Текст книги "Лесной: исчезнувший мир. Очерки петербургского предместья"

В моей анкете значились арест и смерть Отца, поэтому у меня не было никакой надежды на приличное распределение, особенно в почтовый ящик, т. е. (как теперь говорят) на предприятие военно-промышленного комплекса. Помню, распределение заканчивалось, коридор около приемной ректора опустел, а меня все не вызывали. Я в числе десятка оставшихся уже потерял надежду, как вдруг дверь приемной открылась, незнакомый человек спросил, кто здесь Кобак, и предложил мне отойти в сторонку и поговорить.

Представившись как-то неопределенно и не совсем внятно, он попросил рассказать, что произошло с моим Отцом. Я выложил ему все, что знал, а знал я немногим больше того, что написал в анкете. Выслушав, человек попросил подождать и удалился в приемную. Потом вышел другой человек, тоже выслушал мой короткий рассказ об Отце и удалился. Видимо, они совещались. Под дверью толпились оставшиеся неудачники и подглядывали в щель. Я тоже заглянул и заметил, что второй человек разговаривает по телефону.

^{30-летняя юбилейная встреча выпускников физико-механического факультета ЛПИ. 21 мая 1982 г.}

Потом снова появился первый человек, отвел меня в сторонку и каким-то слегка торжественным голосом заявил, что приглашает меня в большой НИИ, где я смогу работать в области радиолокации. «Работа интересная, и вы не пожалеете, если согласитесь», – сказал он. Боже мой, конечно, я был согласен! Я чуть не бросился на шею благодетелю. Как впоследствии выяснилось, благодетелями были будущий мой начальник отдела и заместитель директора по режиму (одновременно полковник КГБ). Они приехали на распределение без предварительных заявок, не получили полноценных специалистов и решились взять «брак». Кроме меня они пригласили Витю Пересаду. Нам повезло!

Окончание ЛПИ весной 1952 года было для всех нас долгожданным, но одновременно и грустным. Мы стремились в будущее, переходили рубеж, отделяющий молодость от зрелости. Инстинктивно мы чувствовали значительность прошедших лет, но не осознавали ее до конца. Прощались друг с другом второпях, обнимали друзей с глазами, устремленными куда-то вдаль. Лишь много позже нам стала ясна пронзительная грусть тех дней.

Многие поколения студентов до и после нас расставались и с годами совсем теряли связи. Нашему курсу повезло. К десятой (1962 г.) годовщине нашлись энтузиасты и возник оргкомитет, положивший начало нашим регулярным встречам раз в пять лет. Это была замечательная идея. Юбилейные встречи стали для большинства участников не просто радостными, но счастливыми событиями, встречами с друзьями, с молодостью.

Встречи всегда проходили в мае в Доме ученых в Лесном, а последняя, в 1992 году, – в Большой физической аудитории и на кафедре общей физики в Главном здании ЛПИ. В 1992 году у нас уже не было средств, чтобы снять помещение в Доме ученых. Не было банкета и фотографирования, но встреча прошла прекрасно. Само пребывание в Большой физической аудитории настроило нас на лирический лад…

ДЕТСТВО В ЛЕСНОМ
Галина Всеволодовна Кравченко

Об авторе:

Галина Всеволодовна Кравченко родилась в 1930 году в Лесном. Окончила филологический факультет Ленинградского государственного университета. В начале 1960-х годов работала в Абакане, в газете «Советская Хакасия». С 1963 по 1991 год преподаватель кафедры методики культурно-просветительной работы Высшей профсоюзной школы культуры. Главная область интересов – теория и практика экологического воспитания молодежи.

* * *

Дома умирают, как люди – от старости или трагически. Редко какому из домов бывшего Лесного удалось дожить до своих преклонных лет. Их трижды уносило ветром беды и перемен: в революцию, в блокаду и генеральной застройкой второй половины XX века. Вместе с ними унеслось, растворилось в пространстве и времени, оставшись только в истории, и само его имя собственное, которое звучало как пароль, как присяга: «Лесной».

Потом здесь появилось пятно пятиэтажек. Поступь новой эпохи рисовалась однообразно и прямоугольно. А старый мир исчез. Совсем и навсегда.

