Текст книги "Люксембургский сад. Из французской поэзии XIX-XX вв."

Люксембургский сад. Из французской поэзии XIX–XX вв

Пышная растительность поэтического сада французской поэзии

Французская поэзия, несмотря на все еще бытующее мнение о не-поэтичности и сухом рационализме французского языка, издавна привлекала внимание русских переводчиков и давала порой великолепные образцы переводов. Современный читатель имеет возможность познакомиться и с различными переводческими версиями стихотворений разных поэтов (например, в антологиях «Французские стихи в переводах русских поэтов XIX–XX вв.», 1969 и «Французская поэзия в переводах русских поэтов 10–70-х годов ХХ века», 2005), и с антологиями нескольких веков французской поэзии, составленных одним переводчиком («Рог. Из французской лирики» Ю. Корнеева, 1989; «Семь веков французской поэзии» Е. Витковского, 1999; «Фавн перед зеркалом» Р.Дубровкина, 2008), не говоря уже об изданиях переводов отдельных французских поэтов. В то же время потребность в появлении новых поэтических интерпретаций, как и расширение спектра имен и произведений, входящих в читательских обиход, сохраняется по сей день. И появление сборника «Люксембургский сад» можно только приветствовать.

Вера Орловская достаточно давно известна любителям поэзии как автор, имеющий свою собственную лирическую интонацию и стиль. Как можно заметить, обладание ярко выраженной поэтической индивидуальностью не всегда помогает поэту-переводчику, ведь перед ним стоит задача не столько проявить собственную индивидуальность, сколько открыть чужую, почувствовать и передать ее средствами другого языка. Можно ожидать, поэтому, что для перевода такой поэт, дабы не заслонить собой переводимого автора, отбирает лишь стихи, эмоционально и стилистически близкие его типу дарования. Так, сборник «Французская поэзия в переводах Натальи Стрижевской» (2008) выявляет очевидное тяготение автора сборника к философской лирике разных веков. Однако замысел обширной антологии, включающей переводы разных жанров различных по типу творчества – романтиков, символистов, сюрреалистов… – двадцати четырех французских поэтов от начала XIX в. до современности, от Марселины Деборд-Вальмор до Ива Бонфуа, требовал широкого диапазона поэтического созвучия, способности вчувствования, вживания в разные ритмы, образы, стили. В. Орловской это вполне удалось.

В антологии мы встречаем произведения, еще не известные русским любителям поэзии, что само по себе ценно, расширяет наше знакомство с поэтической Францией. Но переводчица отважно берется и за собственную поэтическую интерпретацию уже переведенных, даже хрестоматийно известных стихотворений, много раз представленные читателям большими поэтами, классиками поэтического перевода – достаточно вспомнить верленовское «Il pleure dans mon coeur…». Надо сказать, что в этом стремлении «перетворить пройденное» в поэтическом переводе нет ничего удивительного. Иногда, и, пожалуй, не без основания, кажется, что заново сделанные переводы иностранной прозы не нужны, во всяком случае, они скорее портят впечатление от знакомых читателю произведений, оказываются ничуть не адекватнее в художественном смысле, если даже они и буквальнее в смысле языковом. Так, появившийся гораздо более буквально точный перевод романа Д. Сэлинджера «Ловец во ржи» М. Немцова отнюдь не превзошел переводческого шедевра Р. Райт-Ковалевой «Над пропастью во ржи», сколь бы много доводов ни приводили в его пользу. Иначе, думается, обстоят дела с переводами поэзии: ведь при отсутствии возможности найти прямые и однозначные соответствия ритмике и образности стиха, поэтический перевод заведомо более свободен в способах интерпретации, в каждом новом переводе нам открываются новые, порой неожиданные стороны подлинника.

Не стану говорить, что представленные В. Орловской переводческие интерпретации лучше известных – это не только было бы неправдой (хотя бы потому, что многие из уже известных переводов ближе мне, да, видимо, и другим читателям, своей привычностью, врощенностью в русскую поэтическую традицию; к тому же переводчице часто приходится соперничать с весьма большими поэтическими величинами), но они всегда интересны, поскольку обладают качеством свежести и – порой удивительной – гибкости автора, умеющей передать и остроумно-комическую интонацию, и драматическое напряжение, и глубокую рефлексию, и изысканную метафорику различных текстов. Сохраняя собственное поэтическое лицо, Вера Орловская умеет одновременно быть разной – и это придает ее антологии необходимое своеобразие, позволяет надеяться на заинтересованный читательский прием «поэтической растительности» «Люксембургского сада».

