, подает Карату.
Как жители Ходынки
На ледовой сцене дворца,
В легких танцуют пылинки
Строительного конца.
Есть у пьющего своя ямка
И мраморный блеск катка,
Сквозь который к луне Сбербанка
Пробиваются стебли вьюнка
 

 
перебарывая качку
с лицом соленым от слез
везет казенную тачку
на обед властелин колес
двигается небыстро
между рябин и берез
ищет потерянный смысл
впереди по плану откос
к отдыхающим на больничке
сами скатываются бачки
а на горке глаза лисички
проблесковые маячки
 

 
В столовой была колбаса
И хлеб бородинский,
Была остановка автобуса:
«Институт медицинский».
С улыбкой на детских лицах
И с нашивками на руках
Здесь курили на черных лестницах
В перчатках и фартуках.
Под соснами и крестами —
Незабудки захоронений,
Над расстрельными ямами —
Венки из лесных растений.
Цветет бессмертник ГУЛАГ:
В подвале остались клетки.
Их используют для собак
Практикующие студентки.
 

 
Одной приезжей риелтор
Из фирмы «Четырех-трех-двух»
Сдавал проходную комнату
С параметром «свежий воздух»:
«Еще одна не закрыта дверца,
Я другую приотворю.
Система работает по принципу сердца:
Снимешь если, свое – дарю».
 

 
В дверь ломбарда «Перспектива»
воткнута игла от шприца,
слышится идущим мимо:
«Держи кольцо – мешает рыться».
Я сижу на земле,
прислонившись к дереву,
смотрю, как по ветру
колышется береста,
но подходит человек
с канистрой алкоголя,
говорит, что подо мною
похоронил кота.
И внутри у него не ландыш серебристый,
а успокоительная белая сирень.
Восемь лет назад кот слетел с карниза
восьмого этажа в очень скользкий день.
С тех пор могилку навещает по нечетным,
если не пью, то хотя бы барбарис
за хозяина и его животное,
с разной скоростью
движущихся вниз.
 

Анна Гутиева

Писатель, литературный редактор, психолог. Работает с начинающими издающимися авторами в качестве редактора. Под ее редакцией вышли книги в ИД «Городец», «Редакции Елены Шубиной», «ЭКСМО». Выступала в качестве литературного обозревателя в литературных журналах и была номинатором премии «Нацбест-2020». Ведет литературный блог для писателей, автор бестселлера по писательскому мастерству «О чем кричит редактор», работает над созданием и продвижением нового направления в искусстве «бе-изм», преподает писательское мастерство в Академии Антона Чижа. В этом году в издательстве «Время» выходит книга «Древучие истории».

Моя кровать стоит у окна. В окно видно небо: необъятное летом, хмарью затянутое осенью. До окон достают верхушки деревьев. Вот и все, что я наблюдаю в мире уже двадцать пять лет, не слезая с кровати.

С год назад в окне появились военные самолеты, потом вертолеты. Я каждый раз вскакивала на кровати и смотрела, как они режут небо пропеллерами и острыми крыльями. Но летать они стали так часто, что я глядела на них так же отстраненно, как и на стаи птиц. Только их гул совсем рядом, так низко от земли, тревожил и никак не становился привычным.

Я провела пальцем по выступающим венам на руке. Как быстро действует время! Сорок шесть лет изнутри не ощущались никак. Что бы это значило – ничего не накопила? Не изменилась – не стала лучше, сильнее, не раскрыла талантов и предназначения? Я вздохнула: чему удивляться, ведь я уберегла себя от отношений, от рутины работы, от истерии новостей. Я не представляю ни одного события, которое бы вытащило меня из моей уютной норы туда, где толклись все они – люди.

Вот, впрочем, и вся история моей жизни. Я лежу на кровати у окна, читаю книги. Перечитываю. Из баловства надеваю бабушкины янтарные бусы, почерневшие браслеты, в зеркало не смотрюсь: страшно. Я себя вижу изнутри, а жизнь моя взята из книг, реальность мне уже давно ни к чему.

Я отложила книгу, которую читала; меня потряхивало от раздражения. Я легко заражаюсь настроением писателей, впрочем, своих настроений у меня и не было. Последние десять лет писатели были полны отчаяния и желчи. После их книг думалось об апокалипсисе как избавлении от бессмысленности жизни. Они ненавидели человека, страну, прошлое, не видели будущего, при этом не писали ни о чем значимом, нельзя было догадаться, какие важные события происходят в мире, какие проблемы стоят перед людьми. Странная литература, думала я, засыпая.

Заскрежетало в замочной скважине, хлопнула дверь.

