Текст книги "Зомби в СССР. Контрольный выстрел в голову (сборник)"

– Харитоныч, – помолчав, спросил лейтенант. – А вторая-то пойдет?

– Ну… почему не пойти… Того-этого. Может, и пойдет. За первой-то. А может, и нет…

– Плохо, – лейтенант резко раздавил окурок – искры прянули в разные стороны. – Не успеем.

– Не успеем, того-этого. Оне, Петр Егорыч, каждый раз все медленнее. Как что цепляет.

– Дальше-то что? – совсем тихо и почему-то беспомощно спросил лейтенант.

– А ты помолись, Петр Егорыч. – Огонек сигареты вспыхнул, освещая лицо старика, и в этот миг в алом дрожащем огне оно вдруг показалось вырезанным из дерева. Величественным и мудрым, как лик святого старца или мученика на потемневших от времени иконах. И голос был не голосом Харитоныча, а гласом этого самого древнего старца. – Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит…

Антону стало жутко, мурашки царапнули холодом позвоночник.

«Они здесь психи все, – подумал Антон. – А лейтенант этот еще и вооружен. И лес вокруг незнакомый…»

– А вы, соколики, – спросил дед. – веруете во что?

– Мы, – неожиданно отозвался Леха, и по его голосу Антон решил, что тот зло усмехается, – мы веруем преимущественно… в зарю коммунизма.

– Вот, в этом и беда.

– Ты что, Харитоныч? – удивился лейтенант.

– А ты меня, Петр Егорыч, не пужай. Я пуганый. И не об том я. Ежели б вы, соколики, того-этого, веровали истинно… хучь в святых угодников, хучь в зарю коммунизма… оно, ить, без разницы…

– Ты что, Харитоныч?

– Заладил. Ты, конечно, Петр Егорыч, у нас политически грамотный, и вон даже про африканских голодранцев умеешь жалостливо объяснять, но вот скажи… Сильно тебе она сейчас помогает, твоя грамотность?

– Ну, не помогает, – буркнул лейтенант. – Преимущественно.

– Во. Беда, соколики, в том, что не веруете вы ни во что. Ни в дьявола, ни в советскую власть. Ни в Бога.

– А он есть? – глухо спросил Леха.

Его лица в темноте было не разглядеть. Может, и хорошо. Можно думать, что рядом не теперешний Леха – безразличный ко всему, как снулая рыба, с потухшими мертвыми глазами, а прежний. Живой, веселый, открытый.

«А ведь случись сейчас что, – вдруг подумал Антон, – этот, теперешний Леха и пальцем не шевельнет. Скажем, начни лейтенант палить во все стороны из автомата, Леха так и будет стоять с безразличным лицом. Придется его из-под пуль утаскивать, а он еще небось и сопротивляться будет…»

– А это ты, соколик, не меня спрашивай.

– А кого?

– Его. Или себя. Если он молчит.

* * *

Когда луна тронула верхушки дальних елок, лейтенант поднялся.

– Двинули, – решительно сказал он.

Лодки лежали под раскидистой елью, небрежно прикрытые драным брезентом.

– Красавицы, – любовно сказал Харитоныч.

– Это что за антиквариат? – удивился Антон.

– Гм, – смутился лейтенант. – Ну, с оборудованием у нас того… Какое есть, одним словом.

– Лично проконопатил, – возмутился дед. – Сутки, почитай, не емши, не пивши, того-этого, как штык!

– И… э… где вы на них это… того-этого?

– Счас, – оборвал его дед, – не торопись вперед батьки, соколик, – зачем-то послюнил палец и воздел его вверх. – Во!

– Есть? – нетерпеливо спросил лейтенант. И рявкнул: – Левитан – нос, Глуховской – корма, взяли! И нежно! Это вам не какая-нибудь гоночная байдарка, а… антиквариат. Взяли! – и сам подхватил ветхую лодку за правый борт.

Пыхтя и спотыкаясь, они потащили облезлое деревянное чудовище вниз по склону.

Антон, придерживая потрескавшийся нос антикварного плавсредства, медленно пятился, вслепую нащупывая, куда ступить. Влажная трава скользила под подошвами, потом ноги провалились в рыхлый песок, а на следующем шаге сапог ухнул в воду по щиколотку. Антон запнулся, покосился назад – покачнулся и чуть не уронил свою ношу.

