Текст книги "Антология альтернативной литературы 1. Альманах"

Я машинально повернул голову вслед за его ладонью и, совсем близко от нас – справа от фонтана, на самой границе водяной пелены – увидел несколько коричнево-бурых шаров, размером с футбольные мячи.

На цветы или кусты непохоже, на скульптуры тоже.

Я всмотрелся внимательней, прищурился. Между мной и газоном то и дело проносились пацаны на роликах, перед фонтаном прыгали девчонки в пёстрых шароварах, я привстал, чтобы рассмотреть получше.

Аюп задумчиво смотрел на горы, Сергей макал в приправу рёбрышко из супа. Галдели пацаны.

Шесть коричневых шаров на зеленой траве, непохожие на цветы, кусты или скульптуры, были человеческими головами.

Распухшие носы и губы, перекошенные щёки, вывороченные наизнанку глаза. Зрачки закатились внутрь, под кровяными веками виднелись белесоватые бельма. Носы и губы набрякли кровью и увеличились в два-три раза, казалось, что к искажённым страданием и болью лицам прилепили мясные нашлёпки.

Черты лиц исказились и сместились так, что не воспринимались человеческими – брови ушли высоко на лоб, к волосам, челюсти выпали и перекосились, от подбородка до горла висели мешки багрового желе, в ноздрях запеклась кровь.

Время от времени на головы садились мухи, но ветерок поддувал водяную кисею фонтана и они улетали.

– Э-это… Ч-что э-это?.. Это?!

Аюп перевёл взгляд на головы.

– Это нехорочие люди. Обманчики. Так немножко наказываем Старый обычай. Раньше здесь базар был… – я говорил? – Аюп посмотрел на меня, я кивнул. Судорожно сглотнул, закрыл рот.

– …Да, базар. На базаре харчевни, чайхана, мясо, мусор вонучи. Крысы очень много, очень… – Аюп сокрушённо покачал головой. – Поэтому базар убрали. Но крысы так и не можем убрать, внизу норы, очень много осталось. Эти обманчики… их в землю копаем, крысы из нора приходят, внизу кусают. Губы зашиваем ниткой, чтоб рот не кричал, не шумел, здесь же парк у нас, люди отдыхают.

Вот так. «Забон дар дахъ, он посбони cap аст» – «Язык во рту стережёт голову».

Мои колени прыгали, ходили ходуном, я схватил их руками, чтобы остановить дрожь, лихорадка передалась рукам.

Я трясся и дёргался, не в силах оторвать взгляд от голов. Волосы на них так пропитались выступившей из-под кожи кровью, что превратились в твёрдую корку.

– А что ты волнуешься? Вы – гости, вы – не обманчики. Кушайте. Ты совсем бринчоба-суп не кушаешь. Нехороший? Давай другой принесём. Этот бринчоба немножко неправильный, в него надо давать горох нут – так положено, а здесь узбецкий фасоль маш. Он мелкий. Давай меняем.

– Нет! – крикнул я. В висках и затылке колотилась кровь, я смотрел на головы, ничего не соображая. «Повара и официанта закопают за неправильную фасоль», – почему-то стучала одна мысль… – Не надо!

– … Нет, – повторил я. – Пожалуйста… Не надо.

– Надо вам старый таджикский еда покушать – халиса, хушан. Там ничего от узбеков нет, – сказал Аюп.

– Нормальный супчик, – сказал Серёга и положил ложку в пустую тарелку. – Хороший супец. Густой, острый. Люблю такой. Аж в пот меня бросило. Устал, наверное, с дороги.

– Да-да. Извините, – сказал Аюп. – Вы с дороги, устали, я много говорю, забыл. Старый стал. Сейчас вас отвезут в гостевой дом, отдохните, а завтра о делах поговорим.

* * *

– …Ты что, Серёга?! О чём ты говоришь вообще?! Пока светло, давай дёргать отсюда!

– Слушай, ляг, поспи. Что ты пургу гонишь?

Как ребёнок, бля. Что тебе эти головы дались? Обычные чурбанские примочки – за столом сладкие слова, тосты-хуёсты, понты колотят… потом пугать начинают. Ты что – не понимаешь? Он спецом нас за этот столик привёл – так посадил, чтобы они на виду были, чтобы заколбасило нас.

Я их ещё на подходе увидел. Да пусть, бля, этот Аюп Пиздосович хоть на капот Крузака своего эти головы поставит, мне похер. Чучело огородное… Я должен с квартирой решить.

Сергей распахнул куртку, воздушным движением выдернул из оперативной наплечной кобуры пистолет.