– Они захватили нас, наше правительство ждет трибунал, держи газеты.

Спросонок я не разобрала, о чем это она. Эта стояла в своей выутюженной белой форме с вечной медицинской маской, лица ее я никогда не видела, только усталые голубые глаза – будто осеннее небо. Стояла и тянула мне газеты, а глаза ее сегодня были летне-бездонными. Радовалась.

– Ты не бурчи, что я газеты принесла, знаю, не читаешь. Но на этот раз книги не сообщат о жизни, а газеты – да. Тебе столько наверстать придется за пятнадцать или двадцать лет, не знаю, уж прости, сколько ты тут лежишь…

Но какие там газеты! Бросила их на кровать, а сама сыпет новостными обрезками, как картофель чистит. Обычно молчит, убирается резкими, раздраженными движениями, шумно снимает упаковку со стопки новых книг; книги она не одобряет, раскладывает их на стол рядом с кроватью; готовит еду, не умеет, но готовит, сразу на два-три дня. За что-то осуждает. Молча уходит. А эта сегодняшняя… Я даже заподозрила, что она не та же самая, другая.

– Ты зачем молчишь? Ты же в курсе, что война шла? Или… нет? – Ее вдруг ошеломила мысль, что можно быть не в курсе событий. Как я последние двадцать пять лет.

– Я почитаю газету, спасибо, мне надо еще поспать, а то мигрень схватит, – сказала я нарочито спокойно, только бы она умолкла.

Эта сузила свои летне-сияющие глаза над повязкой.

– Не время спать. Завтра еще принесу газет, – сказала она на выходе, и я не успела крикнуть, что не надо.

Газета лежала, пестрела, орала заголовками. Ворвалась в мою тишину. Я смотрела на нее, раздумывая, надо ли мне ее брать или нет. Будет ли по-прежнему лишь небо и верхушки деревьев за окном или уже нет? Но куда больше меня занимало, почему Эта радуется проигрышу нашей страны в войне…

За три дня не случилось ничего сверхвыдающегося, кроме того, что я никак не могла нырнуть в книгу, жить ее жизнью, мыслить ее мыслями, чувствовать ее чувствами – ни первой, ни второй, ни третьей, как будто книжные двери захлопнулись передо мной, оставив наедине с комнатой. Газету в первый же день, стараясь не задевать взглядом слова, я запихнула в ящик тумбочки, но она там кричала на всю комнату. На третий день разыгралась мигрень.

Я лежала и пялилась на все подряд книжные шкафы, которыми были заставлены стены. Взгляд цеплялся за мелочи: уголок отлепившихся обоев, паутина с мушками, пятно вокруг выключателя – мир неидеален. Закрыла глаза. Да что уж там, он невыносим своей неидеальностью. Но можно заказать ремонт, ремонт сгладит впечатление от мира в целом. На этой мысли я наконец задремала.

* * *

Эта пришла без повязки, и я впервые увидела ее лицо. Правильное, отутюженное и белое, как ее форма, – ничего не понять. Вывалила мне на кровать пачку газет. Газеты пахли дождем.

– Наконец нас освободили!

– Кого «нас»? – спросила я осторожно.

– Кого-кого-народ.

– От чего освободили? – еще осторожнее уточнила я.

Так и уставилась на меня.

– От власти.

– Но ведь придет новая власть.

– Да, но система-то наша сломалась, а значит, мы свободны.

– Для чего свободны?

– Не для чего, а от чего. – Она поправила стопку книг-стояла неровно, поправила меня, поправила уголок одеяла на кровати. – Власть – это плохо, ей на нас плевать, у нее всегда свои интересы.

Я взглянула в окно – дождь не унимался, деревья облезли и топорщились голыми ветками. Я задернула штору.

– Та власть, эта власть, а человек сам остается рабом при любом раскладе. Не знает человек, для чего ему свобода, – пробормотала я книжными мыслями, но Эта меня не слушала – ушла шуметь на кухню. Во мне было пусто-гулко, книги не наполняли, новость про смену власти парализовала чувства, потому что стало очевидно: мир сломался.

* * *

Они пришли разом – отряд мира нагрянул: женщина и двое мужчин. Эта открыла им дверь и протиснулась следом. Их было трое, с портфелями, в черных костюмах, как в доспехах. Взяли стулья на кухне, поставили перед кроватью – стук, – сели разом, как по команде положили портфели на колени, щелк – и достали бумаги. Эта в белой форме маячила за их спинами. Ногам под одеялом стало холодно. Начала говорить женщина – высушенная, вот что я о ней подумала. Мелкая и сухая. Может, и внутри такая же. Мои парализованные чувства не приходили в себя, я была душевным инвалидом и не могла даже себе объяснить, что вообще со мной происходит. Только вот ногам холодно.