За спиной была вода. Лунный свет дрожал и переливался тонкой лаковой пленкой на поверхности, а под этой пленкой ворочалась масса черной тяжелой воды – как огромный спящий зверь.

– Левитан! – сердито окликнул лейтенант.

– Шагай, соколик, тут ишо мелко. Поди, не потонешь.

Антон завороженно ступил вперед. Черная вода туго обняла голенища сапог. На секунду показалось, что это и не вода вовсе – а болотная смертельная топь, в которую только шагни – и не выберешься больше никогда.

– Опускаем!

Лодка тяжело закачалась на черной воде.

«Река, – подумал Антон. – Какого черта она здесь взялась? Вот орешник, через который мы лезли, вот дерево, на котором сидели и ждали луны. Не было тут реки. Мокрая низина была – мох, кочки, кривые сосенки, а дальше – густой еловый лес. И никакой реки…»

– Левитан! Не спать! За второй лодкой – бегом!

Метрах в ста левее вдоль берега вспыхнул прожектор и зашарил по реке. Свет скользнул возле самой лодки, мазнул серебром по борту, очертил ветки орешника и потек по черной неподвижной воде, все дальше от берега. Другая сторона реки, которая в лунном свете виделась Антону близкой и отчетливой, теперь вдруг утонула в тумане. Луч прожектора увяз в этом тумане, растворился, потом судорожно дернулся несколько раз – будто темная муть в самом деле капканом держала свет – и медленно пополз обратно.

– Эх, упустят, – сказал Харитоныч.

– Не, – спокойно возразил лейтенант. – Там Дымко. Он их еще на мосту всех укладывает.

«Что за бред. Опять какой-то мост. Нет тут моста. И реки – нет!»

Свет прожектора прошелся вдоль берега второй раз. Река была как черное стекло – неподвижной и блестящей.

Они принесли вторую лодку, смоляная вода дрогнула, прогибаясь под деревянным днищем. И вдруг под ногами Антона качнулось, завибрировало, река будто тяжко вздохнула. Судорожно заметался луч прожектора, и в его свете начали проступать, словно проявляясь на фотобумаге, арки и перила моста. Он вырастал из ниоткуда – из тумана на дальнем, почти невидимом берегу вытягивались бледные балки, как щупальца осьминога, трогали воздух и медленно ползли к другому берегу. Сначала призрачные и тонкие, они постепенно становились ярче и плотнее, и все отчетливее рисовалась в дрожащем свете прожектора кружевная вязь перекрытий и опор, уходящих в черную воду. А когда мост дотянулся до второго берега, река вздохнула еще раз. Лодки качнулись, гулко стукаясь бортами.

– Что за… – сказал Леха.

Мост загудел, дробный грохот покатился от дальнего берега, из тумана вырвались невнятные фигуры. Возле прожектора застрекотал пулемет.

– Рано! – досадливо крикнул лейтенант.

По мосту скакали всадники. Плескались гривы коней, вилось знамя над головой командира, в свете прожектора вспыхивали ослепительно лезвия обнаженных сабель, мелькали белые лица, искаженные неслышимым криком. Пулемет на берегу плевался огнем, прошивая всадников очередями. Ни одна пуля не попадала в цель, неуязвимая конница молча летела вперед, только мост под копытами гудел гулко и угрожающе.

Когда первый всадник домчался до берега, неожиданно включился звук. Как будто кто-то вдавил кнопку гигантского телевизора, и немое кино взорвалось криком, топотом, звоном и ржанием.

Очередь прошила первого всадника на скаку. Конь повалился на землю с судорожным хрипом, забил ногами, человек вскочил, закричал, взмахнул саблей и сразу же упал, сгибаясь пополам. Второй рухнул рядом.

Пулемет тарахтел, не умолкая. К нему присоединились короткие, лающие очереди автоматов.

Всадники летели, не останавливаясь. И падали, один за другим, на своих уже мертвых или умирающих товарищей.

В несколько минут все было кончено. Выстрелы стихли. Рядом с горой неподвижных тел бился, пытаясь подняться, и хрипло ржал раненый конь.

– Быстрее! – закричал лейтенант. – Лодки подвести ближе!

Прыгнул в воду, ухватил за нос первую лодку, потащил ее к мосту.

