Текст книги "Эта гиблая жизнь"

Андрей Макаров

Макаров Андрей Викторович родился в 1962 году в Польше, в семье военнослужащего. После школы окончил Ленинградское Арктическое училище, десять лет отработал на судах загранплавания ВМФ. С 1994 года военный журналист. Подполковник внутренних войск. Живет в Подмосковье.

Публикуется более десяти лет, со своими произведениями выступал на радио и телевидении. Вышли две книги (С.-Петербург, 1994 г и Москва, «Воениздат», 2003 г.).

Основные публикации – в журналах «Юность», «Смена», «Воин России», «Роман-журнал XXI век».

Две литературные премии – имени Андрея Платонова и Валентина Катаева.

Третий двор (рассказ)

Если ранним утром выйти на набережную, то сырой балтийский ветер полезет под куртку, попытается сорвать шапку и закружит, упруго толкая тебя назад в четкие и прямые линии Васильевского острова. Осенью ветер с залива запирает Неву, и тяжелая черная вода на глазах поднимается, подходя к краю гранитной набережной.

Рано. Половина шестого. В летящей мороси фонари сверху смотрятся желтым яичным пятном. На набережной никого нет, только вывернет из-за горного института и промчится на страшной скорости со скрипом и грохотом первый трамвай. За окном единственный пассажир досыпает, согнувшись на фанерном сиденье и мотая головой в такт броскам вагона. Но вот трамвай умчался, унося красные огоньки и исчез, растаял, чтобы вдали свернуть на мост лейтенанта Шмидта.

Идет к мосту, придерживая рукой фуражку-мичманку, и Олег. Чтобы по мосту перейти Неву, свернуть на Английскую набережную и уже по ней дойти до Адмиралтейских верфей, где днем через высокий забор и дома видны мачты стоящего на ремонте парусника.

Парусник на ремонте уже третий месяц. Первые полтора с корабля сутками не уходили рабочие. Ломали переборки старых кают, в которых еще недавно ютилось на подвесных койках по шесть-восемь курсантов, чтобы сделать каюты или, точнее, апартаменты для богатых туристов. Резали трубопроводы, срывали доски палубы. Над ней выли шляфирки, стучали пневмомолотки, сбивая старую краску и ржавчину, обнажая темно посверкивающий серебром металл. Но через два месяца деньги на ремонт кончились, ушли на другие суда рабочие, и парусник остался у стенки завода ожидать решения судьбы. Найдутся ли на него деньги у бедного государства, или купит его новый богач или просто, сняв все ценное, отправят корабль на металлолом в Китай или Индию.

Никто не будет платить зарплату команде стоящего на приколе корабля, и ее рассчитали, отправив по домам. Остались лишь Олег – штурман, еще молодой парень двадцати пяти лет, лишь несколько лет назад закончивший высшую мореходку, третий помощник капитана и Павел Леонидович, старший механик – дед, пятидесятилетний отставник, двадцать с лишним лет до этого отходивший механиком на эсминцах и крейсерах, а сегодня оба они – сторожа, несущие вахту у трапа двенадцать через двенадцать, поделив сутки надвое.

Набережная еще спит. Спят дома с темными окнами, спят пришвартованные прямо к набережной речные сухогрузы. Новые, с закрытыми деревянными щитами и прямоугольными иллюминаторами. У речников все не как у людей, скорее, не иллюминаторы на их судах, а окна. И ходят они по своим рекам от бакена к бакену, как по веревочке. Сухогрузы поставили в ряд по четыре-пять и лишь на мачте крайнего зажжен стояночный огонь. Невская волна поднимает их одно за другим, словно клавиши гигантского пианино.

Вчера был выходной. Узкий газон забросан смятыми картонными стаканами, пустыми сигаретными пачками, пластиковыми бутылками. В воскресенье здесь прошла московская орда. Новая мода из обгаженной столицы ночным поездом приехать в Питер, покуролесить здесь, пошляться по Невскому, съездить на фонтаны в Петродворец, полетать на катере по Неве, съесть шашлык на набережной и вечером, культурно отдохнув, на ночном экспрессе укатить назад в Москву.

Теперь ветер с Балтики гонит не листья, а пустые пакеты из-под чипсов и орешков.