– Вы должны доказать свою лояльность новой власти, – сказала высушенная.

– Что? Простите, вы по-газетному говорите, я плохо понимаю.

Люди в костюмах переглянулись, встряла Эта и объяснила:

– Значит, вам надо будет что-то сделать, чтобы показать, что вы одобряете новую власть.

– Мы проведем анкетирование и занесем ваши данные в реестр… Тр-тр-тр… – Я дальше не поняла, говорил мужчина слева, тарахтел ужасно-вот-вот развалится под своими костюмными доспехами. Закружилась голова, и я сползла на подушках, накрывшись одеялом по шею.

– Какого года рождения? – спросил второй с узким лицом, стекающим в узкий галстук.

Вспомнить не могла.

– Не трудитесь, нам известна дата вашего рождения, мы лишь хотели проверить, насколько вы ориентируетесь в реальности. – Высушенная женщина смотрела на меня с жалостью. А у мужчин синхронно скорчились лица в маску «что это перед нами такое».

– Кто вы про профессии?

Я зависла, в голове мелькали кадры давнишней жизни: много людей, много вопросов к устройству мира.

– Я… я не окончила университет и нигде не работаю, – я внезапно замолчала из-за чего-то раздраженного, мелькнувшего складкой через выутюженное лицо Этой, и добавила, оправдываясь: – Я не доучилась год до диплома, потом…

Женщина и мужчина встали, третий складывал бумаги в портфель. Женщина с мужчиной стояли и смотрели так же, как мои родители когда-то – картонная реклама в рост человека с натянутыми улыбками, реклама моих родителей. Взгляд у них был безразличный, рыбий – у этих и у тех. Женщина сказала:

– В тот год ваши родители погибли в автокатастрофе, вы получили психологическую травму и бросили учебу. Опрометчиво: вы были лучшей на потоке, вас ждало большое будущее, могли бы стать важным членом общества.

Я отвернулась к окну. В небе сновали туда-сюда первые снежинки, мелкие дошколята снега, еще не научившиеся степенно падать хлопьями и основательно покрывать землю, как предписано им законом природы.

Они еще спрашивали обо мне, но так как рассказать было нечего – я все смотрела в окно, а им нечем заполнить свои бланки, то вскоре эти трое ушли, оставив перед кроватью три пустых стула и холод под одеялом.

Они были неправы, они придумали за меня мою жизнь, и мне никак было не уснуть с этой надетой на меня чужой шкурой. Не было, не было, не было никакой травмы от смерти картонных родителей! Да, передо мной стелилась красная ковровая дорожка прямиком в успешную жизнь. Только не в ту сторону она стелилась, в не-мою-жизнь. И когда родителей, устеливших мне дорожку, не стало, я решила, что наконец найду свой путь, только прошло двадцать пять лет, а я… Я с трудом произнесла это вслух: «Я прожила тысячи книжных жизней. Тысячи, кроме своей одной».

* * *

Квартира у меня была большой – пять комнат. Там жили книги, которые были прочитаны и которым не суждено быть перечитанными. В моей комнате жили книги, перечитываемые мной из года в год. Я не могла сказать, что комнаты пустовали. Зато так сказали еще одни, впущенные ко мне Этой. Их было уже шестеро, они оказались шумными и носили бесформенные рабочие комбинезоны. Эта была в черном костюме-доспехах.

Они встали передо мной беспорядочной кучей, на меня не смотрели. Говорил один, тот, что спереди, говорил с окном, в котором стояла зимняя пустота:

– По документам вы не стоите на учете как инвалид. Встаньте, пройдите на кухню, в постели разговаривать с официальными лицами без соответствующего документа не положено. Мы зачитаем вам постановление нового правительства.

Ну и акцент! Не особо разберешь, о чем речь. Эта выдвинулась из-за спин и скомандовала:

– И хватит валяться в кровати, встаньте и начните уже делать хоть что-нибудь! Я знаю, что вы умеете ходить: как-то же вы добирались до туалета и еды на кухне и книжонки свои по шкафам распихивали.

Слезла с кровати, доплелась до кухни. В одеяло завернуться не дали – еще одно «не положено», хоть на кухне было холодно, а на мне тонкая ночнушка. Сгрудились вокруг меня, говорили, но я одеревенела и никак не могла уловить, о чем же их слова. И все они, и их слова, и Эта словно бы отъехали от меня далеко-далеко, за окно. Тогда Эта в черном костюме выдвинулась вперед и зачитала с листа:

– Вы осуждены за безразличие. Вы не поддерживали ни свое государство, ни наше, не вкладывали свои таланты в развитие и победу ни одной из сторон и заботились лишь о своем комфорте, а значит, вы не можете быть частью общества. Ваша квартира будет конфискована, ваши счета – заморожены, вам дается испытательный срок три месяца, чтобы вы определились, каков будет ваш вклад в общество.