– У чехов такая же херня – в лицо тебе смотрят, глазами вращают, на мозг давят и прогоны гнилые. Про горло резать, пилой пилить… Видишь именной «Стечкин»? – Мне его Рогожкин, командующий внутренними войсками, вручил. Примерно за такую же хрень в Ножай-Юрте мы тогда пятерых завалили. За пару минут.

Я прижал палец к губам и обвёл рукой стены – наверняка прослушивается. Серёга отмахнулся.

– …Как гранату в жопу всунешь чеху, так он сразу перестаёт глазами крутить, разговаривает спокойно, вежливо. Бараны, бля. Хорошая пословица была – «Чувствуешь только гранату в жопе, а всё остальное – ощущаешь».

Не очкуй, Алик. Пусть только дёрнутся – полкишлака переложу, у Аюпа этого яйца как горох маш станут.

– Фасоль.

– Чего?

– «Маш» – это фасоль. А горох – это «нут»…

– A-а… Ты это… поспи давай, – сказал Серёга.

– Я уезжаю. Ты как хочешь, а я – уезжаю.

– Прекрати, слушай. Ну, что ты, в самом деле? Что тебе до их местных разборок?

– Я уезжаю! Ты что – не понимаешь?! Здесь людей в землю живьём закапывают, а ты… ты… Ты понимаешь вообще?…

– Да как ты поедешь? Мы ж сумму оговорили, у меня денег-то мало, тогда карту оставь свою, я сам всё решу.

– Нет. Не оставлю. Я уезжаю. И тебе надо уезжать. Собирайся, пойдём! Я пошёл на автовокзал!

– Ну, нельзя же так, Алик! Ну что ты меня подставляешь? Что ты творишь?!

– Я уезжаю!

– Блядь, ну и очкун ты! Так нельзя, Алик, что за детский сад, бля. Так дела не делаются. Ладно, давай всё-таки ухо защемим минуток на двести, всю ночь не спали, меня развезло чего-то. Встанем, поговорим. Сейчас поругаемся только. Решишь уехать – езжай.

* * *

На автовокзале стоял новенький китайский автобус и несколько бомбил.

– Доюомент! – потребовал широкомордый водитель автобуса.

Я протянул паспорт.

– Нет. Доюомент хукумат давать, потом ехать.

– Какой ещё «доюомент»? – рявкнул Серёга. – Мы сюда без всякого доюомента приехали!

– Доюомент! – крикнул водитель и тронул с места, закрывая двери.

– Какой?!.. Какой ещё документ! – закричал я. – Вы не имеете права! Это незаконно!

– Дуру не гони, – сказал Серёга, – ты, что – Немцов, что ли? Ладно, не суетись. Пойдём.

Мы подошли к бомбилам.

– В Душанбе.

– Доюомент есть? – спросил таджик с прокалённым на солнце лицом, и такими же отожжёнными руками. От кистей до локтей их покрывала сетка толстых перекрученных вен. Как сплетённые верёвки мясного фарша.

– Слушай, какой документ? Мы из Душанбе приехали за двести баксов. Я тебе триста даю, – сказал Серёга.

– Доюомент нет – нельзя ехать, – сказал Венозный. Он смотрел на Серёгу без всякого выражения на лице, нашего предложения он, похоже, не слышал.

– Эй, кто поедет?! – обратился Серёга к остальным. – Душанбе – пятьсот баксов!

Люди стояли молча. Я пытался поймать чей-то взгляд, не смог. Таксисты не отводили взглядов, не отворачивались, не мигали.

Смотрели сквозь нас, время от времени сплёвывали тягучей серо-зелёной слюной, невидящие глаза казались мутно-белыми бельмами.

Заходящее солнце, длинные тени от жутких плоских стен автовокзала, серо-зелёный узор плевков на асфальте. Пересохшие, как рыбья чешуя, глаза тускло поблёскивают с пустых морщинистых лиц.

С пустых, как яичная скорлупа, как смятые бинты.

…Как смятые гнойные бинты на полу безлюдного больничного коридора. Кафель отбит, мёртвый свет люминесцентных трубок. Трубки ритмично щёлкают, вспыхивают и гаснут. Пустой коридор, пыльные двери. Шорох в замке, металлическое шуршанье ручки, длинный скрип петель. Вздрагиваю, оборачиваюсь, никого. Все двери закрыты. Высохшие гнойные бинты в прерывистом бело-зелёном свете, шуршанье за дверью.

Когда я видел этот сон?

В детстве? Месяц назад?

В самолёте?

Или сон – всё, что я вижу сейчас?..