Над домами с другой стороны Невы медленно светает. Негроидный Иван Федорович Крузенштерн стоит на постаменте напротив военно-морского училища, задумчиво свесив голову. А Олегу надо свернуть направо через мост, пройти над Невой и еще раз свернуть направо к верфи. На мосту ветер прохватит насквозь, и он бежит к остановке, чтобы успеть вскочить в подходящий трамвай.

* * *

Попасть в обычную, самую рядовую петербургскую квартиру просто. Надо недолго идти по любой центральной улице или проспекту, не важно, на Васильевском острове, Петроградской стороне, Коломне или даже на Невском. Вскоре, буквально через несколько десятков метров в парадном ряду домов обнаружится арочка. За ней небольшой, сплошь заасфальтированный, заставленный машинами двор. Еще одна арочка в глубине двора уведет еще дальше от проспекта, снова будет дворик узкий и высокий, так что сходящиеся кверху стены домов открывают лишь маленький участок неба. В нем много всякого хлама, каких-то коробок. Древний автомобиль полуразобран и вместо колес стоит на деревянных чурках. Есть еще и третий двор, но там и вовсе стоят баки помойки, даже днем шныряют крысы. И все же это дворы, куда выходят двери нескольких парадных. Бывшие черные лестницы доходных домов все также круты и узки, выкрашены. В густой зеленый или темно-коричневый цвет, только краска давно облупилась. На каждой площадке тяжелые деревянные двери украшены гирляндой звонков. Под некоторыми на табличках под звонками еще и по две-три фамилии.

Понять, сколько семей обитает за дверью, трудно. Проще всего, зайдя в квартиру, пересчитать вывешенные на стене в ряд электросчетчики. Те словно живут своей жизнью ночью, или стоят или, тихо жужжа, еле крутятся в такт тарахтящему за стенкой комнаты холодильнику. Оживают они лишь утром, когда многочисленные жильцы встают, готовят завтрак и собираются на работу, и вечером, когда они возвращаются в комнаты бесчисленных питерских коммуналок.

Лида встала рано, точнее, проводив гостя не стала ложиться, чтобы успеть приготовить завтрак и помыться, пока не начнется утренняя суета в кухне и ванной. Но следом из своей комнаты вылезла соседка – бабка Анна Степановна, впрочем в квартире ее называли просто баба Нюра. Обычная бабка, жила одна всю жизнь, копила «приличные» вещи, забивая ими шкафы, а выйдя еще десять лет назад на пенсию, потихоньку снашивала их одну за одной, отдельно отложив «смертное».

Ходила она тяжело, вперевалку на больных ногах, колыхаясь при ходьбе всем своим грузным телом.

Бабка пришкандыбала на кухню, тяжело села на табуретку, глядя на Лиду.

– Ушел твой, – даже не спросила, а словно подтвердила она.

Лида, не отвечая, зажгла свою конфорку на одной из двух стоящих на общей кухне газовых плит и ждала, когда закипит чайник. Опустив голову, щурясь, смотрела на желтое газовое пламя. Прямые короткие волосы лезли в глаза, и она отводила их рукой, потом ёжась, снова запахивала халат, и тонкая ткань послушно обтягивала тело.

– Ушел, – продолжила бабка, – они, эти, которые в форме, всегда свое дело сделают и уходят. О-хо-хо. За стенкой-то все долбят, ремонт какой, глядишь, дом совсем развалят.

Бабка подождала, что ответит Лида. Но та молча стояла у плиты, глядя на огонь, и Нюра перешла к другим вещам, близким и понятным:

– Рынок-то на Садовой был, как хорошо! Два трамвая и там. Теперь, говорят, в Озерках дешевый. На Хо Ши-Мина, какой-то.

Лида не отозвалась и на рынки. Но истосковавшуюся по общению бабку остановить было не так-то просто.

– Днем сосед новый въехал. Морда поперек себя шире. К Давыдовичам, в их комнату. И ордера нет! Купил, и все! Вот теперь времена, без ордера жилье дают. Пошел и купил. Одни мы с тобой да Гришка остались с этим мордоворотом. Тетка-то пишет?

– Пишет, – просто ответила Лида, сняла закипевший чайник и понесла его к себе в комнату.