Н. Т. Пахсарьян

Переводы

Marceline Desbordes-Valmore
(1786–1859)
Марселина Деборд-Вальмор
(1786–1859)

 
J’ai voulu ce matin te rapporter des roses;
Mais j’en avais tant pris dans mes ceintures closes
Que les noeuds trop serrés n’ont pu les contenir.
 
 
Les noeuds ont éclaté. Les roses envolées
Dans le vent, à la mer s’en sont toutes allées.
Elles ont suivi l’eau pour ne plus revenir.
 
 
La vague en a paru rouge et comme enflammée.
Ce soir, ma robe encore en est toute embaumée…
Respires-en sur moi l’odorant souvenir.
 

 
Эти розы тебе подарить я желала;
Мои лифы туги, а завязки, как жала:
Не вместили всех роз, что несла для тебя.
 
 
Развязались узлы и цветы улетели,
Ветер к морю их нес и качал в колыбели,
На волнах голубых лепестки теребя.
 
 
От того и вода вдалеке пламенела.
Я от запаха роз в этот вечер пьянела,
Я дышала тобой, вспоминая, любя.
 

 
Quand les cloches du soir, dans leur lente volée,
Feront descendre l’heure au fond de la vallée;
Quand tu n’auras d’amis, ni d’amours près de toi;
    Pense à moi! Pense à moi!
 
 
Car les cloches du soir avec leur voix sonore
A ton coeur solitaire iront parler encore;
Et l’air fera vibrer ces mots autour de toi:
    Aime-moi! Aime-moi!
 
 
Si les cloches du soir éveillent tes alarmes,
Demande au temps ému qui passe entre nos larmes:
Le temps dira toujour qu’il n’a trouvé que toi,
    Près de moi! près de moi!
 
 
Quand les cloches du soir, si tristes dans l’absence,
Tinteront sur mon coeur ivre de ta présence;
Ah! c’est le chant du ciel qui sonnera pour toi,
    Et pour moi! et pour moi!
 

 
Когда вечерние колокола, взлетая,
В долину времени опустятся, как стая;
Когда друзья вдали и нет с тобой любви,
    Зови меня! Зови!
 
 
О, те колокола с их заунывным звоном,
Им все еще звучать в твоей душе со стоном;
Но ветер донесет слова мои звеня:
    Люби! Люби меня!
 
 
И если сердца звон колоколам созвучен,
Пусть время скажет вновь, что путь наш неразлучен,
Когда сей мир потерь меж нами стал стеной,
    Но ты со мной! Со мной!
 
 
Как благостную весть колокола вещают
О том, что счастье есть, и счастье обещают.
Ах! Это неба песнь; она звучит, маня,
    Тебя, мой друг! Меня!
 

 
Ne me fais pas mourir sous les glaces de l’âge,
Toi qui formas mon coeur du feu pur de l’amour;
Rappelle ton enfant du milieu de l’orage:
Dieu! J’ai peur de la nuit. Que je m’envole au jour!
 
 
Après ce que j’aimai je ne veux pas m’éteindre;
Je ne veux pas mourir dans le deuil de sa mort:
Que son souffle me cherche, attaché sur mon sort,
Et défende au froid de m’atteindre.
 
 
Laisse alors s’embrasser dans leur étonnement,
Et pour l’éternité, deux innocentes flammes.
Hélas! n’en mis-tu pas le doux pressentiment
Dans le fond d’un baiser où s’attendaient nos âmes?
 

 
Не дай мне умереть от леденящих лет,
Коль сердце из любви Ты создал и огня.
Услышь свое дитя, когда померкнет свет,
Мой Боже! В мрак ночей не отпускай меня!
 
 
Уже познав любовь, я не хочу забвенья:
Погаснуть до конца, как бледная свеча…
Мне страшно чуять смерть у своего плеча.
К тебе, Господь, я шлю моленья.
 