Из наступающих сумерек визгливо захохотал-замяукал какой-то зверь, ему в ответ проскрипела незнакомая птица. Протяжно, как ржавая дверная петля.

Так, наверное, кричала птица Сирин. Или Гамаюн.

Я схватил Серёгу за руку.

– Серёж… Пойдём пешком. Спустимся в долину, там найдём кого-нибудь. Пойдём, пожалуйста, Серёж! Я тебя прошу, пойдём.

– Ночью по горной дороге? Прогулочка – как в жопу улочка. Прогулка – я ебу, какая… Шакалы вон орут как. Тебя одного не отпустишь, я идти не могу, дела не сделал. Не знаю. Давай в чайхану зайдём, подумаем, – Сергей помотал головой.

На автобусный круг влетел белый «Круизёр» Аюпа, крутанулся, затормозил.

Выскочил Костистый водитель, перебросился парой слов с бомбилами, побежал за нами.

– Какой проблема? Гостевой-хана сказал – вы ушёл. Уехать надо? Теперь нельзя уехать, доюомент хукумат надо получать. Погранзона здесь. Без доюомент нельзя. Строго, очень строго.

Костистый набрал номер, быстро, с уважительными интонациями, заговорил по мобильному. Покивал, выключил телефон.

– Аюп-муаллим сказал: хотите уехать, завтра утром будет доюомент, уедете. Никакой проблема. Завтра. Теперь хукумат закрыт. От себя говору – Аюп-муаллим немножко огорчил.

Аюп-муаллим сказал: если дела не хотите делать, надо сказать, сидеть, покушать, потом ехать. Вы – гость, зачем уехать, ничего не сказать? Немножко огорчил Аюп-муаллим. Не надо не сказать.

Аюп-муаллим сказал: уехать или не уехать, всё равно. Теперь надо отдыхать, чтоб хороший вечер, вы – гость. Отвезу вас в наш луччий ночной место, там вино, музыка, женчин.

– Ночной клуб Фирюзабада? – ухмыльнулся Серёга.

– Клуб, клуб, – закивал Костистый. – Поехали. Вино, музыка, курить, молодой женчин… кто хотели – мальчики молодой тоже есть разный.

– Не-е, мы старые люди, – сказал Серёга. – Нам с девочками-то дай бог справиться. Поехали.

– Ты что, Серёг?! Сами в петлю лезем!…

– Не залупайся, – шепнул он мне. – Только не залупайся. Разберёмся.

Мы сели в машину. По салону металась огромная сине-зелёная мясная муха. Толкалась в окна – как будто по стеклу выстукивали согнутым пальцем – отскакивала, носилась, нарезая десятки беспорядочных петель. Казалось, в автомобиль ворвался целый мушиный рой.

– Так что, отец? – обратился Сергей к водителю. – Кипит в городе ночная жизнь? Девки-то русские или местные?

– Разный, разный, – сказал Костистый. Покосившись, резко выбросил вбок левую руку, схватил на лету муху, растёр, открыл окно, выбросил, вытащил из пачки влажную салфетку, вытер ладонь. Использованную салфетку сложил и убрал в пакетик под сиденье.

– Ты понимаешь, с одной стороны, хочется поработать с местными кадрами, а с другой – я ж на фарси не секу. Как объясняться-то?

– Никакой проблема. Женьчин не говорит много.

Говорит: «Бале!» – «Да».

Говорит: «Ал/батта!» – «Конечно».

Говорит: «Афьюн!» – «Опиум».

– Вот бы наших так выучить, Алька! – Серёга захохотал.

– Ты говорить: «Занон!» – значит, ты хочешь женьчин, не мальчик. Ты говорить: «Лабон!» – «Губы»…

– Какие именно губы? – вставил Серёга.

– Ты можечь женьчин говорить, когда всё хоп, всё хорошо: «Ман тул нохс метином». Значит: «Я тебъя лъублу», – и Костистый залился тонким визгливым смехом.

Серёга захохотал в ответ.

– Весёлый паренёк наш водитель, – шепнул мне Серёга, – этот точно мальчиков к себе таскает. А потом этих мальчиков – в суп хуйнут… с горохом нут.

* * *

В «ночном месте» стояли низкие столики, вокруг столиков – ковры и подушки. Сладковатый дым тянулся слоями под древние, в мелких дырках – как пемза – балки потолка, из-за столиков местные мазали нас тяжелыми мутными взглядами. И «Фабрика звёзд» – «Я тебя любила, Только я забыла, Как меня сгубила..»

– Сначала терьяка пожуйте, мальчики, – сказала Лиля.