– Привет ей от меня. – Бабка Нюра поднялась с табуретки и, тяжело переваливаясь, пошла к себе, чтобы глядеть в окно на каменный двор-колодец с единственным сухим, без листьев, деревом в залитом асфальтом дворе.

Квартира потихоньку просыпалась. Потащился на кухню Гриша – давно потерявший возраст алкоголик, шел с закопченной кастрюлькой, не сготовить, а стянуть что-нибудь у соседей. Вернулся, хлопнув дверью, с пробежки новый сосед. На ходу стягивая красный спортивный костюм, пошел в ванную. Еще две двери комнат были закрыты, жильцы давно уже куда-то уехали.

* * *

С Лидой Олег познакомился в начале лета. Парусник до того, как поставить в заводской док, на несколько дней ошвартовали у набережной между речными сухогрузами и катерами военно-морского училища. Был какой-то праздник, и народ целый день толокся вокруг, глазея на корабли.

Уже ближе к вечеру, когда сошли на берег капитан и старпом, Олег остался старшим на борту, стоял у трапа вместе с вахтенным, коротая время и слушая с берега крики восточного человека. Тот, словно карикатурный торговец с рынка, в огромной кепке над лицом со жгучими усиками, внизу у трапа жестикулировал, доставал из кармана пиджака толстую пачку денег, перехваченную резинкой. На своей машине, старой, видавшей виды иномарке, он въехал прямо на набережную и теперь в ее окна было видно скучающих девиц, лениво поглядывающих на парусник.

– Слушай! Ну почему нельзя? Давай договоримся. «Торговец» хотел на ночь зафрахтовать корабль, покатать девочек по Финскому заливу.

– Сколько? – Край пачки разлохматился и развернулся как букет.

– Пятьсот тысяч, – коротко бросил Олег. – Долларов. Покупай парусник и катайся хоть всю жизнь.

Восточный человек ругался на каком-то непонятном языке, девицы в машине зевали, вечерний ветер лениво шевелил флаг.

– Не ругайся, здесь тебе не кабак, – сурово с высоты палубы заметил вахтенный.

– Почему не кабак?! Где тогда кабак? – возмутился восточный человек.

– Езжай на Петроградскую, там у Петропавловской крепости такой же парусник в бордель превратили. В нем и оттянешься со своими лярвами.

Вахтенный, несмотря на свои сорок с лишним лет, каждый день по два часа тягал гири. У него и бицепсы уже были как эти гири – круглые и твердые, как шары. Сам он, широкий, квадратный, как шкаф, загородил трап.

Восточный человек ринулся было наверх, глазами наткнулся на вахтенного, оценил его и повернул назад к машине. Отъезжая, он еще что-то кричал через опущенное стекло, а одна из девиц махала на прощание рукой.

– Этот кабак, «Кронверк», когда еще парусником был, ленинградской мореходке принадлежал, «Сатурн» назывался. Испоганили корабль! Хотя, разве помнит, кто об этом? Мне так батя рассказывал. Он в мореходке этой политэкономию преподавал, вроде как менеджмент, только времен развитого социализма.

Вахтенному стоять у трапа было скучно, ему у него еще ночь коротать. Да и штурман давно бы уже ушел в каюту, просто загадал, вот еще три симпатичных девушки пройдут мимо, и тогда он со спокойной совестью пойдет к себе ставить чайник.

Девушки, которых до этого было много, словно исчезли. Вечер давно растворился в белой ночи. Мимо прошла одна парочка, подальше от пирса, у самой стеночки, поднимающейся к тротуару. Как пограничники, прошли собачники. Последней, с пятнистым далматином на поводке, прошла у борта совсем еще девчонка в красной куртке, желтых хрустящих штанах из плащевки с большими наушниками на коротко стриженой голове. Она прошла, покачиваясь в такт неслышной музыке, утащив за собой и далматинца, который все не мог остановиться и пристроиться по своим собачьим делам.

Набережная опустела, и Олег уж подумал, что в этот раз придется, не дождавшись удачи, идти в каюту, когда невысокая девушка прошла вдоль борта, задрав голову, рассматривая уходящие вверх мачты.

– Полновата, – пожевал губами вахтенный.