Эта стояла среди комбинезонов и радовалась. Ее лицо не было больше выглаженным, оно пошло складками, в которых застряли, словно грязь, злорадство и насмешка.

* * *

Прошло дня два или три, я жила под землей в огромном каменном тоннеле, потолок его терялся в темноте, из которой, словно из ниоткуда, спускались вниз цепи с лампами. Стены тоннеля – многоэтажные кровати по десять этажей, все равно что книжные стеллажи, только вместо книг-люди. Здесь жили сосланные безразличные, такие же, как я. Наверное, мне повезло, моя кровать была на полу, первый этаж, и не надо было ползать по лесенке вверх-вниз. Повезло, потому что все, что я смогла сделать в первый день, – занавесить свое место серой простыней, закутаться в одеяло, накрыть голову подушкой, чтобы отгородиться от постоянного гула людских голосов, не смолкающих ни на секунду даже ночью, и застыть комом в одном положении. Будь я где-нибудь наверху, никто бы и не заметил, но я была внизу, через меня проползали туда-обратно человек пятнадцать. И кто-то содрал простынь, потряс за плечо:

– Хватит разлагаться, иди ешь, завтрак привезли. Тут трупы никому не нужны. И умойся уже, через пару кроватей умывальник.

Я сделала, как велели, встала и пошла. Я шла по серому каменному полу, среди серых одеял на серых кроватях, и повсюду, на каждом метре были люди. Их въедливые глаза, их тревога густили воздух. Закружилась голова – я только и успела прислониться к чужой лесенке. Когда в голове немного прояснилось, я увидела, что они смотрят на меня со всех сторон. Некоторые снимали на телефон, я слышала, они говорили:

– Вот в каких условиях нас держат, ноль комфорта, ноль заботы, их власть ничуть не лучше нашей. Они о нас не заботятся, только требуют, чтобы мы думали о своем вкладе в их общество.

– Что замерли? – раздался громкий мужской голос. – Так и будете пялиться, ничего не сделаете, потому что вас не касается?

Чьи-то руки меня подхватили, усадили, сунули в руки горячую кружку – пахло отвратительным кофе, но я стала пить, поставили миску с кашей – я стала есть. Глаза на того, чьи руки подносили, давали, забирали, вытирали, я не поднимала.

– Спасибо, спасибо, – бормотала на каждое движение чужих рук. – Я пойду, тут умыться было через две кровати, я не знаю где.

Снова подхватили меня под руки, повели в другую сторону, не туда, куда я шла. Там был плохонький умывальник. Холодным мыли мне лицо, совали в руки полотенце: «Да держите же, вот так, вы молодец, стало полегче?» Полегче и правда стало. Особенно когда добралась до своей кровати. Теперь я сидела горкой, завернувшись в одеяло, и смотрела. Тот, кто помог, уходил. В сознание врезалось грустное лицо с носом-клювом и гнездо темных волос. Птиц.

Тоннель тянулся без конца и края в обе стороны, так что посмотреть было на что, но взгляд цеплялся за незначительное – блеск железных кроватей, щербина на полу, чей-то стоптанный ботинок, – и в голове застряла глупая фраза кого-то рядом: «Нет условий для счастья». И глупость ее зудела: я же знаю, из всех прочитанных книг знаю, что для счастья не нужны условия. Мне отчаянно не хватало книги, хотя бы одной, пусть самой никчемной, только бы выбраться отсюда на ее страницы.

– Вы уже придумали, чем принесете пользу новой системе? – С верхней кровати ко мне свесилась голова соседа, я отпрянула и ударилась о каменную стену головой. – Простите, не пугайтесь, мне посоветоваться не с кем.

– Нет, не думаю, что от меня могла бы быть польза.

Собеседник хохотнул и зашептал:

– Ну так, судя по тому, что мы здесь, пользы ни от кого нет, но лучше помалкивать об этом. Вы слышали о вереницах закрытых вагонов? Не стоит туда попадать. Говорят, они едут за Стену, а за Стеной, как известно, жизни нет. А ведь можно продолжить свою жизнь и в новых условиях, всего-то и надо, что подыграть новым властям. Разница-то невелика. Не все ли равно нам?