Лиля – это моя. Сидит вполоборота ко мне, откинувшись на подушки. Как и все женщины здесь – в шароварах. Большой рот, тёмные волосы, зелёные глаза. Мать – таджичка, отец – русский солдат. В смысле – Неизвестный Солдат.

– Терьяк – это что? – спросил я.

На коленях у меня лежали Лилины ноги в ременных сандалиях. Узкие щиколотки, высокий подъём, лак на ногтях бело-розовый. Как цветущий миндаль.

Она двигала ступнями влево-вправо, то поднимая выше, то опуская обратно на мои колени. В паху у меня ритмично бухал пульс, я ёрзал, пытаясь смягчить раскалённое напряжение в низу живота.

– Терьяк – это хорошая вещь… с мёдом и вином мешают…

– Что – «мешают»?

– Афьюн. Знаете, что такое афьюн?

– Знаем. Не, я лучше курну, – сказал Серёга, обнимая тощую высокую таджичку с огромными глазами, – старого пса новым фокусам не учат.

– Чуть-чуть… вам понравится, – состроила Лиля гримаску.

После терьяка мы курнули приготовленные косяки, потом Тощая принесла Серёге древнюю просмолённую трубку с костяными накладками по бокам, чуть ли не полуметровую, с чашкой на конце… какие-то булавки, маленькую лампу с лепестком-огоньком, поколдовала, из трубки потёк тяжёлый дымок.

Серёга вдохнул, повозил губами и закатил глаза.

– Алик… Это кейф. Через «е». Это настоящий кейф, Алик. Остаюсь в Фирюзабаде, устроюсь охранником в чайхану. Остаюсь.

– Смотри, накоддуечь, – сказала Тощая. – Этот трубка – старый. Говорят, он волчебный, исполняет желания.

– Где здесь кабинеты у вас, – подмигнул Сергей, – пойдём, исполним пару желаний. А может, моей мясной трубки даже на три хватит.

– Покури, покури, – Тощая забралась к Серёге под рубашку, гладила по груди и животу, целовала в шею. – Покури и пойдём.

– Алик. Не забывай. Алик?!.. Всё помнишь? Следи за собой. Будь осторожен.

Я кивнул.

– Ты сам-то не забывай.

– Не плачьте, сердце раня, – напевал Серёга, спускаясь с Тощей по деревянной лестнице. – Следи-и за собой. Будь осторожен…

– …Дай мне три тысячи, – прошептала в ухо Лиля, когда они ушли. Дым над нашими головами медленно шевелился, распадался на протоки и течения, втягивался под балки.

– Пожалуйста, – ответил я и протянул ей три тысячерублёвых купюры.

– Долларов. Три тысячи долларов.

– Не маловато? Может, десять сразу? – я сразу напрягся, жар в паху рассеялся. Хоть я по Серёгиному указанию и убрал кредитку под стельку ботинка, оставив в карманах только мелочь – наши рубли и долларов двести в переводе на местные сомони, но всё равно – не люблю я таких напрягов.

– Дай. Мне нужно. В Россию уеду отсюда. Тебе они всё равно ни к чему.

– В смысле?! – я оттолкнулся от подушек, выпрямился. – Что значит – «ни к чему»?!

Лиля смотрела сквозь меня. Я вдруг вспомнил пустые пересохшие глазницы таксистов на автовокзале.

– Что значит – «ни к чему»? Что это значит? Что?!

Я почти кричал, Лиля смотрела мимо. Никто из местных не поднял глаз, не повернулся на мой крик.

– Ладно, забей. Я пошутила.

– Пошутила?!

– Ал/батта. Пошутила. Забей. Сейчас тебе сделаю «хаома».

– Это что?

– То же, что и терьяк, но ещё разведённое кое с чем. Меня мама учила, это древнее, очень древнее питьё. Сейчас никто почти уже не знает, что такое настоящая «хаома». Нужно травы в определённые дни собирать, пять минут до восхода солнца, желёзки бабочек с нектаром… много чего… шестьдесят частей в «хаоме»…

Лиля вытащила из-за пазухи глиняную бутылочку, вылила в пиалу белёсую жидкость, размешала в ней терьяк с блюдца.

– Сначала ты.

– Боишься? – усмехнулась Лиля и отпила из пиалы. – Пожалуйста. Но на женщин «хаома» всё равно не действует. Успокоился? Только много не пей сразу. Чуть-чуть, на язык.

Я пригубил.

Дым медленно окрасился в бело-розовый цвет, на нём выросли листья, цветы, крупные красные гроздья. Лилины миндалевидные глаза приблизились ко мне вплотную, она одним движением, как занавеску, сняла с себя одежду, прошла сквозь мою кожу, оказалась внутри – как в душевой кабине – и уже изнутри, словно перчатку, натянула член себе на руку.