Олег проводил девушку взглядом. Она, продолжая идти, все не могла оторваться от мачт. Маневр неосторожный, поскольку и без заведенных на берег канатов по асфальту под ногами тянулись шланги, подающие воду, электроэнергию, все что нужно кораблю на стоянке.

Электрический кабель, толстый, как удав, лежал, провисая на крохотных деревянных козлах, и засмотревшаяся на мачты девушка, зацепившись за него, охнув, неловко взмахнула руками и растянулась прямо на пирсе.

Штурман рванулся к ней, как охотничий пес к добыче. Вахтенный только успел покрутить головой.

– Вы не ушиблись? Что ж вы, девушка, так неосторожно?

С его помощью она поднялась, отряхнула ладони, попробовала шагнуть и тут же, сморщившись от боли, схватилась за коленку. Кожа в сбитых местах приобрела молочно-белый цвет, и теперь на ней проступили красные капельки крови.

– Рассадила… – с досадой сказала она, снова неловко попытавшись шагнуть.

– Придется оказать помощь. – Олег выпрямился, встав по стойке «смирно», и поправил фуражку, – прошу пройти на борт.

– Нет, – твердо сказала она. – В другой раз. Я уж как-нибудь до дома доберусь.

Уже было поздно, и теперь третьи, четвертые и последующие девушки могли пройти мимо разве что утром.

– Я вам честно скажу! В другой раз вряд ли получится. Наш барк последний в мире, и в следующий раз упадете вы или просто гулять придете, мы уже так далеко можем оказаться… Где-нибудь в другом полушарии.

– Последний в мире?…

– Ну, может, и есть еще парочка, где-нибудь в Бразилии. К тому же происшествие с вами случилось рядом с судном, и мы обязаны оказать медицинскую помощь. Все будет занесено в вахтенный журнал, как и положено. Вас как зовут? – с деловым видом раскрыл Олег блокнот.

Вахтенный, все это время с интересом наблюдавший за ними с палубы, подал голос:

– Последнему экскурсанту дня приз – чай с капитаном. – Лида меня зовут.

Лида последний раз попыталась шагнуть сама, и обреченно приняв помощь, стала подниматься по трапу, вцепившись в ограждение и с опаской поглядывая на растянутую внизу сетку, в которую если и падали, так не гости, а свои возвращавшиеся с берега подвыпившие матросы.

Каюта третьего помощника была на этой же палубе, не надо было ни подниматься, ни опускаться по трапу и, усадив девушку на крутой скрипучий диван, он притащил из рубки дежурного ящик с красным крестом и занялся ее коленом.

Девушку вытянула на стул раненую ногу. Недоверчиво перепробовав все баночки из аптечки Олег остановился на густой резко пахнувшей мази Вишневского. Отыскав в столе малярную кисточку, густо залепил мазью ее круглое симпатичное колено. Вскрыв несколько индивидуальных пакетов, он соорудил на ее ноге огромный марлевый шар. Со стороны, когда он отошел полюбоваться своим творением, его творение напоминало забинтованную голову.

Оказав первую помощь, Олег включил электрический чайник, усталый и довольный плюхнулся в кресло.

– Пятьдесят минут полной неподвижности, – безапелляционно заявил он. – Потом вас, Лида, можно транспортировать.

– Куда это меня можно транспортировать? – поинтересовалась девушка.

– Куда хотите. В пределах Петербурга. Но лучше вам сегодня вообще транспортироваться в пределах парохода. Так для раны лучше.

– А по-моему, у меня просто ссадина и ушиб, – она иронически глянула на него. – А капитан сюда придет чай пить?

– Капитан на берегу. Но я за него. Могу и экскурсию провести в пределах каюты. Хотите сейчас из кают-компании какую-нибудь картину принесу, кораллы, кобру сушеную.

– Нет, кобру не надо.

Лида с удовольствием пила чай, грызла галеты, болтала. Штурман не замолкал. В его словах шквалы рвали паруса, бак скрывался в облаке пены штормовых волн, которые перекатывались через палубу. Возникали далекие жаркие страны и холод арктических побережий, и даже пара айсбергов с пингвинами продрейфовала перед девушкой. Между делом он успевал поглядывать в иллюминатор. Вот-вот должны были развести мосты, и ловушка захлопнется до утра. Да и девушка ему нравилась.