Исчез единственный в своем особом облике проспект – нет, сам-то он остался, но совсем потерялось и стерлось его прежнее лицо, неповторимое и пленительное, оно завораживало и влекло в свои потаенные дали, казалось – хранило тайну и обещало интригу. И секрет этот был. Потому что тогда, когда он еще назывался своим настоящим именем – Старо-Парголовский, и до того, как все это случилось, если сойти летом с трамвая на Спасской и выйти к началу проспекта, то за первым особняком в стиле мавританского замка не увидишь ни одного дома, ни одного строения, все они отступили в глубину садов, а справа и слева от пути, насколько хватает глаз, только кроны деревьев, подбитые шпалерой желтой акации. Ее плети смыкаются с кружевом их ветвей, образуя навесы, своды, аркады, и затененные пешеходные дорожки с обеих сторон скрылись в этих нескончаемых, увитых листвой тоннелях.

Что это – городская магистраль или сказочная лесная дорога?

Могучая булыжная грудь проспекта широка и горделива, ведь пролег он на подъеме и, все набирая высоту, устремился дальше, прямо к Поклонной горе. Старая Парголовская дорога. Царская дорога к Шведскому королевству. И на всем его пути как нарастающий лейтмотив – сосны, сосны Лесного: одиночные в ближайших дворах, они стояли отрешенно и строго, словно какие-то доисторические вехи; дальше, за ними, явились уже сосновые рощи; и, наконец, справа, на высоте, встает настоящий сосновый бор без подлеска. Янтарные колонны под сводами крон, бархат изумрудного мха. Сосновка. А сады и поляны слева сначала только намеком, а потом все круче и круче начинают уходить под уклон.

Исчезли сады и палисадники, пруды и куртины, клены, ясени, плакучие березы, дубовые рощи, жасмин, сирень, бузина. И еще многое-многое, что составляло и обрамляло этот былой мир и уклад его жизни. Мне могут возразить, возможно, скажут – смотрите, сколько всего еще осталось – есть и березы, и клены, липы и вязы, черемуха, жасмин и сирень… Да, и вдоль проспекта, и во всех дворах есть и деревья, и даже цветущий кустарник, но все они уже совсем в другом мире, да и сами они уже не те, и заботы у них теперь другие, среди которых две главные: дотянуться до солнца и прикрыть собой безликую наготу стен.

Исчезли улицы: Новая, Лесная, Янковская, Объездная, Раздельная, Яковская, Ананьевская, Васильевская, Михайловская…

Нет больше наших старых дворов, и нигде не осталось тех убитых до тверди прихотливых дорожек, по которым так славно, так вольно было разбежаться или катиться на велосипеде! Дорожки и тропинки эти тоже бежали от двора ко двору, от дома к дому, то напрямик по диагонали, то огибая палисадники, сараи, огороды.

Навсегда исчезли и сами дома – почти сплошь деревянные, исконно бревенчатые или фигурно обшитые рейкой, чаще всего двухэтажные, непременно с верандами, многие с теремками и башенками, а иные еще и в кружеве резьбы или в радуге витражей. У каждого свое лицо. Загородный деревянный модерн.

Участки домов № 32 и 34 по Старо-Парголовскому проспекту в начале XX века принадлежали домовладельцам Шмитту (№ 32) и лесопромышленнику Липатову (№ 34). Под каждым номером было по нескольку флигелей, и только один из них выходил на проспект, остальные рассыпались по склону и уходили далеко вглубь участков (на этом месте стоят сейчас корпуса дома № 40 по проспекту Тореза).

^{Угол Институтского и проспекта Тореза. Современный вид. Здесь был парк Турчиновича, за ним – участки домов № 32 и 34 по Старо-Парголовскому проспекту}

После революции и до конца 1930-х годов дом № 32 состоял из девяти, а № 34 – из пяти отдельных жилых строений. Ближними к проспекту были протянувшийся вдоль него одноэтажный флигель 32-го, за ним, стоявшая чуть наискосок и торцом к проспекту, дворницкая дома № 34. Главные же, «господские» дома стояли чуть ниже, в глубине участков, остальные – вокруг них и еще дальше под уклон. Все квартиры в них сдавались в аренду. После революции жильцы, которые там оставались, стали съемщиками национализированного государственного жилья. Появились, как и во всем городе, ЖАКТы[10]10
  ЖАКТы: жилищные арендно-кооперативные товарищества. То же – их управляющие конторы.


[Закрыть] и управдомы.