 
Позволь еще хоть раз обняться крепко нам,
Когда сердца в пылу – одно к другому рвется.
Невинных две души соединяться ль там
В единый поцелуй, что вечностью зовется?
 

 
N’écris pas! Je suis triste, et je voudrais m’éteindre;
Les beaux étés, sans toi, c’est l’amour sans flambeau.
J’ai referme mes bras qui ne peuvent t’atteindre;
Et frapper à mon coeur, c’est frapper au tombeau.
    N’écris pas!
 
 
N’écris pas! n’apprenons qu’à mourir a nous-mêmes.
Ne demande qu’à Dieu…qu’à toi, si je t’aimais.
Au fond de ton silence écouter que tu m’aimais,
C’est entendre le ciel sans y monter jamais.
    N’écris pas!
 
 
N’écris pas! je te crains, j’ai peur de ma mémoire;
Elle a garde ta voix qui m’appelle souvent.
Ne montre pas l’eau vivre à qui ne peut la boire,
Une chère écriture est un portrait vivant.
    N’écris pas!
 
 
N’écris pas ces dues mots que je n’ose plus lire;
Il semble que ta voix les répand sur mon coeur,
Que je les vois briller a travers ton sourire;
Il semble qu’un baiser les empreint sur mon coeur.
    N’écris pas!
 

 
Не пиши! Я грустна; в череде лет угасших
Моя жизнь без тебя – горстка пепла теперь.
Не поднять мне к тебе рук, объятья разнявших;
Сердце – брошенный склеп, не стучись в его дверь.
    Не пиши!
 
 
Не пиши! Что прошло – не вернуть ненароком;
Только Бога спроси, как любила тебя,
Только в сердце своем ты спроси одиноком:
Никогда не взойти в небеса, не любя.
    Не пиши!
 
 
Не пиши! О тебе сердце думать боится,
Моя память хранит голос манящий твой.
Но истекшей воды мне уже не напиться;
Дорогое письмо – как портрет твой живой.
    Не пиши!
 
 
Не пиши! Этих слов я читать не посмею,
Лишь в улыбке твоей им сиять и звучать,
Озаряя уста, от которых немею;
И на сердце моем поцелуй, как печать.
    Не пиши!
 

 
Va, mon âme, au-dessus de la foule qui passe,
Ainsi qu’un libre oiseau te baigner dans l’espace.
Va voir! et ne reviens qu’après avoir touché
Le rêve… mon beau rêve à la terre caché.
 
 
Moi, je veux du silence, il y va de ma vie;
Et je m’enferme où rien, plus rien ne m’a suivie;
Et de son nid étroit d’où nul sanglot ne sort,
J’entends courir le siècle à côté de mon sort.
 
 
Le siécle qui s’enfuit grondant devant nos portes,
Entraînant dans son cours, comme des algues mortes,
Les noms ensanglantés, les voeux, les vains serments,
Les bouquets purs, noués de noms doux et charmants.
 
 
Va, mon âme, au-dessus de la foule qui passe,
Ainsi qu’un libre oiseau te baigner dans l’espace.
Va voir! et ne reviens qu’après avoir touché
Le rêve… mon beau rêve à la terre caché!
 

 
Лети, моя душа, свободно и незримо
В пространстве над толпой, идущей мимо, мимо,
И птицей воспарив, коснись моей мечты.
И возвращайся вновь на землю с высоты.
 
 
В молчании немом в тиши уединенной
Я чувствую себя от мира отдаленной
В жилище, где мои рыдания со мной,
Я слушаю, как век проходит стороной,
 
 
Пустых обетов, клятв напрасных не скрывая,
Как будто водоросли мертвые срывая,
Уносит имена, погрязшие в крови,
А из других имен плетет венок любви.
 
 
Лети, моя душа, свободно и незримо
В пространстве – над толпой, идущей мимо, мимо,
И птицей воспарив, коснись моей мечты.
И возвращайся вновь на землю с высоты.
 

 
Allez en paix, mon cher tourment,
Vous m’avez assez alarmée,
Assez émue, assez charmée…
Allez au loin, mon cher tourment,
Hélas ! mon invisible aimant !
 