Как и положено, в свое время на въезде встала машина с мигалкой и поползли вверх створки моста лейтенанта Шмидта.

– Ну, – лицемерно вздохнул моряк, – вот незадача, мосты развели. Это до самого утра. Так что, сейчас мы вас на ночлег определим.

Лида отставила чашку и встала. Осторожно покачалась на больной ноге.

– Не надо меня никуда определять. Я тут рядом на Васильевском острове и живу. А если что, я кричать буду.

Олег тоже поднялся. Вздохнув, надел фуражку.

– Коленки у вас круглые. А вы сразу «кричать»… Давайте я вас, Лида, хоть домой отведу.

* * *

Гриша, держа в правой руке кастрюльку, левой потирая грязную футболку у сердца, дошел, наконец, до кухни. Конфорки плиты были пустые. Он сунулся к широкому подоконнику, на котором у самого стекла стояла огромная, больше напоминавшая бачок, кастрюля.

Гриша воровато оглянулся, дрожащими руками снял со стены черпак. Он сдвинул крышку и полез черпаком прямо в густое, с медалями застывшего жира варево, когда крышка соскользнула и с грохотом упала сначала на подоконник, а потом и дальше на пол, дребезжа и подпрыгивая.

Гришу словно парализовало. Он стоял, прижав к себе кастрюльку, сжавшись, с черпаком, с которого падали на подоконник тяжелые капли супа.

– От паразит! – Баба Нюра уже пришкандыбала из своей комнаты. – От паразитина! Ну ничего человеческого нет, все пропил. Ведь какой человек был. Слесарь! На заводе! Все пропил, паскуда.

Она вырвала из его безвольной руки черпак, поболтала им в бачке и щедро плеснула суп Грише в кастрюльку.

– Жри, паразитина!

Тот немедленно юркнул с кухни.

– Да хоть погрей! – крикнула она вслед, уже протирая тряпкой оставшиеся на подоконнике следы.

Гришу еще успел перехватить у двери новый, всего неделю назад въехавший в квартиру сосед.

Он уже сходил в ванную и теперь стоял в коридоре с полотенцем на широких плечах. Его круглая бритая наголо голова торчала из плеч без всякой шеи. Голова была мокрой и напоминала бильярдный шар с ушами.

– Стой! – сосед навис сверху.

Гриша послушно замер, прижав к себе кастрюльку.

– Держи, подлечись.

У соседа в кармане спортивных штанов оказался «малек» – маленькая словно игрушечная бутылка самой дешевой водки с яркой этикеткой.

– И еще. Будешь окурки в раковину кидать – морду набью.

Гриша наконец добрался до своей комнаты и юркнул за дверь. Он бы даже наверно закрылся, да только замка у него не было, да и каких-то особенных вещей, чтобы их беречь, тоже.

Сосед еще прошелся по длинному и узкому коридору, вежливо посторонился, пропуская бабу Нюру.

– Привет, бабулька! Разговор к тебе есть. Лидка-то дома? Не знаешь, прописывать она своего Крузенштерна не собирается?

Бабка нового соседа побаивалась и теперь, пробормотав что-то, тоже скользнула в свою комнату.

* * *

Лида оказалась крепким орешком. Выдержанным в старых правилах. Сначала она заставила Олега сводить ее в кино, после чего дала домашний телефон. После похода в скромное, хоть и в самом центре города кафе, поцеловалась с ним, прощаясь у подъезда. Но зато через две недели после спектакля в БДТ, где они с морским биноклем Олега отлично все видели с самой верхотуры, оставила его дома на ночь. Теперь, через месяц, у Олега даже был свой ключ, огромный с бороздками от входной двери и маленький, как карандашик с хитрой нарезкой от комнаты Лиды.

Парусник уже оттащили в завод, и жизнь Олега была поделена – двенадцать часов на вахте на пустом развороченном рабочими паруснике и двенадцать свободных. Олег сам договорился с напарником. Его вахта была с шести утра до шести вечера. Механик был только счастлив, с завода если кто и приходил на борт, так днем в рабочее время, когда дежурил Олег. Но в шесть вечера он, не задерживаясь на борту, торопился через Неву к Лиде.