Собственный стон я услышал одновременно изнутри и снаружи. Я целовал её пальцы изнутри и хватал свой член снаружи.

Хватал и не мог схватить под горами песка. Член вырос на полметра, на метр… гудел, трясся, разрывался от бешеных потоков крови, но сверху сыпался и сыпался песок, давил… пальцы Лили внутри раздвигались всё шире и шире, наслаждение перетекало в боль и обратно, как горячий горный воздух… я плавал в розовом мареве под потолком, я весь превратился в дым и дым наполнил всего меня, я тянул и тянул вниз свою полупрозрачную дымную бесконечно длинную руку, расстегнул молнию, оттуда хлынул раскалённый песок.

Я разгребал песок, я хотел докопаться до Лилиной руки, моя ладонь уже чувствовала её пальцы сквозь тончайшую кожу члена… сквозь полупрозрачную шелуху, как на стволе чинары…

– Пойдём вниз? – сказала Лиля, куснув меня за мочку уха. Другая Лиля, не та, которая была у меня внутри. – Смотри, как я умею.

Она взяла со стола длинный – чуть короче бутылки – огурец и сжала его губами. Втянув щёки и оттопырив низ подбородка – как пеликан – она сантиметр за сантиметром погрузила огурец себе в рот. Снаружи осталось сантиметров пятнадцать, Лиля держала огурец за самый кончик. Её язык желобком вытянулся снизу, она ещё подтолкнула огурец, и он оказался целиком внутри.

Кроме маленького кончика у неё в пальцах.

Горло и подбородок оттянулись книзу уродливым зобом, щёки запали, девушка стала похожа на средневекового кастрата.

Лиля дёрнулась в рвотном спазме, сдержалась, приблизила своё лицо ко мне и медленно извлекла тридцатисантиметровый огурец наружу.

– Хочешь? – спросила она.

Не дожидаясь ответа, поднесла покрытый вязкой слизью огурец к моим губам и мягко надавила.

Мой рот раскрылся, она надавила ещё. Я смотрел в её глаза, чувствовал сладковатый вкус Лилиной слюны, твёрдую огуречную корку, горечь содержимого её желудка, толкнувшегося наружу. Я не чувствовал своего тела, кости размякли, волны слепой крови прорвали сосуды и затопили мозг.

– Пойдём Пойдём вниз, я тебе так же ртом сделаю. Хочешь? – сказала Лиля и положила руку мне на живот.

Внизу на дощатом помосте лежали ковры, подушки и несколько одеял, мебели, кроме сундука у стены, никакой.

Грубые шерстяные одеяла напоминали лошадиные попоны. Хотя я никогда в жизни не видел лошадиных попон, но представлял их по книжкам именно такими – плотными, с торчащими волосьями, в складках и рельефных наплывах. Как раскатанные-расплющенные валенки, короче.

Лиля опустилась на ковёр, притянула меня к себе и прижалась губами к губам. Лилин тяжёлый язык заполнил мой рот целиком, я задохнулся. Задохнулся её языком, глазами напротив, розовым дымом в голове.

Она отстранилась именно тогда, когда в моих лёгких кончился воздух.

– Глотни ещё «хаома». Не бойся, второй глоток не такой сильный.

Я глотнул и потерял вес.

Лёгкий и прозрачный, я парил над полом, Лиля снимала с меня одежду, стягивала обувь. Провела рукой от подбородка до низа живота, уложила на пол и, встав на коленки, принялась закатывать меня в ковёр.

– Так делали в Персии… шахам и эмирам… я всё сделаю для тебя… а ты – для меня… да?., да?

Я кивнул. Голова вращалась, перед глазами мелькали потолок, стены, пол… потолок, стены, пол… пол, стены, потолок.

Тело исчезло, мысли испарились. Я стал звонким глиняным кувшинчиком, только вместо «хаома» меня до краев заполнял розовый дым.

Ковёр вместе со мной сделал четыре оборота и остановился, снаружи оставалась одна голова.

Лиля села на корточки у моей головы, её сандалии почти касались висков.

Погладила мне шею, обвела двумя пальцами уши… снаружи… внутри, потрогала губы, легко прикоснулась к щекам.

Прозрачность и невесомость исчезла, я рвался к ней всем телом, но в плотной трубе ковра не мог даже шевельнуться. Член тёрся уздечкой о шершавое плетение, порхающие Лилины пальчики прожигали меня насквозь, я мычал и дёргался.