 
Votre nom seul suffira bien
Pour me retenir asservie ;
Il est alentour de ma vie
Roulée comme un ardent lien :
Ce nom vous remplacera bien .
 
 
Ah ! je crois que sans le savoir
J’ai fait un malheur sur la terre ;
Et vous mon juge involontaire ,
Vous êtes donc venu me voir
Pour me punir, sans le savoir ?
 
 
D’abord ce fut musique et feu,
Rires d’enfants, danses rêvées;
Puis les larmes sont arrivées
Avec les peurs, les nuits de feu …
Adieu danses, musique et jeu !
 
 
Sauvez-vous par le beau chemin
Où plane l’hirondelle heureuse:
C’est la poésie amoureuse:
Pour ne pas la perdre en chemin
De mon coeur ôtez votre main.
 
 
Dans votre prière tout bas,
Le soir, laissez entrer mes larmes ;
Contre vous elles n’ont point d’armes.
Dans vos discours n’en parlez pas!
Devant Dieu pensez-y tout bas.
 

 
Идите с миром, дорогой,
Вы мучили меня довольно.
Мне говорить об этом больно,
Идите прочь, мой дорогой,
Увы! дорогою другой!
 
 
Всё в вашем имени одном:
Оно меня в неволе держит.
Своим звучаньем дивным нежит
И связывает сладким сном.
Жизнь в этом имени одном.
 
 
Ах! Я сама того не зная,
Могла свершить сей шаг опасный,
Но ваш поступок не напрасный,
Судья невольный, спасена я.
Иль действовали вы, не зная?
 
 
Вначале – музыка и свет,
Смех детский, танцы, тайны, грезы.
Но подступили к горлу слезы,
Как будто счастья больше нет.
Прощай же, музыка и свет!
 
 
Пускаясь в неизвестный путь,
Любовь, как ласточку ловите;
Но мое сердце мне верните
В мою, теперь пустую, грудь,
Оно само отыщет путь..
 
 
Но хоть в молитве помяните
Ту, что не в силах слез сдержать.
Ах! вас ли ими удержать…
Ни слова больше… Уходите!
Меня в молитве помяните…
 

 
Ma demeure est haute,
Donnant sur les cieux ;
La lune en est l’hôte,
Pâle et sérieux :
En bas que l’on sonne,
Qu’importe aujourd’hui ?
Ce n’est plus personne,
Quand ce n’est pas lui!
 
 
Aux autres cachée,
Je brode mes fleurs ;
Sans être fâchée,
Mon âme est en pleurs ;
Le ciel bleu sans voiles,
Je le vois d’ici;
Je vois les étoiles :
Mais l’orage aussi!
 
 
Vis-à-vis la mienne
Une chaise attend :
Elle fut la sienne,
La nôtre un instant :
D’un ruban signée,
Cette chaise est là,
Toute résignée,
Comme me voilà !
 

 
Я живу высоко —
В небесах мой дом,
Лунной гости око
Светит над окном.
Звон внизу; неужто
Нынче важный день?
Без него – всё пусто:
Никого… Нигде!
 
 
Вышиваю розы,
В тайниках души
Лью украдкой слезы
В горестной тиши.
Небеса не звездны,
Но отсюда также
Мне их свет из бездны
Виден в тучах даже.
 
 
Предо мной напротив
Стул на том же месте,
Не был бы он против
Нас увидеть вместе…
И стоит бессменно,
Ждет, печаль храня,
Молча и смиренно,
Преданно, как я!
 

 
Quand il pâlit un soir, et que sa voix tremblante
S’éteignit tout à coup dans un mot commencé;
Quand ses yeux, soulevant leur paupière brûlante,
Me blessèrent d’un mal dont je le crus blessé;
Quand ses traits plus touchants, éclairés d’une flamme
    Qui ne s’éteint jamais,
S’imprimèrent vivants dans le fond de mon âme;
    Il n’aimait pas, j’aimais!
 

 
Когда бледнеет он, и голосом дрожащим
В вечерней полутьме на вдохе вдруг немеет,
Когда от глаз его, томлением горящим
Зажжется сердце и мой разум охмелеет,
Какой бы нежный свет черты не излучали
    В пылу того огня,
На дно моей души падет печать печали:
    Не он любил, а я!
 