– Левитан, Глуховской, не спать!

– Поспешай, соколики, – засуетился дед, подталкивая застывших солдат к воде. – А то как не поспеем…

* * *

Они были тяжелые, наверное, вдвое тяжелее, чем должны быть обычные люди. В мертвом свете прожектора кровь казалась черной. Открытые неподвижные глаза металлически вспыхивали на запрокинутых бледных лицах.

Знаменосец, узкоплечий и маленький – совсем мальчишка, лежал на боку, поджав ноги и так и не выпустив древко знамени. Антону показалось, что он спит и улыбается во сне – таким умиротворенным было детское лицо. Он тронул мальчика-солдата за плечо, и тот упал на спину. Улыбка обернулась провалом изуродованного рта, взгляд пустой глазницы, черный и жуткий, насмешливо уставился на Антона… Антон шарахнулся в сторону, запнулся, упал на колени и уткнулся лицом в оскаленную конскую морду. Он отполз в сторону на дрожащих ногах, вцепился в тонкую ветку орешника. Желудок содрогался, приторный запах крови, которым пропиталась земля, вызывал новые спазмы.

Тяжелая рука опустилась на плечо, густой бас предложил:

– Глотни-ка, братишка.

– Оставь его, Дымко, – сказал лейтенант, – ему сейчас грести.

– Ну, тогда после, – с сожалением ответил бас.

Дымко с четырьмя солдатами помогал относить тела в лодки. Они работали молча и деловито, только иногда, по необходимости, перебрасываясь короткими фразами.

Лодки просели под страшным грузом, черная вода шевелилась уже возле самых бортов.

– Восемь, – сказал лейтенант, когда все было кончено. Дернул шеей, вынул из кармана бумажник, отсчитал купюры.

– Восемь, – согласился Харитоныч, принимая от офицера деньги. Скатал рубли в трубочку, спрятал за пазуху. – Добро. Поплыли, соколики.

– Н-не, – замотал головой Антон, отступая от Дымко, который протягивал ему пару весел. Оглянулся на лодки, заполненные мертвецами. – Я не… – Вода хлюпнула у него под сапогами.

– Левитан! – зло рявнул лейтенант. – В лодку – пошел! Быстро!

– Поспешай, соколик, того-этого, – тронул его за локоть Харитоныч, встревоженно заглядывая в лицо. – Опоздаем.

– Антоха.

Антон обернулся. Леха стоял рядом, с другой парой весел. Его лицо было таким же бледным, как лица сложенных в лодках мертвецов.

– Все нормально, Антон, – сказал он, хлопнул друга по плечу. Улыбнулся и сказал, как тогда, перед районными соревнованиями, которые они выиграли вдвоем: – Долетим, как по ветру.

* * *

Ветра не было. Вообще. Лодка двигалась тяжело, слабыми рывками. Казалось, чем дальше от берега, тем более плотной становилась вода. И воздух. Натужно скрипели старые уключины, весла увязали в черной густеющей воде, с каждым гребком все больше походящей на смолу. Влажная духота обволакивала кожу, мешала дышать.

Антону никогда не было так тяжело грести. Пот стекал по лбу, мышцы цепенели, наливались свинцовой тяжестью, воздуха не хватало. Свет прожектора скоро стал невидимым – растворился в плотном темном тумане, висящем над водой. Остался только фонарь на первой лодке, который зажег Харитоныч. Антон иногда оглядывался назад – осторожно, чтобы не задеть взглядом уложенные на носу тела. Находил мерцающий свет фонаря и еще сильнее налегал на весла, чтобы не отстать. Самым страшным ему казалось заблудиться в этом тумане – и остаться здесь навсегда, в лодке, заполненной мертвецами.

Вода за кормой почти не шевелилась – казалось, что лодка не двигается совсем. Поэтому, когда она ткнулась носом в противоположный берег, Антон сперва не поверил, что они наконец доплыли.

– Поспешай, соколики, – возле первой лодки уже суетился Харитоныч. Его голос здесь звучал странно – приглушенно, будто через вату.

Дымко с солдатами и лейтенант остались на том берегу. Сейчас пришлось переносить мертвецов на берег вдвоем.

– Мы что вообще делаем, Леха? – тихо спросил Антон. Происходящее казалось ему дурным сном, где так же двигаешься, как в киселе, и вязнет каждый шаг, и не вздохнуть, и так же дышит ужасом темнота вокруг, в которой тонет весь окружающий мир.