Поскольку оба эти участка примыкали друг к другу и не были разделены какой-либо видимой границей, постройки тесно переплелись между собой, сомкнулись садами и объединились общими внутренними дворами, так что не сразу можно было определить, какой флигель к какому номеру дома относится. Да и двор-то по существу был один, только состоял он из нескольких свободно соединяющихся друг с другом площадок. Все это вместе образовывало свой замкнутый посад, некий оазис среди соседних свободных земель. Если смотреть от проспекта, то слева был так называемый «парк Турчиновича», справа – пустырь с одиночными соснами до самой Васильевской улицы[11]11
  На дореволюционных планах это место обозначено как усадьба и парк Латкина.


[Закрыть]. Внизу, за последними нашими домами, огороды, и только за ними – Раздельная улица, она возникала прямо среди картофельного поля и вела к трамвайному кольцу у «Светланы».

На пустыре справа незадолго до войны для рабочих завода «Светлана» построили стандартные дома: двухэтажные деревянные бараки, каждый – с двумя входами и под черной рубероидной крышей. Вид этой внезапно возникшей колонии представлял бы предельно унылую картину, если бы не такой же светлый, как и сам песчаный склон, простодушно-желтоватый цвет возведенных построек. Но жизнь их оказалась совсем короткой. Во время блокады их разобрали на дрова.

Однако само место, где совсем недолго простояли бараки и которое до этого нам казалось таким, будто там ничего никогда и не было, имело свою давнюю историю. Именно здесь в конце XIX – начале XX веков находились усадьба и парк Николая Васильевича Латкина, известного в те времена ученого-географа и золотопромышленника, а в 80-е годы XIX века и директора

Дома милосердия на Большой Объездной (ныне – улица Орбели). Мне говорили, что в той стороне Старо-Парголовского, недалеко от Исакова переулка, в одном из дворов еще долго сохранялся мраморный фонтан. Видимо, это было последнее напоминание о бывшем имении Латкина.

Над Лесным, каким я застала его в своем детстве, уже пронесся тот первый ураган беды – вот и появились вокруг нас пустыри на месте бывших усадеб. Эту картину запустения очень наглядно передал в своем очерке первый историк Лесного С.А. Безбах: «После революции и отмены права собственности на землю строгое разграничение участков постепенно исчезло. К этому времени в связи с разрухой и топливным кризисом была снесена большая часть заборов, да и самые дома также часто шли на топливо. В эти годы Лесной имел печальный вид. Множество пустырей с грудами кирпичей и остатками труб, обозначавшими места исчезнувших домов, широкими прорехами разделяли уцелевшие постройки. Самые дома, зачастую наполовину заселенные, занесенные снегом зимой и окруженные бесчисленными огородами летом, тоже выглядели невесело».

Мы жили на большом удалении от проспекта, поэтому самые верхние, небольшие и одноэтажные, почти деревенские дома помнятся плохо. Каждый стоял в своем палисаднике, один из них был с мезонином. Даже двухэтажный шмиттовский особняк, в котором до последних его дней жил кто-то из семейства бывшего домовладельца, запомнился лишь своей основательностью, добротностью и каштановым цветом бревенчатой кладки. С севера он замыкался брандмауэром. Эта каменная стена долго еще оставалась потом, после войны, когда самого дома уже не было. Она возвышалась среди густой заросли акаций и сирени как памятник былому, напоминая собой руины какой-то старой крепости и придавая пейзажу романтический настрой.

Между палисадниками и дальше вниз, под сенью акаций, шла самая уютная и таинственная в наших дворах дорожка, по ней мало кто ходил, только от дома к дому. Летом там, под навесом листвы, всегда было прохладно и пахло почти как у лесного ручья. Слева от нее, вдоль и чуть ниже, в овражке, уже на границе парка Турчиновича, весь окруженный зеленью, прятался низенький светло-серый домик. В нем жила большая семья Павловых, где были уже взрослые братья и сестры. В блокаду дом Павловых сломали первым.

^{Примерный план расположения домов № 32 и 34.}

^{Дом № 32: IV – дом О.М. Шмитта; V – дом Павловых; VI – «кондратьевский» дом; VII – «станкинский» дом; VIII – дом, где жили мой дед В.А. Трофимов и вся семья моего отца; IX – «Шаповаловский» дом; 1 – дворницкая дома № 34; 3 – дом Липатова; 4 – дом семьи Нины Завитаевой; 5 – мой дом (до войны)}

Справа и еще дальше от проспекта стояли два двухэтажных и совсем одинаковых дома, только развернутых в разные стороны, как бы зеркально отраженных в плане. В нашем обиходе их называли «кондратьевский» и «станкинский». Своей парадной стороной, каждый с четырьмя застекленными верандами, они смотрели один – на восток, второй – на запад, а друг к другу были обращены их два крыльца: одно – под крышей на резных столбиках и с боковыми стенками от верхней ступени, второе – пологое и без навеса. На высоком крыльце первого дома летом часто сидели, оно выходило на теплое вечернее солнце.