 
Orages de l’amour; nobles et hauts orages,
Pleins de nids gémissants blessés sous les ombrages,
Pleins de fleurs, pleins d’oiseaux perdus, mais dans les cieux,
Qui vous perd ne voit plus, éclairs délicieux!
 

 
Шторма любви полны высоких бурь-пыланий,
Полны разбитых гнезд, в тени листвы стенаний,
Полны цветов и птиц, потерянных на воле,
В ком дивных молний нет, тот их не видит боле!
 

 
Vous aviez mon coeur,
Moi, j’avais le vôtre:
Un coeur pour un coeur;
Bonheur pour bonheur!
 
 
Le vôtre est rendu;
Je n’en ai plus d’autre;
Le vôtre est rendu,
Le mien est perdu!
 
 
La feuille et la fleur
Et le fruit lui-même,
La feuille et la fleur,
L’encens, la couleur:
 
 
Qu’en avez-vous fait,
Mon maître suprême?
Qu’en avez-vous fait,
De ce doux bien fait?
 
 
Comme un pauvre enfant
Quitté par sa mère,
Comme un pauvre enfant
Que rien ne défend:
 
 
Vous me laissez là
Dans ma vie amère;
Vous me laissez là,
Et Dieu voit cela!
 
 
Savez-vous qu’un jour,
L’Homme est seul au monde?
Savez-vous qu’un jour,
Il revoit l’Amour?
 
 
Vous appellerez,
Sans qu’on vous réponde,
Vous appellerez;
Et vous songerez!
 
 
Vous viendrez rêvant
Sonner à ma porte;
Ami comme avant,
Vous viendrez rêvant,
 
 
Et l’on vous dira:
«Personne!… elle est morte.»
On vous le dira:
Mais, qui vous plaindra?
 

 
Отдала Вам сердце
Я в обмен на Ваше:
Сердце ради сердца
В счастье радо спеться!
 
 
К Вам оно вернулось,
Пусто в моей чаше:
К Вам оно вернулось,
Как я обманулась!
 
 
Листья и цветок,
Плод сам наливной,
Листья и цветок —
Запахов исток.
 
 
Что же Вы наделали?
Повелитель мой?
Что же Вы наделали?
В душу боль посеяли.
 
 
Бедное дитя,
Дверь затворена
Бедное дитя —
Брошена шутя.
 
 
Вами предана,
Плача и страдая,
Вами предана,
Я совсем одна!
 
 
Разве можно жить
В мире одиноко?
Разве можем жить,
Чтобы не любить?
 
 
Позовете вновь,
Мучаясь жестоко,.
Позовете вновь
Прежнюю любовь!
 
 
Вы придете снова,
Вздрогнет дверь от сна:
Так же, право слово,
Вы придете снова.
 
 
Скажут вам в тот час:
«Умерла она…»
Скажут вам в тот час:
Кто ж утешит Вас?
 

Yet, are there souls with whom my own would rest whom I might bless, with whom I might be blessed!

Byron

Commbien il faut avoir souffert, pour être fatigué même de l’espérance !

 
Il est des maux sans nom, dont la morne amertume
Change en affreuses nuits vos jours qu’elle consume.
Se plaindre est impossible; on ne sait plus parler;
Les pleurs même du coeur refusent de couler.
On ne se souvient pas, perdu dans le naufrage,
De quel astre inclément s’est échappé l’orage.
Qu’importe! Le malheur s’est étendu partout;
Le passé n’est qu’une ombre, l’attente un dégoût.
 
 
C’est quand on a perdu tout appui de soi-même;
C’est quand on n’aime plus, que plus rien ne nous aime;
C’est quand on sent mourir son regard attaché
Sur un bonheur lointain qu’on a longtemps cherché,
Créé pour nous peut-être! qu’indigne d’atteindre,
On voit comme un rayon trembler, fuir… et s’éteindre.
 

«Тем не менее, есть души, с которыми моя собственная отдыхала бы, которых Я благословил, от которых я мог бы получить благословение»

Байрон

Как же надо было страдать, чтобы устать даже от надежды!