– А ты не понимаешь?

Лицо мальчика-знаменосца, которого они уложили на землю последним, теперь выглядело, как живое. Жуткая рана, изуродовавшая половину детского лица, исчезла. Вместо черного провала глазницы блестел неподвижный глаз.

Спускаясь к лодкам, Антон обернулся. Ему показалось, что знаменосец повернулся и смотрит им вслед.

* * *

Местный самогон был ужасен. Впрочем, сравнивать Антону было особенно не с чем – такие напитки он пробовал в первый раз. Хотелось надеяться, что и в последний.

Пах он одновременно кислой капустой и вареной брюквой.

– Ты, студент, не нюхай, а пей, – посоветовал прапорщик Дымко. – Чай, не розы.

Антон глотнул. На глазах выступили слезы. Жидкий огонь прокатился по пищеводу, выжигая все изнутри. Антон закашлялся, судорожно хватая воздух – хотелось вдохнуть, а не получалось.

– Огурчика? Тетя Дуся огурцы солит – пальцы проглотишь.

– Знатные огурцы, – согласился Леха. И, не морщась, опрокинул в рот следующую порцию самогона. Глаза у него стали веселые и дикие – совсем как у лейтенанта Пети. Антон посмотрел на друга с удивлением, опять задумчиво понюхал свой стакан, задержал дыхание и глотнул. Теперь огонь показался почти приятным. Антон почувствовал, как постепенно согреваются, оттаивают задеревеневшие мышцы. Преисполнившись благодарности к заботливому прапорщику Дымко, он неуверенно улыбнулся.

– Во, – обрадовался прапорщик. – А то как неживые. Да? – обратился он к двум солдатам напротив и засмеялся. Те захохотали следом, весело блестя металлическими глазами. «Совсем как те… мертвецы в лодке», – подумал Антон и опять потянулся к стакану.

Комната покачивалась перед глазами. О деревянные бока пятого корпуса пионерлагеря «Заря коммунизма» бились черные волны. В окна заглядывали первые солнечные лучи, а черная река несла пятый корпус куда-то вперед… может, к заре коммунизма? И надо было грести изо всех сил, чтобы не налететь по дороге на какое-нибудь неожиданное препятствие. Но весла были слишком тяжелыми и почти не слушались…

– Антон? – Леха толкнул его в бок.

– …А тут она и говорит – только, мол, папа у меня генерал, – рассказывал прапорщик Дымко.

Солдаты захохотали. Особенно веселился самый молоденький, с оттопыренными ушами и тонкой шеей, похожий на мальчика-знаменосца. Заливался, хлопал себя ладонями по коленям.

– Товарищ прапорщик, – непослушным голосом, будто звучащим со стороны, позвал Антон.

– Чего тебе, студент?

– А что это было, вообще? Ночью. А?

Все замолчали – будто смех разом обрезало. Будто тот генерал, про которого рассказывал Дымко, вошел сейчас в пятый корпус и увидел прапорщика, пьющего в карауле вместе с солдатами самогон…

– А вот еще была история, – через несколько секунд прежним голосом продолжил Дымко. – С тем же Васей. Про картошку. Не рассказывал? Ну, вот, дали Васе увольнительную, а он…

* * *

Лейтенант Петя, в отличие от прапорщика, увиливать от вопросов не стал.

– Вы извините, ребята, – смущенно сказал он, дернув шеей. – Я и хотел предупредить… Но вы ж сами понимаете, как тут расскажешь, если сам не видел. Такое дело.

– И часто это у вас? – спросил Леха.

– Ну, гм… как сказать. Если успеть перевезти, три дня точно не будет.

– А если не успеть?

– Ну, гм… Мы сначала-то не знали. Тут такое дело. Пока они на мосту, их убить нельзя. А на этой стороне – можно. Только потом они снова поднимаются. И все сначала. Мы сначала вообще чуть не свихнулись с этим делом. Они ведь первый раз когда пришли, никто не знал, что к чему.

– А это кто, вообще? – спросил Антон.

– Знамя трехцветное, – сказал Леха. – Российское. Наши.

– Наши? – переспросил Антон.

– Русские. Белая гвардия. У офицера крест георгиевский.