Кондратьевы жили на первом этаже: сам Кондратьев – похожий на цыгана, чернявый мужик, суровый и молчаливый, с чапаевскими усами, его и звали Василий Иванович, жена, Анна Афанасьевна, и два их сына – Николай и Борис. Кондратьев был пожарным, ходил уверенно и твердо, смотрел прямо перед собой. Анна Афанасьевна была скуласта, тоже смуглолица, но ходила, наоборот, пригнувшись, словно придавленная какой-то невидимой тяжестью. Она почему-то помнится мне в низко повязанном на лоб платке, узлом на затылок, бесшумно передвигающейся где-то в глубине своих полутемных сеней. Там, на комоде, стояло молоко, за которым приходили соседи. У Кондратьевых была корова. Но мы брали молоко не у них, а ходили на Раздельную к Скавронским.

Братьев я помню уже подростками, летом их стригли наголо. Они считались озорными и драчливыми, мне предписывалось держаться от них подальше, однако я никогда не видела, чтобы они в наших дворах кого-то обижали. Оба погибли на войне. Борис – на Невском пятачке, Николай пропал без вести.

На втором этаже этой же половины дома жили Волковы. Петя Волков и его сводная сестра Зина Шкаликова, сверстники моих родителей. Зина была подругой моей мамы. В 1920-е годы все они учились в 168-й школе на Малой Объездной – бывшем Коммерческом училище. Зинаида Зиновьевна обладала красивым и редким голосом – контральто, сохранившимся до самых ее преклонных лет. Но профессиональной певицей она так и не стала: ее полностью поглотили заботы о своей семье. В последние годы жизни она выступала с хором ветеранов Дворца культуры им. Крупской. А в те далекие годы, когда у нас дома в старом Лесном собирались гости, они с мамой исполняли на два голоса романс Полины и Лизы из «Пиковой дамы». Но еще чаще у нас звучали украинские народные песни под аккомпанемент мандолин.

К Волковым на второй этаж вела одномаршевая лестница в ущелье глухих стен, как трап на корабле. Перила крепились прямо на эти стенки, и только наверху, на площадке над ней – ограждение на резных столбиках. В этих домах было по четыре квартиры (число их обычно угадывалось по числу веранд, их в нашем окружении чаще называли террасами); две другие квартиры второй половины дома имели свое отдельное крыльцо, выходившее на дорожку, которая шла вдоль дома Павловых. Напротив стояли сараи. Дорожка здесь, уже не таясь, пересекала ту, что шла между двумя этими домами к верхнему двору 34-го, затем огибала палисадник и выходила на последние, нижние дворы.

Сюда были обращены все четыре веранды и палисадники другого дома. В одной из квартир второго этажа жили Стан-кины. Фамилия эта в разговорах взрослых упоминалась часто, но я из их семьи помню только Лялю Станкину, стройную кареглазую девушку. Подрастающей девчоночьей половине нашего двора она представлялась идеалом женского очарования. Одевалась очень красиво, даже изысканно, летом на ней всегда были какие-то воздушные платья и блузки из модных тогда креп-жоржета, маркизета, шифона. За ней тянулся аромат дорогих духов…

Под Станкиными жила дама с двумя собачками – Милитина Максимовна. Два шпица – белая-белая волнистая шерсть и бусинки черных глаз. Они бежали рядом парой, у них не было ошейников, а поводки крепились постромками на груди. Милитина Максимовна шла за ними, держа поводки в одной руке, и выглядела важной и величественной.

Она слыла образцовой и педантичной хозяйкой. Ее сад, куда выходила терраса, был очень ухожен, но не совсем обычен: в нем почти не было ярких летних цветов. Красота его являлась в плавных изгибах песчаных дорожек и закругленных клумб. Почти везде цвет только зеленый, листья разных его оттенков и формы. Желтый песок дорожек и серый камень бордюра клумб. В этом саду я впервые увидела ревень и резеду. Я смутно чувствовала, что Милитина Максимовна, ее тихий и аккуратно одетый муж, ее собачки и садик, весь их уклад – все это как будто пришло из какой-то другой жизни, как продолжение чего-то мне неведомого, словно персонажи в спектакле вдруг явились совсем из другой пьесы. Но это-то и было особенно интересно и по-сказочному завораживало.