 
Нет имени тому, чья горечь поражает
Кошмаром ваши дни, и ночи пожирает.
Нет в мире слов таких, чтобы смягчили зло,
И слез на сердце нет, поскольку их сожгло
Забвение о тех, потерянных в пучине
Или по воле звезд, иль по иной причине.
Не все ль равно! Беда повсюду среди вас.
Прошедшее – лишь тень, безвкусна жизнь сейчас.
 
 
Чем дух слабей – скорей опоры сокрушимы,
Чем больше любим мы, тем менее любимы,
Чем цель дороже нам, тем чаще в одночасье
Смерть оставляет взгляд на долгожданном счастье,
Что создано для нас, быть может, кто же знает…
Луч света чуть дрожит, бежит… и угасает.
 

 
J’irai, j’irai porter ma couronne effeuillée
Au jardin de mon père où renaît toute fleur;
Mon âme y repandra sa vie agenouillée:
Mon père a secrets pour vaincre la douleur.
 
 
J’irai, j’irai lui dire, au moins avec mes larmes:
«Regardez; l’ai souffert…» Il me regarders.
Et sous mes jours changés, sous mes pâleurs sans charmes,
Parce qu’il est mon père, il reconnaîtra.
 
 
Il dira: «C’est donc vous, chère âme désolée;
La force manque-t-elle à vos pas égarés?
Chère âme, je suis Dieu: ne soyez plus troublée;
Voici votre maison, voici mon coeur, entrez!»
 
 
O clémence, ô douceur, ô saint refuge, ô Père!
Votre enfant qui pleurait, vous l’avez entendu!
Je vous obtiens déjà puisque je vous espère
Et que vous possédez tout ce j’ai perdu.
 
 
Vous ne rejetez pas la fleur qui n’est plus belle,
Ce crime de la terre au ciel est pardonné.
Vous ne maudirez pas votre enfant infidèle,
Non d’avoir rien vendu, mais d’avoir tout donné.
 

 
Пойду, пойду я в сад в короне уж опавшей,
В сад моего отца, где возрожденья свет,
О жизни расспрошу его душой уставшей,
У моего отца от боли есть секрет.
 
 
Пойду, пойду к нему с горячими слезами:
«Смотрите, стражду я…». Посмотрит наконец.
Под рубищем в рубцах, оставленных годами,
Узрит свое дитя, поскольку он – Отец.
 
 
И скажет: «Это вы, душа, что шла так долго?
В борьбе с самой собой вам не хватало сил,
Но я – есть Бог, я – дом; войдите в сердце Бога,
Не бойтесь ничего, душа, я вас простил!».
 
 
О милосердие! Приют благой святыни!
Отец мой, к Вам спешит несчастное дитя,
Что плакало, и вот – услышано отныне.
Здесь обретаю то, что потеряла я.
 
 
Не бросите цветка, хоть стал он не красив,
Но от земного зла очистили его:
Неверное дитя за все грехи простив.
Вы, отдавая всё, не взяли ничего.
 

Alphonse de Lamartine
(1790–1869)
Альфонс де Ламартин
(1790–1869)

 
Le mur est gris, la tuile est rousse,
L’hiver a rongé le ciment;
Des pierres disjointes la mousse
Verdit l’humide fondement;
Les gouttières, que rien n’essuie,
Laissent, en rigoles de suie,
S’égoutter le ciel pluvieux,
Trançant sur la vide demeure
Ces noirs sillons par où l’on pleure,
Que les veuves ont sous les yeux;
La porte où file l’araignée,
Qui n’entend plus le doux accueil,
Reste immobile et dédaignée
Et ne tourne plus sur son seuil;
Les volets que le moineau souille,
Détachés de leurs gonds de rouille,
Battent nuit et jour le granit;
Les vitraux brisés par les grêles
Livrent aux vieilles hirondelles
Un libre passage à leur nid!
Leur gazouillement sur les dalles
Couvertes de duvets flottants
Est la seule voix de ces salles
Pleines des silences du temps.
De la solitaire demeure
Une ombre lourde d’heure en heure
Se détache sur le gazon:
Et cette ombre, couchée et morte,
Est la seule chose qui sorte
Tout le jour de cette maison!