– Вы даете, ребята, – уважительно посмотрел на Леху лейтенант. – Я в первый раз вообще ничего не соображал, а вы тут кресты-погоны разглядели. Тут в двадцатом году подпоручик Ольховский с полуротой казаков прикрывал отступление своих. Долго держался. Когда патроны закончились, пошел с оставшимися солдатами на пулеметы. С одними шашками. Ну, всех здесь и положили, разумеется.

– Глупо как, – поморщился Леха.

– Ну…

– Свои на своих…

– Разговорчики, – оборвал его лейтенант. Хмыкнул. – Ты того, свои антикоммунистические взгляды держи при себе.

– А я и держу. А как, товарищ лейтенант, с точки зрения коммунизма и атеизма объясняется происходящее?

– Ты очень умный, Глуховской, да? Пилотка не жмет?

Лейтенант помолчал. Потом сказал неохотно:

– Не знаю я, как это объясняется. Харитоныч говорит, оно началось, как старую церковь на кирпичи разобрали. Она давно стояла заброшенная, а тут председатель решил коровник достроить. Чего, мол, материал пропадает. Харитоныч говорит, когда последние остатки старой веры доломали, держать землю стало нечему. Ну, вы слышали. Мол, не верим мы, теперешнее поколение, ни во что. Ни в Россию, ни в бога, ни в коммунизм.

– А они – верили, – задумчиво сказал Леха.

– Ну, деды наши, наверное, верили.

– Может, они и вернулись, потому что до сих пор верят? Ты слышал, лейтенант, что они кричат, когда на твой пулемет скачут? «За бога, царя и отечество». А ты их расстреливаешь за это каждую ночь.

Леха встал и пошел к двери.

– Глуховской, стоять! – заорал лейтенант. – Ты! Ты что себе тут…

Он схватил Леху за гимнастерку. Антон рванулся было разнимать, но Леха, на диво, стоял смирно. Маленький лейтенант, вцепившийся в Лехино горло, был похож на терьера, налетевшего на равнодушного ленивого дога.

– А что делать? – неожиданно успокаиваясь, спросил лейтенант. – У нас тут люди. Их кто будет защищать, а? Эти, в первый раз когда пришли, красный флаг над сельсоветом сорвали, свой повесили. Сашку-телефониста шашками порубали, еле выжил. Стали по домам размещаться, людей до полусмерти напугали. У меня полвзвода в лазарет попало, пока мы не разобрали что к чему. Тут двадцать домов жилых в деревне. А пионерлагерь? Детей кто будет защищать? Ты, Глуховской? Ты приехал и уехал. А людям тут жить. Вот и не выпендривайся. Соблюдать субординацию и приказы не обсуждать. Ясно?

– Так точно, – ответил Леха.

* * *

Антон уже знал каждого из них в лицо. Маленького знаменосца с припухшими по-детски губами и мягкими кудрявыми волосами, подпоручика Ольховского со шрамом на левой щеке, тонким аристократическим профилем и твердым подбородком, могучего скуластого казака с густыми бровями и ямочками на щеках…

Ночь за ночью они вылетали из темного тумана с другого берега реки, не обозначенной ни на одной карте. Неслись по мосту, который никто никогда не строил. Белый конь Ольховского строптиво мотал головой и рвался вперед. Ольховский улыбался, бросал повод ему на шею и выхватывал шашку. Маленький знаменосец с отчаянной и храброй улыбкой торопился за командиром. Скуластый казак старался обогнать его, оттеснить назад. Иногда он успевал оттолкнуть мальчика, заслонить от пуль – и тогда умирал счастливым. Улыбка застывала на его губах, и задорные ямочки – на бледных щеках. Казак был красивый, и, наверное, веселый и добрый при жизни, и, наверное, его любили девки, особенно – за эти милые ямочки и доброту. И готовность заслонить чужого мальчика от смерти.

Ночь за ночью они летели на пулеметы и снова и снова умирали – за бога, царя и отечество. Ни разу не меняя выбор, сделанный однажды много лет назад.

Антон однажды подумал, что это, наверное, самое важное – что они ни разу за все эти ночи не передумали. Никто не остановился, не свернул в сторону, не спрятался за спиной товарища…

Антон смотрел, как их убивают. И думал, что Леха прав. И лейтенант – тоже прав. И, наверное, никак иначе нельзя…

Потом он помогал относить тела в лодки.