Напрасно.

Вдруг внизу, под ковром, я услышал царапанье и писк.

– Что это?!

– Да что ты так?… Подумаешь, крысы. Их здесь полно, но они внизу все, наружу никогда не выйдут. Тихо, тихо…

Меня окатила ледяная волна. Голова снаружи… и неподвижное беззащитное тело.

И крысы.

Подбираются, чувствуют беспомощность, принюхиваются. Вытягиваются вперёд, приплющиваются, толкаются лапами, протискиваются в горловину ковра вдоль моих ног. Я чувствую их лапки, их острые коготки, их тесное ввинчивающееся движение вдоль моего тела выше, выше. Надкусывают кожу, отдёргивают лоскуты в сторону, прогрызаются внутрь живота, лезут в кишки, расцарапывая когтями ход пошире, тонко пищат, рвут зубами живую, пульсирующую печень, желудок, опускаются ниже, к бёдрам…

– Пусти!.. Раскрути! Отпусти!.. Ковёр! – задыхаясь, я мотал головой, выламывая шею. – Пусти!.. Пусти!!!

– Ну что ты, что ты… Сейчас, сейчас… – Лиля быстро раскрутила ковёр, погладила меня по голове, вытащила из сундука банку с серым порошком, сыпанула горсть под дощатый настил, там, где кончались ковры. Царапанье мгновенно прекратилось, писк стих.

– Всё, всё. Их больше не будет. – Лиля утёрла мне пот со лба, поднесла к губам кувшинчик с хаомой и быстро наклонила.

Я сделал большой глоток, потом ещё два.

Кровь стала теплее, ещё теплее, горячей, потом невыносимо жаркой. Вспыхнула кожа, сердце застучало в грудную клетку рваными страшными ударами, как будто пьяный бандит ломится в дверь.

Все чувства необычайно обострились – я видел паучка в углу комнаты, различал его тёмные глазки-бусинки, слышал шуршание расправляющихся ворсинок ковра и скрипучие крики птиц за маленьким слуховым окном, чувствовал запах кожи Лилиных сандалий.

Она сидела, откинувшись на подушки, и улыбалась.

– Встань на колени.

Я качнулся вперёд, ноги не держали меня. На колени я не встал, а почти упал.

Лиля показала на свою ногу в ременной сандалии.

– Так тебе неудобно. Ложись на живот. Поцелуй мои пальчики. Сначала большой.

Я стоял на коленях, наклонив голову, не в силах отвести взгляд от её ног с розовыми ноготками. Голову разрывали мягкие пульсирующие удары, я тонул в тёмных горячих волнах.

– Ложись. Целуй мне пальцы. Побыстрей.

Я лёг, почувствовав животом шершавое плетение ковра – я помнил это странное ощущение… когда-то… совсем давно… – приблизил голову к её ноге. Она подвела ступню к моим губам, скинула сандалию и растопырила пальцы. Я отвернул лицо, в голову ударил запах кожи от сандалии. Отдельно тонкий аромат крема, отдельно запах её ноги.

– Посмотри – видишь, складки между пальцами? Точь-в-точь, как между ножек у меня, их языком нужно. Давай. Давай.

Я вдруг увидел всё в другой проекции – её пальцы превратились в длинные ноги, складчатая ложбинка между пальцев стала объёмной и влажной, распустилась гинекологическим бутоном. Я замычал и охватил губами большой палец с бледно-розовым ногтем.

– Хорошо. Глубже. Ещё глубже. Все пальцы. Хорошо. Языком. Не дёргайся. Вот так. Хорошо. Скажи теперь: «Ман тул нохс метином».

– Зачем?

– Скажи. Так надо.

– Ман тул нохс… метином.

Я дрожал и трясся, тёмная волна залила меня целиком, на поверхности остались только мои глаза… глаза-бусинки, как у паучка на стене… я смотрел со стороны, со стены, с потолка на голого мужчину, лежащего на полу перед полукровкой в шароварах, мужчина извивается и признаётся в любви…

– Ман тул нохс метином.

Лиля втискивала узкую ступню всё дальше, горло саднило.

Розовый дым всё густел, я уже ничего не видел, сквозь тьму и оглушающий стук сердца ко мне прорывались только отдельные слова.