Если той удавалось к этому времени освободиться в своей технической библиотеке завода, она шла навстречу и встречала его на полпути, часто посередине моста лейтенанта Шмидта, и дальше они шли уже вместе. Шли по набережной, на которой и познакомились.

– А я и раньше любила по набережной гулять, – призналась Лида, – или, если идти куда-то, хоть немного по ней пройти. Тут всегда новые корабли. Флаги бывают интересные.

Два буксира как раз ворочали огромный сухогруз. Флаги у них были замусоленные, с неуловимыми цветами. Красавец сухогруз ворочался тяжело. У причала ткнулись в гранит белоснежные надстройки кормы напоминавшие обычный дом с окнами, где трапы были просто крутыми лестницами, и в одном из пролетов даже сушилось белье. Даже оранжевая спасательная шлюпка выглядела чужеродной. Грузовая палуба была длинной, уходящей куда-то аж за центр фарватера, с открытыми створками трюмов, задранными словно заборы. И где-то вдали посередине Невы виднелся нос судна с небольшой мачтой.

– Завидую я тебе Олег.

Лида остановилась и смотрела на бестолково крутящиеся вокруг судна буксиры.

– Сколько раз видела, и все равно не оторвешься. Уходит вот корабль куда-то далеко. В другие страны. И, может, не вернется.

– Лида! Какие проблемы. Копишь деньги, путевку покупаешь, и езжай хоть в Гондурас.

– Не то, – Лида вздохнула, – здесь, как видишь, уходящий корабль, аж сердце щемит.

– Пойдем лучше к тебе. Будем сердце врачевать.

Олег поднял пакет, сквозь стенки которого просвечивали яркие бока каких-то фруктов, торчало между ручек горлышко винной бутылки.

– Пойдем, Лидусик. Там и про страны поговорим.

– Пойдем…

Лидина комната была большой, метров двадцать. Только из-за высокого, за три метра, потолка размер скрадывался. К тому же комната была заставлена добротной, оставшейся от тетки мебелью. Тяжелый комод, узкое высокое бюро, стол на массивных лапах, даже мебель попроще не казалась чужой: крашенный морилкой под красное дерево фанерный шкаф с маленьким окошком в углу дверцы и сервант из немецкого еще гэдээровского гарнитура. От тетки Лиде осталась и крутая упругая железная кровать с блестящими металлическими шариками на спинке. Чужеродной здесь была разве что большая магнитола на столе.

Пока Лида разбирала пакет, Олег встал у старинного потемневшего зеркала. Снял фуражку, пригладил волосы. Лицо сразу стало каким-то полным, толстогубым, очень сухопутным и словно просило нахлобучить сверху какую-нибудь кепку. Он повертел головой и так и сяк, снова нахлобучил мичманку, с удовлетворением кивнул и лишь потом отошел, повесив фуражку на вешалку у двери.

Олегу нравились и комната, и сама квартира. Было в ней что-то такое, угадываемое как под вековым слоем. Широкий мраморный подоконник, на который Лида любила забираться с ногами. Уходящее вверх окно. И рамы, и тяжелая дверь были покрыты, словно шубой, многочисленными слоями краски. Обои в углу отходили толстым, как книга слоем, в котором, подобно бутерброду, обои перемежались желтыми газетами. Когда Олег решил подкрутить расшатавшиеся ножки стола, то обнаружил под ним невесть как туда попавшую такую же желтую газету. На первой полосе снимок: Жданов подписывает мирный договор с Финляндией. Скрипел под ногами истертый паркет. В стене угадывались прежние, теперь забитые досками, и заклеенные обоями двери.

Дом тоже словно жил своей жизнью. Если прислушаться ночью, что-то в самой квартире скрипело, вздыхало. Неясный, как стертые шаги, шум доносился с лестницы.

Серенький свет с улицы едва проникал в комнату. Ветер с Невы через оставленную на ночь открытой форточку бесшумно шевелил занавеску. Олег и теперь бутылку и бокалы, вазу с яблоками и апельсинами поставил на подоконник. За окном ветер обсыпал деревья, гнал листья к набережной. Хоть и виден был через окно лишь пустой асфальт за деревьями, все равно, так ему казалось лучше, чем, как обычно, сидеть за столом.