А потом делал то, что ему теперь почти все время снилось. Так, что он уже не мог разобрать, что было во сне, а что наяву.

Например, разговор с подпоручиком Ольховским.

Дед Хароныч, как его прозвал Леха, сказал верно: с каждым разом у них все меньше времени.

Сначала Хароныч справлялся один. Перевозил всех убитых на лодке на тот берег за несколько ходок. И успевал до рассвета, когда они начинали оживать. Потом река стала сопротивляться, лодка пошла хуже. В помощь старику отрядили прапорщика Дубко. Через некоторое время перестал справляться и прапорщик. Майор придумал попросить профессиональных гребцов.

Но теперь уже и Леха с Антоном на двух лодках едва успевали переплыть реку до рассвета.

Мертвецы начинали подниматься почти сразу, когда их укладывали на землю другого берега. Вставали, смотрели вслед лодкам. Иногда шли следом – подходили к самой реке. Но в воду не ступали.

Антону стало казаться, что они оживают уже во время дороги. Вздыхают и шевелятся за его спиной, укладываясь поудобнее. Обернуться он не решался.

А однажды подпоручик Ольховский встал за спиной Антона. Оперся холодной твердой рукой о плечо, вежливо сказал:

– Прошу прощения, – и перебрался через скамью, на которой сидел Антон, на корму. Уселся, подогнув длинные ноги, уронил руку на борт лодки. Пальцы у него были тонкие и белые, на одном блестела полоска кольца.

Антон продолжал механически грести, будто заведенный. Внутри у него стало холодно и пусто. Он почувствовал себя вдруг таким же мертвецом, как Ольховский. Мертвецом, который ночь за ночью делает работу, которую не успел доделать при жизни…

Подпоручик наклонил голову и внимательно посмотрел на Антона. Мягко спросил:

– Вы не устали?

– А вы? – Антон удивился, что сумел шевельнуть губами – и услышал свой невыразительный голос будто со стороны.

– Устал, – признался Ольховский.

В его глазах отразился свет луны, обычно невидимой за густым туманом.

– Тогда зачем… – Антон запнулся. Собственный голос казался ему чужим. – Зачем вы возвращаетесь?

– А кто это сделает, кроме меня?

– Что?

– Кто-то же должен спасти Россию. Я не уверен, что у меня получится. Но я хотя бы пытаюсь. А вы?

Антон не нашелся, что ответить. А еще, он так и не понял, спрашивал ли подпоручик лично его, Антона, или вообще – задавал вопрос всем живым?…

* * *

Антон рассказал про этот разговор Лехе.

– Интересно, – сказал Леха и надолго задумался.

– Может, приснилось? – с надеждой спросил Антон, устав ждать результатов его раздумий.

– А какая разница? – пожал плечами Леха.

– Что?!

– Ну, какая разница между сном и вот этим вот… то, что здесь…

– Ну, – засомневался Антон. Происходящее здесь по ночам и в самом деле напоминало кошмар. Антону иногда очень хотелось наконец проснуться и все забыть.

– Я имею в виду – между сном и жизнью. Или смертью и жизнью?

– Ты че, Леха? Знаешь? Величайшие философы не знали, а ты – знаешь?

Антон посмотрел на его улыбающееся лицо и подумал, что лейтенант Петя, может, не так уж и не прав.

А лейтенант Петя однажды сказал:

– Ты, Левитан, не обижайся, но твой Леха двинутый на голову.

– Кто бы говорил, – тихо буркнул Антон. Он обиделся.

– Разговорчики, – когда Петя вспоминал о субординации, его голос становился резким и скрипучим. Потом он подумал и неохотно добавил:

– Ну, мы тут все двинутые. Преимущественно. Что неудивительно при сложившихся обстоятельствах.

– А попроще можно?

– Куда проще? Один из гроба восстает по вторникам и пятницам, гордость советской академической гребли харонит помаленьку, я вам весла подношу. Ты с покойниками треплешься, Глуховской радугу по утрам смотрит. Один Дымко нормальный, но и тот пьет по-черному.

– Ну, это как раз нормально. Для сельской местности. Преимущественно.

– А в морду?

– За что?

– За снобизм и оскорбление старшего по званию.

– А Хароныч?