– Языком, языком… хорошо… а сейчас я тебе поцелую… глубоко, до горла… хочешь?… до самого горла… я сделаю всё, что ты хочешь, да?., а ты – для меня… дай мне три тысячи… дашь?… дай пять тысяч… сколько у тебя есть… ман тул нохс метином… я сниму с карты, я умею… где карта?.. Скажи пароль… вот так тебе хорошо?., какой пароль?., только цифры, букв нет?., так хорошо?., полежи, сейчас вернусь… сейчас всё будет… я сделаю всё, что ты хочешь… глотни ещё «хаома»…

* * *

Стук становился всё громче, громче… я откинул одеяло, открыл глаза и приподнялся. Разбросанная по коврам одежда, в комнате никого. Стал натягивать штаны, голова закружилась, я упал.

– Ну, ты чего там?! – заорал Серёга.

В одной штанине я поскакал к двери, открыл.

– Совсем задрочился? Ночи не хватило? Полчаса уже стучу.

Серёгино лицо в волнистых складках и разнообразных помятостях напоминало одеяло-попону. Его лысая голова – обычно победно сверкающая – выглядела неприглядно, как головка старого заветренного сыра.

– Ну, ты хоро-о-ош… – протянул Серёга. – Хо-о-ро-о-ош!.. До утра, бля, нельзя одного оставить.

А девка где? Побежала фату покупать? Ты же влюбчивый крендель… Со школы ещё помню: как кому вставишь – сразу любовь до гроба и завтра жениться.

А?

Или ты её за обман у фонтана закопал? За то, что девственность не сберегла для тебя?

А?!

Что молчишь?

Карту-то не проебал, Ромео?

Я метнулся к ботинкам, отогнул стельку. Карты не было. Карты, на которую я положил в Москве двести тысяч евро.

– Серёг, карты нет. Нет карты! Я ей из кармана расходную карту отдал. Тысяч десять там было…

– Долларов?

– Ну, да…

– Как это ты? А зачем отдал? Зачем она ей без пин-кода?!

– Сказал код.

– Ну, ты даёшь! Хотя… Могу представить. Меня тоже моя пыталась на бабки раскрутить. Это же пиздец.

Просто пиздец.

Сладкий сон контуженного евнуха.

Типа – кто служил, тот в цирке не смеётся. Так и здесь – мне после Рушаны этой… или Ревшаны… не помню, бля… порнушку долго смотреть не захочется. Ты прикинь – она себе прямую кишку на два метра наизнанку вывернула и меня в неё закатала. Как в ОЗК.

– В какую ОЗХ?

– Костюм химзащиты. Как гондон, только хуже. Глюки, конечно – я понимаю, но я…

Серёга замолчал, подвигал сосредоточенно губами и языком, вытащил изо рта вьющийся чёрный волос, осмотрел.

– Тьфу, бля!.. Надеюсь, с передка хоть, а не из жопы. Был такой министр в Конторе – Абакумов Виктор Семёныч, в сталинское время ещё, у него любимая пословица с языка не сходила: «Голос, как в жопе волос – тонок и нечист». Твоя, кстати, передок бреет? У Рашифы… Рамисы… там такие заросли, разведроту можно спрятать… Ладно, не трусись, вот твоя карта.

– Ты? Ты взял?! Вчера? Пока спали? И поэтому согласился, чтоб я уехал? А если б я реально уехал?!

– Ладно, не бухти. И так голова трещит. Благодарить должен, сейчас без ничего бы остался, Ромео. Алик, это бизнес, не сердись. Я ж не украл, я для дела. Дело бы сделал и вернул с наваром. Ты должен понимать, что…

В дверь постучали.

– Да-да! – сказал я.

– Кто там, бля?! – спросил Серёга.

Вошёл водитель Аюпа и поклонился.

– Доброе утро, здоровья и счастья вам. Ночью маленький проблема был, женьчин вач деньги взял, извините нас. Вот вач деньги. И карта.

Поклонившись ещё раз, он протянул пачку долларов и карту.

– Извините нас. Посчитайте, пожалуйста.

Я пересчитал. Десять тысяч с копейками.

– Что теперь… с Лилей будет?

– Как скажете, так и накажем. Как скажете.

– Не надо наказывать. Пожалуйста.

Водитель пожал плечами.

– Аюп-муаллим ждёт вас.

– Сколько у нас времени? – спросил Серёга и с силой растёр ладонью лицо.

– Один час. Один час надо быть Аюп-муаллим. Немножко чай попьёте, покушать, потом поедем. Я вас на Душанбе отвезу. Доюомент готов.

– Как… поедем? Какой Душанбе?! Мы же?.. А?.. – шагнул Серёга к водителю.

Тот поклонился.

– Один час есть.

– А… побриться, в порядок привести себя?

– Поедем, по дороге. Парикмахер возле банк сидит. По дороге.

Водитель приложил руку к сердцу, попятился к двери.

– Машина на двор стоит.