Лида примостилась рядом и, положив голову на плечо Олегу, тоже смотрела на улицу. Здесь никогда не было потока машин. Стояли деревья, шли люди от Большого проспекта к набережной и редко-редко проезжала какая-нибудь легковушка. Олег, осторожно, чтобы не потревожить девушку, разлил темное вино по бокалам.

– За что выпьем? – спросила она.

– Давай за твой дом, – предложил Олег. – Знаешь, после каюты я и любому месту рад, лишь бы под ногами твердо было, и движок под палубой не стучал. А тут так вообще, вот так сидел бы и смотрел на улицу.

– Э, матрос, – Лида оживилась, выпрямилась и ножом стала нарезать апельсин на ровные круглые дольки, – здесь не улицы, а линии. Петр первый вообще хотел здесь каналы прорыть, Венецию сделать. И какой такой движок? У тебя же парусник! Шум ветра в парусах. Давай за ветер в парусах…

– Давай, – поднял бокал Олег, – просто с нашими размерами в узкости, в той же Неве, или когда по фарватеру идешь, без движка никак, снесет. Да и когда на берегу стоим, электричество нужно, вот вспомогательный дизель и молотит. И все равно, давай за ветер в парусах.

– И все же задом надо. – Олег поставил пустой бокал, потянулся за яблоком. – Вот похожу еще в моря лет пять и где-нибудь в таком же месте якорь брошу.

– Мне и самой здесь нравится. Я и родилась в поселке под Псковом, и выросла, а как сюда переехала, словно новая жизнь.

– Тебе же комната от тетки досталась? – Олег вновь наполнил бокалы. Бутылка уже наполовину опустела и все равно в сумерках белой ночи казалась темной почти черной.

– Да, она решила на родину переехать к сестре – моей матери. На пенсию вышла. Тогда ни продавать, ни дарить было нельзя, и она со мной просто поменялась. Я и на работу ее устроилась. На заводе в техническую библиотеку.

– Не скучает она по Питеру?

– Да нет, у нее теперь сад, огород. Да наш городок еще древнее Питера. Просто теперь в глуши оказался. Остров, – может слышал?

– Остров… название какое морское.

– Да. Переехала из Острова на Васильевский остров и стала в восемнадцать лет ленинградка, а теперь вот петербурженка. Сразу и не выговорить. Поначалу большая коммуналка была. Шесть семей. На кухне тесно. А в последнее время тихо. Словно исчезают все. Две семьи комнаты продали кому-то. Так пустые и стоят. Теперь вот Давыдовичи тоже съехали. А у тебя, Игорек, только и есть, что каюта?

– Не знаю, – пожал Олег плечами. – Была комната в Клайпеде. – А сейчас это другое государство, мне туда и не въехать. Надо в посольство идти, визу оформлять. Может, зайдем туда как-нибудь в рейсе, так сойду на берег, посмотрю. Давай, все же задом выпьем. Чтобы он был.

Словно услышав тихий звон бокалов, в дверь постучали. Не дожидаясь разрешения сунул босую голову новый сосед, повел ей из стороны в сторону.

– Эге! Да вы тут бражничаете!..

Сказав это, он сразу исчез, но через минуту появился снова с высокой ребристой бутылкой в руках и небольшим, плотно набитым пакетом.

– Пустите уж в избушку на огонек, – он протянул бутылку – это оказался джин – Олегу, а пакет с едой – Лиде.

Сразу прежняя тишина и покой вечера оказались нарушены. Тарелки с подоконника перетащили на стол, зажгли свет. В пакете оказалась твердая, как палка, дорогая колбаса, кусок сыра и несколько банок: икра, оливки, какая-то рыба. Этакий походный набор. Даже небольшие, упрятанные в футляр стаканчики были в специальной коробке.

– Ну, – потер сосед руки, когда все было нарезано и приготовлено, – давайте познакомимся, а то все по норкам сидим в своих комнатах.

– И правда, – согласилась Лида, – а то мы все: сосед, да сосед, здрасьте-до свидания.

– Да я уж знаю, – кивнул головой он, наклоняя угловатую бутылку над стаканчиками, – мне бабуля все рассказала. Вот, говорит, Лида – хорошая девушка, не обижай, вот Олег – друг ее, человек морской, значит жилец вроде как временный. Ну, я что? Сосед, так соседом и зовите. Так что, со знакомством…

– Фу! – отставила стаканчик Лида и замахала перед ртом ладошкой, – как елку съела!