– Ну, он вообще чокнутый. Религиозный бред на фоне старческого слабоумия.

– А ты ему деньги зачем даешь?

– Ну, – Петя смутился. – Он сказал, иначе не получится. Когда предложил в первый раз их перевезти. Сказал, так положено. Думаю, он лучше знает.

– Неплохо он зарабатывает. А он вообще кто? Откуда взялся?

– Ну… взялся откуда-то. Я знаю? Хотите, попробуйте без него разок. И без денег. А?

– Не хочу. Не получится – ты будешь с ожившими казаками в моей лодке разбираться?

– А Глуховской? Он небось согласится? Предложить?

– Ты знаешь, Петя, он ведь совсем другой раньше был. То есть совсем раньше. Еще до того, как нас сюда перевели. Он из-за Ирины такой стал. Девушка у него была.

– Не дождалась, что ли?

– Вроде того.

– Бывает, – сочувственно ответил Петя и задумался о чем-то своем.

* * *

Леха по утрам действительно ходил смотреть на радугу.

Еще после той первой дикой ночи их «харонства» Леха, не упускавший ни одной мелочи, спросил у старика – мол, а как же кони? С ними-то как?

– И-и, соколики, оне сами по себе, того-этого, – ответил Хароныч.

– Совсем помирают?

– Зачем совсем? Сами уходят. Животная, соколик, всегда умней человека дорогу чует.

– Почему?

– Ну кто ж его знает, почему. Оне по-разному, человеки. Кто боится идти. У кого груз тяжкий – обида там или еще чего. Кто мыслит много, сумлевается – направо или налево, али вообще на месте погодить. А животная – чистая душа – встала и пошла себе.

– Так прямо и пошла?

– А ты, соколик, хочешь, сам погляди, если сумлеваешься.

Это было очень красиво. В предрассветных сумерках мост постепенно растворялся. Сперва исчезали резные опоры, уходящие в воду, и он на некоторое время зависал над берегами стройной невесомой дугой. А когда до нее дотрагивались первые солнечные лучи, она вспыхивала радужными переливами, будто выточенная из чистейшего звонкого хрусталя. И в этот миг на новый сияющий мост ступали кони.

Они поднимались с земли, куда их уложили пулеметные очереди, встряхивались, звеня удилами и медленно, пробуя на ощупь каждый шаг после-смертной жизни, шли к радуге. Когда ее сияние касалось коней, они преображались. Растворялись в радужном свете уздечки и седла, всплескивали длинные, остриженные при жизни гривы и хвосты, распрямлялись шеи, приученные к короткому поводу… Кони ступали на радугу, друг за другом, ускоряя шаг, потом переходили на рысь – и уже через минуту табун уносился по радужному мосту на другую, невидимую, сторону, расплескав по ветру светлые гривы. Мост исчезал вместе с ними, только некоторое время мерцали в воздухе разноцветные искры, обозначая последнюю лошадиную дорогу…

Леха ходил смотреть на это каждый раз.

– Не надоело? – спросил его как-то Антон.

– Красиво, – ответил Леха. – Сам попробуй. Будет легче.

Антон понимал, о чем он. Радужный лошадиный мост был оборотной стороной жуткого, залитого кровью, моста ночного. Как доктор Джекил и мистер Хайд. Как изуродованное пулями лицо маленького знаменосца – лицо, половина которого осталась нетронутой. Только Антону от этой радуги становилось еще тошнее. И ночной мост после нее казался еще ужаснее, а река под ним – еще чернее.

А для Лехи почему-то получалось по-другому. Будто эта радуга была ему платой за страшное ночное ремесло перевозчика мертвых. И будто он считал эту плату достаточной.

Когда Антон это понял, он подумал, что Леха не взял бы денег, которые хотел предложить ему лейтенант. Тех, что брал Харитоныч…

* * *

А однажды Леха ушел по радужному мосту. Ухватил за гриву белого командирского коня, взлетел ему на спину одним махом – будто всю жизнь до этого только и ездил верхом – и улетел вместе с табуном в светлое далеко.

– Ох, я дурак, – ругал потом себя Антон, – нет бы догадаться, что он примеривался…

– Да, блин, ситуация, – согласился лейтенант Петя. Ему еще надо было как-то докладывать о происшедшем майору, и он размышлял, как к этой задаче подступиться. – И кто бы подумал. Нет, ну он, конечно, двинутый, этот Глуховской. Но чтоб до такой степени…

– Да мне надо было думать. Я знал, что так будет.