* * *

Сегодня нас посадили спиной к бурым шарам. Передо мной шумела листвой чинара, справа темнели рефлекторные стёкла «Боулынг-ханы».

Аюп по-прежнему сидел лицом к горам, задумчиво щурился. Не поднимаясь со стула, поздоровался кивком, руки не подал. Только повёл ладонью над скатертью, приглашая садиться.

– Доброе утро, здоровья и счастья вам. Хорошо отдохнули?

Мы синхронно кивнули.

Пока я шлялся по «Точикистон ситора банк», Серёгу побрили и привели лицо в порядок… но наши красные глаза и пересохшие шелушащиеся губы убедительно свидетельствовали об интенсивности ночного отдыха.

– Хорошо. Угощайтесь. Пейте чай, сейчас принесут суп-шавля. Суп-шавля у нас делают из бараньей мошонки, мужчине по утрам хорошо, когда устал немножко.

Аюп говорил тихо, бросал в рот чёрные изюминки, запивал чаем.

– Покушайте, документ на проезд готов, Мушкалишо вас отвезёт. Но если хотите одни уехать, езжайте одни. На всякий случай комнаты в гостевой до вечера за вами.

Аюп наполовину прикрыл веки, как бы заранее соглашаясь с любыми нашими прихотями, положил ладони на стол.

– Пейте чай, пейте. У нас маленький город, не Москва, у нас только чай лучче, чем в Москве.

– Но… мы же вроде договаривались… что значит «уезжать»? Так дела не делаются. – Сергей пытался говорить веско, с напором, но голос его срывался.

– Да, да. Я скажу.

Чтобы вы в Москве не думали, не говорили: «Аюп как женьчин – вчера обиделся, сегодня каприз делает», я скажу.

Я в делах на свои обиды не смотрю. Как у нас говорят: «Садбарг бе хор, набошаду гушт бе устухон» – «Розы не бывает без шипов, а мяса – без костей».

Или как в России говорят: «Мухи – отдельно, котлеты – отдельно». Если бы я продавал простой товар – сушёный инжир или конский волос для матрас – я бы много не думал. Ваши деньги – мой товар. Встретились, отдали – хоп!.. до свидания. Мой деньги сгорели, твой машина с инжир в пропасть упал – какой проблема? Сделка закрыта.

Но у нас сложный товар. Как ты думаешь? – Аюп вытянул подбородок к Серёге.

Серёга кивнул.

Быстро кивнул, гораздо быстрее, чем предполагал размеренный темп речи Аюпа. В его руках дрожала пиала с красно-кирпичным чаем. Чай ходил ходуном от стенки до стенки, Серёга осторожно поставил пиалу на стол.

– Да, это сложный товар…

Вот посмотри. Мы сидим, кушаем, говорим слова, потом вы ничего не скажете, хотите уехать.

Пусть говорят: «От Аюпа гости убегают, Аюп гостей не встретил, не проводил, плохо угощал, плохо принимал, гости бегут».

Пусть. Я потерплю.

Но я не понимаю, зачем приехать, покушать, ничего не сказать и уехать? Значит, ты не хочешь дела делать?

Ты мне говоришь: «У меня кэш нет, у меня деньги на карте». Чтобы я знал. Это значит – Аюпу верить нельзя, про это Аюпу за столом говоришь.

Пусть. Я потерплю.

Но я не понимаю опять.

Зачем тогда нечистый девка карту давать, чтобы она ночью по городу бежала, твой деньги брал? Тогда нужно с нечистый девка дела делать, а не с Аюпом. Аюп старый, он не понимает такие вещи. Может, теперь в Москве так дела делают, я не знаю. Если так – пускай так. Я не умею так.

В голосе и на лице Аюпа не было ни тени усмешки или иронии. Спокойное лицо с выражением вежливой скорби, так сидят на поминках дальние родственники.

Серёга сидел красный, опустив голову и сжав кулаки.

– Ты думаешь – Аюп слова крутит, обидеть вас хочет. Не хочет. – Аюп бросил в рот пару изюмин, отряхнул пальцы. – Не хочет. Я не понимаю.

А когда я не понимаю, я сложный товар не могу отдать. Вдруг ты Самарканд на базар сядешь, начнёшь товар стаканами продавать? Милиция подойдёт, спросит: «Чей товар?», ты скажешь: «Аюп давал». Зачем мне это нужно?

В дороге разные вещь может быть – полиция, милиция, пограничники, собаки, таможня. Много сложный вещь может быть. В такой сделке все партнёры должен понимать друг друга.

А когда я не понимаю, я не верю. А когда я не верю – я закрываю сделку.