Олег засмеялся, повернулся к гостю:

– Я, может, и временный, а вы постоянно прописанный, так чем занимаетесь?

– Скажем так, юрист с уклоном в практику. – Это как? – не понял Олег.

– Очень просто, – пояснил сосед, ловко нарезая колбасу, – есть всякие доценты, профессора, что в институтах преподают. Теоретики объясняют, как в жизни должно по науке быть. Есть ребята, которым дипломы по барабану, чисто конкретные пацаны, что по понятиям живут и знают, что как в жизни на самом деле есть. И то, и то – однобоко. Ну, а я на стыке – соединяю теорию с жизнью. Приспосабливаю законы жизни к нормам юридическим. Ну, и людям помогаю. Исполняю самые заветные желания.

– Раз так, и Лиде бы помогли, – засмеялся Олег. – Ей охота мир посмотреть, дальние страны.

– Поможем, – ни секунды не раздумывая кивнул тот, – это легко, дадим такую возможность. Для некоторых и Колпино дальняя страна. Ну, а вам, уважаемый, чего бы хотелось?

– Мне? – Олег тоже думал недолго. – Хотелось бы, чтобы в Питере в старых районах запретили белые стеклопакеты в окна вставлять и спутниковые антенны на стены вешать.

– Почему? – удивился сосед.

– Дома уродуют. Рамы эти белые, словно заплатки, и посмотрите, дома какие становятся – как в прыщах, в этих антеннах. Сосед ошарашенно покрутил головой.

– Ну, не знаю. Огорошил ты меня, морячок. Уж больно масштабно мыслишь. Но могу обещать, здесь, в этой квартире, такого безобразия не будет.

Сосед уже ушел, оставив на Лидином столе свои припасы. Но снова гасить свет, чтобы вдвоем также сидеть у подоконника и смотреть на улицу, не хотелось. Что-то нарушилось.

– Что это он про Колпино говорил? – спросила Лида.

– Да он уже выпивши был, нес, что попало. А мужик ничего. Закуска ладно, а если он едва начатую бутылку оставил – это о чем-то говорит.

– Это говорит о том, что еще раз придет. Или не раз. Ладно, давай спать, а то тебе в пять на вахту вставать.

* * *

Олег с Людой полюбили гулять по острову. Сначала она показывала ему свои любимые места. Ее больше тянуло к паркам, к дворцу имени Кирова, к старой пожарной части на Большом проспекте. Отсюда они доходили до Морского вокзала, и Олег фазу поворачивал назад, махая рукой на ошвартованные пассажирские лайнеры:

– Ну их, надоело!

И они шли туда, где нравилось Олегу, по прямым линиям выходили к горному институту. Тут, правда, стоял на приколе ледокол Красин, но его штурман воспринимал спокойно, как музей.

Особенно Олегу нравилась следующая за метро линия. Не самая тихая, с громкими, разъезжающимися на перекрестках, трамваями. Ему нравилось пройти по ней от Малого проспекта до набережной лейтенанта Шмидта. Сначала дома были светло-желтыми, но после Среднего проспекта они словно темнели. Больше становилось мемориальных досок. Поэты, путешественники, географы. От табачной фабрики шел пряный запах табака. Дальше, за густо-зеленым Большим проспектом, линия вновь становилась светлой и словно раскрывалась, подходя к набережной.

Но бывало и так, что, проходя казалось бы по вдоль и поперек исхоженному острову, они с Лидой выходили в совершенно незнакомые места, где шла какая-то своя жизнь. А остров стоял все тот же, что и века назад. Хотя однажды, пройдя мимо расселенного, всего в трещинах дома, они через месяц его уже не нашли. Невысокий забор окружал то место, и на пустыре начали рыть котлован. Потом прямо на глазах здесь возводился дом. Машины без перерыва возили сюда красный, здорового цвета кирпич, и рабочие разгружали привезенную облицовку, чтобы новый дом ничем не отличался от соседних, одетых в гранит зданий. «Гранитные» плиты из кузова брали толстыми пачками и несли бережно, чтобы, не дай Бог, не погнуть или не поцарапать. Новая вечность оказывалась дешевкой.