– У него, что, серьезно, с мозгами было так плохо? Нет, ну в нашей обстановочке, конечно, можно головой поехать. Дымко вон спился почти. Надо майора попросить, чтоб уже перевел его куда. Жалко мужика.

– Да нет. Не в этом дело. У Лехи девушка была.

– Бывает.

– Да нет. Не в этом дело.

– А в чем? Ты меня заморочил уже, Левитан. Может, ты к майору пойдешь объясняться? У тебя получается.

– Она умерла.

– Кто?

– Ирина. Девушка Лехина. Он ее любил. Очень сильно. С родителями из-за нее поссорился. Она им не нравилась, мол, из плохой семьи, Лехе не чета. Он хотел, чтоб Ирина у родителей пожила, пока он в армии. А они не согласились.

– И что?

– Он считал, что Ира бы не погибла, если б они не отказали. С тех пор все письма из дома выбрасывал, не читая. Сказал, что не простит никогда. И не вернется к ним.

– Во блин, – сказал лейтенант. – Ситуация…

А на следующую ночь на мосту появился парламентер. С белым флагом.

За ним шел Леха, увлеченно беседующий с Ольховским. А следом – хмурые пешие казаки.

– Мои люди устали, – сказал подпоручик. – Они больше не вернутся. Будьте любезны предоставить нам транспорт. И посуду. И будьте любезны, – обратился он к ошарашенному Дымко, – не наставлять на нас оружие. Мои люди нервничают.

– Глуховской, это что вообще происходит? – тихо прошипел лейтенант, наблюдая, как казаки один за другим рассаживаются по лодкам.

– Я с ним поговорил, – объяснил Леха.

– Поспешай, соколики, – суетился Хароныч, торопившийся сегодня почему-то сильнее обычного.

Лодка в этот раз скользила легко. Черная вода вскипала за кормой и толкалась в борта, покачивая судно.

Подпоручик сидел на корме, подогнув длинные ноги. Ободок кольца блестел на пальце.

«Не приснилось», – понял Антон, с содроганием вспомнив тот, прежний разговор.

– Вы что, передумали спасать Россию? – решился– таки спросить Антон. – Думаете, бесполезно?

– А вы? – отозвался Ольховский. Подождал с улыбкой ответа Антона. Не дождался, попросил мягко: – Остановите здесь, будьте любезны, – и протянул Антону стакан.

– Что? – удивился Антон.

– Ну, в какой-то мере это ваша обязанность. Я бы сказал, служебная, – улыбнулся Ольховский. – Дайте, наконец, моим людям воды. Жаль, что вы не сделали этого раньше.

– Я… – смутился под его неподвижным взглядом Антон. «Почему мы сами не догадались», – с досадой подумал он.

Нагнулся за борт и осторожно, стараясь не касаться пальцами воды, зачерпнул ее в стакан.

Они передавали стакан друг другу, выпивая по глотку.

– Эх, хороша, – сказал скуластый казак. – А мы откуда плывем, ребята? И куда?

– Домой, – ответил поручик. И с усмешкой отвел руку Антона, протягивающую ему стакан. – Благодарю, – тихо сказал он. – Но я подумываю вернуться.

– Да?

– С другими людьми и, вероятно, в другое время, – успокаивающе добавил Ольховский, заметив волнение Антона. – Мы беседовали с Алексеем. Он рассказал мне много интересного. Ситуация изменилась, как я вижу. Хотя, в целом, все и осталось так же. Знаете, я думаю, что еще настанет время для этого флага. И для моего отечества. Собственно, я всегда в это верил. Думаю, уже одной веры достаточно. Для того, чтобы это произошло рано или поздно.

Из лодки Ольховский вышел последним. Задержавшись, обернулся к Антону.

– Рад знакомству, – коротко поклонился он. – Мне кажется, мы еще с вами увидимся. Очень надеюсь, что при других обстоятельствах…

* * *

– Вода из Леты? Ты просто напоил их водой из Леты, чтобы они все забыли и не возвращались? – переспросил лейтенант Петя.

– Ну, у этой реки много разных названий. Стикс, Ахерон…