У Милитины Максимовны была уже взрослая дочь Женя, высокая рыжеватая молодая женщина. Незадолго до войны они почему-то переехали в наш дом, в нижнюю квартиру, и сада у них уже не было. В блокаду все умерли от голода.

Во второй половине «станкинского» дома жила со своими родителями Неля Фоминых, девочка моего возраста. Как я узнала позднее, ее отец был заместителем директора одного из крупнейших Ленинградских заводов – завода имени Сталина (теперь – «Металлический завод»). С самого раннего детства я уже слышала об этом заводе, знала, что на нем делают турбины, знала потому, что в его конструкторском бюро уже тогда работал мамин младший брат Борис (он беспрерывно проработал на заводе 49 лет и прошел путь от чертежника до ведущего конструктора паровых турбин).

^{«Станкинский» дом, в левом крыле на втором этаже жила семья Фоминых. Из семейного архива Н.А. Фоминых}

Несмотря на то что наши сады соприкасались, мы с Нелей вместе почти не играли – она принадлежала к ватаге верхнего двора, я – нижнего. Разделял наши сады глухой и высокий дощатый забор, в щели которого я иногда видела Нелю в ее тенистом саду, длинном и узком, где, как мне кажется, были только деревья. С нашей стороны у забора росла черемуха. На доступной с земли высоте ее ствол разветвлялся, образуя изгиб. Там мы любили сидеть как в кресле. В углу, где сходились три сада, рос пышный куст бузины.

^{А.Л. и Л.П. Фоминых с детьми Альфредом и Нелей}

В одном из этих двух домов жила Маргарита Евгеньевна, учительница немецкого языка в Коммерческом училище. Как-то папа сказал, что она преподавала еще и физкультуру, была отличной гимнасткой. Маргарита Евгеньевна вела замкнутый образ жизни, обычно ее можно было встретить в нижней части парка Турчиновича, где она прогуливала своего бульдога.

Еще дальше вниз от «станкинского» дома, с другой стороны поляны, весь в оплете ветвей кленов, ясеней и берез, стоял самый большой, двухэтажный, и, пожалуй, самый красивый из всех наших домов. Он, так же как и оба перед ним, был обшит рейкой цвета северного неба. Но в отличие от них он имел нарядный и не совсем обычный фасад. Если существовал такой стиль – загородной эклектики, то, наверное, это был как раз он. Симметричные башни застекленных веранд завершались треугольными фронтонами, а между ними, в глубине, серая бетонная тумба с гребешком аттика наверху. Внутри за ней – центральная и единственная лестница, куда выходили двери всех квартир. Над парадным, одно над другим, два закругленных витражных окна – одно высокое, почти в два лестничных марша, второе – словно его отсеченная верхушка. Цветные квадратики стекол веселили и ласкали глаз, но еще лучше было смотреть на них изнутри, на свет. Пурпурные, синие, зеленые и желтые и с матовым узором, как кружева. Ступени лестницы были каменными, а площадки выложены белой и вишневой плиткой. Когда в начале 60-х годов этот дом сносили, он сопротивлялся до последнего: лестницу пришлось взорвать.

В этом доме было больше всего квартир – восемь (еще четыре веранды выходили на запад). Квартиры с 14 по 21 номер, т. к. нумерация шла последовательно по всем флигелям. Одна квартира на втором этаже с южной стороны была сдвоенной (18 и 19), в ней жили родители моего отца и его братья.

^{Баба Зина – З.Н. Семенова. Фото 1912 г.}

Баба Зина, Зинаида Николаевна Семенова, и дед, Владимир Александрович Трофимов, всю жизнь прожили в гражданском браке, и получилось так, что мой отец, как и его младший брат Василий, носили фамилию и отчество первого мужа моей бабушки, отца ее старших сыновей. Дед был учителем русского языка и литературы и преподавал в Коммерческом училище, а потом работал на кафедре русского языка в Ленинградском университете. Об этом я знала. Но никто не рассказывал мне тогда, что дед еще более тесно был связан с общественной жизнью и историей Лесного. Во-первых, сразу после того, как летом 1917 года Лесной был включен в черту города, он стал председателем избранной Лесновско-Удельнинской подрайонной думы. Во-вторых, он был одним из основателей школьного краеведческого движения – кружка изучения Лесного в Коммерческом училище. Этот кружок, в свою очередь, послужил истоком создания в 1923 году «Отделения Общества „Старый Петербург“ в северных окрестностях», которое «взяло на себя продолжение и развитие работ кружка изучения Лесного, но уже на территории всей северной, заречной, части города». С. А. Безбах был учеником деда.