– Может быть, – неуверенно промямлила я, чтобы завершить разговор, но чувствовала: тут был в подвох. Не в соседе, а в его утверждении. За это «все равно» мы сидели под землей в каменном тоннеле, лишившись своей системы. В книгах такие вещи не проходят незаметно, они складываются в историю о возмездии, но вокруг кипела некнижная жизнь, и исхода я предугадать не могла.

– Лучше б уж вы поскорее придумали, кем будете в системе, а то… – Сосед не договорил, свалился на пол с кровати, и раз уж никто не подумал ему помочь, то помогать пришлось мне.

* * *

Вскоре я выучила лица, стала прогуливаться на тридцать кроватей в одну сторону и тридцать в другую (дальше идти опасалась: не найти своего места), ждать завтраков, обедов и ужинов. Их развозили на дребезжащих тележках люди в масках. Простые действия заполняли во мне пустоту, которой я никак не могла придать смысл.

Люди в тоннеле мучились от того же – я чувствовала, мучение пустотой было разлито в воздухе. Они редко слезали со своих кроватей, таращились в телефоны, снимали на видео самих себя, жаловались подписчикам на все подряд: на некачественные завтраки и ужины, на плохую вентиляцию, на шумных соседей, на то, что о них никто не подумал. Я была такой же – вот что меня начало тяготить, когда прошла первая неделя. Водила руками по шершавому одеялу, не здоровалась с соседями.

Птиц, тот, что с гнездом на голове и носатым грустным лицом, жил на пятом кроватном этаже напротив, чуть левее. Но он… как бы это сказать, я все подбирала для себя слова, словно сочиняла историю, в которой ничего не происходило… В общем, Птиц не был пуст. Он весь день бродил по тоннелю, знакомился, громко здоровался, подходил к тому или другому, присаживался на кровати или подзывал к себе. Он заполнял пустоту всех присутствующих. За ним так же, как и я, следили, словно издалека под-питываясь его энергией. Птиц маячил своей шевелюрой и носом то тут, то там, убеждал, призывал, вдохновлял, и на мгновение лица безразличных озаряла вспышка понимания, но только он отходил от людей, как они утыкались в телефоны, и их лица освещали только экраны.

Я так внимательно за ним следила, порой даже завернувшись в шершавое одеяло, ходила там, где и он, что забыла о страхе скорого будущего – вагоны, Стена, смерть, – а ведь это единственное, что имело значение. Потому что ни я, ни все они не знали, как избежать этого будущего. Наши жизни были насквозь бесполезны для общества. Ночью под гул и шепот переполненного тоннеля я вдруг поняла: а Птиц знает.

Завершалась вторая неделя из трехмесячного срока. Люди по-прежнему ныли на своих кроватях, обращаясь неизвестно к кому:

– Почему я должен определять свой вклад в общество? Я никому ничего не должен, я живу для себя – вот мой единственный долг.

Если Птиц был рядом, он отвечал:

– Для кого-то жить для себя значит нечто большее, нежели личный комфорт, – это большие цели, включающие в себя влияние на мир и желание приносить пользу миру своей жизнью.

Одна, объяснившая безразличным, что она большой писатель, твердила:

– Они хотят, чтобы я писала книги общественно значимые, но я отказываюсь. Они не имеют права. Я пишу о себе, своих интимных поисках, это и есть значимое, ведь кто-то другой прочтет и найдет во мне себя.

Если Птиц был рядом, он отвечал:

– Сегодня власть толпы и серости, сегодня наибольшая серость становится звездой, потому что в ней остальные, неотличимые друг от друга, находят себя.

Некто жаловался соседу, который не слушал его, уткнувшись в телефон:

– Я всегда работал, чтобы у меня были дом и машина, почему я должен работать ради работы? Какое мне дело до производства страны? Страна-это не ко мне.

Если Птиц был рядом, он отвечал:

– Работа, труд – вот что определяет полноту жизни человека. Когда труд осмыслен и в радость, когда он раскрывает полноту возможностей человека, тогда он приносит и обществу пользу.

Со слезами на камеру советовалась с подписчиками девица:

– Я снимаю свою жизнь. У меня миллионы поклонников. А эти говорят-это неважно. Но что для меня важнее моей жизни?

Если Птиц был рядом, он отвечал:

– Надо приложить много усилий, чтобы твоя жизнь стала значимой для других, такие люди становятся героями, политиками, творцами. Нет худшего зла, когда не заслужившие права на значимость получают эту значимость.

Пощипывая ухоженную бороду, высокомерно вещал другой:

– Я очень умный человек, я веду аналитический блог, высказываю свое мнение. А они сказали, что я должен делать что-то, а не болтать. Но информация сегодня на вес золота, и я делаю – произвожу информацию.