^{В.А. Трофимов. Фото 1909 г. с дарственной надписью}

В двух квартирах первого этажа жили Андреевы и Лисицыны. «Вовка и Ленька» Андреевы были двоюродными братьями Кондратьевых и так же, как те, и как Дима и Зоя Лисицыны на несколько лет старше меня. Братья Андреевы росли без особого пригляда. Они часто, как у нас говорили, «болтались на улице»: просто так или гоняли в футбол, то есть бегали за мячом, отнимая его друг у друга, одни или еще с кем-то из ребят. Оба были смуглы, коротко, но как-то не очень ровно стрижены, глаза – черные угольки. Они носились во дворе, как взъерошенные галчата. Баловались рогатками. В их семье жила еще старшая сестра по матери – Нина. Она заметно отличалась от братьев: умница, серьезная, работящая. У нее ладилась вся домашняя мужская работа. После войны она окончила Педиатрический институт и поступила в аспирантуру.

Когда началась война, старший из братьев Андреевых и его двоюродный брат Николай учились в ремесленном. Вместе с училищем их отправили в эвакуацию на Урал, на завод в Нижнем Тагиле, откуда они потом сбежали. Бежали от голодной жизни. Пробираясь домой, подо Мгой попали к немцам. О Николае больше никогда ничего не слышали. Владимира угнали в Германию. После войны он вернулся. Леня был призван в конце войны и служил на Дальнем Востоке.

Дима Лисицын отвоевал на Карельском, его тоже призвали не сразу. А в конце 30-х он был худеньким подростком с острым личиком, нрава спокойного и тихого, но с чуть заметной хитринкой в глазах. Зою мы звали Зайкой, она немного косила, но зато ее необыкновенно пышные волосы вились так, что, казалось, их нельзя было расчесать, и золотисто-пшеничным снопом возвышались над ее головой.

На всю округу Лисицыны славились своим великолепным садом. Каких цветов там только не было! За ними ухаживала Александра Андреевна, строгая на вид, с неизменной папироской в плотно сжатых губах. Дима и Зайка ей помогали. Они воспитывались в труде.

До войны между семьями моих родителей не было очень тесных и теплых отношений, не было и каждодневного общения. Мы оказывались у бабы Зины обычно только по праздникам или в связи с какими-то другими событиями. Она тоже иногда приходила к нам. Перед этим созванивались. У нас тогда уже были телефоны, что в Лесном встречалось еще не так часто. Наш: «Лесная – 26», их: «Лесная – 4-13». Дома стояли наискосок друг от друга, их разделяли только сараи. Тогда я не могла и предположить, что через несколько лет этот дом станет моим вторым родным домом, что я проведу в нем всю свою юность.

Последний, девятый, флигель 32-го пошел почему-то вбок и стоял уже за домами 34-го. Одноэтажный бревенчатый домик всего на две квартиры. Обе его веранды выходили крыльцами в сады. Там росла коринка, а справа был пруд. Дом называли «шаповаловским»: в нем жили уже взрослые, но еще совсем молодые брат и сестра – Евгений и Елена Шаповаловы (Жека и Ляля), и их мама, Мария Порфирьевна (кажется, тогда был жив еще и отец, но я его не помню). Жека «не разлей вода» дружил с моим дядей Васей, младшим братом отца, и был своим в доме бабы Зины. Он работал в «Ленэнерго» на Марсовом поле. Погиб во время блокады при артобстреле. Ляля перед самой войной вышла замуж за своего сокурсника-грузина, студента Института им. Лесгафта. Его мобилизовали в первый же день войны, и он пропал без вести. У Ляли родилась дочь Татьяна, впоследствии она окончила университет и стала биологом.

В одной квартире с Шаповаловыми, в узкой маленькой комнате с единственным окошком, жили Никитины – две девочки, Тамара и Вера, со своими родителями. Все они были красивы здоровой и доброй красотой. Помню приветливое, широкое лицо мамы, Марии Михайловны, ее слегка вьющиеся каштановые волосы до плеч, помню облик отца – человека среднего роста, крепкого и ладного – и до сих пор как будто слышу его жесткий белорусский выговор. Кажется, он работал завом какого-то овощного магазина. Девочек стригли коротко, но оставляли челку до глаз (тогда так было модно – как у Светланы Сталиной на знаменитом портрете вождя с девочкой в матроске на руках). Верочка была моей подружкой.